ЮРИЙ ПОЛОНИК. Музыкальные тайны и загадки берегов Невы (Документально-исторические очерки). Продолжение

Глава 9. БЛАГОРОДНЫЕ ДЕВИЦЫ И МУЗЫКА 

Почти одновременно с созданием Воспитательного дома при Академии художеств с подачи Бецкого был подписан указ Екатерины II об открытии «Воспитательного общества благородных девиц» с целью: «дать государству образованных женщин, хороших матерей, полезных членов семьи и общества». В обучение на казеный счет принимались девочки в шестилетнем возрасте из числа дочерей лиц чинов не ниже полковника и действительного статского советника, а также за годовую плату — дочери потомственных дворян. Условия пребывания девиц в Воспитательном обществе были строго регламентированы: родители могли их посещать только в определенные дни и только с разрешения руководства. Первые 60 воспитанниц были приняты в 1764 году и выпущены через двенадцать лет образованными восемнадцатилетними барышнями.

Образование давалось весьма широкое. Воспитанниц учили: закону Божьему, чтению, правописанию, рисованию, языкам, основам математики, физики, химии. Также, они должны были научиться всему тому, что должны знать и уметь добродетельные жены и матери, а именно: шитью, вязанию, ведению домашней бухгалтерии, хорошим манерам. Конечно же, благовоспитанная девица из высшего общества обязательно должна была уметь танцевать, знать основы искусств и владеть игрой на музыкальных инструментах. Но в отличие от характера музыкального образования в Воспитательном доме Академии художеств, где обучение музыке проводилось только для «сколько желающих найдется», девицы должны были учиться музыке и пению в обязательном порядке с самого поступления. В соответствии с указом «музыка вокальная и инструментальная», а также «танцевальное искусство» значились в числе главных дисциплин на протяжении всех 12 лет обучения.

Обществу благородных девиц были переданы помещения девичьего Воскресенского Смольного монастыря, начатого строительством по проекту Растрелли еще при императрице Елизавете Петровне, но так и не достроенного. В 1764–65 гг. Георг Фельтен произвел необходимую перестройку монастырских зданий, сохранив при этом без изменений «барокковые» наружные фасады и только надстроив в некоторых из них дополнительно третий этаж, предназначавшийся для проживания воспитанниц и педагогического персонала. Вскоре это воспитательное заведение стало называться «Смольным институтом» — по названию местности (во времена Петра I здесь хранилась смола для Адмиралтейской верфи) и монастыря, в котором оно разместилось.

В преподавательском штате имелись: два танцмейстера с двумя музыкантами при них, два учителя пения, два учителя инструментальной музыки. В основном девиц обучали игре на клавикордах (позднее — на фортепиано) и арфе, и при этом требования к обучавшимся были достаточно высокими. Занятия музыкой проводились небольшими группами, танцами — общие. К преподаванию привлекались первоклассные учителя из Германии, Италии и Франции, в их числе и придворные музыканты. Первыми учителями музыки в Смольном институте были: Хр. Зейдердиц, И. Идерштедт, Дж. Луини и М. Буини (игра на клавикорде); М. Левек, Ж. Жоссе, Г. Аппью (игра на арфе). Пение преподавали: И. Луини, А. Сапиенца, В. Мартин-и-Солер. Танцам обучали супруги Мари-Луиз и Франсуа Найден и Жозефина Тромбора.

Екатерина II принимала живейшее участие в делах Смольного института и постоянно держала в поле своего зрения все, что касалось обучения. Порой она и лично преподавала девицам светские манеры, считая именно это главным в их воспитании. Прибытие и отъезд императрицы проходили со всей торжественностью. Из записей в камер-фурьерском журнале от 15 сентября 1772 года о посещении государыней Смольного института:

«…в шествии из покоев к карете, по галерее от большого крыльца… по обеим сторонам стояли воспитывающиеся малолетние девицы и пели при музыке увеселительные песни с танцеванием».

А «чтоб придать девицам надлежащую и приличную смелость в поведениях» было повелено:

«…по праздникам или по воскресным дням собрания для приезжающих из города дам и кавалеров… назначены будут, одно для концерта, девицами составленного, другое для какой ни есть драматической или пасторальной игры, ими же составляемой».

С 1770 года воспитанницы начали участвовать в любительских спектаклях, в первом из которых, состоявшемся 28 ноября, был представлен балет придворного композитора Томазо Траэтта «Четыре времени года». В 1773 году в исполнении смолянок впервые в России прозвучала опера «La Serva padrona» («Служанка-госпожа») Джованни Перголези в переводе на французский язык. Постановка этой оперы силами воспитанниц Смольного института вызвала большой отклик и самые лестные отзывы. В роли молодой служанки Серпины, хитростью вынудившей своего господина Пандолфа жениться на ней, выступила Екатерина Нелидова. И вскоре в «Санкт-Петербургских ведомостях» был напечатан стих А. Ржевского: «К девице Нелидовой на представление во французской опере, называемой «Servante et Maîtresse» в роли Сербининой»:

Как ты, Нелидова, Сербину представляла,
Ты маску Талии самой в лице являла,
И, соглашая глас с движением лица,
Приятность с действием и с чувствиями взоры,

Пандолфу делая то ласки, то укоры,
Пленила пением и мысли и сердца.
Игра твоя жива, естественна, пристойна;
Ты к зрителям в сердца и к славе путь нашла —
Нелестной славы ты, Нелидова, достойна;
Иль паче всякую хвалу ты превзошла!
Не меньше мы твоей игрою восхищенны,
Как чувствии прельщены в нас
Приятностью лица и остротою глаз.
Естественной игрой ты всех ввела в забвенье:
Всяк действие твое за истину считал;
Всяк зависть ощущал к Пандолфу в то мгновенье,
И всякий в месте быть Пандолфовом желал.

 

Нелидова заметно выделялась среди других смолянок, что отметила и сама государыня Екатерина, записав у себя в дневнике:

«Появление на горизонте девицы Нелидовой — феномен, который приеду наблюдать вблизи, в момент, когда этого всего менее будут ожидать».

