ТАТЬЯНА ШЕРЕМЕТЕВА. Эндорфин.

—
Эндорфин

«С каждым днем все в моей жизни становится во всех отношениях лучше и лучше», — повторять утром двадцать один раз. В течение дня повторять при любой возможности.
Ей показалось этого мало, и она для большей убедительности добавила: «… и с каждым часом».
Теперь это звучало как «С каждым днем и с каждым часом…»
На этом она решила остановиться: силы небесные не могли не услышать ее.

Поздним летним вечером шла одна такая вот доверчивая девушка по лесопарковой полосе, машинально шептала свое заклинание и одновременно, в который раз, пыталась разобраться, как же дошла она до жизни такой. В общем-то, если называть вещи своими именами, куда ни кинь – получалась полная задница. Это слово Катя произносила с особой застарелой ненавистью.

Для начала хотелось бы определиться: «куда кидать» в первую очередь, то есть, что для нее было главным.
Для солидности хотелось считать, что главным в ее жизни был вопрос с работой, призванием, карьерой. И вообще, с самореализацией.
«Женщина должна была быть успешной, целеустремленной и деловой», — в зубах навязло, но от этого никуда не денешься. И Катя изо всех сил старалась соответствовать. Она окончила приличный институт и получила модную специальность маркетолога.

Пока училась, одновременно работала в бюджетной организации, где подругами у нее были, в основном, пенсионерки, мужественно боровшиеся с:
1. обстоятельствами места: нищей бюджетной организации,
2. времени: внезапного, как ежегодный приход зимы, наступления пенсионного возраста,
3. образа действия: неумелых и отчаянных попыток противостоять этому новому, непонятному времени, когда их собственные выучка, старательность и опыт оказались никому не нужными, а они сами вдруг оказались в малопочитаемой категории «бабок».

С «бабками» у Кати отношения сложились хорошие. Они учили ее тому, что сами знали: не особенно доверять электронике, а быть готовой в любой момент, когда программа вдруг из-за вируса обвалилась, или просто «Чубайс пришел» — читай, электричество вырубилось, — самой сделать то, что сейчас мало кто умеет. Например, сосчитать на счетах проценты от суммы, вывести кумулятивный итог, от руки аккуратно составить любую таблицу. Это было забавно.

Трудились «бабки» добросовестно, план выполняли, но говорили, в основном, не о работе, а о том, как лучше засолить огурцы на зиму и сварить варенье из райских яблочек так, чтобы яблочки были прозрачными и внутри были бы видны маленькие косточки.
На Новый год и на Восьмое марта Катя уносила с работы домой разнокалиберные баночки с разноцветными нарядными крышечками: «бабки» любили дарить друг другу, а заодно и ей, свои соленья и варенья.
Но не оставляло ощущение того, что, как на машине времени, попала она на тридцать лет назад и вокруг нее — люди из далекого прошлого.

С того времени Катя уже поменяла две работы. Честно, без блата, проходила собеседования в кадровых агентствах и вот уже несколько лет работала в корпоративном бизнесе. Варенье там никто не варил, говорили о целевой аудитории, рекламных носителях и запуске новых брендов. Катя изо всех сил старалась, торчала на работе до десяти часов, потому что очень хотела понять, как же устроена эта огромная и густонаселенная страна под названием «корпоративный бизнес».

Первый раз Кате пришлось уволиться, потому что она не понравилась начальнице. Компания занималась продажей одежды от ведущих европейских дизайнеров. Начальница – смуглая, сухая и тонкая, как дорогая сырокопченая колбаса, — скорее всего, «Брауншвейгская», — была сама ходячей рекламой этих европейских брендов, и Катя, которая по причине природных данных в этом деле была человеком совершенно бесполезным, ее раздражала.

В Катины обязанности входило организовывать различные вечерние мероприятия с участием модельных агентств и московской модной тусовки. Показы новых коллекций компании проходили в пафосных гостиницах в самом центре города, и слеталась туда публика самая пестрая: желтая пресса, актрисульки из сериалов, какие-то телеведущие. Катя обычно старалась держаться от них подальше, поскольку общалась с ними всегда сама «Колбаса», как про себя называла Катя свою начальницу.
Кате же надо было внимательно следить за происходящим – чтобы все были на местах, чтобы из графика не выбиваться, чтобы раздевалки для моделей были готовы, чтобы в нужный момент официанты начали бы обслуживать приглашенных гостей.
Катя бегала по подсобкам, ругалась с администрацией и с удивлением для себя обнаруживала, что в этом красивом мире все совсем не так, как она думала.
Модели тырили у официантов бокалы с дорогим французским шампанским, директрисы модельных агентств, больше похожие на бандерш, крыли своих «девочек» распоследним матом, гоняя их, в чем мать родила, по раздевалкам. А модные газетные и тележурналисты с до боли знакомыми лицами в пять минут опустошали накрытые за счет щедрого корпоративного бюджета столы с многочисленными богатыми закусками.
«Девочки» были сильно потрепанными и наглыми, светские хроникеры — прожорливыми и суетливыми, а сами мероприятия оставляли у Кати ощущение какого-то антисанитарного действа.
Богатые клиентки – новорусские жены — доверительно обсуждали с «Колбасой» какие-то свои дела. Катю они не замечали.
Сама «Колбаса» новорусской женой не была, у нее, вообще, по этой части были серьезные проблемы. Однажды, уже поздно вечером, Катя нечаянно застукала свою начальницу в кабинете, когда та беспомощно сморкаясь в мокрый платочек, говорила кому-то по телефону, что она совсем не готова быть только партнером по бизнесу, и просит помнить о том, что она еще и женщина.
Катя тихо изумилась увиденному и решила, что «Колбаса» не такая уж прокопченная и засушенная, как это казалось на расстоянии, и что тетка она, судя по всему, одинокая и не очень счастливая.
Общие женские печали сближают. Катя готова была забыть высокомерие и вредность своей начальницы и готова была даже поддержать и утешить, если потребуется. Но этого не потребовалось. После того вечера «Колбаса» начала методично и с видимым удовольствием Катю травить.
В ход пошли мелкие укусы по поводу несоблюдения корпоративного дресс-кода и неумения носить модные европейские бренды, пошитые, как назло, на узкие плечи и плоские зады, а не на Катину щедро раскинувшуюся вширь фигуру. Потом начались не только публичные замечания по поводу ее внешности в целом, но и серьезные прицельные удары по рабочей репутации. Модельный бизнес и Катя вместе смотрелись неважно, и ее попросили уйти по собственному желанию.

Второй раз она тоже уволилась почти сама. Дурачить иностранных инвесторов и пилить корпоративный бюджет, получать откаты от рекламных агентств, тратить чужие деньги на несуществующие благотворительные проекты Катя не умела. Сначала ей намекнули, потом сказали прямым текстом: или «пили», или не мешай работать.
На Катины робкие возражения, что, вообще-то, это называется не работа, а воровство, она получила ответ, который золотом по мрамору впечатался в Катино сознание: «Воровать – это тоже труд».
Начальник был тихим, послушным человечком. Сцепив маленькие лапки над животиком, он шепотом объяснял Кате, что нужно молчать и слушаться во всем акционеров, иначе вылетишь на «раз-два».
Она не очень жалела о том, что расстается с большой зарплатой и престижной компанией. «Трудиться» в том смысле она все равно там бы не смогла.
Но результатом этого увольнения и была та самая задница, пребывание в которой на данный момент зафиксировала Катя, идя по узкой, засыпанной весенними березовыми сережками и бумажными фантиками тропинке Битцевского лесопарка.

Но все это, в общем-то, было не очень важно. Потому что были еще и другие неприятности, и они мучили Катю гораздо больше. Самая главная неприятность называлась «муж».
Катя на себя смотреть не любила. Большие зеркала в пол обходила стороной – там было видно то, что Кате не нравилось больше всего.
Прямой нос, удивленный излом бровей, четко очерченный подбородок. Длинный рот с приподнятыми кверху насмешливыми уголками. Светлые глаза с пушистыми ресницами.
Но зачем природа так подшутила над ней? Этот вопрос оставался без ответа.
У Кати было тонкое, как у отца, лицо и обширное тело. Фигурой Катя вышла в мать – веселую и толстую женщину, которая никогда не считала свои килограммы и никогда не считала эти килограммы лишними. Когда женщина знает, что ее любят, она тоже начинает себя любить. И Катина мать любила себя такой, как есть.

Но у Кати не было мужчины, который бы нежно любил ее в комплекте с ее лицом и фигурой — во всяком случае, последнее время. У Кати был муж Андрюша.
В гостях Катя больше всего не любила вставать из-за стола. Плечи были еще ничего, а вот все, что ниже, Катя не воспринимала и называла себя не иначе как «баба на чайнике», решительно не желая замечать свою игнорирующую Закон всемирного тяготения грудь и узкие, с прозрачными прожилками, руки.

Война с собственным телом велась всеми доступными методами. Использовались и запрещенные приемы. Каши на воде без соли и сахара, овощные отвары, которые Катя упорно называла супами, обезжиренные йогурты и много зеленого листового салата. Ничего не помогало, попа жила своей отдельной жизнью и чувствовала, судя по всему, себя неплохо.
А у Кати, вместо того, чтобы уменьшалась в сантиметрах линия бедра, проваливались глаза, и становилось синюшным от постоянного недоедания лицо.
После праздников или просто после воскресного обеда в доме родителей с котлетами и борщом Катя пила слабительное. После этого у нее до критической отметки падал гемоглобин, а сама Катя падала в обмороки.

«Верхи» и «низы» не хотели уживаться и реагировали на Катины боевые действия по-разному. Верх убывал, нижняя половина торжествовала в своем упорстве.
И эта пораженческая война без шансов на победу тоже способствовала тому, что Катя, идя по лесопарковой зоне спального района Москвы, оценивала свою жизненную ситуацию так критически.

Господи, но какая все это была ерунда по сравнению с тем, что недавно вошло в Катину жизнь.
Измена. Она была ужасна своей неуловимостью, незаметностью, неопределенностью. Ее не было нигде, и она была повсюду. Ею было пропитано пространство, в котором Катя жила, в котором она дышала. И Катя задыхалась. По ночам ей снились сны, что какое-то существо — страшное, мохнатое, с липкими щупальцами, сидит у нее на груди и улыбается.
Эта молчаливая, холодная улыбка не оставляла никакой надежды: было очевидно, что шанса на спасение нет. Катя просыпалась, смотрела на соседнюю подушку. Рядом спал ее мужчина, или тот, которого она считала своим и считала мужчиной. Он был еще здесь, но тропинка, по которой он уйдет, уже была различима Катиному глазу даже в темноте, и начиналась она прямо от их общей пока кровати.

Все началось с раздражения. Не было ни криков, ни ругани. Просто легкое раздражение, начиная с утра. Катя перестала делать зарядку, потому что видела, что Андрюше это неприятно.
Потом она стала стесняться пить при нем чай. Делала она это, обычно, по-деревенски прихлебывая, немножко поддувая и шумно глотая. И очень любила к чаю что-нибудь — любое, что хрустит. Чуть-чуть, самую малость. Получался такой вкусный прихлеб с похрустыванием.
Раньше муж ухохатывался над Катей и смешно ее передразнивал, но теперь все изменилось. Однажды она перехватила взгляд мужа. Горячий чай обжег горло, Катя долго потом еще кашляла, а он смотрел в стенку.
Как-то Катя заметила, как муж рассматривает ее висящее на сушилке нижнее белье – трусы то есть, если вы не возражаете. Катя обычно выбирала эту деликатную деталь дамского туалета с особой тщательностью – это обязательно должно было быть что-нибудь полупрозрачное, невесомое и в высшей степени привлекательное.
Когда-то она прочитала и запомнила, что на съемках любимого всеми девушками фильма «Унесенные ветром» для Вивьен Ли выписывали самые дорогие кружева на отделку всего того, что тогда носили под юбками. Только для того, чтобы Вивьен чувствовала себя действительно дамой. Это, оказывается, помогало.
Поэтому Катя на эту статью расходов денег тоже не жалела и надеялась, что и ей тоже поможет. Когда в моду вошли стринги, Катя стала носить их. Это было ужасно неудобно, но зато спереди выглядело очень симпатично. Как это выглядит сзади, Катя думать не хотела.
Муж с усмешкой поддел пальцем прозрачный лоскуток с веревочками, сохнущий на распялке, потом спросил:
— Не велики?
Катя, еще не подозревая подвоха, отозвалась:
— Ну что ты, они же совсем крошечные…
Он весело расхохотался:
— Это твои-то крошечные? Крошечные — они совсем другие …

Наверное, другие. И, наверное, Андрюше это лучше известно: он так искренне рассмеялся.
С того дня Катя перешла на нулевой кефир на завтрак и зеленый чай на ужин. На обед ей полагались овощи. А по ночам она, давясь слезами и сыром, положенным на колбасу и прикрытым толстым ломтем белого душистого хлеба, преступно обнуляла свои и без того более чем скромные результаты по укрощению весело прыгающих цифр на прозрачных напольных весах.
Муж приходил домой вялый, водил ложкой по тарелке, потом вставал из-за стола и шел курить на лестницу. Катя молча убирала посуду: спрашивать его о чем-либо она боялась.
Ну почему так? Еще недавно Катя зарабатывала большие деньги и старалась, чтобы не травмировать Андрюшу, лишний раз об этом не напоминать.
Еще недавно они планировали купить Кате шубку и съездить куда-нибудь отдохнуть. Катя даже стала заранее переживать из-за того, как будет смотреться в купальнике. Но переживать ей пришлось недолго. Сейчас нужно было опять искать работу, ходить на собеседования в кадровые агентства, демонстрировать там бойцовские качества, которых у Кати не было, и думать, что делать со своей семейной жизнью.
Самой начинать разговор на эту тему Катя не хотела. Не хотела вытягивать из него правду, стыдить, взывать к совести. Вернее, если честно, конечно, хотелось и очень. Но надо было терпеть. Почему?
— Он свободный человек, он должен сам выбирать, – твердила про себя Катя, — он сам должен принять решение. Вокруг столько красивых девиц, интересных и умных баб. Надо объективно и спокойно смотреть на эти вещи.

Но объективно и спокойно получалось не всегда.
По ночам Катя представляла, как она их выслеживает, идет за ними и потом ждет, когда они выйдут из одолженной на два часа приятельской «хазы». Вот она неожиданно спускается на три ступеньки вниз, прямо к ним, хватает ту интересную, красивую, а, может быть, еще и умную бабу за волосы и бьет ее головой об стену.
От этого сладкого ощущения чужих волос в собственных руках, от звука биения ненавистной чужой головы о бетон у Кати становились потными ладони и сбивалось дыхание.
Саму эту красивую и умную тварь Кате представить никак не удавалось, а вот волосы ее видела ясно – они обязательно должны быть длинными, прямыми и тяжелыми. Ну, то есть такими, о каких она сама мечтала всю жизнь.

Катя молчала, Андрюша приходил с работы вовремя, но дома сидел с отсутствующим видом и тихо ненавидел Катю. Она спиной (естественно, прежде всего, совсем не спиной), стоя у раковины, чувствовала, что он внимательно смотрит, как она моет посуду, поправляет рукой в резиновой перчатке упавшие на глаза волосы и наклоняется с веником к полу.
Это было странное время. Не было его потаенных разговоров по мобильному в ванной под шум воды, не было секретной переписки по электронке, задержек по уважительной причине после работы и неожиданных «мальчишников» в выходные дни.
Все было как всегда, только все изменилось. Дом стал чужим, и Катя с удивлением смотрела на вещи вокруг себя, как будто она видела их в первый раз и никакого отношения к ним не имеет. Все, что было так легко и приятно до недавнего времени, стало трудно, неприятно, невозможно.
Ложиться спать Катя старалась в темноте, чтобы не раздеваться перед мужем, на стол накрывала только для него, чтобы при нем не жевать, не глотать, не вытирать рот салфеткой.
Вечерние посиделки за чаем теперь стали совершенно невозможными: о чем мужу говорить с ней, «бабой на чайнике», неудачницей без работы и с непонятными перспективами? Вечерами, когда он приходил с работы, Катя кормила его и старалась тихо смыться из дому, чтобы прийти попозже и сразу нырнуть в кровать.

