ТАМАРА КАНДАЛА. Глотающий бритвы.

 

ГЛОТАЮЩИЙ БРИТВЫ.

«Разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной.»

В. В.Набоков.

Русский язык коварен. Одна буква может изменить не просто смысл, но смысл жизни. Например, в фамилии. Например, Пупкин. Измените одну согласную и в символе посредственности — найдёте гения.
Ну, возможно ли объяснить это своему мужу-иностранцу (на самом деле, иностранка это я, он-то живёт в своей родной стране), хоть и изучающему русский язык и человеку вполне лингвистически одарённому. Если ещё Пушкин для него что-то значит, то объяснить ему собирательный образ Пупкина, его фонетический и семантический ряд, практически невозможно.
— Мой отец вышел замуж на мою маму, когда ему было уже сорок лет, — заявил он мне недавно.
— Надеюсь, он всё ещё был девушкой, — не удержалась я.
Он насторожился, ожидая как всегда подвоха, рассмеялся на всякий случай и пошёл рыться в словарях.
Так вот, Пупкин был моей лучшей подружкой в этой, в общем, чужой мне стране (я вообще предпочитаю в качестве подружек — мужчин), и исполнял он эту функцию со всей ответственностью. То есть, когда мне нужно было поделиться всякими глупостями, неинтересными моему французскому мужу или просто поболтать на родном наречии — он был незаменим. Я, в свою очередь выслушивала его холостяцкие похождения.
Так вот! Его фамилия была его Голгофа. Надо сказать, что и имечко у него было непростое — Лазарь. Ни больше, ни меньше. При этом похож он был на ирландца — рыжий, с голубыми глазами, богатырского роста и волевым подбородком. Природа горазда на такие шуточки, дай ей только повод.
Как же намучился он, бедняга, с этой фамилией на своей любимой родине.
— Ну вообрази себе, какая девушка захочет всерьёз построить со мной отношения? Это значит, в один прекрасный день ей придётся стать Пупкиной. Да и как я могу обречь на это любимую девушку, не сволочь же я какая-нибудь, — говорил он — А, потом, попробуй влюбись в будущую Пупкину — это каким нужно быть извращенцем.
Я подозреваю, что это вообще было основной причиной его эмиграции. Действительно, натерпелся человек. А попробуйте устроится на работу с такими метрическими данными. В одной организации ему так просто и сказали — нам пупкины не нужны… да ещё лазари! При этом он утверждал, что прекрасно их понимает, — ну как ещё можно реагировать на такое неприличное сочетание? Здесь, на западе, это сочетание звучало вполне невинно и никаких ассоциаций не вызывало. Но он всё равно страдал: — Я-то знаю, что я Пупкин, — говорил он.
Я успокаивала его как могла. Привела в пример одного своего знакомого, который очень гордился своей фамилией — Кибенин, произнося её с ударением на последнем слоге. Уверял, что их дворянский род имеет прямое отношение к французской аристократии. Я предложила ему ещё более благородное звучание, сделав из неё двойную, через чёрточку — Кибенин-Материн. Лазарь хохотал, но не утешался.
— Конечно, — говорил он, — я бы мог жениться и взять фамилию жены. Но это было бы подло по отношению к моему отцу. Он бы мне этого не простил.
— Так он же умер! — прагматически удивлялась я.
— Ну и что! Он проклял бы меня оттуда!
— А дать тебе такое имечко в придачу к фамилии, да ещё в Советском Союзе! Лазарь Пупкин! Это же готовый цирковой номер! — негодовала я.
— Ну… он хотел как лучше — именем искупить фамилию.
— Да… да… это нам известно — дорога в ад выложена благими намерениями.
— Это абсолютно мой случай, — соглашался он.
Лазик был блестящим математиком, но при этом полным ослом в быту и личной жизни. Работа у него была замечательная, по специальности, высоко оплачиваемая; во Франции он вполне адаптировался, язык выучил. Но каждодневное существование давалось ему с трудом. Всё валилось у него из рук, в прямом и переносном смысле. Ходил он, как правило, в разных носках, так как сложить их в клубок после стирки было для него невыполнимой задачей. Когда я посоветовала ему покупать носки одной марки и только двух тонов — светлые и тёмные, он удивился простоте решения вопроса и был страшно уязвлён, что, он, со своими математическими способностями, сам не пришёл к этому логическому выводу. — Ты силён в абстрактной математике, а я в её конкретном приложении. Не отчаивайся, это поправимо. В доме нужна женская рука, — в который раз завела я свою песню.
— Знаю, знаю… — отмахивался он, — но если бы это была только рука …а то ведь к ней обязательно будет приделана хозяйка. И, потом, англичане говорят, зачем покупать корову, когда молоко дешево.
Если бы он только знал, бедолага, как судьба-насмешница зацепится за эти его слова.
Так он и наслаждался своей свободой, как птичка певчая, почти до сорока лет. И, наконец, ЭТО случилось — он влюбился. Амур долго ждал этой минуты — у него было время заточить стрелу и опустить её в смертоносный яд.
Я поняла это по тому, как он изменился. Встречаться мы практически перестали и даже разговор по телефону стал проблемой — он всё время боялся, что она ему позвонит, а у него будет занято… и она больше не перезвонит.
— Ну ты перезвонишь, — говорила я.
— Мне неудобно.
— Это почему же?
— Ну… так… — мялся он.
— На все мои расспросы он отвечал невнятно, чем раззадоривал моё любопытство ещё больше.
— Будь осторожен, — предупреждала я, — тебя ничего не стоит облапошить. Ты неопытен в отношениях, как девственница.
Он только неопределённо хмыкал в ответ.
— Надеюсь, она не русская киска, искательница приключений и иностранных паспортов?
— Не говори пошлостей! Как тебе не стыдно! А ещё писатель, — добавлял он, — драматолог! Вспомни, когда ты сама была в таком же положении, под подозрением всего окружения твоего будущего мужа.
Так я поняла, что мои подозрения имеют под собой основания. Но я ещё не знала, до какой степени.
— Сравнил! — возмущалась я, — у нас была Великая Любовь.
— Ну, конечно! Великая любовь может быть только у тебя. Куда уж мне! Я же Пупкин!
Это был запрещённый приём. Мне действительно стало стыдно. И зря! Просто моё бедное воображение пробуксовало перед откровенной карнавальностью действительности.
— Почему же ты тогда никому её не показываешь? — приставала я.
— Ещё не время, — туманно отвечал он.
Так прошло месяца три. Наконец настал день, когда Лазька позвонил и торжественным голосом объявил, что хочет нас познакомить.
— Какое счастье! — ответила я, — И когда произойдёт допуск к телу?
— Не ёрничай, — сказал он, — и учти, я влюблён, как цуцик.
Решили встретиться на нейтральной территории. Он пригласил нас в ресторан. Действительность превзошла самые худшие ожидания. Это действительно было «тело». Дебелая, крупная, с огромной грудью, на неимоверных каблуках, с умопомрачительным декольте до самого пупа, в которое невозможно было не заглянуть даже ангелу, она сияла своей курносой мордашкой с наивно-наглыми глазами как настоящая порно-звезда, всходящая по фестивальной лестнице. Я сразу, для себя назвала её «дояркой» (корова… молоко..). В ресторане не было мужчины, который не оглянулся бы ей вслед, не облизнувшись. Она призывала к этому всем своим видом, кокетничая со всеми сразу и с каждым в отдельности, включая официанта и моего мужа. Говорила она громко, смеялась в самых неподходящих местах, но, вдруг, как бы вспомнив о данных самой себе установках, затихала и начинала жеманничать, что в её представлении, видимо, ассоциировалось со светскостью. Официанту она нежно-таинственно заглядывала в глаза и трогала за руку при любой возможности. Тот, заглядевшись в глубины её декольте, дважды проливал вино на скатерть. Потом она принялась теребить галстук на шее у моего мужа, объясняя тягуче-напевным голосом всем желающим услышать, что она « о..очень.. о..очень любит мужские галстуки..». Мой муж испуганно косился в мою сторону, не понимая, что в такой ситуации нужно делать. Тут, уж, я не выдержала:
— Ну и как же вы их любите? — едко спросила я, — галстуки?…
— Ну, как… — хихикнула она, — просто обожаю,…смотреть… трогать…и вообще…, — сказала она таким тоном, что эрекция наступила даже у меня.
Лазька при этом заржал глумливым смехом. Я вообще его не узнавала — куда девался его вкус, вся его ирония?.. Он, действительно, как «цуцик», заглядывал её в рот и норовил прикоснуться каждую секунду. Она обращалась с ним вполне снисходительно, называя почему то «мой бедный рыцарь», а мне при этом почему-то явно слышалось « мой драный котик». Ела она с большим аппетитом, пила тоже, причём исключительно шампанское и исключительно «Вдова Клико», что тоже, видимо, у неё ассоциировалось с чем-то аристократическим. Ресторан был дорогой, а это была уже третья бутылка, и я представляла, в какую копеечку это влетит Лазику. Но он был как под гипнозом, счастлив, как щенок. Я даже была не уверена, слышит ли он что-нибудь вообще — похоже, он следил только за модуляциями её голоса. А модуляции у неё были… Как однажды сказанул мой французский муж про одного оперного певца, что тот поёт… «с этими… как это… с выделениями. » В её случае я бы ещё добавила — с откровенными.
Вообще, глядя на неё, мне почему то пришло в голову, что из её гениталий можно было бы соорудить добротное велосипедное седло.