А была она маленького роста и отнюдь не красавица, что подтверждается словами князя И. Долгорукова: «Девушка умная, но лицом отменно дурна, благородной осанки, но короткого роста». Что не помешало ей в будущем стать фавориткой великого принца Павла. Екатерина поручила художнику Д. Левицкому запечатлеть Нелидову, танцующей менуэт на фоне театральной декорации, в числе семи портретов лучших воспитанниц Смольного института, которые сегодня входят в золотой фонд живописи в собрании Русского музея.

Другой стих Ржевский посвятил воспитаннице Наталье Борщовой, выступавшей в роли Пандолфа, которую также запечатлел на холсте Левицкий:

Борщова, в опере с Нелидовой играя
И ей подобным же талантом обладая,
Подобну похвалу себе приобрела,
И в зрителях сердца ты пением зажгла;
Хоть ролю ты себе противну представляла,
Но тем и более искусство ты являла,
Что нежность лет и пол умела претворить
И несогласность ту искусству покорить.
Всем зрителям своим ты делая забаву,
Приобрела себе хвалу, и честь, и славу.

 

Роль Пандолфа в оригинале должен исполнять бас-буффо, но так как поначалу мужские роли исполнялись смолянками, то партия была переписана для женского голоса, и представляла эту «ролю противну» Борщова. В дальнейшем на мужские роли стали приглашать воспитанников Кадетского шляхетного корпуса.

В своей пространной оде «Письмо к девицам г. Нелидовой и г. Барщовой» высказал свое восхищение и Сумароков, не забыв при этом восхвалить в заключительных строках основателя Смольного института Бецкого и его начальницу г-жу Софью де Лафон:

 

Девицы, коим мать — российская Паллада,
Растущи во стенах сего преславна града,
Где Петр
Развеял грубости, как некий бурный ветр,
Где та, когда она на троне возблистала,
Покровом муз и вас и славой росской стала,
Науке с разумом соделала союз,
О вы, питомицы возлюбленные муз,
Парнасским пением доволя нежны слухи
И восхищая в нас умы, сердца и духи,
Примите от меня,
Вещающа хвалу вам, девы, не маня,
Наполненного к вам почтением отличным,
Кто не был никогда на свете двуязычным,
Письмо сие!

<…>

И все товарищи во воспитаньи ваши,
Живущи на брегах Невы,
Заслуживаете к себе почтенья наши.
Явите и другим
Своим сестрам драгим,
Нелидова, Барщова,
Письмо без лестна слова!

<…>

Предвижу, каковы нам следуют потомки.
Блаженна часть твоя, начальница Лафон,
Что ты орудие сих дев ко воспитанью
И венценосице к отличному блистанью!
Лафонше это вы скажите без препон.
Скажите Бецкому: сии его заслуги
Чтут россы все и все наук и вкуса други,
И что, трудясь о сем, блажен на свете он.

 

Екатерину беспокоило возможное влияние театральных пьес на нравы смолянок, и она решила посоветоваться по этому вопросу со своим другом по переписке и одним из больших авторитетов в деле просвещения — Вольтером:

«Я должна признаться, что эти девицы <…> превзошли наши ожидания: они делают удивительные успехи, и все согласны с тем, что они становятся настолько же любезны, насколько напитаны полезными для общества познаниями. Вот уже вторую зиму как их заставляют разыгрывать трагедии и комедии; они исполняют свои роли лучше здешних актеров, но должно заметить, что число пьес, пригодных для наших девиц, слишком ограничено; их наставницы избегают тех, в которых слишком много страсти, а французские пьесы почти все таковы. <…> Пьесы пошлые и глупые могут испортить вкус. Как же тут быть? Я, право, не знаю и обращаюсь к вам. Следует ли ограничиваться несколькими сценами? Но, по моему мнению, это далеко не так интересно, как целые пьесы. Никто не может обсудить этого дела лучше вас, помогите мне вашими советами».

Вольтер не замедлил с ответом:

«Не знаю, заставляете ли вы их разыгрывать трагедии, знаю только, что декламация вообще, как трагическая, так и комическая, вещь превосходная: она придает изящество как уму, так и телу, развивает голос, осанку и вкус; невольно запоминаются сотни отрывков, которые впоследствии читаются при удобном случае, что доставляет большое наслаждение в обществе, одним словом, декламация приносит всевозможную пользу. Действительно, в наших пьесах слишком много страстного, и я согласен на этот счет с мнением Вашего Величества, но мне кажется, что в некоторых комедиях можно бы пропустить все лишнее для таких юных сердец, нисколько не вредя интересу целей пьесы».

В марте 1775 года сильнейший ураган сорвал крышу с одного из монастырских зданий, и при этом была сильно повреждена центральная часть северного корпуса, где размещался актовый зал. При восстановительных работах Фельтен пристроил к этому корпусу самый настоящий театр с партером, амфитеатром и ложами. С его появлением значительно расширился репертуар, и уже в том же году на сцене этого театра были поставлены оперы: «Le Sorcier» («Колдун») и «Le Jardinier supposé» («Мнимый садовник») Фр.- А. Филидора; «La Rosière de Salency» («Избранница из Саланси») А.-М.-Э. Гретри; «Le Caprice amoureux, ou Ninette á la cour» («Капризы любви, или Нинетта при дворе») Э. Р. Дуни. Эти постановки, осуществленные придворными капельмейстерами Мартин-и-Солером и Траэттой, были дополнены «характерными» и «забавными» балетами.

Сценическому искусству смолянок обучали придворные актеры Дмитревский и Попов, а для игры в оркестре на спектаклях и репетициях приглашались профессиональные музыканты. В течение одного вечера обычно ставились: комедия, опера-буфф и небольшой балет.

30 декабря 1776 года «Санкт-Петербургские ведомости» писали:

«Сего дня Ее Императорское величество… удостоила своим посещением общество воспитывающихся благородных девиц, где… помянутыми девицами была представлена французская комедия в пяти действиях, называемая «Честолюбивый», потом опера-комик «Мнимый садовник». Сия последняя по содержанию своему кончилась театральными хороводами, изображающими общее веселье при возвращении в свою отчизну. Хороводы были из разных партий (девиц) различных возрастов, из коих первая, состоявшая из самого меньшаго, действовала с невероятной точностью и удивительной приятностью; девицы последнего возраста, перепоясанные голубыми лентами, представили восхитительное зрелище».