Последние дни Андрюша стал спать в большой комнате на диване. Однажды, как бы случайно, заснул там перед телевизором, потом повторил удачный эксперимент, потом и притворяться перестал. Объяснять ничего не хотел, просто перенес подушку с пледом на постоянное место жительства на диван в большой комнате. Катя никаких вопросов ему не задавала.
Но по ночам она без конца шепотом повторяла: «Что будет дальше?». Решила ждать. Самостоятельно наделать глупостей она еще успеет.
Однажды вечером, после того как убрала посуду со стола, все же не выдержала:
— Андрюша, что, вообще, происходит? (Изо всех сил нейтрально-доброжелательно)
— Ничего не происходит (Еще бесцветным, но уже многообещающим тоном)
— У тебя какие-то неприятности? (Немножко заискивающе)
— Никаких неприятностей нет (С видимой неохотой и с видимым удовольствием)
— Ты очень изменился. Может быть, я в чем-то виновата? (С ясным ощущением собственного ничтожества и неизбывной вины перед мужем)
— Да ни в чем ты не виновата. Ты, вообще, не при чем. ( Мрачное удовольствие соревнуется с раздражением)
— Тогда что, можешь ты мне объяснить? (Откровенно жалобно и виновато)
— Нечего объяснять, все нормально. (Удовольствие идет с опережением)
— Но так ведь жить больше невозможно. (Только не разреветься, держаться изо всех сил)
— Тогда не живи. (Удовольствие показывает язык раздражению)

Вскоре до Кати дошло, что все обстоит гораздо хуже. Дело не в измене, которая своими мерзкими щупальцами пытается дотянуться до Кати. Ее Кате только еще предстоит пережить.
Дело в том, что, — тут Катя вспомнила еще один свой любимый фильм «Золушка», — «мальчик влюбился!».
Да, ее мальчик влюбился! Потому он вовремя приходит с работы, молча тоскует на диване и никуда не торопится по выходным. Тогда сразу ясно, почему он так возненавидел свою «бабу на чайнике».
Если раньше Катя с упоением мысленно разбивала голову той мерзавке, которая склеила ее мужа, то теперь она готова была биться головой об стену сама. Она глупая, толстая, старая: ей уже за тридцать. Бездарная, бестолковая. С двух работ ее поперли: так ей и надо. Толстокожая, нечуткая, бестактная. Она – страшная.
Ох, как это больно, как это тяжело.
Конечно, там где-то есть другая, о которой он думал, еще лежа рядом с ней на их широкой кровати. Наверное, она со смешными, как у Буратино, острыми коленками (а у нее колени, как у футболиста), с плоским животиком, и в пупочной ямочке еще какой-нибудь камешек пришпандорен (а она всю жизнь в глухих купальниках, живот свой показать стесняется), с легкой девчачьей походкой (а она как ходит? Как утка, которая вот-вот яйцо снесет…)

Катя есть перестала совсем, прочно замолчала и по ночам уходила плакать в ванную – главное прибежище всех обманщиков и обманутых. Включала воду, становилась под душ и начинала по-детски всхлипывать. Видя в зеркале свое сморщенное, мокрое лицо, старалась приучить себя к мысли, что такая жена Андрюше не нужна. Куда ей тягаться с той, которая, наверное, «бегущая по волнам». С той, которую мужики наверняка провожают долгими взглядами, сворачивая себе шеи.
Какой стыд. Нет, она ни за что не станет навязываться. Она исчезнет из его жизни навсегда. Найдет в конце концов работу, ну не может не найти, квартиру разменяют, брать с собой особенно ничего не будет.
Было странно представлять, как на ее постели, может быть, даже на ее подушке будет спать совсем другая, трогательно хрупкая и красивая девочка. Вернее нет, спать она, конечно же, будет на его плече, длинные волосы будут закрывать ее лицо, и он губами будет тихонько отодвигать их, чтобы увидеть ее еще раз и убедиться, что это именно она, а не Катя.

Все. Надо было остановить это безумие. Надо было срочно что-то делать. Преодолеть себя, вздернуться, взбодриться. Завести в своем организме заветный гормон. Он и радость подарит, и от боли убережет. Эндорфин – вот что ей нужно.
Лучше всего, конечно, был перец чили, положенный на язык. Первая попытка подарить себе радость и уберечь себя от боли столь радикальным способом оказалась и последней.
Катя поняла, что ей легче расстаться с Андрюшей, навеки остаться безработной и поправиться еще на тридцать килограмм, чем повторить эту термоядерную реакцию у себя во рту.
В доме появились бананы и какао – тоже сплошной эндорфин. Катя по утрам пила какао без сахара, заедала его бананами и потихоньку заливала свое горе слезами. Эндорфин в организме заводиться не хотел.

Андрюша работал авиадиспетчером в аэропорту Внуково.
Целый день он смотрел на экраны мониторов, и от напряжения глаза его к концу дня становились красными, а веки опухали. После этого он шел домой. Когда-то Андрюша, как и многие диспетчеры, мечтал сам сидеть за штурвалом и смотреть в настоящее, а не виртуальное, небо.
Но – не получилось. Сначала думал, что в диспетчерской временно перекантуется, пока не добьется своего, потом оказалось, что работа уже затянула, время прошло, сил поубавилось. Появилась Катя – ласковое, любящее существо.
Если бы Андрюшу спросили, какая Катя, он бы сказал: «Мягкая и горячая». Это касалась и Катиного нрава, и Катиного тела.
Появилась домашняя жизнь, появились удивительные утренние часы по выходным, когда, если не было Андрюшиной смены, можно было подолгу не вставать с постели.
И потом просто молча обниматься или говорить обо всем, что не успели обсудить за неделю. Или шепотом рассказывать то, что обоим казалось очень важным и серьезным, но чего никак было не объяснить никому другому.
Катя знала, что Андрюша до сих пор не может спокойно смотреть на летчиков, до сих пор переживает.
Интересно, а зачем, вообще, этим летчикам стюардессы? Собственно, они даже и не стюардессы, они скорее, официантки. Их дело – обеды раздавать и посуду собирать. Ну, воды, там, подать, про «пристегнуться» по динамику пробубнить.
Только излишнее напряжение создают. Из-за этих «бегущих по облакам» переживают все: и жены пассажиров, и жены летчиков и она, Катя, жена авиадиспетчера.

Каждый день Андрюша видит их, смотрит им в спину в очереди в служебном буфете, перекидывается с ними словами приветствия:
— Привет, ромашка, что-то давно тебя видно не было!
— Да это ты куда-то пропал, я тебя уже две недели не видела!
— А ты что, считаешь?
— Ну, не считаю, само как-то получается. Ты у меня, как талисман: если перед полетом тебя увижу, значит, все будет нормально.
— А если после полета увидишь, тогда что? Давай попробуем? Вернешься — не исчезай сразу, малыш. Я буду ждать.
Рано или поздно это должно было произойти. Возможно, что так, а может, — иначе.

Болела голова, болел живот, болели ноги. Голова – потому что которую ночь не спала. Живот – потому что не ела. Ноги – потому что ходила уже второй час, наматывая большие круги по лесопарковой зоне. Из высокой травы на полянке послышался противный писк. Писк повторился, потом опять стало тихо.
Когда Катя снова поравнялась с этим местом, пройдя очередной круг, она поняла, кто это тут пищал. Кудрявая девица вынимала из травы пушистый комочек, который издавал истошные вопли. Девица прижала комочек к груди и, благодарно улыбаясь, дала себя обнять за плечи своему парню. Так, обнявшись, они и пошли по тропинке.
Через какое-то время девица с парнем встретились Кате еще раз. Они шли, взявшись за руки. Котенка с ними не было. А еще через несколько минут Катя услышала все те же требовательные вопли.
Он был совершенно голубой, с такого же цвета глазами и острыми ушками. Ему было недели три. Он совершенно запутался в высокой траве и вытаскивать его пришлось очень осторожно.
Прозрачные коготки были острыми и сильными, они тут же впились Кате в грудь. Розовый ротик, растянутый на ширину пушистой головки, застыл в непрерывном плаче, круглые глазки смотрели на Катю с ужасом.
Катя несла его из парка и думала, что теперь делать:
— Домой нести никак нельзя, мне сейчас совершенно не до котенка. Отношения с Андрюшей достигли высшей точки кипения, не сегодня-завтра он объявит о своем решении расстаться. Я же чувствую.
Кроме этого, утром надо ехать на собеседование, доказывать там свою профпригодность. Соответственно, выглядеть надо хорошо, а этот ушастый наверняка до утра спать не даст, пищать будет. Господи, куда его деть? В Андрюшкину шапку старую посадить, в ванне оставить, пусть до утра сидит. Нет, Андрюша взъестся, он теперь злой такой ходит.
Скажет, куда притащила заразу в дом, может, он больной какой. Да, точно так и скажет. Действительно, откуда он в траве взялся? Если бы породистый был, не бросили бы так. Хотя при чем тут породистый или нет? Вот он сидит под ладонью, малюсенький, мелко трясется.

Дома она сразу даст ему молока и вымоет его крошечные лапочки. Потом, уже в постели, положит его себе под шею. Его пузо будет лежать прямо на ее горле, и он согреется, перестанет дрожать. Утром она посадит его в свою собственную меховую шапку, как в гнездо, пусть сидит там ее дожидается. А по дороге домой после собеседования она купит для него все необходимое – малышовый корм и лоточек.
Днем он будет спать и немножко играть. Она сделает ему уютный кошачий домик, но он, конечно же, по ночам все равно будет приходить к ним на кровать и растопыренными лапками сосредоточенно топтаться на ее животе, как это делают все котята, и после засыпать между ними.
По воскресным дням они уже втроем будут подолгу валяться в постели. Котенок будет ласкаться то к ней, то к Андрюшке, даже не пытаясь понять, кого он любит больше. А по вечерам, перед Андрюшиным возвращением, котенок заранее будет садиться, обернувшись хвостом, у порога, подняв мордочку наверх, туда, где в проеме двери должно будет показаться лицо хозяина. Котенок будет любить их, а если у них с Андрюшей однажды все получится, полюбит потом и их детку.
И Кате не придется ходить по кадровым агентствам и демонстрировать там свои профессиональные качества. Она будет заниматься любимым мужем, ребенком и котом. К тому времени кот уже станет взрослым и научится, ласкаясь, бодаться своей большой, лобастой головой.

И она никогда не будет отказываться приласкать его. Она ведь знает, каково это – ждать, когда на тебя посмотрят, прижмут к себе и скажут на ухо что-то до того ласковое и глупое, что вслух произносить даже неудобно.
И Андрюша с появлением котенка, конечно же, изменится, станет таким, как раньше. Он опять будет по сто раз за вечер подходить к ней сзади и целовать ее в шею под волосы, ноздрями втягивая в себя воздух, и ночью снова будет класть ее ладонь себе под щеку и быстро засыпать. И она подолгу будет лежать без движения, чтобы не спугнуть свое счастье.
А котенка они так и назовут: Эндорфин. Пусть будет в их доме такое вот маленькое, пушистое счастье с серьезным научным именем.
А кто этого кошмара в своей жизни не пережил, тот все равно не поймет…

…Решение было уже принято. Нести его к себе нельзя. Андрюша разорется и будет скандал, а его только Кате сейчас и не хватало. Утром надо рано вставать и ехать
устраиваться на работу. А это сейчас для Кати самое важное. Если Андрюша потребует развода, ей даже жить будет не на что.
Котенка она оставила на газоне около кафе. Был теплый вечер, на открытой террасе еще сидел народ, между столиками носились дети.
«Кто-нибудь подберет», — утешила себя Катя и, не оглядываясь, пошла домой.

Андрей сидел в кресле, раскачивая на ноге тапочек и глядя в стенку. Вместо воздуха комнату наполняла тихая тоска.
— А я котенка нашла, — сказала Катя, чтобы как-то разбить эту тоску.
— Господи, какого еще котенка?
— Голубого.
— Ну, понятно. Нам только котят для полного счастья не хватает. Ушанку мою старую найди, положи его туда. Или в носок шерстяной запихни.
— Не получится.
— Ну, так давай я сам его туда запихну, если у тебя не получится. А ты пожрать ему что-нибудь сооруди побыстрее.
— Я его на улице оставила. В парке нашла и возле кафе оставила.

Андрей поймал тапок ногой и обернулся к ней. Катя рассказала, как услышала писк, как парочка котенка сначала подобрала, а потом на старое место вернула, как Катя шла с котенком на руках, и он царапал ее своими острыми, прозрачными коготками. И как она его оставила.
— Как это – прямо на улице и оставила? Бросила, что ли?
— Ну, во-первых, не бросила. Я его около людей оставила, кто-нибудь заметит и подберет.
— Он большой?
— Да что ты, малюсенький, только глазки открылись. Хвост морковкой еще.
— Так его же раздавят просто, наступят на него в темноте, понимаешь ты это?
— Да он так вопит, что сразу заметят.
— А если он устал и уже не вопит, если от голода умирает там? Если замерз? Если собака рядом? Нет, ну ты подумай! Бросила беззащитную животину. Предательница.
— Знаешь Андрюша, не тебе об этом говорить. Я хоть котенка бросила, а ты меня бросил, и ничего. Живешь себе спокойно, особо не мучаешься.
— С какой это стати я тебя бросил, что за бред? Вроде вместе живем, ты, вроде, здесь, в тепле, а не на улице, на холодной земле.
— Ну, разве что не на улице и не на земле. Мы с тобой как бы еще вместе, но на самом деле ты меня давно уже бросил. Ты же меня ненавидишь, я вижу. Я тебе мешаю и когда молчу, и когда сплю, и даже когда в парке гуляю. Ты меня каждый день предаешь и все никак определиться не можешь. А я тебя удерживать не буду. Хочешь – иди, или я уйду. Я не котенок: меня не раздавят. Выживу и без тебя.

Андрей молча шнуровал кроссовки.
— Пошли, покажешь, где оставила. Никогда от тебя этого не ожидал.
— Ну, я тоже от тебя много чего не ожидала. Не думала я, что ты такой жестокий.

По улице они уже почти бежали.
— Господи, что же я сделала, как же я смогла?
До нее постепенно доходило, что она натворила. Она сделала то же, что сделала та девица в парке. Даже еще хуже. Пока она несла его из парка, она ведь успела его немножко полюбить, помечтать о том, как будет им хорошо вместе. Она уже дала ему имя. И, несмотря на это, все равно бросила. Почти на верную смерть.

Андрей отмеривал своими длиннющими ногами метры, Катя смотрела ему в спину и думала: «Если котенок найдется, то все еще срастется, все еще в их жизни образуется».
Было уже совсем темно. И тихо. В траве никого не было. Андрей сбегал в кафе, попросил у официанта свечку. Со свечкой тоже никого не нашли. Искали не только голубой клубочек, но – с ужасом — и расплющенное на земле тельце. Никто ничего не видел, никто ничего не находил.
Пошли вокруг дома, обшарили газоны: никого. Поспрашивали у собачников. Один мордастый ротвейлер особенно был Кате подозрителен. Она с ужасом представила эту страшную пасть рядом с котенком.

— Боже мой, я же просто тварь, как я могла это сделать? И Андрюша здесь не при чем. Захотела бы, нашла бы возможность оставить его у себя. А Андрей пусть уходит к своей голенастой стюардессе.
Очень важно было его найти. Уже не для того, чтобы у них с Андрюшей все «срослось», все снова вернулось. Надо было просто найти котенка. И все.
— Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы его не съели, чтобы не раздавили, чтобы его никто еще не взял, наконец! Он мой, мой, это я его спасла, это я его притащила сюда. Он мог бы уже сладко спать у нас на подушке, а вместо этого сидит сейчас где-то в темноте и от ужаса даже пищать не может.

Возвращались молча. Каждый шел сам по себе. А ведь раньше они всегда ходили, взявшись за руки. Ничего уже не вернуть.
— Андрей, нам надо развестись. Я так больше не могу.
— Это с какой стати?
— С такой. У тебя женщина, или просто любовь. Не знаю точно, да и знать не хочу. Я все ждала, когда ты сам об этом скажешь.
— Какая женщина, какая любовь? Что ты несешь?
— Не знаю, может, стюардесса какая, может еще кто. Мало ли их.
— Да какая стюардесса, мне сейчас вообще не до кого!

Слезы закипали и в глазах, и в горле, и даже в носу.
— Ну, так что же это тогда, черт тебя дери? Что у нас, вообще, происходит?
— Да, так. Не обращай внимания. Кризис среднего возраста, наверное. Депрессия. Я же, в общем-то, неудачник… Ладно, проехали. Не хочу об этом говорить.
— Знаешь, ты совсем другое. Ты — просто сволочь. Я из-за тебя котенка бросила.
— Да не из-за меня совсем, а из-за себя.
Катя попыталась дать ему пощечину, но опыта в этом деле в нее не было, она промахнулась и чуть не грохнулась.