    Звали её Нонной, что, в переводе с французского, означает монахиня.

На следующий день он позвонил мне с работы, объявить воодушевлённым голосом, что Нонна переехала к нему. Ответом ему было моё гробовое молчание.
— Я понял, она тебе не понравилась, — догадался он, — но это ничего, ты к ней привыкнешь.
— Не думаю, — сказала я, — у меня не будет на это времени.
— В каком смысле? — насторожился он.
— Она бросит тебя ради первого же встречного арабского шейха. И это произойдёт очень быстро. (Пифия. Весталка.)
— Почему шейха? — растерянно спросил он.
— Потому, что у неё на лбу написано — ищу арабского шейха и, через запятую, на любых условиях. И ещё потому, что она абсолютно в их вкусе.
Он помолчал.
— А ты… ты думаешь, что я не смогу ей дать того, что сможет ей дать арабский шейх? — как то безнадёжно спросил он.
И только тогда я поняла степень его зависимости от неё. Он был готов на всё. Только бы удержать.
— Ты для этого недостаточно богат, — жёстко сказала я, — И слишком тонко организован.
— Ты прямолинейна, как падающий топор, — сказал он и повесил трубку.

Он не звонил долго. Я тоже. Я почему то восприняла эту историю почти как личное оскорбление. « Ну и чёрт с тобой, — думала я, — Так вам, мужикам и надо. » А тут ещё мой муж, думая меня утешить, влез со своими комментариями :
— Твой друг думает не большой головой, а маленькой головкой. Это есть свойство страсти.
В один прекрасный день раздался звонок в дверь. На пороге стоял Лазька, в состоянии невменяемом, с бешеными глазами, жалкой улыбкой и торчащими во все стороны рыжими вихрами. Он вошёл в комнату и рухнул на диван. В этот раз он был вообще без носков. А на улице стояла зима. Я приблизилась, нюхнула воздух — спиртным от него не пахло.
— Она исчезла, — наконец выдавил он. При этом выражение его лица стало похоже на фотографию Атлантиды на дне моря.
— То есть как, исчезла? — глупо спросила я, уже понимая в чём дело.
— А вот так! Исчезла! — он стал хватать руками воздух, — Я её везде ищу, а её нигде нет. – И зашёлся в каком-то истерическом смехе.
Он был совершенно неадекватен. Мой муж налил ему хорошую дозу виски.
— Выпей, — сказал он, — Это помогает.
— Я не пью, — сказал Лазька, — Я теперь нюхаю.
Мы не поняли.
Он достал из кармана трубочку, пластмассовый пакетик и высыпал из него на стол тонкую струйку белого порошка. Потом он нагнулся и, зажав сначала одну ноздрю, потом другую, лихо втянул его, при помощи трубочки, в нос.
Мы остолбенели.
— Она усадила его на кокаин, — сказал муж.
— Подсадила, — автоматически поправила я.
— Его надо спасать, — сказал он, — потом будет поздно.
— Уже поздно, — отозвался Лазька, — я не могу без неё жить.
— Ты идиот, — взвыла я, — посмотри на себя со стороны! Какой пошлый сюжет! У неё даже имя пошлое — Нонна ! Это какой-то путанский псевдоним, а не имя, — бушевала я.
— Ну ладно… — сказал Лазька обречённо — если мы сейчас начнём про имена….
Я заткнулась. Я как-то совсем забыла про его больное место.
— А он заплакал. Я никогда не видела его плачущим. Я вообще не выношу плачущих людей. Мне почему-то становится стыдно. Но тут мне стыдно не стало, а стало его так жалко, что я сама чуть не заплакала.
— Ну всё, — сказала я, — я вас тут оставляю, двух придурков ( мужу досталось заодно), а сама пошла спать.
Спать я, конечно, не могла, а муж провозился с ним до самого утра.
— Ему совсем плохо, — сказал он, забравшись на рассвете в постель, — но я его угномил (имелось в виду — угомонил).
— Ты мой смысловой дислексик, — сказала я и, устроившись как всегда у него под мышкой, провалилась наконец в сон.
Лазька проспал двенадцать часов кряду, не знаю уж сколько он не спал до этого, благо был выходной. Когда он наконец вынырнул из своего небытия, я сварила ему крепчайший кофе и потребовала отчёта.
Выяснилось, что кокаин он попробовал вчера впервые. Она то им, похоже, баловалась регулярно. А он рылся в её вещах, пытаясь найти хоть какой то след, и наткнулся на порошок. Теперь у него дико болело плечо. Муж сказал, что это « отходяк », имея в виду « отходняк ». Мы дали ему болеутоляющего и потребовали рассказа « обо всём ».
— А нечего рассказывать, — вяло отозвался он, — взяла и исчезла. Я же днём на работе, прихожу вечером, а её след простыл.
— Этому что-нибудь предшествовало ? — вопрошала я.
Он пожал плечами — Не знаю… Вроде нет… Вечера она обычно проводила со мной. Мы часто выходили. Она любила бывать в « шикарных местах ». А что она делала днём, я не знаю… Я же на работе, — глупо повторил он.
— Из дома что-нибудь пропало ?
— Ну что ты ! — возмутился он, — Она не воровка ! А потом, у меня и нет ничего особенного. Деньги я все на неё трачу.
— Понятно ! — сказала я, — А где ты её вообще взял ? Что-то я в твоём окружении таких не припоминаю.
— Ну… это не важно… — неопределённо протянул он.
— Очень важно, — настаивала я, — так, по крайней мере, можно предположить, где её искать, если ты, конечно, собираешься её искать.
Искать он не собирался. — Это бесполезно, — сказал он, обречённо. Он собирался ждать. — Я думаю, она вернётся, — сказал он. — Это почему же ты так думаешь ?
— Она оставила свой паспорт.
— Может, забыла в впопыхах ?
— Может, согласился он, — но без него же никуда….
— А паспорт-то у неё какой ? — поинтересовалась я.
— Российский, с просроченной визой.
— Я так и знала, — сказала я, — И нашёл ты её, наверняка, на улице, — предположила я самое худшее. (Святая наивность)
— Нет, не на улице, — тихо сказал он, — и через месяц мы должны пожениться… если она вернётся.
Это была его последняя надежда. Что им воспользуются, хотя бы в этом качестве.
Я пыталась что-то вякнуть насчёт « коровы » и « молока », но он сказал с усмешкой : — То аглицкая поговорка, а то русская натура… — дура !
— Я дура ? !
— Натура-дура.
— На свадьбу можешь не приглашать, — сказала я.
— А я и не приглашаю.
Я поняла безнадёжность какого-либо вмешательства.
Напившись кофе и поклявшись нам с мужем не притрагиваться больше к кокаину, он заторопился домой. В ответ на наше предложение провести с нами week-end, вместо того, чтобы страдать в одиночестве, он посмотрел на нас как на бестолковых детей и сказал с возмущением: — А если она вернётся ! А меня нет дома?! Как будто, она должна была вернуться, по крайней мере, с фронта, с передовой.