Самые острые сюжеты по совету Вольтера порой настолько перекраивались, что от первоначального замысла авторов зачастую мало что оставалось. На постановки тратились огромные средства, но зато спектакли эти, по отзывам иностранцев, были единственным в своем роде зрелищем в Европе, ради которого стоило предпринимать дальнее путешествие. По свидетельству историка театра итальянца Л. Риккобони, воспитанницы

«…играли, пели и танцевали с таким искусством, какое только может быть видимо в славных актрисах, певицах и танцовщицах».

А французский посланник де Корберон писал о постановке оперы Эджидио Дуни «Капризы любви, или Нинетта при дворе» с двумя Екатеринами — Хрущевой и Хованской — в главных ролях:

«Юные воспитанницы монастыря представили это произведение со всею грацией наших прекрасных дам Парижа».

Десятилетняя Хрущева, одетая в мужской костюм, играла влюбленного пастушка и, за отсутствием в Смольном институте представителей мужского пола, весьма прославилась в амплуа подобных ролей.

Да и в игре на музыкальных инструментах смолянки нередко достигали большого совершенства. 30 ноября 1776 года «Санкт-Петербург-ские ведомости» писали о концерте в Смольном институте:

«…две благородные девицы играли на Давидовых гуслях [афах], а третья вспомоществовала на английском пианофорте, причем вмешались напоследок наиприятнейшие четырех девиц голоса с составленным нарочно для того хором, по окончании которого весь из дворян и из некоторых других любителей музыки и членов здешнего музыкального клуба состоявший оркестр начал во весь голос играть штуки балета, который в заключение сего торжества представлен был всеми сего общества девицами чрезвычайно хорошо».

Самой известной исполнительницей на арфе была смолянка Глафира Алымова — любимица Екатерины II и Бецкого, которую также запечатлел на холсте Левицкий. Со времен императрицы Елизаветы Петровны, которая весьма благоволила арфе, игрой на этом инструменте владели многие знатные особы, в т. ч. царских кровей. И неспроста на протяжении полутора веков арфа была самым модным и популярным инструментом всей российской аристократии, которая знала:

На арфе играет лишь тот,

кто свободен и знатен.

Она никогда не звучит

под рукою раба.

В 1780 году в Воспитательное общество благородных девиц был принят в качестве учителя игры на клавикорде чех Ян Богумир Прач, прославившийся позднее как один из авторов «Сборника русских народных песен», о чем речь впереди. Некоторое время игре на арфе обучал знаменитый Жан-Батист Кардон, а хором смолянок в 1784 году руководил Дмитрий Бортнянский. В 1779–1803 годах историю, географию и геометрию преподавал разносторонне талантливый Михаил Алексеевич Матинский, написавший ряд учебных пособий для благородных девиц. Он стал известен как автор либретто одной из первых русских бытовых комических опер: «Санктпетербургской гостиной двор» (1782). В музыке этой оперы, написанной Василием Пашкевичем при участии Матинского, значительное место отводилось народным песням и танцам, а в «Предудоведомлении» особо подчеркивалось, что все персонажи оперы происходят не из благородных сословий. И действительно, в опере впервые в сатирических тонах изображались быт и нравы купечества. Особый восторг у публики вызывала ария одного из действующих лиц с характерным именем Крючкодей: «Ах, что ныне за время! Взяток брать не велят…». Современник писал:

«Успех оной оперы и нарядный спектакль о российских древних нравах приносят честь сочинителю. Часто сия пиеса представляется на российских театрах как в Санктпетербурге, так и в Москве. Когда в первый раз была отдана на театр сочинителем в Санктпетербурге содержателю вольного театра Книпперу, то была представлена раз до пятнадцати сряду, и никакая пиеса не дала ему столько прибытка, как оная».

Десять лет спустя Матинский переработал свое либретто, и Пашкевичем была написана новая редакция этого «Забавного зрелища с песнями», которое осталась в истории русской музыки под названием «Как поживешь, так и прослывешь, или Санктпетербургской гостиной двор»

После смерти Екатерины II Смольный институт оказался в ведении императрицы Марии Федоровны, которая не только сама любила музицировать на арфе, но и следила за обучением благородных девиц игре на этом инструменте. При ней в Смольном институте появился небольшой оркестр из 12 музыкантов, капельмейстером которого в течение многих лет бессменно состоял музыкант артиллерийского бомбардирского полка сержант Мирон Меньщиков.

С годами монастырские помещения становились все менее пригодными для столь большого и значимого воспитательного учреждения, каким являлся Смольный институт. В начале XIX века было принято решение построить для него новое большое здание, проект которого разработал и реализовал в 1806–08 гг. архитектор Джакомо Кваренги.

Здание было построено рядом с монастырем и имело удобную планировку: на первом этаже по сторонам коридора располагались учебные помещения, а на втором — жилые комнаты. Кваренги тщательно продумал также и организацию окружающего пространства: перед главным подъездом была большая площадь, а с противоположной стороны заложили регулярный сад, нисходящий к Неве.

Настоящим украшением нового здания стал большой парадный зал с оригинальными люстрами, который предназначался для проведения институтских праздников и выпускных актов.

 

* * *

С годами становилось все очевиднее, что вырастить «породу новых людей» не удастся, и Смольный институт постепенно превратился в обычное, хотя и привилегированное, учебное заведение. Но в отличие от Академии художеств, занятия музыкой здесь не прекращались вплоть до закрытия института в 1917 году. И хотя по-прежнему девиц в основном обучали игре на арфе и фортепиано, но желающие из них могли индивидуально осваивать и другие музыкальные инструменты, а также играть в институтском оркестре.

В середине XIX века игре на фортепиано смолянок учили видные петербургские музыканты: придворный пианист императрицы Александры Федоровны и генеральный инспектор царских воспитательных заведений для благородных девиц Адольф Львович Гензельт; пианист, органист и композитор Иван Карлович Черлицкий — автор первых транскрипций органных сочинений И. С. Баха для фортепиано; в 1811–1829 гг. пение преподавал капельмейстер итальянской и русской оперных трупп Катерино Кавос, а затем его сын — Иван Катеринович.