«Раздался истошный, требовательный вопль. Котенок, тесно поставив лапки, сидел на переплете здоровенной решетки над подвальным окном и, судя по всему, как Гадкий утенок Андерсена, размышлял о том, стоит ли продолжать собственные мучения. Рядом с решеткой лежал кусочек пиццы на бумажке.
Домой шли быстро. Андрей сам нес котенка за пазухой, сказав, что теперь Кате доверия по этой части нет. Он сам его выкормит и сам воспитает. И когда этот клоп станет взрослым, сильным, невиданной красоты зверем, то он еще припомнит ей, как она чуть его не погубила. Коты все понимают. И ничего не забывают. Так что пусть Катька готовится.
Катя на ходу прикидывала, чем кормить их утром. Встать придется пораньше: в девять у нее собеседование в кадровом агентстве. Она должна будет хорошо выглядеть и убедительно продемонстрировать там свои бойцовские качества, волю к победе и стрессоустойчивость…»

Так, именно так все и должно было бы закончиться.

Вот решетка, вот кусок пиццы валяется на асфальте. А здесь мог бы сидеть котенок. Ее Эндорфин. Но его нет. И где он, – этого Катя уже никогда не узнает. Не засунет его Андрей за пазуху, не отнесут они его домой, не накормят и спать с собой не положат.
Утром Катя, совершенно разбитая, с зареванным лицом пойдет устраиваться на работу, а Андрюша останется дома, проживать еще один свой выходной день, сидя в кресле, раскачивая тапок на ноге и пристально вглядываясь в рисунок обоев на стенке.

Городские цветы. Симулякры

Больше всего на свете Ниночке Николаевне хотелось изменить своему мужу. По всем правилам этого увлекательного жанра. С неожиданным романтическим знакомством, стремительным натиском и борьбой, которая, в конце концов, должна была бы закончиться страстным совокуплением где-нибудь в совершенно неподходящем для этого деликатного дела месте.
Он должен быть молчаливым, сдержанным, занимающимся настоящим мужским делом. Не обязательно высоким, но широким в плечах и кряжистым мужиком с мощным торсом. Давно еще Ниночка Николаевна вычитала, что вот такие – невысокие, но широкие в кости и плотные мужики, — самые злые до этого дела.

Ее случай был самым обычным и потому казался ей совершенно уникальным. Ах, и к бабке не ходи: несчастье, постигшее Ниночку Николаевну, могло произойти только с ней и только по вине такого ничтожества, как ее муж.
Он не был брутальным самцом с сильными, загребущими руками. И профессию он имел самую немужественную. Семен Матвеевич, то есть ее муж Сеня, работал в специализированном ателье портным. Шил он для генералов Министерства обороны военную форму в те славные времени, когда коррупционные скандалы не сотрясали еще стен этого солидного ведомства.
Да. Кроил он, частенько «подкраивал» и иногда примерял уже готовое изделие на себя – посмотреть, как выглядит шинель и он сам с внушительными золотыми звездами на погонах, галунами на обшлагах и в фуражке с полуметровой тульей.

Форма, как правило, смотрелась хорошо: Сеня был отличным мастером. А вот сам он в светлой, еще стоящей колом, новой шинели выглядел неважно.
Плечи были для него всегда слишком широкими, из ворота торчала длинная шея, а форменная фуражка, вообще, держалась обычно на ушах, которые были приставлены к Сениной голове то ли мамой, то ли папой – теперь уже и не разберешь — строго перпендикулярно.
Да и сама голова у Сени была какая-то случайная, как будто Господь Бог, замышляя Сеню, слепил его по недосмотру сначала без головы, а потом, спохватившись, долепил ее из остатков того подручного материала, что был на него отпущен.
Нет, видно не судьба была носить Семену Матвеевичу генеральскую шинель, да и генеральская шапка тоже была явно не по Сеньке.

Но на работе его любили за доброту и кроткий нрав, а за перпендикулярные уши звали Чебурашкой. Обращались же к нему уважительно: Матвеич.

Сам он считал, что форма ему очень даже к лицу, и если бы к его пошивочному ПТУ добавить ещё Академию Генштаба, то генерал из него вышел бы получше многих. А что касается шинели, то уж для себя он бы все плечики как надо проклеил и все шовчики по два раза выстегал.

Потом Семён Матвеевич вспоминал, что если бы он был генералом, то заниматься шинелью и всем остальным для него стал бы кто-нибудь другой. Не станет же генерал сам себе рукава притачивать и брюки подрубать.
Тогда он принимался фантазировать, кому бы он, в случае его восхождения на генеральский олимп, мог бы поручить такое ответственное дело, как изготовление собственной парадной формы.
Останавливался он всегда на одной и той же кандидатуре – Зинаиде. Хорошо она работала, с огоньком. Вот ей бы Сеня доверил своё сокровище, пока сам в большом здании Министерства обороны на Фрунзенской набережной проводил бы совещания с высшим командным составом.

Так присматривался Семен Матвеевич к Зинаиде и обнаруживал среди нее много интересного. В перерыв за колбасой и кефиром себе на обед она не бегает, покупные пирожки и прочую дрянь не ест.
Ее, вон, как-то раз спросили, может, заодно купить парочку беляшей на ее долю, так она отказалась, ответила, что они у нее в «роте» застревают.
— Ага, а потом в другом месте, – философски, глядя в окно и имея в виду исключительно себя, негромко добавил он.

В большой комнате, уставленной машинками и гладильными досками, воцарилась тишина, которая длилась ровно столько, сколько понадобилось времени, чтобы методом исключения определить то самое место, в котором застревали у Семена Матвеевича противные, пережаренные беляши.
После этого сразу же упал утюг, потому что Зинаида перегнулась над гладильной доской и, всхлипывая, навалилась на неё бюстом, который сама она иначе как «роскошный» называть отказывалась.
Доска оказалась не готовой к такому испытанию и предпочла сдаться без боя. Зинаида еще несколько секунд пыталась балансировать на грани возможного, но «роскошный бюст» перевесил. Падали вместе.

Каждый смеялся как умел, кто-то давился чаем, кто-то побежал в туалет, молодые девки просто ржали, как перекормленные кобылы.
Сеня, отшвырнув ногой утюг, бросился поднимать Зинаиду. Вложив свою ладонь в его небольшую, но умелую ручку, она с интересом посмотрела на Чебурашку и через минуту поняла, что это то самое, что она искала все свои сорок семь лет, но не замечала рядом с собой последние четыре года работы в специализированном ателье, что размещалось на первом этаже старого сталинского дома неподалеку от знаменитой МИДовской башни.

На беляши и пиццу был введен мораторий. Зинаида приносила с собой винегрет, домашние котлеты и холодец, заботливо разложенные по баночкам и судочкам.
Это было именно то, что Семен Матвеевич так любил с детства. Они вместе обедали и вместе вспоминали те времена, когда мороженное было по девятнадцать с розочкой и за двадцать восемь. Но лучше всего, конечно, был пломбир из ГУМа в дивных, хрустящих стаканчиках, который тебе, как и положено, подавали большими щипцами толстые тетеньки в кружевных наколках.
Когда нитки и пуговицы продавались не на рыночных развалах вместе с бананами и вениками, а в «Галантерее» на углу Садового кольца и Кропоткинской, в двух шагах от ателье. А теперь на этом углу вместо «Галантереи» банк «Сосьете Женераль», а Кропоткинская давно уже называется по-новому, то есть по-старому — Пречистенкой.

Вспоминали, как можно было ездить на трамвае за три копейки и еще сдачу получить, если не отходить от кассы.
— Помните, Зинаида, это: «Не бросайте пожалуйста две копеечки…». Пацаны так на мороженное себе собирали.
— А какой был хлеб! «Калорийки» с орешками сверху, а сама булочка блестящая, как лакированная. И внутри изюму напихано много-много… А калачи замкОм – если запивать их молоком, а еще лучше ряженкой с розовой крышечкой из фольги…
— И ничего тогда «в роте» не застревало… Хотя, может, это не потому что булочка или калачи, а потому что мы молодые тогда были….

Гуляли вместе по кривым переулкам Плющихи, смотрели на двухэтажные домики, по непонятным причинам еще занимавшие место на дорогостоящей земле Центрального административного округа столицы, которое по всем приметам времени давно должно было бы принадлежать престижным офисным центрам категории «А» и разным «плазам».
Заходили в знаменитый двор Дома архитекторов, где, отродясь, не было никакого кафе «Три тополя» и где когда-то молодой еще Ефремов в парадной белой рубашке, подпирая не по-водительски тощим задом крыло «Волги», терпеливо ждал Доронину, с тревогой всматриваясь в ряды одинаковых окон.

— ЧайкУ, ну конечно, чайкУ. Зайду с удовольствием, Зинаида Петровна! Я в среду вечером как раз свободный.
— Да, и мне в среду очень даже удобно. Ах, ну что вы, Семен, ничего не надо приносить. Ну, разве, ха-ха, пару беляшей, они, ведь, нас и подружили.

И все было так хорошо, так складно. Собственная жизнь на глазах перекраивалась не по ширпотребу, а по индпошиву, а еще правильнее – по спецзаказу.
Как будто природа специально позаботилась о том, чтобы там, где у одного впадинка, у другого было бы как раз наоборот. Чтобы когда один клонится, другой тут же это угадывает и заполняет собой пустоту — чудесное, неведомое раньше Семену Матвеевичу ощущение полного телесного слияния.
Это слияние напоминало Семену игру в паззлы, которую он очень любил. Дома он часто их собирал и получившуюся красивую картинку вешал в рамочку на стенку. Вот и здесь, – думал Сеня, – картинка у него получается очень красивая, душевная.

А что души их уже слились он понял еще в тот момент, когда, впервые ткнув вилкой в туго подрагивающий холодец, ощутил его упругое сопротивление и аромат чеснока.

Да, был грех, вспоминал он этот холодец: как-то само собой пришло на ум сравнение, когда впервые увидел Зинаиду всю, по-настоящему, без этого глупого рабочего фартука и подушечки с иголками на широком, пухлом запястье. Но сравнивал, ведь, он по-хорошему…
Вкусный был холодец, и еще более вкусной оказалась Зинаида Петровна. Сеня, как распробовал, так уже и остановиться не мог. За средой последовал четверг, потом выходные, потом жить без этого стало совершенно невозможно.
В том смысле, что без Зинаиды Петровны, хотя и холодец с котлетами тоже бывали исключительно кстати.

После каждый раз пили крепкий чай и говорили о жизни.
Зинаиде было что рассказать. Одного мужа выгнала за пьянство и драчливость, второй – ушел за какой-то скильдой, а третьего она схоронила.
Правда, в воспоминаниях ей пришлось своего давнего сожителя Толика срочно повысить в звании с присвоением ему чина официального мужа, а заодно разъять его, подлеца, светлую память на составляющие.

Это сожитель Толик сначала пил и безобразничал, и это он же потом связался, действительно, с какой-то скильдой (тут Зинаида грешить против правды не стала), а потом все закончилось самым печальным для Толика и неожиданным для Зинаиды образом.
— Но зла на своих мужей, я, Семен, никогда не держала. Знала, что свое счастье найду.

У Сени все было сложнее.
Его жена пребывала в добром здравии, не пьянствовала, с Сеней не дралась и на сторону вроде бы не бегала. Более того, Семен Матвеевич понимал, что жена ему досталась, что называется, не по чину.

А потому Семен Матвеевич, когда они познакомились, сказал, что служит в военном ведомстве, что все очень серьезно и много об этом рассказывать он не может.
Работает, в основном, со старшим командным составом — генералами и прочими маршалами. И что крутятся эти генералы по его команде вокруг собственной оси, как миленькие.
Строг он, но справедлив. Поэтому на работе его ценят, да и сам он знает, если что, место себе запросто найдет. А что до денег, вернее, их отсутствия, то сейчас всем трудно. Трудно и им, в Армии. Так что, надо потерпеть.
Форму носить не любит, она у него в кабинете висит. Все вопросы о наличии личного средства передвижения Семен Матвеевич на всякий случай пресек на корню. Как убежденный противник автотранспорта он активно боролся против загрязнения окружающей среды и за сохранение в природе экобаланса. Поэтому на работу ходил пешком, благо, идти было минут пятнадцать. Не больше.

Заношенная дежурная фуражка с золотым околышем, добытая у знакомого отставника, на всякий случай висела над зеркалом, уставал на работе Семен Матвеевич совершенно по-настоящему, а глупые соседи только и знали, что работает тихий, незлобивый Сенька где-то по военной части.
Секретные подробности его службы мало интересовали и Ниночку Николаевну, да и он сам тоже не торопился каяться в сокрытии подлинной информации.
И без того молодая жена считала, что с мужем ее разделяет интеллектуальная пропасть, и говорила, что они «книги с разных полок».

Техническая библиотека, где Ниночка Николаевна в синем халате стояла рядом с картонной табличкой «Выдача книг», была ей намного интересней. Выбор этого скучного учреждения в качестве места работы был не случаен.
В художественную библиотеку, кроме одиноких старушек и подростков, оставленных на переэкзаменовку по литературе, сейчас никто не ходит. А в техническую идут серьезные мужчины диссертации писать.
И даже после замужества каждый день она собиралась туда, как в последний бой, потому что очень надеялась, что однажды к ее стойке «на выдачу» подойдет вот такой – коренастый, с седым «ежиком» на здоровой, а не малоформатной голове с круглой, а не остренькой макушкой и плотно прижатыми, а не чебурашными ушами.

Он не будет, как ее муж, много и бестолково говорить, будто специально через слово натыкаясь на букву «л» и аккуратно выплевывая ее на передний край большого рта уже в виде «в».
«Стововые вожки», «гвадкие вовосы» и «звая Вариска» из соседней квартиры – Ниночка собирала все возможные варианты и аккуратно записывала их в маленький блокнотик. Зачем – она ответить не сумела бы. Но почему-то ей это было приятно.

Серьезные мужчины действительно приходили в техническую библиотеку, подходили к стойке «Выдача книг», даже стояли к ней в очереди. Но ее саму не замечали. Для них она оставалась девушкой в синем халате, а что было под халатом, никого из этих занятых и уставших людей не интересовало.

Ниночка Николаевна, находясь в поисках личного счастья, решила изменить угол атаки и включить в целевую аудиторию дополнительные группы мужского населения Москвы, после чего стала целенаправленно прочесывать центр города. Полгода спустя в булочной, что на углу Староконюшенного, она встретила Сеню.

Злиться надо было только на себя. Замуж её никто не тянул, Семен Матвеевич ухаживал уважительно и деликатно. Он долго не решался перейти на «ты», а приглашая ее к себе в гости, заранее проводил политработу с соседями по коммуналке.
Шепотом просил их не смущать приличную женщину, матом громко не разговаривать и туалетом пользоваться с учетом специфики перегородки, отделявшей его комнату от этого стратегически важного места в квартире, где кроме него проживали еще пятеро: бабушка с внуком-алкоголиком, разжалованная управхозиха с мужем-алкоголиком и сильно пьющая цыганка Рада с Курского вокзала, где она в эпоху дефицита торговала французской помадой, сваренной под Москвой в Востряково.
Перегородка была не то что бы тонкая. Она была как раз толстая, но полая, и внутри себя имела только ветхий строительный мусор. Появилась она в неположенном месте случайно, еще на заре прошлого столетия, когда люди в кожанках решительно перекраивали и сами квартиры, и жизни ее неблагонадежных обитателей.

Ниночка Николаевна, сидя в гостях у нового, с серьезной перспективой, знакомого, с удивлением обнаружила, что где-то за ее спиной спускается вода из бачка, прикрепленного по старинке под потолком на общей с Сениной комнатой стенке. И крепко задумалась.
Какая-то ерунда получается. Ответственная работа, сплошные секреты, о чем ни спросишь – все не для обсуждения, все разглашению не подлежит. И тут же бачок через стенку, и вода журчит. И какают тебе, практически, на голову.

Семен Матвеевич в дискуссию вступать отказался. Он молча показал ей паспорт, где, кроме отсутствия записи о браке (паспорт он широко открыл и все странички как бы невзначай перелистал), на штампе с пропиской крупными лиловыми буквами было выведено: «г. Москва ул. Сивцев-Вражек, дом шесть…» И еще Ирина запомнила такую милую, старомодную приписку: «дробь два».