Он звонил нам каждый вечер в течение недели, сообщая последние сводки, которые, впрочем, звучали вполне однообразно. В тот вечер, когда он не позвонил, я поняла, что она вернулась.
Потом он всё-таки объявился, чтобы поделиться своим счастьем.
— Ну и где же она была всё это время? — спросила я не без ехидства.
— Ухаживала за больной подругой! — объяснил он мне, как объясняют дебильным детям.
— Ну да! Как же я забыла, тут как раз по телеку показывали, как Мать Тереза передавала ей свои полномочия перед смертью.
— Ты просто ревнуешь, — сказал он.
— Конечно, ревную, — подтвердила я, — И не хочу терять свою любимую подругу.
— А я и не собираюсь теряться, мы теперь будем дружить семьями, — с пионерским энтузиазмом заверил он.
— Пошёл ты… — сказала я и повесила трубку.
Он перезвонил на следующий день.
— Зато я знаю теперь, что такое любовь! — сказал он вместо «здрасьте», не подозревая, как это звучит в устах сорокалетнего отморозка.
— Поделись, — попросила я.
— Это божественное шествие бессмертного среди смертных ! — сказал он, на полном серьёзе.
— Я могу поставить тебе диагноз, — сказала я.
— Я слушаю.
— Фиксация на травме отнятия от груди.
— Ладно, — сказал он примирительно, — ваше, драматологов, дело комментировать чувства, а не проживать их. Но я всё-таки приглашаю тебя на свадьбу! Будешь моим свидетелем.
— …… ?
— Ну, пожалуйста ! — заныл он, — Ну можешь ты сделать это для меня ! Ну ради нашей дружбы ! Это будет самый важный день в моей жизни ! А она обязательно хочет свадьбу. В церкви. А потом в « Максиме ».
— Ты что ! ? Рехнулся ? ! — заорала я, — В какой церкви ! ? Ты же еврей !
— Ну и что, — сказал он просто, — Христос тоже был из евреев.
— И ты знаешь, чем это кончилось ? !
В конце концов, я согласилась. Свадьба была назначена через три недели.

Через неделю у меня была назначена встреча с директором маленькой театральной компании, которая заинтересовалась моей пьесой. Назначена она была в баре отеля « Плаза Атенэ », на авеню Монтень, место, как говорят русские в Париже, очень « бранше », то есть модное именно в данный момент и ходить нужно только туда. Директор оказался человеком маленького росточка, с большой лысой головой и выдающимся носом. Он был каких-то болгарских или югославских корней и звали его Мика Членов. Ассоциации это вызывало самые прямые, даже у людей с бедным воображением. Я ещё подумала, не забыть бы рассказать об этом Лазьке. И тут же вспомнила, что ему сейчас не до шуток.
И в эту секунду я увидела — кого бы вы думали ? — ну конечно же Нонну ! И с кем бы вы думали ? — Разумеется с арабским шейхом ! Это было как в плохом голливудском кино.

Карикатура на карикатуру, по виду и по содержанию. Вид их полностью этому соответствовал. Она — в чём-то блестящем, как всегда с головокружительным декольте и на невообразимых шпильках. (и это в 5 часов пополудни, время послеобеденного чая) А он весь в белом и в чалме. Они вплыли в зал и все головы повернулись в их сторону. Она держала его под руку, нежно склонив белокурую головку к его плечу. Как назло, они направились именно в нашу сторону. И тут же она увидела меня. Думаю, в этот момент на моём лице было выражено гораздо больше смущения, чем на её. Она что-то нежно прощебетала на ухо своему спутнику, указав ему на свободный столик, оставила его руку и направилась своей плавной походкой прямиком к нам.
Привет, — нимало не смутившись, непринуждённо-светски сказала она, — как поживаешь, — и поцеловала меня дважды, по французскому обычаю целовать малознакомых людей.
Пришлось их представить.
— Нонна, — как-то глупо сказала я.
Мика встал и поцеловал ей руку. При этом его, внушительных размеров нос, оказался точно на уровне её декольте, застыв там, точно корабль, застрявший в льдинах. И он, как и положено кораблю, слегка закачался. Я испугалась, что он может потерять сознание.
— А это Мика Членов, — сказала я, на этот раз почему-то игриво, видимо, от смущения.
Повисла пауза….. И тут она расхохоталась. Но как ! За этот хохот ей можно было простить многое. Она заливалась на все лады, захлёбываясь от восторга, как дитя, которое щекотят, хлопала себя по бёдрам от переизбытка чувств и даже погладила его по лысине, как бы в утешение.
— Я… это….а .. а.. ха.. ха.. ха.а.. ха, — заходилась она, — это… псс.. пыталась выговорить она что-то сквозь слёзы, — …..это …ссп… это псевдоним ?… — наконец умудрилась произнести она.
— Вы мне льстите, мадам, — невозмутимо ответил, с трудом обретший равновесие, Мика.

Вернувшись домой, я в лицах изобразила всю сцену мужу и спросила, что делать ? — Говорить Лазьке ? Или нет ?
Это ничего не изменяет, — сказал он, — Лучше не говорить. — И добавил, — Он может умереть.
— А ты откуда знаешь ? — недоверчиво спросила я.
— Я бы умер, — сказал он, — если бы тебя умканул арабский шейх (он обожал выкапывать такие словечки и использовать их где надо и не надо, безбожно коверкая).
— Но я не могу быть свидетелем на такой свадьбе ! — причитала я, — Это профанация !
— И это ничего не изменяет, — ответил мой мудрый муж, — он возьмёт другого свидетеля.

Но свадьба не состоялась. За два дня до неё позвонил Лазька и сказал, что свадьба отменяется, так как невесту украли. Голос при этом у него был на удивление спокоен.
— То есть как, украли ? — уже понимая, что произошло, спросила я.
А так. Приехал арабский шейх на здоровенном лимузине, прислал двух « боев », те быстро собрали вещи и она с ними — была такова. На этот раз, с паспортом. Значит, не вернётся, — констатировал он.
Я молчала на другом конце трубки. Ну что я могла сказать ?
— Ну что молчишь ? — спросил он, — это же всё в точности по твоему сценарию, тютелька в тютельку. Прорицательница ты наша…
— Для этого не надо быть прорицательницей, — грустно сказала я, — но мне на неё плевать, ты-то как ?
— Я ничего, — сказал он спокойным голосом, от которого стыла кровь в жилах, — хуже уже не будет. И на том спасибо, — и повесил трубку.
Теперь начнёт выздоравливать, решила я, чтобы себя успокоить. Но было как-то не по себе. Этот голос. Эта тупая безнадёжность в нём. Я подумала, не поехать ли к нему… так… на всякий случай. Но был уже час ночи и я не поехала.
Я начала ему звонить с семи утра, зная, что на работу он выходит примерно в восемь тридцать. Никто не отвечал. И эти длинные гудки в трубке звучали для меня как сирена скорой помощи. И я сорвалась.
Я долго звонила в дверь, потом стучала кулаками, потом ногами. На шум открылась дверь напротив и показалась старушка, такой божий французский одуванчик, из тех, кто заранее покупают себе место на кладбище, ставят памятник, выгравировав на нём только дату рождения, высаживают цветочки и, нарядившись, ходят потом к себе на могилу (знала я одну такую).
— Месье увезли в госпиталь, — сказала она мне.
— В какой госпиталь ? ! Когда ! ? Он жив ? ! — заорала я.
— Был жив, когда увозили но без сознания.
И рассказала мне, как он позвонил к ней в дверь среди ночи, и когда она, надев халат (и накрасив, на всякий случай, губы, подумала я), открыла, то нашла его « вот здесь », она показала место у своей двери, скорчившегося от боли и уже без сознания. Она и вызвала скорую.
Я поехала в указанный госпиталь. К нему меня не пустили, сказав, что он в реанимации. Но зато, назвавшись сестрой, мне удалось поговорить с врачом. Он пригласил меня в кабинет и, заверив, что опасности для жизни больше нет, стал задавать странные вопросы. Из них я поняла, что он очень сомневается в Лазькиной вменяемости. И он подтвердил это, сказав, что ему вызвали психиатра.
Наконец, мне удалось из него выудить, что Лазик, видимо, пытался покончить с собой, но сделал это очень странным способом.
— Он проглотил бритву, — сказал врач.
— Бритву ? ! — не поверила я, представив себе почему-то, как он пытается заглатить безопасную бритву, такую, складную, с длинным лезвием, которой брился когда-то мой папа.
Тогда врач вынул из стола коробочку, открыл её и показал мне лежащую там обыкновенную бритву, обоюдоострую, посверкивающую, как ни в чём не бывало своими зазубренными боками.
— Вот это мы из него вынули, — сказал он, — ещё немного, и было бы поздно. У него было сильное внутреннее кровотечение.