Давать концерты для воспитанниц приглашались лучшие исполнители. В частности, в марте 1844 года по инициативе принца Ольденбургского, курировавшего в числе множества другого и женское образование в России, Смольный институт посетили супруги Роберт и Клара Шуман, совершавшие гастрольный тур по России.

Клара записала в своем путевом дневнике:

«В час дня по приглашению принца мы поехали в Смольный — институт для благородных девиц. Поскольку институткам никуда нельзя выходить, я должна была играть у них. Стесняясь множества молодых девиц, Роберт было собрался обратно домой, но принц послал за ним и посадил его рядом с собой. Впрочем, там было вообще немало публики. Я долго играла, после чего мне пришлось обойти множество дам, желающих меня поблагодарить. Я уподобилась бы королеве, если бы мое лицо не выражало смущения от непривычной для меня роли. Позже мы обошли внутренние помещения института в сопровождении целого отряда молодых девиц: одна из них несла мои перчатки, другая – напульсники, третья шаль и т. д. Они отдали мне эти вещи лишь на лестнице, где опять хором посыпались благодарности».

  Внешний облик смолянок середины XIX века можно увидеть на замечательном портрете работы художника П. Федотова, изобразившего дочь своих близких друзей Ждановичей, Надежду, в годы ее учебы в Смольном институте. Все воспитанницы носили форменные платья определенного цвета: в млад-шем возрасте — светло-коричневые, во втором — темно-синие, в третьем — голубые (Жданович изображена в платье этого цвета), и в старшем возрасте — белые.

Правила пребывания воспитанниц в Смольном институте понемногу смягчались. В 1830–40-х гг. здесь бывал у своих родственников Михаил Глинка,— осенью 1838 года на должность правителя хозяйственной части Смольного института был принят Д. Стунеев, женатый на младшей сестре Глинки Марии,— который описал в своих «Записках» обстановку, царившую тогда в этом образовательном учреждении:

«Они жили очень весело; иногда по вечерам инспектрисы брали с собой несколько воспитанниц, приходило несколько классных дам; Стунеевы, я, Степанов и несколько других приятелей рады были поплясать с миленькими и хорошенькими девушками. Оркестр, хотя и не отличный, был всегда в распоряжении Д. Стунеева, а сытный ужин с приличными винами являлся всегда кстати для довершения вечера. Я и теперь еще ясно помню, как я охотно, от души певал на этих вечерах, как я усердно отличался в контрданцах и вальсах, как, одним словом, от искреннего сердца веселился».

Капельмейстерская служба в Придворной певческой капелле, на которой Глинка состоял с весны 1837 года по личной просьбе императора Николая I, становилась для него все тягостней. Постоянные разъезды, обслуживание придворных мероприятий и церковных служб — все это отвлекало композитора от творчества.

И не только это.

  Его угнетала домашняя атмосфера: разлад в семье обозначался все яснее, а отношения с женой, которая с неодобрением относилась к его работе и считала профессию музыканта недостойной истинного аристократа, становились все напряженнее. Глинка все больше времени старался проводить в компании «братии» у Кукольников, где дневал и ночевал.

28 марта 1839 года, «на третий день пасхи», Глинка в очередной раз отправился к сестре в Смольный институт и там впервые увидел Е. К.:

«Она была, нехороша, даже нечто страдальческое выражалось на ее бледном лице. Ходя взад и вперед, мой взор невольно останавливался на ней; ее ясные выразительные глаза, необыкновенно стройный стан и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей ее особе, все более и более меня привлекали. Оправясь несколько после сытного обеда и подкрепив себя добрым бокалом шампанского, я нашел способ побеседовать с этой милой девицей и, как теперь помню, чрезвычайно ловко высказал тогдашние мои чувства…»

Визиты Глинки к сестре участились:

«…Чтобы скрыть настоящую причину частых моих посещений, предлогом послужили мне занятия мои с оркестром, принадлежавшим заведению. Он состоял из двух плохих 1-х скрипок, одной второй, одного альта (не помню, был ли виолончель), контрабаса, флейты, кларнета, валторны, тромбона и турецкого барабана; когда они играли, седой чиновник по имени Меньщиков с крестом в петлице усердно давал такт, постоянно махая свертком бумаги.

Хотя оркестр этот был очень плох, я привел его несколько в порядок. <…> Вскоре чувства мои были вполне разделены милою Е. К., и свиданья с нею становились отраднее. Напротив того, с женою отношения мои становились хуже и хуже. Она редко бывала у сестры в Смольном. Приехав к ней однажды, жена моя, не помню по какому поводу, в присутствии Е. К. с пренебрежением сказала мне: «Все поэты и артисты дурно кончают, как, например, Пушкин, которого убили на дуэли». Я тут же отвечал ей решительным тоном, что, «хотя я не думаю быть умнее Пушкина, но из-за жены лба под пулю не подставлю».<…> Мне гадко было у себя дома, зато сколько жизни и наслаждений с другой стороны: пламенные поэтические чувства к Е. К., которые она вполне понимала и разделяла».

Но кто же эта таинственная Е. К., которую Глинка обозначил в своих «Записках» такими инициалами?

В 1818 году в семье генерала Ермолая Федоровича Керна и его жены Анны Петровны родилась дочь Екатерина. Отношения в семье были сложными. Из-за частых ссор родителям было не до воспитания дочери, и она была определена в Смольный институт, который в 1836 году окончила с отличием. Спустя несколько лет Екатерина Ермолаевна вернулась в ‘alma  mater’ на должность классной дамы, а вскоре состоялась описанная выше их встреча с Глинкой. В этот сложный период в жизни композитора Екатерина стала для него музой и источником вдохновения: «В своей близости к лицу, которое его понимает, артист черпает новую силу». Он посвятил ей несколько своих сочинений:

«…Е. К. выбрала из сочинений Кольцова и переписала для меня романс «Если встречусь с тобой» — я его тогда же положил на музыку. Для нее написал Valse-fantaisie».