— Вот, Ниночка Николаевна, ради этой записи наши генералы готовы на должностное преступление пойти. Много, скажите вы мне, тех, кто вот так по Сивцеву за хлебом ходит, по Гоголевскому утром пробежку делает и в метро до «Кропоткинской» ездит — и не в Пушкинский музей, а к себе домой? То-то же. Так что терплю. А квартиру эту вот-вот выкупят. В ножки еще придут кланяться. Но если будут расселять, соглашусь на «только здесь». Мы – городские цветы и жертвовать центром не можем.
Ниночке Николаевне это «мы» было очень приятно. Оно как бы приобщало ее к загадочному племени коренных москвичей, да не просто лишь бы что, а арбатских.
«Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое … как его там…», — знакомые слова приходили на память, и Ниночка уже с интересом посматривала на Семена Матвеевича.
И ей уже казалось, что он немножко похож на самогО Окуджаву.
И очень понравилась его почти иностранная, с драгоценными переливами, фамилия. Она тут же решила, что, если все получится, имя свое тоже переделает на заграничный лад.

У самой Ниночки Николаевны фамилия была Хлобыстикова, и красивого адреса в паспорте отродясь не бывало. Она жила с матерью в Ногинске в городской черте, но в частном секторе. Там унитаз ей на голову никто не ставил, потому что «удобства» были за двадцать метров от дома в огороде.
Мать была еще не старой, но уже полностью усвоившей все повадки глубокой старухи и очень вредной — может, по бедной, может, по безмужней своей жизни. А может, от всего сразу. Продавать свой покосившийся «частный сектор» категорически отказывалась и город ненавидела. Ненавидела город вообще и Ногинск, к которому, в финале, оказалась приписанной ее деревня, в частности.

Ниночка Николаевна приезжала к матери на Новый год и на Восьмое марта.
И если бы было у нее с кем встречать эти очень жестокие по отношению к «одиноким путникам» праздники, она бы в Ногинск не ездила никогда. Там она, как и мать, но по другим причинам, ненавидела все, начиная с дурацкого революционного названия.

Когда-то это был маленький уездный городок Богородск. И она стала называть его только так. Каждый раз приходилось объяснять, что это за место такое. Объясняла она толково, потому что специально на работе историческую справку в энциклопедии нашла.
Алюминиевые ложки, эмалированные побитые миски, здоровенные кастрюли с черным горелом дном и гнутыми ручками, кровати с «подзорами», фотографии на стенках и галоши около порога тоже входили в «черный список» Ниночки Николаевны.

Старые, «намоленные», еще бабкины, вещи обладали стойким советским характером и уходить с поля боя побежденными не собирались. Борьба носила затяжной характер, и стороны испытывали друг к другу глубочайшую неприязнь.
Купила Ниночка Николаевна для матери яркие акриловые пледы вместо ее тиковых покрывал. А покрывала с «подзорами» велела выбросить.
Задание мать выполнила только наполовину. Пожелтевшие «подзоры» сняла. Пледы разрезала вдоль на части и под старые покрывала подвесила. Сказала, что ей так больше нравится.
Галоши мать носила прямо на шерстяные носки. Ниночка Николаевна сколько раз пыталась отнести их на помойку. Специально привезла из Москвы китайские резиновые сапоги: для себя розовые, для матери – бежевые.
Но мать продолжала по-старому ходить по своим восьми соткам и пугать своим видом даже ворон. Самое противное было то, что и сама Ниночка на второй день тоже, чертыхаясь, натягивала свои старые шерстяные носки и влезала в материну запасную галошную пару.
В них действительно было удобнее – на пороге они легко скидывались, и грязь в комнату уже не тащилась.

Первый день в материнском доме она обычно отдыхала от чужих, не нужных ей людей и вещей, среди которых жила в Москве. Но на следующий — уже хотелось обратно в цивилизацию.
Каждый раз уезжала она из Ногинска до срока и потом, вернувшись в ненавистное общежитие, начинала об этом жалеть.
Опять приходилось ходить в душевую и туалет с сумкой, где помещались все ее ценности – паспорт, тощая наличность и кое-какие женские мелочи, поскольку в комнате оставлять ничего было нельзя.
Опять стоять на общей кухне, где ее окружали случайные, каждый месяц новые люди, все те же кривые кастрюли в горелым дном и страшные, черные сковородки.
Но потом она вспоминала сочувственные расспросы матери, ее насмешливый огонек из-под темно-коричневых век — и уже ни о чем не жалела.

Мать все понимала: и про галоши, и про общежитие, и про то, почему на праздники дочь приезжает к ней, сюда, где она все так не любит. Особенно глубоко мать не копала, но и отказать себе в удовольствии подразнить свою Нинку не могла.
Молча ставила на видное место одеванные по разу сапоги, выкладывала на стол стопку старых глянцевых журналов, которые Ниночка Николаевна покупала до переезда в Москву и которые, приезжая домой на праздники, обычно перечитывала по десятому разу перед сном. Правда, если раньше ее интересовали разделы «Красота», то последнее время она все чаще останавливалась на разделах «Здоровье».
В туалетный скворечник мать, пока дочь гостила у нее, ставила дезодорант от пота, который дочь как-то подарила ей с намеком.

Ниночка Николаевна в эти дни старалась ни с кем из знакомых не встречаться, чтобы не отвечать на всегда один и тот же вопрос: «Нинк, ну ты как, замуж-то еще не вышла?»
Но вот однажды она приехала к матери летом. Показала ей обручальное кольцо, одела розовые резиновые сапоги и пошла в магазин.
Вечером вся улица знала, что Нинка теперь называется Нинель Рубинчик и что они с мужем — городские цветы.

Если бы их квартиру действительно собирались бы расселить, то, может быть, она любила Семена Матвеевича намного больше. Но скоро выяснилось, что перекрытия в доме земляные и вот-вот могут рухнуть, а в стране опять кризис. Короче, что жить им в коммуналке еще неопределенно долго.
Кроме этого случилось непредвиденное. Прятать правду всегда утомительно. Она лезет изо всех углов, а в Сенином случае «правда» выпала из-за шкафа в виде рулона старых выкроек. Через минуту там же Ниночка Николаевна обнаружила и большой набор лекал.

Говорили ей, что у судьбы надо просить не в общем, а совершенно конкретно. Вот она просила, чтобы силы небесные послали ей мужа, настоящего москвича, а не гостя Столицы, положительного, непьющего, любящего.
Чтобы волосы и глаза у него были бы темные, а грудь, желательно, волосатая. И чтобы фамилия была бы красивая. И, вроде, все так и получилось.
Есть у нее и волосатый, положительный муж, и центр Москвы. Даже имя с фамилией у нее теперь совсем другие, почти иностранные.

Но не заказывала она для мужа впалой груди и большого, подвижного кадыка на пупырчатой шее. Управхозиху с Радой, и окурки, засунутые ей в туфли, тоже не заказывала. Получилось в общем «то», а как посмотришь предметно – так плакать хочется.
И деваться некуда. Сеня сразу ее у себя прописал, чтобы, когда им в ножки придут кланяться и предлагать новую жилплощадь, можно было говорить о достойном варианте. И теперь придется ей жить вместе с ним на шестнадцати метрах и смотреть, как легко проглатывает он очередную скользкую букву «л», выплевывая вместо нее твердую и шершавую «в». Хотелось выть.
И еще, ко всему прочему, у нее, Нинель Рубинчик, муж — портной. Оксюморон какой-то.

Ниночка Николаевна резко охладела к Семену Матвеевичу и лишила его доступа к телу, вменив ему в вину сокрытие информации стратегического характера. Муж ходил грустный, но потом как-то втянулся, а вскоре и вовсе стал вечерами пропадать. А если и был дома, то молча складывал на столе какие-то загадочные паззлы.
Под потолком тихо плакал бачок, на кухне нецензурно обменивались экспертными оценками соседи, на Гоголевском бульваре заходились в истерике автомобильные гудки. В комнате было и того хуже. Нехорошая тишина перекрывала посторонний шум и напоминала Ниночке Николаевне, что время уходит.

Он появился так, как она и заказывала это у судьбы. В очередь к табличке «Выдача книг» встал невысокий, коренастый мужик. У него все было короткое и сильное – багровая шея, покрытые светлой шерстью руки и пальцы. «Ноги, — подумала она, — тоже, наверное, такие же». На голове отливал сединой, как и заказывала Ниночка Николаевна, плотный ежик волос, глазки были маленькие, сизого цвета.
Он внимательно смотрел на Ниночку, вернее, на ее синий халат. Ах, а под халатом у нее как раз была белая кофточка с перламутровыми пуговками. Ниночка прервала работу, сбросила за стеллажами халат и, на всякий случай сделав официальное лицо, вернулась на свое место.
«Седой ежик» сдавал стопку трудов по аэродинамике и по бумажке, на которой аккуратным, крупным почерком были выведены мудреные названия, хотел заказать еще.
Но тут обнаружилось, что на читательском билете приклеено фото какого-то носатого, очкастого дядьки, больше похожего на Сеню, но никак на этого седого коротышку.

Книги она приняла, а выдать новые категорически отказалась. Разволновалась так, что про перламутровые пуговки забыла.
Через неделю он появился снова. И опять с какими-то книжками в руках. Но конечно же, на самом деле, чтобы увидеть ее. И сама она, оказывается, тоже ждала его все это время.
— Да, конечно же, она замужем, а квартира у нее на Сивцевом-Вражке. Они с мужем городские цветы и могут жить только в центре, но это так утомляет, что иногда хочется, наконец, тишины и покоя. А муж служит в Минообороны.
А зовут ее Нинель, и если уж так интересно, то фамилия у нее очень красивая — Рубинчик.

Когда-то он летал, испытывал новые самолеты и по недоговоренному Ниночка Николаевна догадывалась, что, возможно, имел прямое отношение к космосу.
Ну что же, а у нее было обычное московское детство.
Мама любила искусство и видела дочь знаменитой пианисткой, поэтому в детстве ей приходилось с большой нотной папкой на шелковых шнурках ходить в музыкальную школу, она, к счастью совсем недалеко, в Большом Могильцевском.
Где? Ну, не знать арбатские переулки – это что-то оригинальное.
А папа — очень интеллигентный человек — мечтал о том, чтобы она стала фигуристкой, и ей приходилось совмещать музыку с фигурным катанием.
Еще маленькой девочкой она подружилась с Окуджавой — школьная подруга жила с ним на одной лестничной площадке, и они часто вместе пили чай.
«Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое как его там … ля-ля-ля…» — припевала Ниночка Николаевна, озорно улыбаясь коротышке.
Валерий Иванович застенчиво усмехался и не в такт покачивал седой головой.

Наступила осень. Привести Валерия Ивановича к Сене в комнату было невозможно. В квартире постоянно находился какой-нибудь из трех алкоголиков.
Тело хотело любви. Ниночка Николаевна томилась ожиданием и надеждой.
Ходить по улицам было холодно, целоваться в кинотеатрах надоело. В один из случайных солнечных и по-летнему теплых дней забрели они, как бы ненароком, в лесопарковую зону. И, вроде, уже лужайку укромную для греха облюбовали. По периметру плотно росли деревья и высокая трава.
И надо было ей в недоумении, еще не понимая, в чем дело, тронуть рукой большой, раскидистый куст. Листья расступились и явили миру нежно-розовые трусы.
Даже если бы любимый Ниночкой Николаевной журнал “XXL” поделился всеми своими «иксами», чтобы обозначить размер могучего женского зада, для которого предназначался этот предмет интимного дамского туалета, все равно бы их не хватило бы.
«Предмет» сиротливо покачивался на гибких ветках и явно тосковал по той единственной, для которой он и был пошит.

Надеждам свойственно иногда сбываться. Однажды она взяла отгул и с утра заняла позицию около большого кирпичного дома на Комсомольском проспекте. Задача была простая – сидеть на лавочке и ждать, когда Валерий Иванович подаст из окна на шестом этаже знак, что можно подниматься. Дом был кирпичный, и на его фасаде висела табличка, гласящая, что Народный артист СССР Евгений Леонов жил в нем. В таких важных домах Ниночка Николаевна еще не была. Было немного страшно.
Но вот окно приоткрылось, и он помахал ей рукой.

Посидели на кухне, потом Валерий Иванович показал ей всю квартиру своего друга-авиаконструктора: кабинет, еще две комнаты, где шел ремонт, потом перешли в гостиную, где гастарбайтеры паркет разобрали, а собрать, как выяснилось, не могут, а там уже и до спальни было недалеко.
Ах, как это было хорошо, ну недаром она слышала, что такие вот мужики для этого дела «самое оно». Он был, как котик, только не домашний, а морской – круглый, гладкий и очень тяжелый.
С поставленной перед ним задачей он справился превосходно, причем, молча и без суеты. Он не спрашивал ее ни о чем, он и так знал, что ей нужно. И не сравнивал ее, как Семен Матвеевич, с какими-то то ли горлицами, то ли пигалицами. Короче, чушь всякую непотребную в самый ответственный момент не молол.

После долго лежали и разговаривали об авиации. Потом Валерий Иванович ушел на кухню ставить чайник. А через минуту хлопнула тяжелая входная дверь и послышался чей-то «звой», как сказал бы Сеня, противный голос.
Ниночка Николаевна на всякий случай спрыгнула с постели, захлопнула дверь в спальню и встала рядом у стены. Кто-то, чертыхаясь, шаркал по разобранному паркету, потом дверь в спальню стала открываться. Через щель около дверной петли она увидела лицо старухи и ее худую, сморщенную клешню.
Дверь медленно шла на Ниночку Николаевну и, наехав на нее, остановилась. После этого Ниночка стала потихоньку двигать дверь в обратном направлении. Почему-то в этот момент ей казалось, что таким образом она обезопасит себя от вторжения ненужной бабки.
Противостояние длилось несколько минут. Потом старуха неожиданно изменила тактику и отпустила дверь. Ниночка Николаевна, еще держась за дверную ручку, качнулась вперед и больно стукнулась головой о косяк.
Потом было все, как во сне. Милиция, носатый, похожий на Сеню, дядька с библиотечного пропуска и его теща.

Их прогнали вместе.
Она шла по Комсомольскому проспекту и плакала. И никакой он не Валерий Иванович, а просто Валерка, и никакой не летчик-испытатель. И авиаконструктор совсем ему не друг, а нанял он Валерку ремонт в квартире делать.
А тот хозяевам полгода уже голову морочит, грязь развез, а разгребать это безобразие даже и не думает. И приехал он из «Есть такая точка на карте», а врал, ведь, что квартира у него рядом с метро «Аэропорт» и только из-за бывшей жены не может он пригласить Нинель к себе.

Валерий Иванович семенил следом и по инерции сбивчиво, как Сеня, говорил что-то о полетах. Ниночка Николаевна не останавливалась.
Валерий Иванович забежал вперед и звенящим голосом произнес:
— Ты мне не веришь, а я действительно летал. Знаешь, оттуда Земля, как блюдце. Оттуда в нашу оптику, вообще, все можно разглядеть – и дома, и людей, и коров.

Нинель Рубинчик сбросила его руку с плеча.
Валерий Иванович сжал в кулаки свои большие, мозолистые ладони, уже понимая, но еще не веря в то, что все пропало. Минуту помолчал, потом, как будто продолжая начатый в постели разговор, задумчиво произнес:
— Я ж не только коров, я оттуда, знаешь, что видел?
И, торопясь нагнать ускользающую мечту, быстро добавил:
— Говны коровьи видел! Вот. Практически, как тебя.

Он еще долго смотрел вслед Ниночке, которая шла к своему мужу Семену Матвеевичу в свою коммунальную квартиру на Сивцевом Вражке.

Давай с тобой дружить

(Из цикла «Посвящается дурам»)

Марина была из номенклатурной семьи. Ну, почти номенклатурной. Папа был завхозом на одном из складов системы Совмина. В советские времена это означало очень многое: спецпайки, спецателье по пошиву одежды и обуви, спецсанатории и базы отдыха, спецквартиры в спецрайонах и так далее. Вся жизнь, начиная с покупки унитаза и заканчивая лечением в больнице или устройством на работу, проходила под грифом «спец».
Она привыкла к этому и плохо представляла, как другие люди обходятся без такой разумной организации быта и всей жизни.