Меня пустили к нему только через два дня. Он лежал серый, обросший, отрешённый, под капельницей и весь опутанный какими-то трубочками, скрестив свои тонкие руки поверх одеяла. Опять, как в голливудском кино, подумала я.
Под окнами его палаты почему-то жутко вопили коты — у них , видимо, были свои любовные разборки.
Поставив цветы в вазочку, я осторожно присела рядом с ним и, взяла его за бледную руку.
— Ну, какие новости со смертного одра? — натужно-весело спросила я.
Он улыбнулся уголками губ и ничего не ответил.
— Зачем ты это сделал, — спросила я и заплакала.
— Я не хотел себя убивать, — сказал он извиняющимся тоном, — я хотел только заглушить боль, ту, другую. Ничего лучшего под рукой не нашлось.
— В следующий раз глотай пилу, для большей надёжности, — сказала я, сморкаясь и вытирая слёзы.
Мы помолчали. Я гладила его руку. Он прикрыл глаза.
— Ну и как сейчас? — спросила я, — Легче? Прошла боль ?
— Пока не знаю, — сказал он, — мне морфин дают. — И уснул.

В ту ночь ко мне пришла первая строка моего будущего романа — « Всю ночь дико орали коты. А ему казалось, что это разрывается его душа ».

Мы с мужем приходили к нему, По очереди, каждый день. Через неделю его сняли с морфина, и он стал более адекватен.
— Ну, вот, слава богу, — сказала я, — А то мир мог бы лишиться выдающегося математика, а я….
— Бухгалтера, — перебил он меня.
— Что, бухгалтера? — не поняла я.
— Она называла меня бухгалтером. Для неё это было одно и тоже. Математик, это тот, кто считает, а считать имеет смысл только деньги, а значит — бухгалтер, — объяснил он.
— Да, — сказала я, — хоть она и сбежала из-под венца, но на Настасью Филипповну никак не тянет.
— Ты хочешь сказать, что зато уж я-то точно настоящий идиот.
— Вот именно, — вздохнула я, — Так где ж ты её всё-таки взял?
— Я выкупил её из борделя, — просто ответил он.
— Что ? !….
— Из дорогого борделя. Частного. — уточнил он, как будто бордели бывают еще и государственные. — Заплатил большие деньги, чтобы ей отдали паспорт и не имели претензий.
— Я надеюсь, ты рассказываешь мне избитый сюжет из какого-нибудь авантюрного романа позапрошлого века! Сегодня такого не бывает.
— Бывает. Видишь, со мной же случилось.
— Но сам-то ты как туда попал? В дорогой бордель? — задала я идиотский вопрос холостому мужчине.
— Это неважно… Случайно… С одним «новым русским». Первый раз в жизни, — сказал он виноватым голосом, — Я вообще-то по борделям не хожу.
— Ну, что ж… Очень правильное место для выбора жены.
— Да уж, — согласился он.
— Ну, и сколько же ты заплатил ?
— Много. Почти всё, что у меня было.
У меня немедленно возникло подозрение, что его и тут облапошили. Что это был сговор, и не без участия её самой. Ну, совершенно невозможно было представить, чтобы такую деваху можно было где-то удерживать насильно. А Лазька — идеальный клиент для таких подстав. Но своими соображениями я с ним делиться не стала — пожалела.
— Зато, теперь, — сказала я, — ты полностью оправдал своё имя. Твой мудрый папа оказался настоящим провидцем, нарекая тебя Лазарем. Тебя ведь вернули с того света.
— А теперь мне придётся его поменять — по еврейскому обычаю, когда человек избежал смертельной опасности или болезни, ему дают новое имя, а значит, и новую судьбу.
— Да, уж, — сказала я, — скажи спасибо, что хорошо отделался. Твой ангел-хранитель в последний момент отвёл длань судьбы.
Он помолчал.
— Я бы, не задумываясь променял своего ангела-хранителя — на неё, — сказал он, наконец.

Выйдя из госпиталя, он провёл ещё какое-то время на реабилитации, в специальном заведении, где-то в лесах Фонтенбло. Туда мы к нему не ездили. Там им занимались специалисты.
Наконец, он вернулся, позвонил сообщить, что со здоровьем всё в порядке, что бы мы не беспокоились, и опять исчез на месяц.

В один прекрасный день, доставая почту, я нашла там пакет на своё имя. В пакете оказалась тетрадь. А в тетради –стихи. Их было много. Целый цикл. На целую книгу. И записку — «Если ты найдёшь, что это безнадёжно, я тебе поверю.»
Я начала их читать и прочитала всю ночь, обливаясь слезами восторга. Это были стихи большого поэта, божественные строки, написанные человеческой рукой. Все, до единого, они были посвящены «ей» — чистой деве, Беатриче. Тот факт, что Беатриче была шлюхой, не интересовал никого. Так… техническая деталь.
Я позвонила ему сразу и потребовала приехать.
Лазька явился незамедлительно. Вид у него был свежий, взгляд вполне уверенный. Похоже было, что он излечился от своей страшной болезни, под названием «Любовь», выплеснув её на бумагу.
— Конечно же ты не поверишь, если я скажу, что это плохо, кокетка несчастная! И правильно сделаешь. Стихи замечательные! Откуда они у тебя? Ты же никогда раньше не писал.
— Никогда, — подтвердил он, — И это не я. Я их не писал, я только записывал.
— Да, — сказала я ревниво, — это называется — открылись шлюзы. Или третий глаз. Я тебе завидую. Был бухгалтером, а превратился в великого поэта. А тут корпишь, корпишь над белым листом… Может, тебе перекачали кровь какого нибудь гения? – предположила я не без злорадства.
— Ну, ладно тебе, — хохотнул он и зарделся от смущения. А может быть от гордости.
— Теперь тебе надо придумать псевдоним, — сказала я и немедленно вспомнила сцену в баре, с Микой Членовым. Но, на всякий случай, рассказывать пока не стала.
— Это еще зачем? — насторожился он.
— Ты должен это напечатать. Теперь это принадлежит человечеству.
— Я как-то об этом не думал, — погрустнел он.
— А тут и думать нечего. Я найду тебе агента. Теперь, как говорят арабы, твоя судьба намотана вокруг твоей шеи.
— Но не могу же я печататься под своим именем !
— А я про что? Псевдоним! Тем более, ты сам говорил, что по обычаю, должен теперь поменять имя.
— Ну и что же ты предлагаешь? — спросил он с опаской.
И тут встрял мой дурацкий муж, присутствующий при разговоре :
— Пушкин, — сказал он, гордый своими познаниями, — Александр Сергеевич ! — один буква поменял и всё в порядке.
— У… ууу…у — завыл Лазька и, схватившись за свои рыжие вихры, козлом заскакал по комнате, — Я так и знал !… Этого было не избежать…
Я вытолкала, обалдевшего от такой буйной реакции, мужа из комнаты и закрыла за ним дверь.
— Пушкин — Пупкин, какая пошлость, — вопил он, — И это первое, что всем приходит в голову. Мне, с моей фамилией, должно быть запрещено законом писать стихи.
— Успокойся, — сказала я, — Не обращай внимания. Это ж иностранец… Чукча! Семантик несчастный, — добавила я в сердцах, — Мы тебе такой псевдоним придумаем, что ни одна сволочь не докопается до твоего настоящего имени.
— Думаешь это возможно? — спросил он со слабой надеждой в голосе.
— Ещё как, возможно! Ну.. например… — задумалась я, — например… Например — « Глотающий бритвы» ! — заявила я, торжественно. — А? ! По-моему здорово ! И, главное, отражает твою суть.
— Да ?.. — сказал он неуверенно, — А по-моему это похоже на какой-нибудь « Ястребиный глаз » или « Острый коготь ». Я же не из индейского племени.
— А мы это переведём на какой-нибудь восточный язык. Наверняка будет красиво, — заверила я его.

С тех пор его стихи переведены на множество языков. Он стал культовой фигурой в мире поэзии. Ходят слухи, что его последнюю книгу даже пророчат на Нобелевку.
Но знают его в мире под именем Балла Эль Мусс, что в переводе с арабского, значит «Глотающий бритвы».

Неисповедимы пути творчества.
Париж. 2005 г.