Ну да, тот самый знаменитый «Вальс-фантазию» — одно из самых поэтичных и известнейших произведений Глинки. После инструментовки Г. Германом вальс этот неизменно исполнялся под названием «Меланхолического», а затем «Павловского», на летних концертах в Павловске, в том числе и под управлением многолетнего дирижера этих концертов Иоганна Штрауса. И хотя первая, фортепианная, версия вальса была написана летом 1839 года для Е. К., ноты были изданы с посвящением Дмитрию Стунееву, в квартире которого произошла встреча Михаила и Екатерины.

Николай I был весьма доволен «усердием и старанием» Глинки при работе с придворными певчими, и все же осенью 1839 года композитор окончательно решил уйти с «почетной службы» при дворе. В декабре он был уволен с чином коллежского асессора. Заодно Глинка решился расстаться с женой, которая вдохновлялась «самоварнообразным шипением тещи» и постоянно изводила его своими «капризами из пустяков».

Весной 1840 года Екатерина Ермолаевна «опасно заболела» и переехала к матери. Глинка постоянно навещал ее. Именно тогда он написал и посвятил ей один из своих лучших романсов — «Я помню чудное мгновенье». Романс этот занимает особое место в жизни и творчестве Глинки, история его появления удивительна, и об этом следует рассказать подробнее.

* * *

На правом берегу Фонтанки у Семеновского моста сохранились до наших дней почти без изменений три дома в стиле классицизма, построенные в конце XVIII века для семейства Полторацких. Дом, который сегодня значится под № 97, принадлежал Алексею Николаевичу Оленину — человеку широчайшей образованности, президенту Академии художеств и директору Публичной библиотеки. Его салон был одним из центров литературой и художественной жизни Петербурга первой половины XIX столетия, а его завсегдатаями были: Жуковский, Батюшков, Карамзин, Брюллов, Кипренский и многие другие. Здесь Иван Андреевич Крылов знакомил со своими новыми баснями, а юный Александр Пушкин впервые прочитал поэму «Руслан и Людмила». И здесь в 1819 году на одном из вечеров Пушкин встретился с Анной Керн. Она тогда приехала с отцом в Петербург и была представлена своей тетушке — Елизавете Марковне, бывшей замужем за Олениным. Анне очень нравилось бывать в этом доме, «потому что там не играли в карты; но зато играли в разные занимательные игры и преимущественно в шарады». За ужином Пушкин оказался за столом рядом с Анной и всячески пытался привлечь внимание девятнадцатилетней светловолосой красавицы, развлекая ее светской болтовней и комплиментами, порой — чересчур откровенными. Анна нашла его дерзким и беспардонным и не удосужила своим вниманием в то время еще малоизвестного поэта.

Когда все стали разъезжаться, Пушкин долго смотрел ей вслед. Он был наслышан о несчастливом замужестве мадам Керн. По существу, Анна была насильно выдана замуж за генерала, который был на 37 лет старше ее. В своих «Воспоминаниях» она писала:

«От любезничаний генеральских меня тошнило, я с трудом заставляла себя говорить с ним и быть учтивою, а родители все пели похвалы ему. Имея его в виду, они отказывали многим, искавшим моей руки, и ждали генеральского предложения с нетерпением. <…> Я знала, что судьба моя решена родителями, и не видела возможности изменить их решение».

А главным виновником этого замужества был ее суровый отец, которого она побаивалась, — Петр Маркович Полторацкий, подпоручик в отставке и предводитель дворянства в Лубне, на Полтавщине, где находилось его имение. Ну да, девичья фамилия Анны — Полторацкая. Порой удивительные сюрпризы преподносит жизнь! Дедом Анны был тот самый «певчий малороссиянин Марко Федоров», он же Марк Портурацкий, который первым из русских был допущен в 1750 году выступать с итальянцами в Оперном доме у Летнего сада.

Сын соборного протоиерея в Чернигове, Марк Федорович Полторацкий сделал стремительную карьеру при дворе. В 1744 году его превосходный баритон услышал граф Алексей Разумовский — фаворит императрицы Елизаветы Петровны и сам в прошлом певчий. Марк был определен в Придворный хор и вскоре отправлен для совершенствования в Италию. По возвращении его назначили уставщиком хора, поручив надзор за «малыми певчими» и их обучение.

Спустя три года после успешного выступления в итальянских операх Полторацкий становится регентом Придворной певческой капеллы с чином полковника, и с 1763 года до последних своих дней — ее директором. Полторацкий был в фаворе при дворе: в 1791 году он получил чин действительного статского советника, потомственное дворянство и герб, на котором была изображена арфа. В годы его директорства штат капеллы значительно увеличился, а хористы постоянно участвовали не только в церковных службах, но и в придворных мероприятиях и оперных спектаклях. На этом посту Полторацкий прослужил более полувека и оставил заметный след в истории русской музыкальной культуры. В 1795 году он был с почетом похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. Отец Анны был младшим из его 22 (!) детей.

Следующая встреча Анны Керн и Пушкина состоялась летом 1825 года в имении Тригорское, где она гостила у своей тетушки А. Осипо-вой-Вульф. Поэт, с творчеством которого Анна к тому времени уже была хорошо знакома, отдыхал в соседнем Михайловском. В Тригорском Александр Сергеевич услышал в ее исполнении стихи Козлова, пропетые на мотив венецианской баркаролы:

Ночь весенняя дышала

Светлоюжною красой.

Тихо Брента протекала,

Серебримая луной…

 

о чем не замедлил сообщить в письме Плетневу:

«Скажи от меня Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет его Венецианскую ночь на голос гондольерского речитатива… Жаль, что он не увидит ее, но пусть вообразит себе красоту и задушевность».

С этого дня они виделись почти ежедневно целый месяц, прогуливаясь в тенистых аллеях Тригорского. Поэт напомнил Анне об их первой встрече у Олениных, о которой не забыл: «У вас был такой девственный вид, не правда ли, на вас было надето что-то вроде крестика». Пушкин весь пылал страстью, которая уже овладевала и Анной, но тут вмешалась тетушка, которая «во избежание катастрофы» настояла о немедленном ее отъезде в Ригу, где Анна жила по месту службы мужа. Провожая Анну ранним утром, Пушкин подарил ей на прощание экземпляр 2-ой главы «Евгения Онегина». Между еще не разрезанных страниц она увидела сложенный вчетверо лист почтовой бумаги со стихами:

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты.
Как мимолетное виденье.
Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты.
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.