Родителей Марина не любила. Но делать было нечего. Отец был поставщиком этих всех Совминовских благ. Мать была главным кредитором. Она уже много лет работала в Управлении драгметаллов Минфина и получала большую зарплату, не считая бесконечных взяток и просто подарков в виде золотых украшений и безделушек.

Но больше всего ее раздражала бабушка, которая не желала адаптироваться к условиям городской квартиры. Антресоли она называла полатями, балкон – террасой, холодильник – ледником, а все, что приходилось убирать за кошкой, именовала «говны». Бабушка угрюмо терпела свою дочь, презирала ее мужа и никогда не упускала случая напомнить внучке, какая та уродина, с тяжелыми, как у отца, волосатыми ногами и острыми глазками.

Марина действительно была некрасива, но в ней было много других достоинств. Она вязала, шила. Вернее, в основном, перевязывала и перешивала, давая вторую жизнь всему, что шло на выброс. Ни одно пальто из тех, что обычно сначала годами валяются в дальних угла на дачах, потом служат защитой от весенних заморозков для нежных огуречных всходов и, в итоге, обреченно ложатся на деревянных порогах в виде драных половиков, не прошло мимо ее умелых рук.

Ткань отпаривалась над кастрюлей с горячей водой, разрезалась, а потом на свет появлялись лоскутные покрывала, коврики, прихватки, половички и прочие предметы домашнего интерьера, призванные служить их обладателям напоминанием о ее доброте. У Марины был свой фонд из этих поделок специально для подарков бедным родственникам и разным просителям.

А еще она любила делать то, чего другие не делали никогда, или делали крайне неохотно. Например, она любила мыть жирные сковородки. Еще любила подбирать разные вещи. То есть, не коллекционировать антиквариат, а совсем другое. Если на дороге валялся носовой платок, то она никогда не проходила мимо, а обязательно поднимала его, дома стирала, а потом им пользовалась. Если же на помойку кто-то выносил отжившие подушечки, коробочки или что-то еще в этом роде, она тоже относила все это домой, приводила в порядок и всегда находила разумное применение любым, казалось бы, уже бесполезным вещам.

Никакая мелочь в ее хозяйстве не пропадала. Обмылки она складывала в обрезки от чулок и потом этой импровизированной мочалкой мыла посуду. Старые вещи всех членов семейства складировались и ждали своей очереди для того, чтобы обрести вторую жизнь в ее руках. Синие сатиновые трусы отца шли на половые тряпки. Бабушкины и материны разноцветные панталоны расчленялись, потом из них удалялась ластовица, которую Марина каждый раз нехотя, с тяжелым сердцем выбрасывала, а остальная часть использовалась в качестве кухонных тряпок. Получалось очень мило. Использованный тюбик с зубной пастой разрезался и выскабливался изнутри, бинты, как в полевом госпитале, кипятились и сворачивались в трубочку. Все одноразовые принадлежности у нее были многоразовыми. В служебной столовой она никогда не оставляла без внимания оставленный кем-либо порционный сахар, а аккуратно заворачивала его в салфетку и уносила домой.

Папа у Марины был бонвиван и любитель женщин. Поэтому, когда в доме появлялась ее любимая Подруга, папа расцветал, убегал в свою комнату и доставал заветные припасы из Совмина: эксклюзивный коньяк и деликатесную закуску. С трудом он выдерживал паузу, пока Подруга общалась с его дочерью. Вскоре он тихо появлялся на пороге комнаты и умоляюще просил: «Пойдем ко мне, поговорим». Это был его час, и делить его он ни с кем не хотел.

Крошечный столик сервировался по всем правилам. Все было тоже маленькое и изящное: тарелочки, почти игрушечные вилки и, главное, узкие хрустальные рюмочки.
Он резал и разливал все сам, получая удовольствие уже от самой подготовки таинства. Потом торжественно приглашал Подругу присесть и плотно закрывал дверь. Дочь до этого праздника не допускалась. Хотя, собственно, она не очень-то и стремилась слушать откровения «папашки». А ему было что рассказать. Как в войну мучился, как попал в плен на работы в Германию, как работал на хозяина-немца, который до сих пор, сволочь, жив и здоровее его самого. «А после войны…», — отец вздыхал.

Он тогда мечтал, что, если не прибьют и не посадят свои же, то после войны он женится. И жена его будет маленькой, со светлой головкой. Даже придумал, как звать ее будет: «Моя Цыпочка…», – тут он с тоской несбывшихся желаний останавливал взгляд на Подруге. Еще он мечтал о том, что по вечерам они вместе будут петь под патефон песни Утесова и Шульженко. И еще, что жена будет встречать его с работы всегда радостная, легкая, в ярком шелковом халате. А он будет носить ее на руках и баюкать, как ребенка.

А получилось так, что жену и от его песен, и от него самого тошнит, и всю жизнь ходит она по дому в женских байковых штанах до колен вместо юбки. И всегда денег ей мало. А ведь он и так дает предостаточно! А сколько он по-настоящему получает, ей все равно никогда не докопаться. Отец горестно вздыхал: «Ну, что теперь говорить, жизнь прожита, дочь уже совсем взрослая».

Конечно, сам видит, что каракатица.
«Это она в мать, – опять тяжело вздыхает он, — нет в ней того, что мужику нужно. Только тебе и могу сказать. Ты уж Маринку не бросай, она и так помоешница, а скоро просто в бабку свою превратится. (ненависть тещи к зятю была взаимной) Может… это, как его… познакомишь ее с кем?»

Маринин отец со своей женой не ладил с самого начала. Он любил покупать все вкусное, носить все модное, а она к этому была равнодушна и свои деньги складывала на сберкнижку. Он любил красивое – она полезное. Он хотел уюта в доме – она стремилась делать карьеру. Ребенка родили безо всякого желания. К тому времени он уже понимал, что ловушка захлопнулась и, если вход был рубль, выход будет два. Бывшему военнопленному, батрачившему в войну на немцев, скандал на семейно-бытовой почве был совсем ни к чему. И так, чудом, без образования и с сомнительной биографией на Совминовский склад устроился. «Конечно, не чудом, помогла одна … карамелька …», — отец мечтательно заводил глаза.

Марина родилась вне любви и практически не понимала, что это такое. То есть, конечно, догадывалась, что за словом «любить» что-то скрывается. Но что – понять не могла. Родители ее, в общем-то, любили: отец обеспечивал спецобслуживание везде, где можно, мать — финансовое благополучие и доступ к драгметаллам. Их в доме было великое множество. Две деревянные шкатулки, скорее похожих на ящики для посылок, чем на изящные емкости для хранения украшений. Там лежали кольца, цепи, бусы и что-то еще, чему и название подобрать трудно. Все было большое, прочное, с разноцветными камнями и сделано на заводах, которые курировала мать. Марина эти драгоценности не носила. Она любила их перебирать, разглядывать пробу золота и камни на свет.

Вот, собственно, в этом и заключалась любовь родителей. Она была вещественна и конкретна. Ее можно было потратить, а можно сохранить на черный день. Впрочем, возможность потратить была абсолютно умозрительной.

Подруга же была слегка недоразвитая, поэтому Марина старалась быть на страже и ее интересов. Во-первых, вовремя предупредить о последствиях очередной возможной глупости, а во-вторых, грамотно перехватить что-либо интересное из материальных ценностей, если та опять надумает их продавать. Марина по-своему любила Подругу и желала ей счастья – материального, осязаемого, так, чтобы и потрогать можно было, и сохранить. «Сберкнижку оголять нельзя», — терпеливо втолковывала она. Но руки ее бессильно опускались, когда она узнавала, что оголять Подруге нечего, потому что сберкнижки у той никогда не было.
— Как же ты живешь без нее? — изумлялась Марина.
— Ну, примерно так же, как и ты с ней, — удивлялась в ответ Подруга.
«Ты хоть знаешь, что фронтовикам пенсию повысили? », — и Марина объясняла, что за такой информацией надо следить, что всем ветеранам пенсии повысили, а значит, и ее отцу: «Не проследишь, он обязательно заначит!». Но Подруга не следила и все делала наоборот. И Марина страдала оттого, что тощий груз неиспользованных материальных ресурсов так бездарно плывет мимо и вдаль.

Вообще-то, их жизни не должны были пересечься нигде и никогда. Но у Марины была одна тайная страсть, которой она стеснялась и которую скрывала от родителей: она любила кино. Но не просто смотреть фильмы. Она любила и знала мировой кинематограф как зримое доказательство того, что есть мир, где живут как-то по-другому. Так, как ей иногда хотелось, но было совершенно непонятно «как».

Там, в том мире, люди любили совершенно неконкретно, и их все тянуло на красивые, но глупые поступки. Там не говорили о том, что сберкнижку оголять нельзя, там мужья и жены не имели заначек или тайных вкладов на сберкнижках. Это было захватывающе и страшно. Пока Марина смотрела на экран – было захватывающе. После этого – страшно. Она любила кино и любила кинематографических красавцев. На стене ее комнаты висел самодельный, доставшийся ей задаром, портрет Жерара Филипа.

Безответная страсть разрешилась желанием писать на эту тему. Родителям говорить об этом было стыдно. Марина потихоньку записалась в Школу юного журналиста при журфаке МГУ. Там, в четырнадцать лет, она со своей будущей Подругой и встретилась.

Первый раз Марина подошла к ней в раздевалке, специально уже одевшись для выхода на улицу, в натуральной шубе и добротных сапогах, сшитых на заказ в Совминовском ателье. Будущая Подруга на семинаре раскритиковала рецензию Марины на фильм «Родная кровь». По ее словам, никакого особенного благородства со стороны героя Евгения Матвеева не было, потому как была у него любовь. Марина настаивала на том, что герой фильма совершил благородный поступок, взяв в жены практически нищую с тремя детьми. Дискуссия носила шумный и бестолковый характер. Вся аудитория подключилась, и, в финале, все переругались. После окончания занятий Марина из принципа подошла к своему оппоненту и пригласила ее домой. Оппонент, застегивая синее пальто из «Детского мира», с удивлением уставилась на диковинный мех росомахи, сугробом лежавший на голове и плечах Марины, но, помявшись, кивнула.

В знаменитом доме архитекторов, стоящем подковой на Ростовской набережной, в чудесной квартире с окнами на Москву-реку Марина показывала будущей Подруге свои сокровища: коллекцию открыток с юга, слайды с мест закрытого отдыха, а главное – заветные шкатулки. Скоро Марина убедилась, что мечет бисер перед свиньями, вернее, перед свиньей. Открытки будущую Подругу не заинтересовали, за просмотром слайдов она ерзала и глубоко, по-коровьи, вздыхала, а шкатулки вызвали у нее совсем непонятную реакцию: она, как диковинных зверей, рассматривала кольца в мощной оправе и даже не пыталась их примерить.

Единственное, что ее заинтересовало, – это портрет Жерара Филипа. Марина рассказала, что нарисовала его одноклассница, способная к этому делу девчонка. Подруга опять по-коровьи, вздохнула, но теперь уже от зависти.

Марине все же хотелось поразить свою гостью чем-то более существенным. Та жила на окраине Москвы в девятиэтажке, и Маринина мама называла таких «срань». Пришел с работы отец. Принес большой пакет. В пакете были свертки из тоненькой, полупрозрачной бумаги с проступающими нежными, жирными пятнами: по четвергам выдавали продуктовый спецпаек. Марина осторожно разворачивала бумагу и произносила неведомые названия, показывая на розовато-бежевые куски мяса: «Это шейка, а это карбонад. Некоторые думают, что это одно и то же. А на самом деле – они разные. А это, – Марина торжественно открыла узкий сверток, – «Кремлевская колбаса». Только Кремлю на стол идет, вкусная невероятно. А как пахнет! Хочешь понюхать?». Будущая Подруга скоро засобиралась домой.

Но Марине хотелось дружить и говорить о глупых, не имеющих отношения к реальной жизни вещах, о том мире, где все так непонятно и где можно добровольно жениться на голодранке с тремя детьми. Она звонила Подруге домой, ждала ее после занятий в Школе журналиста, приезжала к ней в гости на ее окраину. Привозила с собой буханку хлеба и банку горчицы. Объясняла, что с пустыми руками приходить неприлично, а в магазинах, кроме этого, ничего нет. Будущая Подруга от дружбы увиливала. Все ее время уходило на большую, настоящую любовь и уроки. Хорошо еще, что статьи для Школы в МГУ писались как-то сами собой.

Однажды слушателям Школы было дано задание написать репортаж о выставке Матисса на Волхонке. Это была первая выставка его картин из Парижа, и очереди стояли от метро. Марина отнеслась к заданию исключительно ответственно. Отец за неделю заказал билеты, и в выходной она уже ходила по залам, внимательно разглядывая яркие, диковинные картины с густыми, упругими мазками. С выставки она пришла в плохом настроении. Что-то было, но в руки не давалось. Как назвать, как передать? Да и что, собственно говоря, передавать?

В положенный срок состоялось обсуждение работ юных дарований. Подруга начала издалека: как она стояла в очереди. «Ну, конечно, таким дурам только и стоять в очередях», — в этот момент Марина презирала и Подругу, и себя за дружбу с ней.
А та нудела, что она такие вот очереди любит. Что люди в таких очередях совсем другие. Или, может быть, становятся совсем другими, потому торчат на морозе и ждут, когда можно будет увидеть красоту. Что она любит смотреть на их лица и угадывать, что это за тип и чего он тут мерзнет. Так она размазывала долго, а другие сидели, развесив уши, и слушали. Получилось у нее совсем не о выставке, а о том, как все ходят и смотрят. В общем, как сказала бы бабушка, — говны. Только на бумаге.

Но, несмотря ни на что, Марина продолжала дружить из всех сил. Помогала, доставала, советовала. Дарила на праздники прихватки и половички.

Прошло три года. Подруга подала документы на филфак МГУ. Марина, вопреки родительской воле, собиралась на киноведческий факультет ВГИКа. Не поступили обе. Недобрали по баллу. Началась рабочая жизнь: вместо Школы журналиста – Школа жизни.
Через год Подруга опять поступала на филфак. И поступила. Марина поступала в Институт стали и сплавов, где преподавали знакомые ее мамы. Она опять не прошла по конкурсу. Но тоже поступила.

Потом было много чего, в основном, у Подруги. Ранний брак, ребенок, пеленки с конспектами. И сама она была бестолковой, и жизнь ее складывалась тоже по-дурацки. Но Марину эту ободряло. Не то что бы она радовалась ее проблемам, просто появилась реальная возможность дружить. То есть делать полезные и добрые дела Подруге и рассчитывать на ее готовность общаться, говорить о жизни и о том непонятном, что в доме Подруги просто висело в воздухе.

Там все дружно тряслись друг над другом. Старорежимная бабка обожала своего старорежимного деда и по старой памяти называла его «мой Светоч». Оба родителя носились со своим выводком: бестолковой дочерью, сыном-дураком и внуком, который так некстати появился на свет, несмотря на все предупреждения и советы Марины не делать этого.

Отец этого блаженного семейства все время безответственно «оголял сберкнижку», а деньги в их доме вообще хранились в шкатулке под зеркалом, вероятно, в ожидании того дня, когда их просто обчистят. Как бы сами намекали, что, гости дорогие, можно брать, сколько хочется. Правда, денег-то там было грош с копейкой. Непонятно, как только им хватало. Марина вспоминала тяжелые разговоры своих родителей о ценах и о том, на что дальше жить. А эти довольны и даже бедными себя не чувствуют. Хотя так жить, как они, в этой конуре да на подножном корму, денег действительно будет хватать.

Побывала она у них на даче. Конечно, как и следовало ожидать, дачей именовался курятник на шести сотках. Только и радости, что наелась она там ягод на всю оставшуюся жизнь. Еще никогда в жизни не собирала, не запихивала в рот, не жевала и не глотала она с такой скоростью. Смородина была в самой поре и упускать такой шанс было бы преступлением.

Обеденная трапеза в тот летний день надолго запомнилась Марине ощущением явного перебора по части вареников и чувством глухого раздражения. Из лучших побуждений захватила она с собой, кроме традиционного хлеба с горчицей, банку своих любимых «рижских» шпрот – выкроила из отцовского пайка.

Напрасно Марина придвигала нарядную баночку поближе к себе и с тоской провожала взглядом каждую потерянную для нее рыбку: хозяева наперебой угощали ее своими плебейскими разносолами и, не смущаясь, нахваливали Совминовский деликатес. «Нечуткие и прожорливые люди», — решила она.

