МАКСИМ ЖУКОВ. Время обнимать. Повесть.
ВРЕМЯ ОБНИМАТЬ
(повесть)
…и время уклоняться от объятий…
Экклезиаст
Часть первая
– СССССУУУУУУКККККИИИИИ!!!!! ССССУУУУУКККК…
Он орал во весь голос, яростно и, надо сказать, небезуспешно отталкивая двух худеньких низкорослых санитаров, вцепившихся ему в голые, покрытые лагерными татуировками руки. На правом предплечье, где у него красовалось намеченное тремя волнистыми линиями море с встающимиз него символическим полукругом солнышка и парящей в виде жирной размашистой галочки птицы, синела выполненная крупными печатными буквами жирная кривобокая надпись:
ЛЮБЛЮ СВОБОДУ
КАК ЧАЙКА ВОДУ.
Докторская кушетка, вытертый напольный линолеум, кафельная плитка, белые халаты запыхавшихся санитаров – все, буквально все было забрызгано мелкими каплями крови. Кровь сочилась из множественных порезов, протянувшихся по разукрашенной церковными куполами и блядскими женскими ликам широкой спине разбушевавшегося не на шутку пациента.
– Чего это он?
– Да бабу свою увидел, вон она в коридоре сидит, расслабляется. Менты ее с собой привезли. Сказала, что если до больницы не подбросят – протокол им не подпишет.
– Какой протокол?
– О задержании. Там от нее еще заявление нужно…В общем, мордобой из-за нее мужики замутили…из-за «красавицы». Один уже в отделении сидит, другой – вот тут нам концерты устраивает…
На узкой колченогой скамейке, в самом конце больничного коридора сидела растрепанная полупьяная женщина сорока с лишним лет с большим наполовину разорванным целлофановым пакетом, из которого торчал меховой рукав зимней мужской куртки.
– Было б из-за кого! – резюмировала дежурная медсестра и пошла в сторону стоящих с равнодушными мордами возле окошка регистратуры сержантов милиции.
– Эй, наряд! Помогли бы уголовника своего утихомирить, а то санитары наши не справляются.
И тут до Миши Тюлина, новоиспеченного сотрудника санпропускника, только что заступившего на сутки и мило беседовавшего с дежурной медсестрой, одновременно созерцая отчаянную борьбу санитаров с окровавленным мужчиной, вдруг,со всей неизбежной ясностью внезапно случившегося несчастья, совершенно отчетливо и определенно – дошло: надо же помочь! Это же теперь моя работа – с мудаками всякими валандаться…
Миша поспешно кинулся на помощь, но, к своей глубоко затаенной радости, опоздал… Мужик успокоился сам, присмирел и под строгим надзором старшей санитарки тети Симы (известной хабалки и матерщинницы) начал снимать свои забрызганные кровью и порванные на коленях спортивные штаны.
Около трех недель назад, перед тем как устроиться на эту незавидную должность, Миша Тюлин принял самое серьезное, самое ответственное решение в своей жизни: он решил бросить писать.
Начав лет в тринадцать с корявых подражаний Пушкину, Лермонтову, Некрасову, и, как это ни покажется странным, Надсону и Кольцову, к двадцати трем годам из жалкого эпигона и плагиатора он вырос в самостоятельную поэтическую единицу. Единицу, варварски плененную и изломанную, как большинство современных талантливых поэтов, беспрецедентным и всепоглощающим влиянием Иосифа Александровича Бродского (этот всемирно известный нобелевский лауреат – мир его праху – повлиял на литературную ситуацию конца ХХ века гораздо пагубней и масштабней, чем в свое время «наше все» на «П П П» (поэтов пушкинской поры), до сих пор фигурирующих в различных хрестоматийных изданиях под этой позорной аббревиатурой).
– Молодой человек, Вас можно попросить об одном одолжении? – голос у подруги разбушевавшегося уголовника был на редкость приятный и доверительный.
– Конечно. Чем могу помочь?
– Как Вас зовут?
– Михаил.
– Не могли бы Вы, Миша, – она кивнула на прикрытые двери процедурной, где толстый флегматичный медбрат заканчивал накладывать швы на окровавленную спину ее агрессивного друга, – передать этому ревнивому блюстителю моей нравственной чистоты вот этот пакет – с его шапкой, курткой и шарфом. Видите ли, на улице мороз, а забрали его – как бы это поинтеллигентней выразиться – почти в чем мать родила. Замерзнет же, пока до дому добираться будет…
– А где он живет?
– У меня…
– Ясно. Давайте, я передам.
За больничным окном, на широком уличном карнизе уже вторую неделю чернел, слегка припорошенный редким январским снежком, силуэт околевшего на морозе сизого голубка.