Спустя два года эти стихи с разрешения Анны были опубликованы А. Дельвигом в альманахе «Северные цветы», и к ним не раз обращались в своем творчестве музыканты. Первым в 1829 году написал романс Н. С. Титов (мы познакомимся с ним в одной из последующих глав). Позднее к этому тексту обращались: Алябьев (1832), Мельгунов (1832), Гедике (1833)… Неизвестно, когда их впервые прочитал Глинка, но из воспоминаний Анны Керн мы знаем, что она передала композитору оригинал стихотворения:

«Он взял у меня стихи Пушкина, написанные его рукою: «Я помню чудное мгновенье…», чтоб положить их на музыку, да и затерял их, Бог ему прости! Ему хотелось сочинить на эти слова музыку, вполне соответствующую их содержанию, а для этого нужно было на каждую строфу писать особую музыку, и он долго хлопотал об этом».

Минули годы. Глинка напишет музыку на эти строки, но вдохновила его на это уже не история мимолетной любви Пушкина к Анне Керн, а его собственные чувства к ее дочери Екатерине.

Весной 1840 года Екатерина Ермолаевна окончательно оставила службу в Смольном институте и жила у матери на Петербургской стороне. Бывая у них, Глинка часто напевал этот романс, аккомпанируя себе на рояле. Тогда Глинка увлекся сочинением романсов и попросил Кукольника написать для них стихи. У него «было несколько запасных мелодий, и работа шла весьма успешно». Так родился знаменитый цикл из 12-ти романсов, объединенных под общим названием «Прощание с Петербургом»:

«Глинка был несчастлив, <…> он искал отрады в музыке и дивных ее вдохновениях. Тяжелая пора страданий сменилась порою любви к одной близкой мне особе, и Глинка снова ожил. Он бывал у меня опять почти каждый день; поставил у меня фортепиано и тут же сочинил музыку на 12 романсов Кукольника, своего приятеля. Когда он, бывало, пел эти романсы, то брал так сильно за душу, что делал с нами, что хотел: мы и плакали и смеялись по воле его. У него был очень небольшой голос, но он умел ему придавать чрезвычайную выразительность и сопровождал таким аккомпанементом, что мы его заслушивались. В его романсах слышалось и близкое искусное подражание звукам природы, и говор нежной страсти, и меланхолия, и грусть, и милое, неуловимое, необъяснимое, но понятное сердцу. Более других остались в моей памяти: «Ходит ветер у ворот… » и «Пароход» [«Попутная песня»] с его чудно подражательным аккомпанементом; потом что-то вроде баркаролы, и, наконец, колыбельная песнь».

Свое название цикл получил неспроста. Глинка намеревался надолго распрощаться с Петербургом. Врачи рекомендовали Екатерине Ермолаевне сменить климат и уехать в теплые края. Вопрос, куда ехать, был решен: они с матерью отправляются в Лубны, к родственникам. Глинка решил сопровождать их туда, а может быть и дальше, в связи с чем начал хлопотать о получении заграничного паспорта и «испросил у матушки» 7000 руб. на приобретение кареты и дорожные расходы.

9 августа 1841 года состоялся прощальный ужин у Кукольников, для которого был составлен подробный «Церемониал проводов М. И. Глин-ки». Весь вечер Глинка «пел с необыкновенным одушевлением» романсы из «Прощания с Петербургом», каждый из которых имел посвящение, а в завершение прозвучала его «Прощальная песня» — гимн дружбе и братству, посвященный всей «братии»:

Прощайте, добрые друзья!

Нас жизнь раскинет врассыпную,

Все так, но где бы ни был я,

А вспомню вас и затоскую.

<…>

Есть неизменная семья,

Мир лучших дум и ощущений.

Кружок ваш, добрые друзья,

Покрытый небом вдохновенья!

И той семьи не разлюблю.

На детский сон не променяю!

Ей песнь последнюю пою

И струны лиры разрываю…

В этой «Прощальной песне» сольные куплеты перемежались с хоровыми, которые «пела братия… и, кроме фортепиано, был квартет с контрабасом»:

Ура, ура, ты прав, ты прав!

Но струн не рви, но струн не рви!

Жизнь наша дружбою согрета,

Ударь по струнам и греми…

Вечеринка продлилась далеко за полночь, и отъезд пришлось отложить до следующего дня. Собираясь в Малороссию, Глинка подумывал о тайном браке с Екатериной и испросил благословления у матушки, хорошо понимая при этом, что «согласие ее было вынужденным». Да и Анна Петровна не одобряла отношения дочери с так и не получившим развода Глинкой. В итоге задуманный план не осуществился, хотя они проехали часть пути вместе: «Я проводил дам до Катежны, где мы расстались; они поехали на Витебск, а я на Смоленск». Глинка отправился в родные места, в Новоспасское, где полностью погрузился в сочинение музыки «Руслана и Людмилы». Он пишет им вслед письма, собирается приехать в Лубны в конце августа:

«Несмотря на обольстительные надежды, которые представляет мне будущее, и на развлечения прекрасного времени года, столь благоприятного для моего здоровья, — сердце мое страдает».

Но в сентябре он вновь, к радости друзей, в Петербурге.

В следующем году вернулась в Петербург и Е. Керн. Глинка «с ней видался часто, дружески, но уже не было прежней поэзии и прежнего увлечения». Видя его сомнения, Екатерина Ермолаевна обижалась — ей казалось, что после всего пережитого Михаил Иванович просто не вправе разорвать их отношения. Начались ссоры, встречи становились все реже. Глинка писал матери: «Идеал мой разрушился, свойства, коих я долгое время и подозревать не мог, высказались столь резко, что я благодарю Провидение за своевременное их открытие». Летом 1844 года Глинка заехал к Е. К. проститься перед отъездом в Европу, после чего их отношения полностью прекратились.