 

 

 

 

 

 

Тамара Кандала

ГЛОТАЮЩИЙ БРИТВЫ.

«Разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной.»

В. В.Набоков.
Русский язык коварен. Одна буква может изменить не просто смысл, но смысл жизни. Например, в фамилии. Например, Пупкин. Измените одну согласную и в символе посредственности — найдёте гения.
Ну, возможно ли объяснить это своему мужу-иностранцу (на самом деле, иностранка это я, он-то живёт в своей родной стране), хоть и изучающему русский язык и человеку вполне лингвистически одарённому. Если ещё Пушкин для него что-то значит, то объяснить ему собирательный образ Пупкина, его фонетический и семантический ряд, практически невозможно.
— Мой отец вышел замуж на мою маму, когда ему было уже сорок лет, — заявил он мне недавно.
— Надеюсь, он всё ещё был девушкой, — не удержалась я.
Он насторожился, ожидая как всегда подвоха, рассмеялся на всякий случай и пошёл рыться в словарях.
Так вот, Пупкин был моей лучшей подружкой в этой, в общем, чужой мне стране (я вообще предпочитаю в качестве подружек — мужчин), и исполнял он эту функцию со всей ответственностью. То есть, когда мне нужно было поделиться всякими глупостями, неинтересными моему французскому мужу или просто поболтать на родном наречии — он был незаменим. Я, в свою очередь выслушивала его холостяцкие похождения.
Так вот! Его фамилия была его Голгофа. Надо сказать, что и имечко у него было непростое — Лазарь. Ни больше, ни меньше. При этом похож он был на ирландца — рыжий, с голубыми глазами, богатырского роста и волевым подбородком. Природа горазда на такие шуточки, дай ей только повод.
Как же намучился он, бедняга, с этой фамилией на своей любимой родине.
— Ну вообрази себе, какая девушка захочет всерьёз построить со мной отношения? Это значит, в один прекрасный день ей придётся стать Пупкиной. Да и как я могу обречь на это любимую девушку, не сволочь же я какая-нибудь, — говорил он — А, потом, попробуй влюбись в будущую Пупкину — это каким нужно быть извращенцем.
Я подозреваю, что это вообще было основной причиной его эмиграции. Действительно, натерпелся человек. А попробуйте устроится на работу с такими метрическими данными. В одной организации ему так просто и сказали — нам пупкины не нужны… да ещё лазари! При этом он утверждал, что прекрасно их понимает, — ну как ещё можно реагировать на такое неприличное сочетание? Здесь, на западе, это сочетание звучало вполне невинно и никаких ассоциаций не вызывало. Но он всё равно страдал: — Я-то знаю, что я Пупкин, — говорил он.
Я успокаивала его как могла. Привела в пример одного своего знакомого, который очень гордился своей фамилией — Кибенин, произнося её с ударением на последнем слоге. Уверял, что их дворянский род имеет прямое отношение к французской аристократии. Я предложила ему ещё более благородное звучание, сделав из неё двойную, через чёрточку — Кибенин-Материн. Лазарь хохотал, но не утешался.
— Конечно, — говорил он, — я бы мог жениться и взять фамилию жены. Но это было бы подло по отношению к моему отцу. Он бы мне этого не простил.
— Так он же умер! — прагматически удивлялась я.
— Ну и что! Он проклял бы меня оттуда!
— А дать тебе такое имечко в придачу к фамилии, да ещё в Советском Союзе! Лазарь Пупкин! Это же готовый цирковой номер! — негодовала я.
— Ну… он хотел как лучше — именем искупить фамилию.
— Да… да… это нам известно — дорога в ад выложена благими намерениями.
— Это абсолютно мой случай, — соглашался он.
Лазик был блестящим математиком, но при этом полным ослом в быту и личной жизни. Работа у него была замечательная, по специальности, высоко оплачиваемая; во Франции он вполне адаптировался, язык выучил. Но каждодневное существование давалось ему с трудом. Всё валилось у него из рук, в прямом и переносном смысле. Ходил он, как правило, в разных носках, так как сложить их в клубок после стирки было для него невыполнимой задачей. Когда я посоветовала ему покупать носки одной марки и только двух тонов — светлые и тёмные, он удивился простоте решения вопроса и был страшно уязвлён, что, он, со своими математическими способностями, сам не пришёл к этому логическому выводу. — Ты силён в абстрактной математике, а я в её конкретном приложении. Не отчаивайся, это поправимо. В доме нужна женская рука, — в который раз завела я свою песню.
— Знаю, знаю… — отмахивался он, — но если бы это была только рука …а то ведь к ней обязательно будет приделана хозяйка. И, потом, англичане говорят, зачем покупать корову, когда молоко дешево.
Если бы он только знал, бедолага, как судьба-насмешница зацепится за эти его слова.
Так он и наслаждался своей свободой, как птичка певчая, почти до сорока лет. И, наконец, ЭТО случилось — он влюбился. Амур долго ждал этой минуты — у него было время заточить стрелу и опустить её в смертоносный яд.
Я поняла это по тому, как он изменился. Встречаться мы практически перестали и даже разговор по телефону стал проблемой — он всё время боялся, что она ему позвонит, а у него будет занято… и она больше не перезвонит.
— Ну ты перезвонишь, — говорила я.
— Мне неудобно.
— Это почему же?
— Ну… так… — мялся он.
— На все мои расспросы он отвечал невнятно, чем раззадоривал моё любопытство ещё больше.
— Будь осторожен, — предупреждала я, — тебя ничего не стоит облапошить. Ты неопытен в отношениях, как девственница.
Он только неопределённо хмыкал в ответ.
— Надеюсь, она не русская киска, искательница приключений и иностранных паспортов?
— Не говори пошлостей! Как тебе не стыдно! А ещё писатель, — добавлял он, — драматолог! Вспомни, когда ты сама была в таком же положении, под подозрением всего окружения твоего будущего мужа.
Так я поняла, что мои подозрения имеют под собой основания. Но я ещё не знала, до какой степени.
— Сравнил! — возмущалась я, — у нас была Великая Любовь.
— Ну, конечно! Великая любовь может быть только у тебя. Куда уж мне! Я же Пупкин!
Это был запрещённый приём. Мне действительно стало стыдно. И зря! Просто моё бедное воображение пробуксовало перед откровенной карнавальностью действительности.
— Почему же ты тогда никому её не показываешь? — приставала я.
— Ещё не время, — туманно отвечал он.
Так прошло месяца три. Наконец настал день, когда Лазька позвонил и торжественным голосом объявил, что хочет нас познакомить.
— Какое счастье! — ответила я, — И когда произойдёт допуск к телу?
— Не ёрничай, — сказал он, — и учти, я влюблён, как цуцик.
Решили встретиться на нейтральной территории. Он пригласил нас в ресторан. Действительность превзошла самые худшие ожидания. Это действительно было «тело». Дебелая, крупная, с огромной грудью, на неимоверных каблуках, с умопомрачительным декольте до самого пупа, в которое невозможно было не заглянуть даже ангелу, она сияла своей курносой мордашкой с наивно-наглыми глазами как настоящая порно-звезда, всходящая по фестивальной лестнице. Я сразу, для себя назвала её «дояркой» (корова… молоко..). В ресторане не было мужчины, который не оглянулся бы ей вслед, не облизнувшись. Она призывала к этому всем своим видом, кокетничая со всеми сразу и с каждым в отдельности, включая официанта и моего мужа. Говорила она громко, смеялась в самых неподходящих местах, но, вдруг, как бы вспомнив о данных самой себе установках, затихала и начинала жеманничать, что в её представлении, видимо, ассоциировалось со светскостью. Официанту она нежно-таинственно заглядывала в глаза и трогала за руку при любой возможности. Тот, заглядевшись в глубины её декольте, дважды проливал вино на скатерть. Потом она принялась теребить галстук на шее у моего мужа, объясняя тягуче-напевным голосом всем желающим услышать, что она « о..очень.. о..очень любит мужские галстуки..». Мой муж испуганно косился в мою сторону, не понимая, что в такой ситуации нужно делать. Тут, уж, я не выдержала:
— Ну и как же вы их любите? — едко спросила я, — галстуки?…
— Ну, как… — хихикнула она, — просто обожаю,…смотреть… трогать…и вообще…, — сказала она таким тоном, что эрекция наступила даже у меня.
Лазька при этом заржал глумливым смехом. Я вообще его не узнавала — куда девался его вкус, вся его ирония?.. Он, действительно, как «цуцик», заглядывал её в рот и норовил прикоснуться каждую секунду. Она обращалась с ним вполне снисходительно, называя почему то «мой бедный рыцарь», а мне при этом почему-то явно слышалось « мой драный котик». Ела она с большим аппетитом, пила тоже, причём исключительно шампанское и исключительно «Вдова Клико», что тоже, видимо, у неё ассоциировалось с чем-то аристократическим. Ресторан был дорогой, а это была уже третья бутылка, и я представляла, в какую копеечку это влетит Лазику. Но он был как под гипнозом, счастлив, как щенок. Я даже была не уверена, слышит ли он что-нибудь вообще — похоже, он следил только за модуляциями её голоса. А модуляции у неё были… Как однажды сказанул мой французский муж про одного оперного певца, что тот поёт… «с этими… как это… с выделениями. » В её случае я бы ещё добавила — с откровенными.
Вообще, глядя на неё, мне почему то пришло в голову, что из её гениталий можно было бы соорудить добротное велосипедное седло.