Зима в этом високосном году выдалась суровая. «Надо бы хоть с окошка убрать», –подумал Миша, но рамы были прочно заклеены, форточка не открывалась, а если попробовать с улицы – слишком высоко, не дотянуться, да и вообще – как всегда было лень и не до этого.
Процесс формирования СВОЕГО голоса, обретения СОБСТВЕННЫХ, только ему свойственных поэтических интонаций на фоне многочисленных заимствований и изощренных, тщательно замаскированных звукоподражаний, Миша, почти не комплексуя, определял для себя как процесс крайне мучительного, но совершенно необходимого ученичества; он любил сравнивать его с обучением плаванию или, скажем, езде на двухколесном велосипеде. Сколько бы тебе ни объясняли и ни вдалбливали в голову, как нужно отталкиваться, садиться, начинать крутить педали и удерживать руль – пока ты не почувствуешь ход, не ощутишь равновесие и не поймаешь баланс – ты не поедешь. Слова здесь бессильны. Необходим творческий прорыв: ощущение того, что ты на коне. И несмотря на неправильную посадку и виляющее переднее колесо – ты едешь! Едешь сам. Без всякой посторонней помощи и абсолютно бесполезной инструкторской болтовни.
При написании стихов таким творческим прорывом может стать случайно пойманный ритм, удачно найденный ряд оригинальных словосочетаний или интересная, никем еще не использованная до тебя, полная внешней красоты и глубокого внутреннего очарования рифма – так барахтающийся у берега купальщик вдруг ощущает, как вода, норовящая накрыть его с головой, залить глаза и набраться ему в рот и в уши, вдруг начинает поддерживать его, выталкивая на поверхность, давая тем самым возможность двигаться дальше, вперед, приоткрывая немыслимую еще минуту назад перспективу – достичь усеянного полевыми цветами и ярко зеленеющей лебедой противоположного речного берега.
– Слышь, командир, ты у чудика этого узнай – он заяву на спарринг-партнера своего кидать собирается? Если нет – мы сваливаем… У нас и без него работы невпроворот.
– Навряд ли. У блатных это вроде не принято…
– По всякому бывает. Это они только в кино все короли да законники, а прижмешь – барабанят друг на друга, хоть уши затыкай.
– Ладно, спрошу.
Заходить в процедурную ментам явно не хотелось. Миша аккуратно прикрыл за собой дверь и обратился к замотанному по пояс в белоснежные новенькие бинты пациенту:
– Тут тебе вещи передали.
– О! Озаботилась-таки, шалава приблудная. У тебя закурить не будет?
– Здесь курить нельзя, – соврал Миша и достал из кармана своего санитарского халата мятую, наполовину высыпавшуюся пачку «Примы».
Обрадованный первой затяжкой и ободренный Мишиным располагающим к себе лицом, пациент решил поделиться последними впечатлениями:
– Фиме Аллигатору, подельнику своему, по репе настучал. Из-за нее. Во дела! Фима пацан правильный, сам бы к ней не полез, хотя – кто его знает… Он только откинулся, ко мне зашел, а она давай перед ним жопой крутить: вот вам, Ефим Петрович, чистое полотенце, вот вам тапочки, Ефим Петрович… Сели за стол, выпили, ну и переклинило меня, по пьяни-то – приревновал… Ладно, дело житейское. Как-нибудь обойдется.
Миша отчетливо вспомнил один эпизод из своей армейской жизни. Его тезка, рядовой Миша Сырдий, получил как-то письмо з рiдної України, в котором описывались амурные похождения его блядовитой невесты Гали Чернописанко (если Мише не изменяла память). Сырдий, выпив два пузырька лосьона под сладким названием «Медовый» и долго мучимый потом затянувшимися приступами ревности и тяжкого парфюмерного похмелья, прибег к самому надежному и самому распространенному в войсках лекарственному средству.
Он вырвал из середины школьной тетради двойной лист и, намазав обувной ваксой подошву своего кирзача, оставил на разлинованной бумаге смачный рельефный след, под которым округлым каллиграфическим почерком написал:
КОГДА Б НЕ ЭТОТ СЛЕД СОЛДАТА,
ТЕБЯ Б ЕБЛИ СОЛДАТЫ НАТО.
Потом запечатал все это в конверт и послал по Галиному адресу…
Интересно, ему тогда полегчало?
– Ты его по репе, а он тебя чем?
– Да херня это все. О стекляшки порезался. На кухне бутылку разбили, а он меня на пол спиной завалил. Юшки много вытекло, но порезы неглубокие. Лепила сказал – жить буду.