Екатерина Ермолаевна долгое время не теряла надежды на возвращение Глинки, хранила его письма. Лишь семь лет спустя после их расставания она вышла замуж за юриста М. О. Шокальского, а накануне венчания сожгла в камине всю переписку с Глинкой. Спустя два года в семье Шокальских родился сын Юлий, ставший известным ученым-океанографом, председателем Русского географического общества. Екатерина Ермолаевна дожила до глубокой старости и умерла в 1904 году в возрасте 86-ти лет. Год ее смерти совпал со столетием со дня рождения Глинки. Она сохранила любовь и даже в конце своей долгой жизни с глубоким чувством вспоминала Михаила Ивановича.

Глинка получил-таки столь желанный развод, но не захотел вновь связывать себя узами брака. Остаток жизни он прожил холостяком и скончался в Берлине в 1857 году.

При расставании с Пушкиным в Тригорском Анна Керн шутливо разрешила ему писать ей письма. И Пушкин их писал, но никаких намеков на глубокие чувства уже не было, и он больше не называл ее «гением чистой красоты». Анна Петровна тоже дожила до глубокой старости и скончалась в Москве в меблированных комнатах на Тверской.

«Русский курьер» отметил это событие:

«Старушка умерла в большой нищете, но, как рассказывали имевшие случай с ней беседовать, сохранила до самой смерти в своей памяти мельчайшие подробности своего знакомства с поэтом».

Она была одной из немногих, кто сохранил переписку с Пушкиным.

Так закончились эти две любовные истории, итогом которых стало появление одного из поэтичнейших романсов. И это был единственный случай, когда стихи, вызванные чувством поэта к матери, были положены на музыку композитором, испытывавшим нежные чувства к ее дочери.

* * *

На выпускном экзамене в Смольном институте всегда присутствовала императорская семья. Шести лучшим выпускницам вручался «шифр» — золотой вензель в виде инициала императрицы Екатерины II. При этом звучали выпускные хоры, в числе авторов которых были и высокопоставленные музыканты-любители: граф Михаил Виельгорский, князь А. Львов, принц П. Ольденбургский… В 1850 году выпускной хор для девиц с сопровождением фортепиано, арфы и нескольких духовых инструментов на стихи инспектора Института М. Тимаева заказали Глинке. Он этот заказ выполнил и написал Прощальную песню «На рассвете нашей жизни», но

«…зная по опыту, что от дудок (дураков, как их дельно называет Кукольник) опрятного исполнения ожидать нельзя, с фортепиано и арфой употребил весь оркестр, наинструментовав пьесу так прозрачно и мягко, как только можно с тем, чтобы выказать голоса девиц как можно более».

Один из самых пышных балов состоялся в 1904 году по случаю 150–летия со дня основания Смольного института. Из дневниковых записей воспитанницы Смольного института Галины Колесниковой:

«Выпускной бал! Это одно из самых выдающихся событий в годовом круге институтской жизни. На балу, кроме выпускниц, присутствуют их родители, преподаватели и гости: кадеты, юнкера, представители местной знати.<…> В актовом зале светло и нарядно. Откуда-то сверху доносятся приглушенные звуки духового оркестра. Где сидят музыканты, не видно. Кажется, будто не они играют, а звучат высокие белые колонны, гудят стены зала. Под звуки полонеза открылись двери и грациозно входят девушки: во всем белом — плывут лебеди! — с гладко причесанными головками. «Белые лебеди» становятся напротив кадетов и юнкеров, выстроившихся у стен. Начинается вальс. Ко мне подходит тоненький кадетик в черном, подпоясанный широким ремнем с бляхой на животе. Склоняет передо мной голову, шаркает ножкой. Я кладу ему руку на плечо, он осторожно прикасается к моей талии. Танцевала без передышки — кадриль, польку–бабочку, па-де-катр — все, что выучили на уроках танцев. Закончился бал мазуркой».

 

4 августа 1917 года постановлением Временного правительства Смольный институт передали для размещения Петроградского Совета, а осенью здание заполнили бородатые солдаты в шинелях с винтовками и матросы с револьверами, опоясанные пулеметными лентами. Они облюбовали здание под «Штаб Революции». С приходом к власти большевиков Смольный институт был окончательно расформирован и закрыт, а арфу объявили буржуазной роскошью. Музыка ушла отсюда навсегда.

Только спустя три десятилетия арфа была «реабилитирована»: 26 сентября 1947 года вышло постановление Совета Народных Комиссаров СССР, в соответствии с которым на Ленинградской фабрике щипковых инструментов им. А. В. Луначарского было организовано производство этих инструментов. В наши дни единственным на постсоветском пространстве производителем арф является ООО «Резонанс» в Санкт-Петербурге, которое выпускает около 50 инструментов в год и входит в пятерку главных мировых производителей педальных арф. Основные покупатели — иностранцы, специально приезжающие за этими арфами, в которых, по их словам, они «чувствуют русскую душу и темперамент».

Но жива историческая память. С 2009 года в Санкт-Петербурге проводится международный конкурс «Золотая арфа», которому присвоено имя императрицы Елизаветы Петровны. В жюри конкурса приглашаются музыканты мировой известности, а призовой фонд конкурса — один из самых крупных на музыкальных состязаниях в мире. Третий международный конкурс «Золотая арфа», проводившийся в сентябре 2014 года, был посвящен 250-летию Смольного института благородных девиц, и его символом стал портрет смолянки Глафиры Алымовой. В 2017 году улице Пролетарской Диктатуры вернули ее историческое название — Лафонская улица, данное в 1864 году в честь первой начальницы Смольного института Софьи де Лафон.

Не забыта и история отношений М. Глинки и Е. Керн. В 2009 году Государственный музей «Смольный» провел литературно-музыкаль-ную программу, посвященную 205-летию со дня рождения композитора: «В тревоге мирской суеты, тебя я увидел…». Программа была основана на неизвестных широкой публике исторических материалах, а исполненные в концерте сочинения Глинки перенесли слушателей в атмосферу русского дворянского салона середины XIX века.