Что Марине у них сначала нравились, так это их поездки за грибами. Пару раз она с ними съездила в лес, но так собирать, как они, ей совсем не хотелось. Трудно было смириться с тем, как охотно рассказывает их папаша всем встречным-поперечным о самых грибных тропинках.

Она стала ездить на Совминовскую базу отдыха на Истре и собирать грибы с матерью. Дело пошло. Они собирали много и быстро. На обратном пути прикрывали грибы листьями, а всех прохожих с их вопросами посылали по направлению, где стоял мертвый хвойный лес. Там не росло ничего, и можно было быть спокойными.

Наступили непонятные перестроечные времена: денег Подруге, как и многим, сильно не хватало. После работы она вязала на заказ шапки с варежками, по выходным строчила статьи для издательства «Художественная литература» — тоже на заказ. Когда Подруга пошла «сдаваться» в комиссионный магазин, Марина поняла: пробил ее час и сейчас она покажет, что такое дружба.

Она начала скупать у Подруги все: даже то, что ей и не очень было нужно. Скупала по хорошим ценам, в комиссионке дали бы не больше. Старинное шитье, прабабушкин гранатовый браслет, антикварный двухтомник Мопассана, бронзовый бюст Наполеона. Подруга тоскливо провожала глазами семейные реликвии и чувствовала себя предательницей. Но делать было нечего.

Но все же это была еще не дружба. Настоящая дружба началась, когда семейная лодка Подруги, по выражению Марины, окончательно затонула. Развод, возвращение с ребенком в родительский дом, вернее в их малогабаритную квартиру, где и без того все жили друг на друге. Пока Марина обдумывала наиболее грамотные пути ухода Подруги, та успела с ребенком и его школьным портфелем самостоятельно эвакуироваться из заваленной бутылками квартиры в очень даже приличном доме.

Марина была вне себя. Она разрабатывала имущественные и жилищные варианты раздела, а Подруга все испортила, добровольно покинула законно принадлежащую ей жилплощадь, оставив совместно нажитое имущество, на половину которого имела полное право. «Он бы у меня сам с портфелем ушел», – негодовала Марина.

Но уходить из ее дома было некому. После Школы МГУ растаял в прошлом и институт. Пусть ненавистный и нудный, но там какие-никакие ребята в группе были. Взять бы одного такого – отец обязательно бы помог, человеком сделал, в Совмин пристроил. Взять никого не получилось. Марина после института стала работать в закрытом элитном НИИ, где женщины ходили в тапочках, пили чай по восемь раз в день и говорили о ревматизме.

Время то бежало, то спотыкалось. Умерла зловредная бабушка Марины. Умерла одна, в больнице, куда ее отвезли, чтобы не портить новую квартиру.
Ее отцу опять улучшили жилищные условия и дали квартиру теперь уже в огромном Совминовском доме на Таганке. Марина водила Подругу по комнатам, открывала одиннадцать стенных шкафов, демонстрировала диковинную принадлежность изысканного быта – биде, а также старинный, весь в завитушках, барометр, который занимал почетное место на стене гостиной.

Эту ценность ее мать отвоевала у родственников, когда умер какой-то седьмая вода на киселе бездетный дядюшка. Пока другие метались, не зная, за что хвататься, она сразу поняла, что нужно делать. Положила барометр в сумку и быстро ушла, чтобы не видеть, как они там глотки друг другу будут грызть, твари ненасытные.
Марине и Подруге было уже под тридцать. Обе были, в общем-то, «не очень». Но у каждой – своё. Подруга так и не поумнела. Живет с родителями в тесноте, работает за копейки, замуж не берут. Так ей и надо.

У Марины — своё. Зарплата хорошая, квартира — в теннис можно играть. И не только в настольный, но и в большой. Марина покупает в комиссионных Кузнецовский фарфор и серебряные ложки. Ей хочется иметь свой богатый дом, где не будет ни отца с его мемуарами, ни матери в байковых штанах. Но годы, как и килограммы, прибавляются, а на горизонте никого.

Но ей было чем заняться: она делала добро и крепила дружбу. Иногда она от всей души желала Подруге всех мыслимых и немыслимых несчастий, чтобы оказать ей свое посильное содействие.

Марина возила Подругу с ребенком на Совминовскую лыжную базу в Жуковке – пусть хоть спецбуфет раз в жизни увидят. В буфете внимательно следила, не оставил ли кто на столе после себя какой-нибудь дефицитный бутерброд. Если таковой находился («Публика-то избалованная, заелась совсем», – сокрушалась Марина), то не ленилась, быстро подхватывала тарелку со стола и предлагала воспользоваться удачей своим гостям. Те отказывались. Марина обижалась: «Тоже зажрались…», — и заворачивала бутерброд с собой для родителей.

После тяжких раздумий подарила ее ребенку свой старый магнитофон: все равно он еле тянет, а новый, из Японии, — такой хорошенький!

Стала брать с собой Подругу в спецбаню. Подруга с удивлением обнаружила, что существует некое банное братство со своим уставом и иерархией: мутное пространство, полное горячего пара, пропитанное запахами хлорки и трав, где коротко командуют «поддай-ка еще!» разнообразно уродливые, простецкие тетки.

После благоговейного и многократного посещения святилища — парной — эти бандерши усаживались в простынях на скамейки, пили чай и пиво с красивыми закусками, что-то рассказывали и громко ржали, а потом медленно и неохотно одевались. По мере готовности они превращались из голых, рыхлых баб в модных и холеных дам, что давало пищу для размышлений о великой преобразующей силе качественной косметики и дорогой одежды.

Перед Мариной же эта магия превращения отступала в бессилии. Она – Марина — оставалась одинаково добротно и щедро скроенной и в голом виде, и в одетом. Рассматривая с некоторой робостью ее огромные темно-лиловые соски, Подруга каждый раз испытывала желание ткнуть тихонько пальцем в могучую, в синих прожилках грудь и проверить наощупь тугую плотность этой части тела Марины. «Вот бы отпились ей башку, а на это место поставить другую, чтобы ямочки на щеках и мягкий носик… Какая бы купчиха вкусная получилась! Или, наоборот, сделать из нее Родину-мать с патриотическим выражением всего… », — негуманные фантазии опережали одна другую. Но, увы, голова оставалась на месте, а вместе с ней внушительный, пористый нос и бородавка под ним.

Марина терпеливо учила Подругу премудростям поведения в пыточной камере под названием «парная». Малодушная Подруга напряжения не выдерживала и каждый раз неблагодарно рвалась на свободу, поближе к душевой и раздевалке.

«Заметь, в этой шапке я сначала ходила в баню, а теперь хожу в бане. Чувствуешь разницу? Ничего не пропадает! — Марина с гордостью показывала вытертую до ниток когда-то пуховую шапку. — Тебе тоже такой надо обзавестись. Платочками тут не спасешься».

Но раньше, чем правильная шапка нашлась, банный ликбез был безвременно прерван, с тем чтобы уже никогда больше не возобновляться. Подругу стало тошнить при одном упоминании о скором и обязательном посещении храма чистоты и здоровья. Заручившись справкой от терапевта, она в боях местного значения отвоевала-таки у Марины право на добровольный выход из «банного ордена» навсегда.

Вскоре и сама Марина забросила свою шапку-универсал вместе с любимым тазиком в один из своих многочисленных шкафов. Подаренный магнитофон был востребован назад. И в Жуковку Подругу больше не приглашали.

Жизнь сделала крутой вираж: Марина вышла замуж. Из запасников был вытащен «неликвид» — тоже задержавшийся в девичестве бывший однокурсник. Был он узеньким, в очках и с детским чубчиком. При желании Марина могла бы взять его на руки и так вот внести его в свою жизнь. Но делать этого она не хотела и называла его серьезно и уважительно «Евгений Иванович».

На бракосочетании Подруга, как и положено, была свидетелем. Когда раздался негодующий голос церемонемейстерши: «Молодые, да поцелуйтесь же!», Евгений Иванович, оставаясь недвижимым, с готовностью откликнулся: «Целую!». Больше тетка из ЗАГСа не просила молодых ни о чем.

Прошло еще несколько лет. Умерла мать Марины. Умерла одна, в больнице, куда ее отвезли, чтобы не оттягивала на себя внимание домашних. У Марины уже двое детей — девочка и мальчик, и она уже не очень хочет дружить со своей Подругой. Своя жизнь, свой дом, свои заботы. Муж – одно название. Денег практически не приносит. Отец только раздражает: старый, бесполезный дед. Денег тоже не дает. Все держится на ней. А сколько она в условиях рыночной экономики может заработать, развозя старперам продукты от Собеса?
Отец ее действительно совсем старый, он часто перебирает свои шикарные когда-то костюмы и плачет. Но по-прежнему ждет, когда приедет к дочери ее Подруга, по-прежнему хранит для этих встреч совсем уже недефицитные коньяк и деликатесы.

Так хочется рассказать о том, что никому-то он не нужен. Пока была Советская власть, все к нему шли. Все искали и обои импортные, и кирпич, и вагонку. А теперь – пенсия. Только одна радость и осталась: уйти из дому на дежурство. В бывшем Совмине даже вахтером работать хорошо. Там и поговоришь, и выпьешь.
Но вот свершилось: сидит Подруга в его комнате за крошечным столиком, руку его гладит, утешает: «У вас дочь есть, внуки замечательные… Это же такое счастье!». Отец Марины не отвечает. Он как-то по-куриному тянет вверх жилистую шею и тоскливо упирает взгляд в стену. Пауза затягивается. Наконец, он тяжело встает и уходит на кухню.

Подруга возвращается к хозяйке. Марина жалуется, что устает, что вокруг все хамы, в метро даже место уступить никто не хочет. А в сорок лет свои девяносто килограмм на ногах удерживать непросто.
Маринины дети еще небольшие, но многое уже понимают. Дети врываются в комнату и с возмущением, перебивая друг друга, выпаливают матери: «Мам, а дедушка на кухне самый лучший помидор взял! Скажи ему!».

Между нами. Рассказ не очень успешной женщины

Моя подруга живет совсем недалеко от Москвы. Несколько лет назад она купила участок в деревне и начала строить дом. Однажды, еще во время строительства, решила там переночевать и после этого в Москву возвращаться уже не захотела. А свою квартиру на проспекте Вернадского сдала знакомой.

Жалко.
Ее московский дом — необыкновенный. Он стоит напротив церкви, и именно в нем когда-то снимали «Иронию судьбы». Каждый раз, приезжая туда, по дороге от Юго-Западной я в такт шагам шептала: «По улице моей который год звучат шаги, мои друзья уходят…», а в подъезде мне казалось, что счастье в личной жизни поджидает меня совсем рядом — возле тех почтовых ящиков. Вы же помните их тоже.
Но теперь туда я больше не езжу. И счастье поджидает уже не меня.

Деревенский дом Оксаны небогатый, но уютный, и там любят гостить ее многочисленные подруги. Я – одна из них.
Дом стоит на краю маленькой деревни. А деревня прикрывает собой высокий — зеленый летом и белый зимой — холм, а по склонам холма растут старые сосны с золотыми, лохматыми стволами. Небо там почему-то всегда очень синее и глубокое.

Яблони там аккуратно покрашены белой известью и весной стоят розово-белые с верхушки до травы. Маленькие деревянные домики весело смотрят на узкие тропинки своими вымытыми окошками. Кошки там спокойно сидят на лавочках у заборов и «намывают» лапками гостей. По будням деревня стоит тихая, гости приезжают из Москвы на выходные и праздники. Местных там почти не осталось.

Поезда туда не ходят, и добираюсь я до той деревни по Рублево-Успенскому шоссе — двадцать третий километр, поворот налево — в одном потоке с внедорожниками, больше похожими на танки, чем на автомобили. В этих танках сидят наглые, раскормленные танкисты и их боевые подруги — обласканные жизнью тетки. Я – одна из них.

Машинка моя, хоть и небольшая, но со спортивным двигателем и четырьмя здоровыми выхлопными трубами. Говорят, это очень престижно. Она в отличной форме, прошла всего семнадцать тысяч и выглядит, как новенькая. И сама я, если не присматриваться, тоже, почти как новенькая. Хотя мой пробег, конечно, побольше. Но с этой проблемой я пока справляюсь.

И одета я тоже правильно. Специально обдумывала ансамбль, чтобы и ситуации соответствовать, и впечатление производить. Вдруг милиция на дороге остановит, или колесо спустится, ну и вообще, из машин на тебя когда-никогда посмотрят оценивающе: своя или нет.

«Своя-своя!», — это я пытаюсь изобразить всеми доступными мне невербальными средствами коммуникации. Я улыбаюсь чуть-чуть, голову откидываю на подголовник. На другие машины не засматриваюсь, выражение лица чуть утомленное и доброжелательное. Я считаю, что так ведет себя успешная, благополучная женщина за рулем приличного автомобиля. Позади – большой жизненный путь. Настоящее – достойно и стабильно. Будущее – предсказуемо в своей привлекательности.

Надо держать лицо, держать спину, а главное, – держать душу, которая мелко трясется и тоненько скулит чуть повыше моего несовершенного бюста за центральной — у меня какой-то куриной — косточкой.

А так хочется отпустить все: и лицо, и спину, и душу, а особенно — руль. Еще хочется крикнуть тем, кто в своих джипах и кабриолетах, что я им не своя, и что машина не моя, а мужа, и что прошлое мое тяжело, настоящее унизительно, а будущее предсказуемо только лишь в своей непредсказуемости.

Именно для того, чтобы все это «отпустить», я и еду к Оксане. Вот сейчас доберусь до ее дома и надену свое настоящее выражение лица. А оно у меня давно уже носит печать недоуменного уныния или, лучше, унылого недоумения.

Оксана — мой близкий друг. Она старше меня на десять лет и толще в два раза, и за это я ей очень благодарна. Во-первых, на ее фоне я себя чувствую молодой и прекрасной, во-вторых, с ней всегда можно обсудить мою настоящую жизнь с учетом ее 10-летнего опережения.

Оксана живет одна, ее сын с женой остались в городе. Она любит своих двух кошек и говорит, что это – ее семья. Кошки ее, по-моему, — круглые дуры, дикие и беспородные твари и раздражают меня до крайности, но этого я Оксане не говорю и готова их терпеть.

Мы познакомились много лет назад. У каждой в прошлом был пьющий муж и развод, а в настоящем – любимый сын и борьба с жизненными обстоятельствами. Сходство прошлого и настоящего невероятно сближало. Боролись с обстоятельствами мы далеко от дома, в загранкомандировке.

Вы скажете, что, конечно же, протырилась по блату. И ошибетесь. В том смысле, что, конечно, протырилась, по-другому тогда не играли (это я оправдываюсь). Но не по блату. Тяжелое это было дело. В общем, вспоминать даже не хочется.

Итак, командировка в тогда далекую и сказочную страну Швейцарию. Не верьте, если Вам скажут, что Швейцария скучна, а Женева – сонный город миллионеров и ооновских чиновников.
Если же Вы спросите, что делать в этом городе, где набережная является главной достопримечательностью для иранских шахов со своими навсегда перепуганными гаремами и для узкобедрых наложниц других венценосных особ, то мы с Оксаной скажем: там надо жить так, как это делали мы, вдыхая каждый день аромат свободы, лаская свой взгляд плодами изысканной цивилизации и жадно впитывая в себя полный достоинства стиль чужой, загадочной жизни.

Наш первый год работы в сказочной стране ознаменовался запретом тогда еще советского государства на выезд наших детей к месту работы их матерей. Родина знала лучше, где нашим детям должно быть лучше. Поэтому мы добросовестно работали, а все остальное время ждали почту.

Письма приходили в субботу после обеда. Это был особый день, и готовились мы к нему со всей возможной ответственностью. Утром мы, нарядные и серьезные, выходили на прогулку. Мы делали большой круг по городу, в который раз удивляясь сочетанию синего зимнего неба, яркой зеленой травы и аромата подмороженных нежно-розовых цветов на заснеженных огромных рододендронах.

Говорили обо всем, что накопилось за неделю. Главного не касались, чтобы не сглазить. Главное летело к нам в почтовых мешках рейсом Москва — Женева. На обратном пути заходили в игрушечную булочную, где кругленькая, веселая итальянка упаковывала нам в картонный кружевной ларец два больших пирожных. Это был наш шикарный жест, который немножко приобщал нас к вкусной и ароматной, политически недружественной и идеологически враждебной жизни чужой страны.
Главное было все еще впереди.