Звали её Нонной, что, в переводе с французского, означает монахиня.

На следующий день он позвонил мне с работы, объявить воодушевлённым голосом, что Нонна переехала к нему. Ответом ему было моё гробовое молчание.
— Я понял, она тебе не понравилась, — догадался он, — но это ничего, ты к ней привыкнешь.
— Не думаю, — сказала я, — у меня не будет на это времени.
— В каком смысле? — насторожился он.
— Она бросит тебя ради первого же встречного арабского шейха. И это произойдёт очень быстро. (Пифия. Весталка.)
— Почему шейха? — растерянно спросил он.
— Потому, что у неё на лбу написано — ищу арабского шейха и, через запятую, на любых условиях. И ещё потому, что она абсолютно в их вкусе.
Он помолчал.
— А ты… ты думаешь, что я не смогу ей дать того, что сможет ей дать арабский шейх? — как то безнадёжно спросил он.
И только тогда я поняла степень его зависимости от неё. Он был готов на всё. Только бы удержать.
— Ты для этого недостаточно богат, — жёстко сказала я, — И слишком тонко организован.
— Ты прямолинейна, как падающий топор, — сказал он и повесил трубку.

Он не звонил долго. Я тоже. Я почему то восприняла эту историю почти как личное оскорбление. « Ну и чёрт с тобой, — думала я, — Так вам, мужикам и надо. » А тут ещё мой муж, думая меня утешить, влез со своими комментариями :
— Твой друг думает не большой головой, а маленькой головкой. Это есть свойство страсти.
В один прекрасный день раздался звонок в дверь. На пороге стоял Лазька, в состоянии невменяемом, с бешеными глазами, жалкой улыбкой и торчащими во все стороны рыжими вихрами. Он вошёл в комнату и рухнул на диван. В этот раз он был вообще без носков. А на улице стояла зима. Я приблизилась, нюхнула воздух — спиртным от него не пахло.
— Она исчезла, — наконец выдавил он. При этом выражение его лица стало похоже на фотографию Атлантиды на дне моря.
— То есть как, исчезла? — глупо спросила я, уже понимая в чём дело.
— А вот так! Исчезла! — он стал хватать руками воздух, — Я её везде ищу, а её нигде нет. – И зашёлся в каком-то истерическом смехе.
Он был совершенно неадекватен. Мой муж налил ему хорошую дозу виски.
— Выпей, — сказал он, — Это помогает.
— Я не пью, — сказал Лазька, — Я теперь нюхаю.
Мы не поняли.
Он достал из кармана трубочку, пластмассовый пакетик и высыпал из него на стол тонкую струйку белого порошка. Потом он нагнулся и, зажав сначала одну ноздрю, потом другую, лихо втянул его, при помощи трубочки, в нос.
Мы остолбенели.
— Она усадила его на кокаин, — сказал муж.
— Подсадила, — автоматически поправила я.
— Его надо спасать, — сказал он, — потом будет поздно.
— Уже поздно, — отозвался Лазька, — я не могу без неё жить.
— Ты идиот, — взвыла я, — посмотри на себя со стороны! Какой пошлый сюжет! У неё даже имя пошлое — Нонна ! Это какой-то путанский псевдоним, а не имя, — бушевала я.
— Ну ладно… — сказал Лазька обречённо — если мы сейчас начнём про имена….
Я заткнулась. Я как-то совсем забыла про его больное место.
— А он заплакал. Я никогда не видела его плачущим. Я вообще не выношу плачущих людей. Мне почему-то становится стыдно. Но тут мне стыдно не стало, а стало его так жалко, что я сама чуть не заплакала.
— Ну всё, — сказала я, — я вас тут оставляю, двух придурков ( мужу досталось заодно), а сама пошла спать.
Спать я, конечно, не могла, а муж провозился с ним до самого утра.
— Ему совсем плохо, — сказал он, забравшись на рассвете в постель, — но я его угномил (имелось в виду — угомонил).
— Ты мой смысловой дислексик, — сказала я и, устроившись как всегда у него под мышкой, провалилась наконец в сон.
Лазька проспал двенадцать часов кряду, не знаю уж сколько он не спал до этого, благо был выходной. Когда он наконец вынырнул из своего небытия, я сварила ему крепчайший кофе и потребовала отчёта.
Выяснилось, что кокаин он попробовал вчера впервые. Она то им, похоже, баловалась регулярно. А он рылся в её вещах, пытаясь найти хоть какой то след, и наткнулся на порошок. Теперь у него дико болело плечо. Муж сказал, что это « отходяк », имея в виду « отходняк ». Мы дали ему болеутоляющего и потребовали рассказа « обо всём ».
— А нечего рассказывать, — вяло отозвался он, — взяла и исчезла. Я же днём на работе, прихожу вечером, а её след простыл.
— Этому что-нибудь предшествовало ? — вопрошала я.
Он пожал плечами — Не знаю… Вроде нет… Вечера она обычно проводила со мной. Мы часто выходили. Она любила бывать в « шикарных местах ». А что она делала днём, я не знаю… Я же на работе, — глупо повторил он.
— Из дома что-нибудь пропало ?
— Ну что ты ! — возмутился он, — Она не воровка ! А потом, у меня и нет ничего особенного. Деньги я все на неё трачу.
— Понятно ! — сказала я, — А где ты её вообще взял ? Что-то я в твоём окружении таких не припоминаю.
— Ну… это не важно… — неопределённо протянул он.
— Очень важно, — настаивала я, — так, по крайней мере, можно предположить, где её искать, если ты, конечно, собираешься её искать.
Искать он не собирался. — Это бесполезно, — сказал он, обречённо. Он собирался ждать. — Я думаю, она вернётся, — сказал он. — Это почему же ты так думаешь ?
— Она оставила свой паспорт.
— Может, забыла в впопыхах ?
— Может, согласился он, — но без него же никуда….
— А паспорт-то у неё какой ? — поинтересовалась я.
— Российский, с просроченной визой.
— Я так и знала, — сказала я, — И нашёл ты её, наверняка, на улице, — предположила я самое худшее. (Святая наивность)
— Нет, не на улице, — тихо сказал он, — и через месяц мы должны пожениться… если она вернётся.
Это была его последняя надежда. Что им воспользуются, хотя бы в этом качестве.
Я пыталась что-то вякнуть насчёт « коровы » и « молока », но он сказал с усмешкой : — То аглицкая поговорка, а то русская натура… — дура !
— Я дура ? !
— Натура-дура.
— На свадьбу можешь не приглашать, — сказала я.
— А я и не приглашаю.
Я поняла безнадёжность какого-либо вмешательства.
Напившись кофе и поклявшись нам с мужем не притрагиваться больше к кокаину, он заторопился домой. В ответ на наше предложение провести с нами week-end, вместо того, чтобы страдать в одиночестве, он посмотрел на нас как на бестолковых детей и сказал с возмущением: — А если она вернётся ! А меня нет дома?! Как будто, она должна была вернуться, по крайней мере, с фронта, с передовой.