 

* * *

Особняк, построенный на Дворцовой набережной для Бецкого, состоял из двух корпусов. Первым в 1774–75 гг. архитектором Валлен-Деламотом было построено здание, выходящее фасадом на Неву. Строительство корпуса со стороны Царицына луга велось десятью годами позднее. Автор его проекта достоверно неизвестен, но предполагается, что им могли быть Г. Фельтен или И. Старов, служившие архитекторами в Канцелярии от строений е. и. в. домов и садов, возглавлявшейся Бецким. Здания соединялись крытой галереей с висячим садом со стороны Летнего сада, что хорошо видно на акварели К. Сабата.

Несмотря на свое высокое положение, Бецкой был весьма скромным человеком, всегда носил неброский кафтан французского покроя и был героем забавных виршей, ходивших по Петербургу:

Иван Иваныч Бецкий,
Человек немецкий,
Воспитатель детский,
Носит парик шведский…

Балов и маскарадов в своем особняке Бецкой не устраивал, хотя иногда принимал здесь воспитанников подведомственных ему учебных заведений. Бецкой прожил жизнь холостяком, но в его доме постоянно жила то ли собственная внебрачная, то ли приемная, дочь Анастасия Соколова. Обладаая «очаровательной внешностью и прекрасным нравом», Анастасия сумела расположить к себе Екатерину II и постоянно сопровождала ее во всех поездках и путешествиях.

В 1776 году императрица лично повела ее под венец с находившимся на русской службе испанцем Хосе де Рибасом, в будущем — основателем порта и города Одессы, и была повивальной бабкой и крестной матерью двух их дочерей. В том же году, будучи уже в весьма преклонном возрасте, Бецкой взял на себя заботу и поселил в своем доме Глафиру Алымову, которая окончила Смольный институт в числе пяти лучших воспитанниц первого выпуска и была награждена золотой медалью первой величины и золотым вензелем Екатерины II на белой ленте. В годы учебы Алимова была всеобщей любимицей благодаря своему веселому характеру и прекрасному владению игрой на арфе. Она находилась под особым покровительством императрицы, которая писала ей:

«Алимушка, ты заслуживаешь великую мою благодарность за приятное приветствие, тобою мне сделанное, и что ты умеешь выманивать монахинь из келий своею игривостью, и еще по многим другим причинам».

А вот Бецкой испытывал к ней отнюдь не отцовские чувства, о чем писала в своих записках сама Алымова:

«Чем более я о нем думаю, тем смутнее становится он для меня. Было время, когда влияние его на меня походило на очарование. Имея возможность делать из меня, что ему вздумается, он по своей же ошибке лишился этого права. <…> Вскоре г-н Б. перестал скрывать свои чувства ко мне, и во всеуслышание объявил, что я его любимейшее дитя, что он берет меня на свое попечение и торжественно поклялся в этом моей матери. <…> Стараясь удалить меня от всех, кто пользовался моим доверием и самому вполне овладеть им, он так ловко устроил, что никто не смел открыть мне его намерений, а они были так ясны, что когда я припоминаю его поведение, то удивляюсь своей глупости. <…> Страсть его дошла до крайних пределов и не была ни для кого тайною, хотя он скрывал ее под видом отцовской нежности. В семьдесят пять лет он краснел, признаваясь, что жить без меня не может. Ему казалось весьма естественным, чтобы восемнадцатилетняя девушка, не имевшая понятия о любви, отдалась человеку, который пользуется ее расположением».

Вскоре Алымова почувствовала всю двусмысленность своего положения и в полной мере испытала на себе деспотизм Бецкого, который так и не став ей ни приемным отцом, ни мужем, явно претендовал на роль любовника. Он ревновал ее ко всем, а нескончаемые упреки и скандалы повторялись изо дня в день.

Чтобы покончить со всем этим, Алымова решила выйти замуж, с благословением Екатерины II, за сенатора и камергера Алексея Ржевского, с которым была знакома еще в годы учебы в Смольном институте. Но и в дальнейшем Бецкой устраивал сцены ревности и активно вмешивался в их семейную жизнь. Да и Анастасия Дерибас вносила свою лепту, опасаясь, что Бецкой перепишет завещание в пользу Алымовой. Обстановка становилась все невыносимее, и Ржевские были вынуждены съехать из дома благодетеля. Глафира Ивановна время от времени навещала Бецкого, но вернуться к нему в дом и подчиняться его ревнивым требованиям больше не захотела:

«Никто в мире не любил меня так сильно и с таким постоянством. Он мог сделаться моим мужем, служить моим отцом, благодетелем, но по собственной вине не достигнув своих целей, он стал играть роль моего преследователя».

Так закончилась эта история. Нам осталось неизвестным, доводилось ли первой русской арфистке Алимовой в дальнейшем играть на своем любимом инструменте. Свидетельств об этом не сохранилось.

Иван Иванович Бецкой прожил долгую и многотрудную жизнь, целиком отданную развитию образования в России. Он умер 31 августа 1795 года в почтенном возрасте 91 года и был с почестями похоронен в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры. Державин откликнулся на его смерть одой «На кончину благотворителя»:

 

Луч милости был, Бецкой, ты!
Кто в бранях крови лил потоки;
Кто грады в прах преображал —
Ты милосердья полн, любови,
Спасал, хранил, учил, писал;
Кто блеск метал — ты устранялся;
Кто богател — ты ущедрялся;
Кто расточал — ты жизнь берег;
Кто для себя — ты жил для всех.  

Пристенный памятник И. И. Бецкому в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры.

В 1868 году во дворе Петербургского Воспитательного дома, разместившегося в быв-шем дворце К. Разумовского на набережной р. Мойки (ныне — РГПУ им. А. И. Герце-на), по инициативе его управляющего и членов Опекунского совета был установлен бронзовый бюст Бецкого, сделанный скуль-птором А. Лаврецким с мраморного оригинала работы Я. Земельгака. Этот скромный памятник сохранился до наших дней, благополучно пережив годы борьбы с «проклятым царским прошлым».

В 1830 году император Николай I вызвал в Россию своего племянника — принца Петра Георгиевича Ольденбургского. Ему был подарен дом Бецкого, выкупленный у наследников в казну. Архитектор Василий Стасов объединил два здания, надстроив на месте висячего сада этаж, в котором разместился танцевальный зал. В жизни дома начинался новый этап, вписавшиий важные страницы в историю музыкального Петербурга и требующий отдельного рассказа.