После этого мы шли за письмами. Ах, какое это сладкое нетерпение: вынимать из ячейки толстую пачку писем и среди них, даже не читая фамилий, просто выхватывать взглядом родной почерк. И какое чувственное наслаждение ощущать, что конверт плотный, тяжелый и едва вмещает в себя драгоценные странички.
Главное было впереди.

Мы забирали свою почту и шли к Оксане домой. Наступала кульминация. Мы читали письма. Сначала молча, впечатывая в себя каждую строчку и каждую букву. После этого мы читали выдержки из писем наших детей вслух, церемонно извиняясь за умолчание некоторых деликатных подробностей и неразглашение сведений доверительного характера. Наши дети должны были знать, что тайна их переписки не нарушается хотя бы нами.

Мы читали по очереди, повторяя наиболее выразительные отрывки и забавные словечки. Мы наслаждались. И наше наслаждение было совершенным, потому что мы его делили, а потому — умножали. Мы смеялись, плакали и восхищались нашими детьми – такими любящими, тонкими и впечатлительными.

Знаете, если у Вас не случилось разлуки с Вашим ребенком, ее стоит организовать хотя бы только для того, чтобы получать детские письма. Ничего подобного жизнь Вам больше не подарит. Это особое, ни на что не похожее счастье. То, что там написано, чаще всего никогда не будет сказано, а если и будет, то уже не так. Написанное слово останется с Вами навсегда, а жизнь побежит дальше, и потом уже Ваш ребенок сам с удивлением будет перечитывать собственные письма.

После чтения, отплакавшись и отсмеявшись, мы пировали, разрезав наши пирожные на изящные четвертушки. Пили чай и разговаривали. Но уже не о событиях недели, а о жизни. Я пребывала еще в поре романтических заблуждений, Оксана же к тому времени с ними уже простилась:
— Никогда, никогда не верь никому из них. Нет такого предательства, вранья и унижения, которые обойдут тебя стороной, если ты поверишь хоть кому-нибудь. Они предадут в любой момент, в любой ситуации и просто с любой. И самая близкая подруга станет тебе врагом. Не разрешай себе любить их и помни, что, даже если ты виновата, ты все равно не виновата, потому что они всегда будут идти по этой части с большим отрывом.

Я возражала, приводила примеры из классики, и в наших девичьих спорах рождалась маленькая истина – для каждой своя.

Задули ветры перестройки, ускорения и чего-то там еще, и вот уже вместе с почтой таким же рейсом Москва- Женева к нам, с разрешения высоких инстанций, летели наши сыновья: жить и учиться. Спасибо всем этим инстанциям. Если бы мы не пережили лютую тоску по своим детям, в нашей жизни, наверное, не было бы того ожидания детских писем и того столбняка всех органов чувств при виде пассажиров, выходящих из самолета и увлекающих за собой твоего ребенка — неожиданно повзрослевшего, но все равно, такого еще маленького и растерянного. Вы же понимаете, что в такой момент происходит в душе.

Мы отработали свою пятилетку, дети за это время выросли, и наступил день, когда с великой благодарностью и сожалением мы простились с чудесной страной и ставшим любимым городом.

На Родине, у себя дома, мы продолжали бороться с обстоятельствами. Но получалось это неважно, честно скажу я Вам, хотя мы и очень старались.
А потом я вышла замуж.
«Не ходи туда, — предупреждала Оксана. — Там плохо и больно. Там — все предатели. Или уже забыла?».
Но я действительно все забыла и пошла: уж очень сильно туда хотелось.

А Оксана осталась одна и за эти годы выстроила прочную линию обороны. Есть своя выстраданная и заработанная независимость. И есть дом в заколдованной, волшебной деревне, который построила она сама. Для себя и своего сына.
И еду я к ней, старательно улыбаясь встречным машинам. Мне бы только не разреветься по дороге и не воткнуть машину в столб.

Оксана была не одна. К ней зашли ее друзья. Они тоже поселились по-соседству. Ах, как здорово, как счастливо сложилось все в их компании! Мое одиночество тихо всхлипывает внутри. Познакомилась с ними Оксана давно: сблизила общая песочница, где копались дети. Потом Оксана развелась, а семейная лодка подруги уцелела.

Подруга ее живет своей благоустроенной, но беспокойной жизнью. Маша – полукровка, есть примесь чего-то кавказского. Властная и шумная. А Саша – интеллигентный еврей, аристократ по духу и барин по привычкам. Раньше они назывались «номенклатурная семья». И Машины, и Сашины родители – оттуда. Оттуда и они сами: спецраспределители, закрытые санатории и прогулки по Новодевичьему кладбищу к солидным родительским могилам.

Но сейчас им трудно. Старая, удобная жизнь развалилась на куски, а строить новую уже ни сил, ни времени почти не остается. Но главное – дети. Все им отдали, все связи отжали, чтобы в люди вывести. Пристроили обоих в престижный институт, но карьера у детей не заладилась.

«И ведь не потому, что не могут, – страдальчески кривит рот Саша, – просто не хотят. Не хотят работать, не хотят себя тратить. Дурака валяют, паразиты, и сидят у меня на шее».
Маша и Саша тоже построили дом, только большой и богатый. Старые запасы выручили. Детям нравится. Они с удовольствием проводят там и зиму, и лето. А их родители каждый день бегают к Оксане отсидеться, пожаловаться и прийти в себя после очередной шумной стычки со своими «кукушатами», как называет их отец.

Я смотрю на Оксану, на ее гостей и обрастаю лютой завистью. Ну, как же хорошо жить вот так, в этом заповедном углу на престижном направлении, поселить рядом друзей, которые уже просто стали родными, и согревать дружбой и верностью свою душу. А я – запутанный клубок разочарований, беспомощного ожидания и полной неприкаянности.

Маша с Сашей весь вечер переживали о своем. Маша, или, как называл ее муж, – Маняшенька — несколько раз принималась плакать. Муж ласково обнимал ее за толстые плечи и подливал свежий чай с мятой. Наконец, она совсем скисла, и вскоре оба засобирались домой. Саша отыскал на вешалке большой деревенский платок Оксаны. Было уже холодно, и он сам укутал жену, придерживая концы платка у нее за спиной. Так, в обнимку, они и пошли.

А у нас с Оксаной впереди был длинный вечер с бутылкой красного вина в красивой упаковке из мешковины и откровенным разговором о мужском предательстве и женской боли. Но говорить нам пришлось недолго. После второго бокала, когда настроение уже было «размочено», в дверях показалась Вика, Машина дочь.

У Маши с дочерью сложные отношения. Маша растит внука — Викиного сына, поскольку дочери заниматься этим некогда. И Вика не может простить матери, что та делает это так бездарно. Парень растет капризным и ленивым. Вику это возмущает. Сейчас, после очередной стычки с родителями, из дому сбежала уже она. Вика еще находится в боевой форме и потому с ходу просит Оксану передать ее подруге, что она, подруга (читай – Маша), – сука.

Оксана, сохраняя спокойствие, понимающе кивает. Ее дом – нейтральные воды и для родителей, и для детей этого семейства. Каждый день к ней прибегают для передышки то одни, то другие. У Оксаны для таких случаев и водка стоит всегда наготове. Вика отыскала на кухне бутылку, выпила за свое собственное подорванное здоровье и ушла к соседке напротив: смотреть телевизор и зализывать раны.

Я была, что называется, под впечатлением. Не нравятся, совсем не нравятся мне эти детки. Типичные номенклатурные выкормыши. А родители у них хорошие. Саша – большой труженик, даром, что аристократ по духу и барин по привычкам. Ну, а уж как вокруг жены прыгает – глазам больно смотреть. И это самое обидное.

Я уже готова разреветься от того, что счастье рядом, но оно — чужое.
— Оксан, скажи, ну почему так? Он же сто лет со своей Маняшенькой живет и так с ней носится!
Оксана смотрит на меня долгим, прозрачным взглядом.
— О, Господи, да потому что спит он всю жизнь — со мной! Понятно говорю?
Но это – строго между нами.

 

Шоколадные сердца

— Ну, и зачем терзать черную горбушку? Она нужна, чтоб водку занюхивать. Закусывать будешь потом, после второй.
И чего всхлипываешь? Думаешь, я тебя пожалею и скажу что-нибудь мудрое. Типа «жизнь пройти…» или «все, что ни делается…». Нет, Юля, не надейся.
Я сейчас опрокину свой вечерний стопец, потом поем чего-нибудь. Вон, колбаски жареной. Или пельмешек сварю. Да, почти все холостяки и разведенки жрут пельмени. Редкая, кстати, гадость.
Хотя зачем наговаривать. По-разному живут и разное жрут. Это мне все уже все равно – лишь бы попроще.
Да, о чем это я?
Нет, не пожалею я тебя. Я вспомню все, а потом начну тебя предавать. Так было уже много раз. Я расскажу все, что знаю, а чего не знаю – придумаю.
Я улыбаюсь от предвкушения и сама не могу понять, люблю я тебя или ненавижу.
Сегодня я, как стервятник, опять буду кружить над твоим прошлым.
Маленькая, глупая птичка, ты нашла не те руки, ты впорхнула не в ту форточку.
Потому что я тебе не друг, я — предатель.
Наливай. Поехали.
***
— Это случилось незадолго до твоего возвращения домой из загранкомандировки, которой ты обязана всем лучшим и всем худшим, что случилось с тобой в жизни. В одном прекрасном городе одной прекрасной страны было одно прекрасное правило. «Наши» машины останавливались, если видели пешего «своего», и подвозили.
И когда однажды возле тебя резко притормозила машина, ты совсем не удивилась. Отметила только, что машина темно-синяя, а твой кожаный плащ — рыжий. Одно хорошо дополняет другое. Называется «Закон компенсации».
В машине сидел мужик, на лицо знакомый, но не более. Хотя все усатые и очкастые выглядят примерно одинаково знакомо.

Интересно: стоит мужчине начать лысеть — он отращивает бороду. Стоит надеть очки – тут же заводит себе усы. Это тоже «Закон компенсации». Хотя какая разница, какие были у него очки: в комплекте с усами или без? Главное, что у тебя не было ни того, ни другого.

После работы доехать до дома на машине – крупное везение. И ты быстро плюхнулась на сиденье.
— Между прочим, меня Григорий зовут, — гулким басом проговорил мужик. В ответ ты вежливо кивнула. Говорить, в общем-то, было не о чем.
Через десять минут ты уже была дома. «Прощайте, очкастые усы, а как зовут меня, я вам сообщать не собираюсь».

На следующий вечер Григорий рассказывал тебе, что он тут в короткой командировке, что вечера у него обычно свободны и что перед сном он любит гулять по набережной.
«Да баб ты любишь драть, а не закатом любоваться, достаточно посмотреть, какой у тебя подбородок. От щетины аж лОснится!» — этого ты не сказала, но подумала.
На третий день, остановив машину возле твоего дома, Григорий открылся, что у него в гостиничном номере запрятаны подальше от прожорливых коллег московская селедка и черный хлеб.
И что, если ты хочешь, селедку с хлебом можно съесть совместно и втайне от коллектива. Голос его звучал вкрадчиво, густые брови подрагивали многообещающе.
В ответ ты выразила свою солидарность с обреченной селедкой и попросила передать ей большой привет. Пока «усы» соображали, как лучше это сделать, ты была уже далеко: перепрыгивая через три ступеньки, мчалась ты к себе на второй этаж. Хотя селедки у тебя дома не было, есть все равно хотелось ужасно.

Уговорить Григория поработать извозчиком и в ближайший выходной отвезти тебя в загородный магазин оказалось несложно. А приучить его к субботним поездкам за продуктами было еще легче. Понятно, знал человек, для чего старался.
Но тебе очень нужен был конь, сильный и быстрый. Гриша в сочетании с казенным автомобилем являл собой именно то, что требовалось. Хотя и без автомобиля он являл собой то же самое.
В машине он обычно молчал, изредка задавая вопросы, которые поражали тебя своим точным попаданием. Казалось, он прочитал твое «личное дело».
Да, собственно, зачем ему было «дело» читать, и так все было ясно: неимущая, интеллигентная, закомплексованная, временно одинокая. Возможно, есть ребеночек.

Говорил он с тобой чуть снисходительно, хотя был на удивление терпелив и старателен в назначенной ему роли личного водилы.
Но все равно — ты не любила таких мужчин. Наглый, холеный, какие-то важные мамаша с папашей. Родился в Нью-Йорке, первые свои шаги на Манхэттене делал. Сестра с мужем в Лондоне, и сам тоже «не вылазит», как когда-то говорил один твой знакомый — большой, кстати, начальник.
Вот только с семейной жизнью у Гриши не заладилось. После трехмесячной командировки застал как-то он жену в постели с другом детства. Кстати, все трое были из одной школы, одного института, и даже папы у всех троих работали вместе. А где – догадаться несложно.

Короче: ты не любила таких мужиков, и потому твоему душевному спокойствию не угрожало ничего. Поначалу.
Первый тревожный звонок прозвенел, когда ты вдруг заметила, что усы с очками бывают разные. И что Гришины усы и очки гораздо лучше любых других.
В общем, лед тронулся еще раньше, чем можно было предположить.
Зачем это тебе? Ты же, что называется, «не из системы», здесь, за границей, оказалась по крупному везению. Ты так презираешь блатных и, вообще, всю эту номенклатуру, а уж с Гришей тебя разделяла просто социальная пропасть. Или бездна.

Но тебе не хотелось думать ни о пропасти, ни о бездне. Ты вспоминала, как Гриша после ваших утомительных поездок кормил тебя ужинами. Вы приезжали к нему в гостиницу, он, стоя у кухонного стола, сначала жадно пил, потом сам все резал, жарил, накрывал, а после мыл посуду. Не подпускал тебя на кухню и не приставал «с глупостями». А ты делала вид, что смотришь телевизор.
И только уже потом ты, дурочка, заметила, что в стакан он тогда наливал совсем не воду.

А еще ты вспоминала, как однажды в выходной вы поехали в Савойю, в игрушечный Анси, который гордо именовал себя городом, просто погулять, и он потерял тебя в толпе многочисленных туристов. И как потом совсем по-детски обрадовался, когда ты вдруг отыскалась.
— Ну что, решил, что я уже к кому-нибудь пристроилась? — небрежно спросила ты.
— Конечно! Только хотел вздохнуть с облегчением, а ты тут торчишь.

Правило было говорить друг другу только гадости и все опошлять. Хорошее было правило. Но что делать с тем, что стремительно и практически помимо твоей воли набирало силу, ты не знала.
Ты же видела, сколько их, таких, вырывалось к вам в командировки, то есть «на свободу».
И все они, за редким исключением, хотели от вас, одиноких мелких сошек, одного и того же. Ты понимала, что Гриша исключением не был.
Правило насчет шуточек и гадостей было хорошее, только вот соблюдать его было нелегко. Напряжение росло, шутить становилось все труднее. Тебе.
Когда однажды вы заехали в какой-то совсем заброшенный край и не могли найти нужную дорогу, ты, посуровев лицом, заподозрила вслух, что, вот оно: погубит он тебя, молодую и красивую, а потом бросит тут, бездыханную.

На что Гриша в своей обычной вкрадчивой манере ответил, что конечно погубит и конечно бросит, но только сначала хорошенечко помучает. Ты обиделась: вы так не договаривались и что, если уж губить, то сразу и без мук. Но уже понимала: очень хочется, чтобы и помучили, и погубили.
Все получилось так, как ты хотела.

По утрам, ровно в семь часов в Гришином номере гостиницы обычно раздавался телефонный звонок. Горшков, про которого все знали, что он гэбэшник, делал, по выражению Гриши, «контрольный звонок в голову», — поинтересоваться, как провел ночь «Заместитель главы делегации Григорий» и как самому ему в течение наступающего дня жить и работать.
В то утро от Гриши он узнал, в каком виде надо прибыть на ответственные трехсторонние переговоры.
-Значит так, Горшок, быть к девяти, как пионер, при полном параде: черный верх, белый низ. Понятно говорю?
Вы поспорили, придет ли он действительно так. Ты не поверила. И проиграла.

Гриша редко смеялся и даже редко улыбался. Шутил он всегда в густые усы, серьезно и внушительно. Его чувство юмора было, как самонаводящийся снаряд.
Он всегда знал, чего он хочет, и разрешения спрашивать не привык. Он был бесконечно уверенным в себе, в своем праве на обладание всем лучшим.

