МИХАИЛ МАТВЕЕВ. Эскалатор. Рассказ: два жанра.
Рассказ как вид прозаического произведения представляется мне предполагающим чрезвычайно высокие требования к своей форме, вернее даже будет сказать, к единству своей формы и содержания, что собственно и является наиважнейшим таковым требованием — форма рассказа требует своего, как можно более полного слияния с его содержанием. При этом никогда не покидавшее меня предположение, что под рассказом мы понимаем два совершенно разных жанра, находит в этом контексте свое подтверждение.
Действительно, все рассказы мы без труда можем подразделить на два поджанра — рассказ замысла и рассказ воплощения. Рассказ замысла — тот, который я могу легко пересказать, рассказ воплощения — тот, который ни я, ни кто другой пересказать не в силах, мы можем лишь отослать желающих к первоисточнику. В рассказе замысла содержание воплощается в форму, в рассказе воплощения — форма воплощается в содержание. Рассказ замысла — это рассказ идеи, мысли, озарения, рассказ воплощения — рассказ жизни и протяженности, выражаемой глаголом “быть”.
Но в том и другом случае рассказ тогда и только тогда является рассказом, когда форма его не отделима от содержания, когда они едины, когда нельзя сказать, что удачно скроенная фраза выражает авторскую мысль или облекает ее в изящную оболочку.
Форма рассказа ни в коем случае не форма или вид рассказываемых событий или описываемых явлений, она — сами эти события и явления. И различение двух жанров рассказа — в его становлении: содержание, становящееся формой,— рассказ замысла, форма, становящаяся содержанием, — рассказ воплощения.
Некоторые рассказы, правда, обладают способностью мимикрировать. Почти наверняка рассказы Сэлинджера — рассказы замысла, но, читая их, никогда этого не скажешь.
Рассказы Белля совсем не таковы, их воплощенность очевидна. Три его рассказа — “Город привычных лиц”, “По мосту”, “Не попавшая в сводки” слились в моей памяти в один. Это свойственно только рассказам воплощения. Только они не имеют очерченных границ, они не замкнуты. “У рассказа не бывает конца”, — говорит Сэлинджер. У рассказа не бывает и начала. Рассказ может начаться всегда — в любой момент, с любой фразы, с любого движения…
Рассказ начинается, когда я ступаю на эскалатор метро, ища в ежедневном ритуале двухминутного отдохновения. Я откровенно сочувствую тем, кто садится в метро в “Купчино” и выходит где-нибудь в “Автово”, они лишены этого антракта в вечной сутолоке буден большого города, я не понимаю тех, кто стремится вниз по стремящейся вниз бесконечной лестнице.
Ощущение бесконечности, воплощенной бесконечности не покидает меня, пока я нахожусь на движущейся ступеньке, я сойду с нее через пару минут, а она вернется, чтобы свершать свое бесконечное вращение, чтобы нести на себе бесконечное множество людей, множество отдыхающих ног, все возвращаясь и возвращаясь за кругом круг изо дня в день.
Бесконечное множество лиц, поднимающихся и опускающихся мне навстречу, всегда незнакомых, всегда иных — я не перестаю этому удивляться. На эскалаторе мне никогда не встречаются одни и те же люди, как то бывает в трамвае, троллейбусе, автобусе. А ведь я еду в одно и то же время суток. Но нет, я никого никогда не узнаю! Каждый день — новые люди. Я знаю, так не может быть, возможно, все дело в движении — я вижу двух-трех человек в секунду — взгляд не задерживается ни на ком, скользит. И ощущение бесконечного человеческого потока отсюда?
Здесь нет ощущения толпы, только — становления, незавершенности и покоя. Как многоточия…
Для Белля его город — город привычных, примелькавшихся лиц уличных торговцев и вагоновожатых. Для меня мой город — город привычных лиц, не узнаваемых мной, город горожан, застывших в двухминутной нерешительности — читающих и болтающих, скучающих и сосредоточенных, открытых и замкнутых, улыбающихся и грустных, и даже плачущих, ненавидящих, ненавидимых и влюбленных, влюбленных в спутника и ожидающих встречи, замерзнувших и оттаявших, одинаковых и разных. Я один из них. Они уходят вверх — к тротуарам и слякоти, я вниз — в духоту подземных вестибюлей, они уносятся вниз — к шуму лязгающих поездов, я вверх — к зною, солнцу и пыли. И только две, может быть три, минуты спокойствия, созерцания и раздумчивости среди суеты большого и любимого города.
Нет, это не город привычных лиц — такая мысль возникает здесь, на неуклонно движущейся ленте; мысль, вобравшая в себя все — и вереницу людей, и рассуждение о двух жанрах рассказа, и воспоминание о рассказе Белля, на самом деле оказавшемся тремя, но в равной мере замечательными, и ощущение осязаемой бесконечности, и метафора движения и покоя, — нет, это не город привычных лиц, я к ним не привыкаю, они не становятся частью будней, они не становятся процентом в статистических сводках.
“Любители будущего” бессильны в настоящем.
А настоящее — вот оно, передо мной сотни людей, сотни рассказов — у каждого свой; они есть сейчас, они есть в этот миг, каждый из них мог бы его произнести либо умело, либо не очень, но зачем? они есть и этого достаточно. Взгляните, оторвите свой взгляд от поручня и взгляните в стремящиеся навстречу лица, оторвитесь от книг и разговоров и просто взгляните, быть может вам придут в голову те же строчки.
Рассказ заканчивается, схлопываются ступеньки, вползая под мраморный пол вестибюля — антракт закончен, рассказ возобновится завтра, рассказ начинается…