Он звонил нам каждый вечер в течение недели, сообщая последние сводки, которые, впрочем, звучали вполне однообразно. В тот вечер, когда он не позвонил, я поняла, что она вернулась.
Потом он всё-таки объявился, чтобы поделиться своим счастьем.
— Ну и где же она была всё это время? — спросила я не без ехидства.
— Ухаживала за больной подругой! — объяснил он мне, как объясняют дебильным детям.
— Ну да! Как же я забыла, тут как раз по телеку показывали, как Мать Тереза передавала ей свои полномочия перед смертью.
— Ты просто ревнуешь, — сказал он.
— Конечно, ревную, — подтвердила я, — И не хочу терять свою любимую подругу.
— А я и не собираюсь теряться, мы теперь будем дружить семьями, — с пионерским энтузиазмом заверил он.
— Пошёл ты… — сказала я и повесила трубку.
Он перезвонил на следующий день.
— Зато я знаю теперь, что такое любовь! — сказал он вместо «здрасьте», не подозревая, как это звучит в устах сорокалетнего отморозка.
— Поделись, — попросила я.
— Это божественное шествие бессмертного среди смертных ! — сказал он, на полном серьёзе.
— Я могу поставить тебе диагноз, — сказала я.
— Я слушаю.
— Фиксация на травме отнятия от груди.
— Ладно, — сказал он примирительно, — ваше, драматологов, дело комментировать чувства, а не проживать их. Но я всё-таки приглашаю тебя на свадьбу! Будешь моим свидетелем.
— …… ?
— Ну, пожалуйста ! — заныл он, — Ну можешь ты сделать это для меня ! Ну ради нашей дружбы ! Это будет самый важный день в моей жизни ! А она обязательно хочет свадьбу. В церкви. А потом в « Максиме ».
— Ты что ! ? Рехнулся ? ! — заорала я, — В какой церкви ! ? Ты же еврей !
— Ну и что, — сказал он просто, — Христос тоже был из евреев.
— И ты знаешь, чем это кончилось ? !
В конце концов, я согласилась. Свадьба была назначена через три недели.

Через неделю у меня была назначена встреча с директором маленькой театральной компании, которая заинтересовалась моей пьесой. Назначена она была в баре отеля « Плаза Атенэ », на авеню Монтень, место, как говорят русские в Париже, очень « бранше », то есть модное именно в данный момент и ходить нужно только туда. Директор оказался человеком маленького росточка, с большой лысой головой и выдающимся носом. Он был каких-то болгарских или югославских корней и звали его Мика Членов. Ассоциации это вызывало самые прямые, даже у людей с бедным воображением. Я ещё подумала, не забыть бы рассказать об этом Лазьке. И тут же вспомнила, что ему сейчас не до шуток.
И в эту секунду я увидела — кого бы вы думали ? — ну конечно же Нонну ! И с кем бы вы думали ? — Разумеется с арабским шейхом ! Это было как в плохом голливудском кино. Карикатура на карикатуру, по виду и по содержанию. Вид их полностью этому соответствовал. Она — в чём-то блестящем, как всегда с головокружительным декольте и на невообразимых шпильках. (и это в 5 часов пополудни, время послеобеденного чая) А он весь в белом и в чалме. Они вплыли в зал и все головы повернулись в их сторону. Она держала его под руку, нежно склонив белокурую головку к его плечу. Как назло, они направились именно в нашу сторону. И тут же она увидела меня. Думаю, в этот момент на моём лице было выражено гораздо больше смущения, чем на её. Она что-то нежно прощебетала на ухо своему спутнику, указав ему на свободный столик, оставила его руку и направилась своей плавной походкой прямиком к нам.
Привет, — нимало не смутившись, непринуждённо-светски сказала она, — как поживаешь, — и поцеловала меня дважды, по французскому обычаю целовать малознакомых людей.
Пришлось их представить.
— Нонна, — как-то глупо сказала я.
Мика встал и поцеловал ей руку. При этом его, внушительных размеров нос, оказался точно на уровне её декольте, застыв там, точно корабль, застрявший в льдинах. И он, как и положено кораблю, слегка закачался. Я испугалась, что он может потерять сознание.
— А это Мика Членов, — сказала я, на этот раз почему-то игриво, видимо, от смущения.
Повисла пауза….. И тут она расхохоталась. Но как ! За этот хохот ей можно было простить многое. Она заливалась на все лады, захлёбываясь от восторга, как дитя, которое щекотят, хлопала себя по бёдрам от переизбытка чувств и даже погладила его по лысине, как бы в утешение.
— Я… это….а .. а.. ха.. ха.. ха.а.. ха, — заходилась она, — это… псс.. пыталась выговорить она что-то сквозь слёзы, — …..это …ссп… это псевдоним ?… — наконец умудрилась произнести она.
— Вы мне льстите, мадам, — невозмутимо ответил, с трудом обретший равновесие, Мика.

Вернувшись домой, я в лицах изобразила всю сцену мужу и спросила, что делать ? — Говорить Лазьке ? Или нет ?
Это ничего не изменяет, — сказал он, — Лучше не говорить. — И добавил, — Он может умереть.
— А ты откуда знаешь ? — недоверчиво спросила я.
— Я бы умер, — сказал он, — если бы тебя умканул арабский шейх (он обожал выкапывать такие словечки и использовать их где надо и не надо, безбожно коверкая).
— Но я не могу быть свидетелем на такой свадьбе ! — причитала я, — Это профанация !
— И это ничего не изменяет, — ответил мой мудрый муж, — он возьмёт другого свидетеля.

Но свадьба не состоялась. За два дня до неё позвонил Лазька и сказал, что свадьба отменяется, так как невесту украли. Голос при этом у него был на удивление спокоен.
— То есть как, украли ? — уже понимая, что произошло, спросила я.
А так. Приехал арабский шейх на здоровенном лимузине, прислал двух « боев », те быстро собрали вещи и она с ними — была такова. На этот раз, с паспортом. Значит, не вернётся, — констатировал он.
Я молчала на другом конце трубки. Ну что я могла сказать ?
— Ну что молчишь ? — спросил он, — это же всё в точности по твоему сценарию, тютелька в тютельку. Прорицательница ты наша…
— Для этого не надо быть прорицательницей, — грустно сказала я, — но мне на неё плевать, ты-то как ?
— Я ничего, — сказал он спокойным голосом, от которого стыла кровь в жилах, — хуже уже не будет. И на том спасибо, — и повесил трубку.
Теперь начнёт выздоравливать, решила я, чтобы себя успокоить. Но было как-то не по себе. Этот голос. Эта тупая безнадёжность в нём. Я подумала, не поехать ли к нему… так… на всякий случай. Но был уже час ночи и я не поехала.
Я начала ему звонить с семи утра, зная, что на работу он выходит примерно в восемь тридцать. Никто не отвечал. И эти длинные гудки в трубке звучали для меня как сирена скорой помощи. И я сорвалась.
Я долго звонила в дверь, потом стучала кулаками, потом ногами. На шум открылась дверь напротив и показалась старушка, такой божий французский одуванчик, из тех, кто заранее покупают себе место на кладбище, ставят памятник, выгравировав на нём только дату рождения, высаживают цветочки и, нарядившись, ходят потом к себе на могилу (знала я одну такую).
— Месье увезли в госпиталь, — сказала она мне.
— В какой госпиталь ? ! Когда ! ? Он жив ? ! — заорала я.
— Был жив, когда увозили но без сознания.
И рассказала мне, как он позвонил к ней в дверь среди ночи, и когда она, надев халат (и накрасив, на всякий случай, губы, подумала я), открыла, то нашла его « вот здесь », она показала место у своей двери, скорчившегося от боли и уже без сознания. Она и вызвала скорую.
Я поехала в указанный госпиталь. К нему меня не пустили, сказав, что он в реанимации. Но зато, назвавшись сестрой, мне удалось поговорить с врачом. Он пригласил меня в кабинет и, заверив, что опасности для жизни больше нет, стал задавать странные вопросы. Из них я поняла, что он очень сомневается в Лазькиной вменяемости. И он подтвердил это, сказав, что ему вызвали психиатра.
Наконец, мне удалось из него выудить, что Лазик, видимо, пытался покончить с собой, но сделал это очень странным способом.
— Он проглотил бритву, — сказал врач.
— Бритву ? ! — не поверила я, представив себе почему-то, как он пытается заглатить безопасную бритву, такую, складную, с длинным лезвием, которой брился когда-то мой папа.
Тогда врач вынул из стола коробочку, открыл её и показал мне лежащую там обыкновенную бритву, обоюдоострую, посверкивающую, как ни в чём не бывало своими зазубренными боками.
— Вот это мы из него вынули, — сказал он, — ещё немного, и было бы поздно. У него было сильное внутреннее кровотечение.