«Значит, я тоже лучшая?» – замирала ты и улыбалась уже сквозь слезы от страха быть выбракованной по несоответствию: ведь мастером ОТК был сам Гриша.
Но обнаруживать свои страхи, а тем более слезы, было нельзя.
Гриша признавал только ироническую манеру общения. Любые твои возвышенные или чувствительные речения немедленно обнаруживали в нем хищника, поймавшего в лапы легкую добычу.
Удар он наносил лениво, но точно. Два-три слова, иногда — просто дрогнувшие брови и все, тебя больше нет. А вместо косточек на память о тебе остаются только твои комплексы.

Ты помнишь, конечно, как вас все время ставили на место. Вы же были чернорабочими при этой красивой, отлаженной машине. Все места были заняты детьми, зятьями и внуками, и практически никого, кроме тебя и одной машинистки из Консульства, без блата там не было.

Думать о «бездне» не хотелось, но она сама напоминала о себе.
Гриша очень любил горные лыжи и прекрасно катался. Тебе давно хотелось этому научиться, и однажды ты тоже засобиралась вместе с его большой компанией на выходные за город. Гриша изо всех сил старался быть с тобой хорошим, поэтому в ответ на твои расспросы, он просто мягко улыбнулся:
— Ну, зачем это тебе? За один раз ты все равно не научишься, а кататься всерьез для тебя слишком дорого. Не потянешь.

Но он был дважды не прав.
Во-первых, не только «лыжи», а вообще, все в его жизни было для тебя слишком дорого.
Во-вторых, не «слишком дорого», а просто недоступно.
И только возможность замирать оттого, что перехватывает дыхание при звуках его сильного голоса, была для тебя доступна и не стоила ничего.

Ты до сих пор не знаешь, как объяснить свое чувство. Это была не столько любовь, сколько ощущение добровольной и полной капитуляции перед его недосягаемостью и мужским авторитетом, ясным умом и жестким характером.
Это преклонение тебя изводило, но страх потерять эту муку был еще мучительней. Вредная Валька, ты же помнишь про эту заразу, ядовито сочувствовала, что со спины ты уже сливаешься в вертикальную линию. Хорошо ей было шутить.

Наступила весна. Для тебя это означало возвращение домой. А дома болела мать, ваш дед сам вел хозяйство, дочка твоя валяла дурака и грубила им обоим. Твое продление даже не обсуждалось: тебя ждали родители, твой проблемный ребенок и полная неизвестность со всем остальным.

Короче, о том, что ждало тебя в будущем, ты трусливо старалась не думать. Пугала неопределенность. Но еще более пугала определенность, с которой ты понимала, что вот сейчас, на твоих глазах уходит в никуда самое счастливое и самое удивительное время в твоей жизни.
Прошло пятьдесят шесть дней с тех пор, как Гриша в первый раз подвез тебя, и наступило последнее утро вашей истории. Через несколько часов — его субботний рейс домой.

Гришу ждет Москва. И его обладание всем самым лучшим уже на его московской территории. Вы вместе упаковывали Гришины чемоданы и вместе радовались окончанию его трудной командировки. У Гриши это получалось.
В последний раз он довез тебя до дома. Вышел из машины и довел до твоей двери.
Брови дрогнули, усы зашевелились, Гриша улыбнулся. Назвал свой телефон. Сказал, чтобы позванивала, в случае чего, по возвращении на Родину. Вручил тебе флакончик с духами и бумажный пакет. Там для тебя кое-что было собрано «на добрую память».

«Главное — это выдержка», — говорила стюардесса Наташа своему Эллочке в фильме “Еще раз про любовь”.
Ты сердечно пожелала, чтобы дорожка ему медом не казалась: вы же не могли по-человечески прощаться, вам все шиворот-навыворот надо было. И, кривляясь, небрежно дала поцеловать себя в щеку. Потом вошла в квартиру и легла на кровать. Потом тебе приснился сон: длинная вереница людей и среди них Гриша. Люди кивают тебе, улыбаются. А Гриша не узнает. И ты идешь мимо.

Утром ты наткнулась в коридоре на Гришин пакет. В нем были собраны «неликвиды»: продукты, которые Гриша не успел доесть во время своей командировки.
Среди них были и ценные вещи: почти полная бутылка растительного масла и баночка красной икры.
В Москве, при тщательно спланированной тобой случайной встрече, Гриша тебя не узнал. Как во сне.
На этом тебе очень бы хотелось закончить. Но не получается. Поэтому, давай, сделай-ка паузу, выпей, а потом продолжишь.
Впереди еще много разного, не очень интересного, но поучительного. Потому что существует Закон компенсации, и он, как и каждый Закон, ждет своего исполнения.
Дома тебя ждали две главные проблемы: «мать и дитя». Ты сразу занялась обеими. Все заграничные штучки, которые могли представлять какой-то интерес, ты спустила на взятки, в том числе и Гришин флакончик. Мать ты положила в ведомственную больницу, а девицу свою бестолковую заточила в карцер наедине с преподавателями и трехразовым домашним питанием. И она поступила на истфак, чем несказанно удивила тебя.

А потом ты долго болела от тоски, от необратимости прошлого. Поняла, что самым страшным словом для тебя стало «никогда», а все твои жизненные достижения, которыми ты так гордилась, как-то вдруг потеряли для тебя вкус и цвет. Совсем, было, собралась махнуть на себя рукой и вдруг неожиданно вышла замуж за Гришиного сослуживца. Очень удачно.
Твой будущий муж тогда тоже переживал не лучшие времена. Он еще не отошел от тяжелого развода, и ему тоже было нужно тепло. Вас не разделяла социальная бездна, вы понимали друг друга, и тебе с ним было хорошо. Что чувствовал тогда он, ты не задумывалась. А зря.

Началась совсем другая жизнь. Появились деньги, хорошая квартира. Дочка твоя еще в институте выскочила замуж, родители были в порядке. Ты почти привыкла к тому, что ты — благополучная женщина. Вы даже собаку завели престижную, чтобы уж совсем «соответствовать»: огромного «водолаза», глупого, доброго и антисанитарного. И назвали его по-модному: Шериф.
Чтобы он потом у вас, дураков, от чумки сдох. Правильно говорят: не умеешь – не берись и зверя не мучай. Он же не вы, он ни в чем не виноват.
К чему ты не могла привыкнуть – это к тому, что тебя любят.
По ночам ты смотрела на спящего мужа и спрашивала себя, за что тебе так много счастья.
Быстро, быстро ты тогда забыла своего Гришку.

Ладно, проехали. Ты удачно нашла работу в одной симпатичной компании. Смеяться никому не советую: ты стала там начальником, правда небольшим. Английский шоколад, сто шестьдесят лет корпоративной истории. На кухне у вас валялись коробки с конфетами из твоего личного подарочного фонда, а на День всех влюбленных ты каждый год дарила мужу большое шоколадное сердце.
Но ты по-прежнему хорошо помнила, как когда-то считала дни до зарплаты, как боялась, что выпрут тебя до срока из престижной командировки, где ты сглатывала унижения от жен твоих сослуживцев.
Тебе казалось, что открытый тобой Закон компенсации (нет, ты не изобретала велосипед, просто это твой Закон, и ты «дошла» до него сама) доказывает тебе свою суровую, но справедливую сущность.

Ой ли? Подумай. Конечно же, «справедливую», — если этот Закон работает на тебя. И почему, интересно, все так любят говорить, что Бог послал им счастье как бы «в порядке компенсации за нанесенный ущерб»?
То есть не просто так «свезло», а свезло за страдания. То есть Бог как бы спохватился и извинился. Да, здесь твой «Закон» как нельзя кстати.
А когда страдания есть, а никакой компенсации не предвидится? Или никаких особенных страданий нет, а счастье за тебя держится, как клещ за ухо твоего «водолаза»? Тогда какие вселенские законы срабатывают? Очень бы хотелось понять.

О Грише ты ничего не слышала и редко вспоминала о нем. Но ты хорошо помнила горький вкус той истории и свой сон.
Нет, неправда. Где-то в подсознании застряла одна картина. Гриша стоит у стола и что-то режет. Ты подходишь сзади и кладешь подбородок ему на плечо. Тебе хочется губами отодвинуть ворот его рубашки и поцеловать его в шею. Гриша тихо просит тебя отойти, потому что иначе он сейчас все бросит и вы останетесь без обеда.
Зачем ты тогда послушалась его? Много раз ты мысленно прокручивала эту сцену. Вот он просит тебя отойти, но ты остаешься на месте и молча делаешь все, чего тебе так хотелось в ту минуту. Тебе было стыдно, ты чувствовала себя виноватой перед мужем, но проходило время, и ты вспоминала об этом опять.

Та зима была тяжелой. На работе у тебя начались неприятности, заболели родители, теперь уже оба и всерьез.
В день, а вернее, в ночь Святого Валентина твой муж долго кружил по комнате, потом зачем-то разломил напополам очередное шоколадное сердце — твой подарок. Силой усадил тебя в свое любимое большое кресло и сообщил, что ты хороший человек и ни в чем не виновата, но он давно уже собирался тебе сказать, что встретил женщину, о которой мечтал всю жизнь, и что ваша совместная жизнь закончена.

Почему-то тебе сразу вспомнилось: ты дома одна, собираешься на три дня в командировку в Питер, муж тоже в отъезде. Он звонит и просит тебя оставить ключ у соседей, потому что забыл свой.
Ты удивляешься, потому что ты вернешься на неделю раньше и, как обычно, поедешь встречать его в аэропорт.
Муж объясняет, что и в воздухе, и на дорогах аварий полно, мало ли что может с тобой случиться, а в квартиру он в этом случае не попадет.
Ты понимаешь, муж прав, действительно, «мало ли что», и в который раз удивляешься его дальновидности и предусмотрительности. Ты всегда его слушалась: он был намного умней и не по годам взрослей тебя. Ваш брак в этом отношении можно было назвать гармоничным: тебе нравилось подчиняться, а ему – руководить.

… Через несколько дней твой муж опять уехал в чудесную страну, где он и повстречал свою настоящую любовь. Тебе было оставлено задание подыскивать для себя новую квартиру. Все формальности по разводу были отложены до лета.
Интересно: в свое время его первая жена ушла от него примерно так же.
Закон компенсации, вероятно, еще более «всемирный», чем Закон тяготения.
Но что делать тебе? За годы счастья нужно заплатить одинокой старостью. За скромные победы в битве полов надо заплатить глобальным поражением. Победы были в прошлом, а платить надо сейчас. Где справедливость? Но Закон есть Закон.

Земля уходила из-под ног. Уходила сказка со счастливым концом, в которой все неприятности остаются в прошлом: Золушка превращается в принцессу, и даже лягушка прекрасно устраивает свою личную жизнь.
И кому сейчас нужна твоя готовность «в пургу и в метель», да чтобы «голая да босая», да чтобы «вместе на всю оставшуюся жизнь, несмотря на все и всех».
Да никому. Эти вещи ценятся, наверное, в другом комплекте, во всяком случае, не в комплекте с тобой.

«Старая, безработная и нелюбимая. Господи, не оставь меня» – ты повторяла эти слова и не могла понять, что делать. Родителям говорить ничего нельзя – жалко. Дочке говорить ничего нельзя – стыдно.
Днем ты лихорадочно искала новую работу и подбирала варианты для переезда, по вечерам часами смотрела на белую стену огромной квартиры, которую вы с мужем еще недавно так старательно превращали в ваш дом.
Шериф в знак солидарности то жалобно вздыхал, то с остервенением бил хвостом по полу.
Ты водный знак и очень любишь воду. Ты любишь ее во всех проявлениях. Свое несчастье ты тоже чувствовала через воду. У той, еще настоящей Пугачевой есть старая песня про коралловые бусы. Но это песня не про бусы. Она про тебя. Так тебе кажется. Там есть слова: «Впереди — впереди разольется море грусти…».
Тебе казалось, что ты медленно тонешь в этом густом, тяжелом море. Оно смыкается над тобой. И тебе не справиться, до берега не добраться. Самой невыносимой мыслью было то, что так барахтаться придется еще долго, пока не умрешь. А если умрешь не скоро?

Надо было как-то отвлечься, оглушить себя. Русалочка – так та танцевала на ножах. Ты тоже была готова затанцевать.
Его телефон ты запомнила навсегда.
Конечно же, он давно женат на породистой, номенклатурной барышне и наверняка работает где-нибудь в Европе, занимает ответственный пост, или что там еще.
Но можно позвонить и узнать, как он и где. Лучше ностальгически переживать свою прошлую историю, чтобы не думать о том, что происходит сейчас.
И помыслы твои чисты, лицемерно убеждала ты себя.

Ответил тебе гулкий мужской бас. Никаких сведений о Григории нет, и, вообще, ничего не известно. Трубку бросили. «Идиот какой-то», — подумала ты.
Ночью ты вдруг поняла, что отвечал тебе сам Гриша. На следующий день ты нарушила свою анонимность и уже назвалась. Невероятно, но Гриша сразу все вспомнил.
— Нет, живет в Москве, по-прежнему не женат и рад звонку. Через час даже может зайти в гости.
Ты, еще не веря в то, что это возможно, ждала, когда оживет легенда по имени Гриша. Через час легенда ожила и вошла в уже не твой и уже не дом.
На голове его была детская шерстяная шапочка. Странная одежда свободно струилась вниз, и можно было только догадываться о том, что в ее недрах прячутся кожа и кости. Лоб наискосок прорубал глубокий, свежий рубец. Очки были на веревочке, поредевшие усы прятали беззубый рот. В одной руке Гриша держал поникшую розу. В другой – бутылку водки.

***
— Ах, Юля, Юля. Я знаю, что будет дальше. Твой муж вернется. Мужики редко женятся на любовницах: зачем, когда можно иметь все «в одном флаконе»?
И ты его простишь. И будете вы жить дальше, только каждый раз четырнадцатого февраля будешь ты вспоминать ту историю. А то большое кресло, где выслушала себе приговор, с тех пор станешь обходить стороной.
Муж скоро забудет и ту «ночь всех влюбленных», и ту, ради которой разломил тогда на две неравные части твое шоколадное сердце. И жизнь потечет дальше, только уже без вашего Шерифа. Говорят, собаки плохо переносят предательство. Шкурой его чувствуют, даже такой толстой и блохастой, как у него.

Ты станешь совсем взрослой и уже больше никому и ничего не станешь рассказывать о своей жизни. И правильно. Не надо этого делать, Юля. Не доверяй никому.
А Гришку твоего уже и клиника не спасет. Гриша еще немного порыпается и окажется без работы и без денег в однокомнатной халупе в пятиэтажке под снос, в которую он, в финале, спланирует после длительного и упорного спуска с номенклатурных вершин, куда заботливая рука отца поместила его еще в младенчестве.

А у тебя наступит счастливая пора – покой в доме и в твоем шоколадном сердце. Сработает твой Закон компенсации, если ты в него веришь.
Только будет это недолго. Потому что на этот Закон есть свой Закон. И он ждет до поры. А потом надо готовиться.

А я пойду сейчас пить свои таблетки, потому что у меня снова поднялось давление.
Но по дороге я остановлюсь перед зеркалом и спрошу у своего отражения: «Юля, когда-то ты была другой – серьезной и деликатной девочкой. Почему, почему в твоей жизни так все получилось? Мне больно на тебя смотреть, Юля».
Я ищу ответа у зеркала, я хочу увидеть себя такой, как тогда, давно. Хочу верить, ошибаться, разочаровываться, восхищаться, делать глупости, раскаиваться, лицемерить, оправдываться, метаться и страдать.
Хочу, чтобы было кому по-честному все рассказывать, чтобы было с кем вместе сидеть на кухне, хочу неумело еще глотать водку и заливать крупными слезами горбушку черного.
А не каркать в одиночестве по сотому разу на свою собственную жизнь, не опрокидывать очередной вечерний «стопец» и не искать на своих щеках следы слез. Их нет. Остались только слезные железы, которые исправно увлажняют роговицу глаз.

Я научилась пить и разучилась плакать. И мне уже никогда не закапать слезами горбушку, как это было когда-то.
Лекарства не помогают. Я вижу в зеркале свое страшное, багровое лицо, больше похожее на зад обезьяны. Я не могу плакать, я могу только выть.
Не о себе, тогдашней, которую я предала, не о своем глупом Законе компенсации и даже не о растаявшем в прошлом сладком времени шоколадных сердец.
Я смотрю на себя и тихо вою, потому что я завидую жизни: ее ведь любят все.
Даже предатели.
—