Меня пустили к нему только через два дня. Он лежал серый, обросший, отрешённый, под капельницей и весь опутанный какими-то трубочками, скрестив свои тонкие руки поверх одеяла. Опять, как в голливудском кино, подумала я.
Под окнами его палаты почему-то жутко вопили коты — у них , видимо, были свои любовные разборки.
Поставив цветы в вазочку, я осторожно присела рядом с ним и, взяла его за бледную руку.
— Ну, какие новости со смертного одра? — натужно-весело спросила я.
Он улыбнулся уголками губ и ничего не ответил.
— Зачем ты это сделал, — спросила я и заплакала.
— Я не хотел себя убивать, — сказал он извиняющимся тоном, — я хотел только заглушить боль, ту, другую. Ничего лучшего под рукой не нашлось.
— В следующий раз глотай пилу, для большей надёжности, — сказала я, сморкаясь и вытирая слёзы.
Мы помолчали. Я гладила его руку. Он прикрыл глаза.
— Ну и как сейчас? — спросила я, — Легче? Прошла боль ?
— Пока не знаю, — сказал он, — мне морфин дают. — И уснул.

В ту ночь ко мне пришла первая строка моего будущего романа — « Всю ночь дико орали коты. А ему казалось, что это разрывается его душа ».

Мы с мужем приходили к нему, По очереди, каждый день. Через неделю его сняли с морфина, и он стал более адекватен.
— Ну, вот, слава богу, — сказала я, — А то мир мог бы лишиться выдающегося математика, а я….
— Бухгалтера, — перебил он меня.
— Что, бухгалтера? — не поняла я.
— Она называла меня бухгалтером. Для неё это было одно и тоже. Математик, это тот, кто считает, а считать имеет смысл только деньги, а значит — бухгалтер, — объяснил он.
— Да, — сказала я, — хоть она и сбежала из-под венца, но на Настасью Филипповну никак не тянет.
— Ты хочешь сказать, что зато уж я-то точно настоящий идиот.
— Вот именно, — вздохнула я, — Так где ж ты её всё-таки взял?
— Я выкупил её из борделя, — просто ответил он.
— Что ? !….
— Из дорогого борделя. Частного. — уточнил он, как будто бордели бывают еще и государственные. — Заплатил большие деньги, чтобы ей отдали паспорт и не имели претензий.
— Я надеюсь, ты рассказываешь мне избитый сюжет из какого-нибудь авантюрного романа позапрошлого века! Сегодня такого не бывает.
— Бывает. Видишь, со мной же случилось.
— Но сам-то ты как туда попал? В дорогой бордель? — задала я идиотский вопрос холостому мужчине.
— Это неважно… Случайно… С одним «новым русским». Первый раз в жизни, — сказал он виноватым голосом, — Я вообще-то по борделям не хожу.
— Ну, что ж… Очень правильное место для выбора жены.
— Да уж, — согласился он.
— Ну, и сколько же ты заплатил ?
— Много. Почти всё, что у меня было.
У меня немедленно возникло подозрение, что его и тут облапошили. Что это был сговор, и не без участия её самой. Ну, совершенно невозможно было представить, чтобы такую деваху можно было где-то удерживать насильно. А Лазька — идеальный клиент для таких подстав. Но своими соображениями я с ним делиться не стала — пожалела.
— Зато, теперь, — сказала я, — ты полностью оправдал своё имя. Твой мудрый папа оказался настоящим провидцем, нарекая тебя Лазарем. Тебя ведь вернули с того света.
— А теперь мне придётся его поменять — по еврейскому обычаю, когда человек избежал смертельной опасности или болезни, ему дают новое имя, а значит, и новую судьбу.
— Да, уж, — сказала я, — скажи спасибо, что хорошо отделался. Твой ангел-хранитель в последний момент отвёл длань судьбы.
Он помолчал.
— Я бы, не задумываясь променял своего ангела-хранителя — на неё, — сказал он, наконец.

Выйдя из госпиталя, он провёл ещё какое-то время на реабилитации, в специальном заведении, где-то в лесах Фонтенбло. Туда мы к нему не ездили. Там им занимались специалисты.
Наконец, он вернулся, позвонил сообщить, что со здоровьем всё в порядке, что бы мы не беспокоились, и опять исчез на месяц.

В один прекрасный день, доставая почту, я нашла там пакет на своё имя. В пакете оказалась тетрадь. А в тетради –стихи. Их было много. Целый цикл. На целую книгу. И записку — «Если ты найдёшь, что это безнадёжно, я тебе поверю.»
Я начала их читать и прочитала всю ночь, обливаясь слезами восторга. Это были стихи большого поэта, божественные строки, написанные человеческой рукой. Все, до единого, они были посвящены «ей» — чистой деве, Беатриче. Тот факт, что Беатриче была шлюхой, не интересовал никого. Так… техническая деталь.
Я позвонила ему сразу и потребовала приехать.
Лазька явился незамедлительно. Вид у него был свежий, взгляд вполне уверенный. Похоже было, что он излечился от своей страшной болезни, под названием «Любовь», выплеснув её на бумагу.
— Конечно же ты не поверишь, если я скажу, что это плохо, кокетка несчастная! И правильно сделаешь. Стихи замечательные! Откуда они у тебя? Ты же никогда раньше не писал.
— Никогда, — подтвердил он, — И это не я. Я их не писал, я только записывал.
— Да, — сказала я ревниво, — это называется — открылись шлюзы. Или третий глаз. Я тебе завидую. Был бухгалтером, а превратился в великого поэта. А тут корпишь, корпишь над белым листом… Может, тебе перекачали кровь какого нибудь гения? – предположила я не без злорадства.
— Ну, ладно тебе, — хохотнул он и зарделся от смущения. А может быть от гордости.
— Теперь тебе надо придумать псевдоним, — сказала я и немедленно вспомнила сцену в баре, с Микой Членовым. Но, на всякий случай, рассказывать пока не стала.
— Это еще зачем? — насторожился он.
— Ты должен это напечатать. Теперь это принадлежит человечеству.
— Я как-то об этом не думал, — погрустнел он.
— А тут и думать нечего. Я найду тебе агента. Теперь, как говорят арабы, твоя судьба намотана вокруг твоей шеи.
— Но не могу же я печататься под своим именем !
— А я про что? Псевдоним! Тем более, ты сам говорил, что по обычаю, должен теперь поменять имя.
— Ну и что же ты предлагаешь? — спросил он с опаской.
И тут встрял мой дурацкий муж, присутствующий при разговоре :
— Пушкин, — сказал он, гордый своими познаниями, — Александр Сергеевич ! — один буква поменял и всё в порядке.
— У… ууу…у — завыл Лазька и, схватившись за свои рыжие вихры, козлом заскакал по комнате, — Я так и знал !… Этого было не избежать…
Я вытолкала, обалдевшего от такой буйной реакции, мужа из комнаты и закрыла за ним дверь.
— Пушкин — Пупкин, какая пошлость, — вопил он, — И это первое, что всем приходит в голову. Мне, с моей фамилией, должно быть запрещено законом писать стихи.
— Успокойся, — сказала я, — Не обращай внимания. Это ж иностранец… Чукча! Семантик несчастный, — добавила я в сердцах, — Мы тебе такой псевдоним придумаем, что ни одна сволочь не докопается до твоего настоящего имени.
— Думаешь это возможно? — спросил он со слабой надеждой в голосе.
— Ещё как, возможно! Ну.. например… — задумалась я, — например… Например — « Глотающий бритвы» ! — заявила я, торжественно. — А? ! По-моему здорово ! И, главное, отражает твою суть.
— Да ?.. — сказал он неуверенно, — А по-моему это похоже на какой-нибудь « Ястребиный глаз » или « Острый коготь ». Я же не из индейского племени.
— А мы это переведём на какой-нибудь восточный язык. Наверняка будет красиво, — заверила я его.

С тех пор его стихи переведены на множество языков. Он стал культовой фигурой в мире поэзии. Ходят слухи, что его последнюю книгу даже пророчат на Нобелевку.
Но знают его в мире под именем Балла Эль Мусс, что в переводе с арабского, значит «Глотающий бритвы».

Неисповедимы пути творчества.
Париж. 2005 г.