Миша помог ему надеть куртку и вывел из процедурной к переминающимся с ноги на ногу недовольным ментам.
– Сами с ним разбирайтесь. Он у вас ходячий, так что – в добрый путь.
К ним тут же подошла растрепанная женщина и после бурных, но непродолжительных объяснений они всей гурьбой направились к боковому входу, где очередная прибывшая бригада скорой помощи оформляла очередного пациента.
– Знаю я ее, – вздохнула тетя Сима, – она в школе, где мой сын учился, в начальных классах преподавала. Молоденькая такая была, но – строгая, исполнительная. А теперь? Вот что водка с людьми-то делает. Да и хахаль у нее… рецидивист какой-то. Одно слово: хуйдевкинелю!
Это было любимое присловье тети Симы, постоянно всплывавшее то тут, то там в мутном потоке ее саркастических комментариев и замечаний.
«Да, странный симбиоз», – подумал Миша и вернулся к своим не покидавшим его в последнее время мрачным мыслям.
Решение бросить писать было принято им после творческого вечера, где читали свои стихи так называемые в узких литературных кругах «восьмидерасты» – поколение литераторов, громко заявивших о себе в 80-х годах прошлого века. Знал эту пишущую братию Миша, прямо скажем, плохо, так как печатали их мало, «в телевизоре» они, в отличие от поколения «шестидесятнутых», почти не появлялись, а большие аудитории и зрительные залы для выступлений перед «широкими читательскими массами» им тогда, как правило, не предоставляли: молодые исчо – перетопчутся.
– Он взял ее через пожарный кран
И через рот посыпался гербарий
Аквариум нутра мерцал и падал в крен
Его рвало обеими ногами
Мело-мело весь уик-энд в Иране
Он взял ее
на весь вагон
Он ел ее органику и нефть
забила бронхи узкие от гона
Он мякоть лопал и хлестал из лона
и в горле у него горела медь
Мело-мело весь месяц из тумана
Он закурил
решив передохнуть
Стих этот назывался, кажется, «секс-пятиминутка» и читала его, как ни странно, молодая, слегка взволнованная девушка, не обращавшая никакого внимания на отсутствующую в тексте– как выяснилось впоследствии – пунктуацию.
– Потом он взял ее через стекло
через систему линз и конденсатор
как поплавок зашелся дрожью сытой
свое гребло (зачёркнуто)
когда он вынимал свое сверло
Мело-мело
Мело
Потом отполз и хрипло крикнул ФАС
И стал смотреть что делают другие
Потом он вспомнил кадр из «Ностальгии»
и снова взял ее уже через дефис
Мело-мело с отвертки на карниз
на брудершафт Как пьяного раба
завертывают на ночь в волчью шкуру
Он долго ковырялся с арматурой
Мело-мело
Он взял ее в гробу
У Миши перехватило дыхание. Такой насыщенный, инкрустированный причудливыми рифмами и охваченный умопомрачительными, переходящими
из строки в строку блистательными метафорами текст, небрежно и нарочито закапанный свечным воском пастернаковских, занесенных далекими февральскими метелями, аллюзий – ТАКОЙ ТЕКСТ! – окончательно и бесповоротно, еще где-то с середины, еще не будучи прочитан до конца, – поверг Мишу Тюлина в глубочайшее уныние и вызвал не проходящую уже больше месяца тяжелейшую творческую депрессию.
– И как простой искусствоиспытатель
он прижимал к желудку костный мозг
превозмогая пафос и кишечный смог
он взял ее уже почти без роз
почти без гордости без позы в полный рост
через анабиоз
и выпрямитель
И скрючившись от мерзости (зачёркнуто)от нежности и мата
он вынул душу взяв ее как мог
через Урал Потом закрыл ворота
и трясся до утра от холода и пота
не попадая в дедовский замок
Мело-мело От пасхи до салюта
Шел мокрый снег Стонали бурлаки
И был невыносимо генитален (зачёркнуто)гениален
его
кадык
переходящий в
голень
как пеликан с реакцией Пирке
не уместившийся в футляры готовален
Мело-мело Он вышел из пике
Шел мокрый снег Колдобило Смеркалось
Поднялся ветер Харкнули пруды
В печной трубе раскручивался дым
насвистывая оперу Дон Фаллос
Мело-мело Он вышел из воды
сухим Как Щорс
И взял ее еще раз
Здесь было осмыслено и совмещено все, что он пытался – но так и не сумел – выразить в своих последних стихах. Все, что он мучительно искал, собирал по крупицам и накапливал в смутных, еще не оформившихся в четкие поэтические строки, образах.
Все, буквально все, что он считал исключительно своим выстраданным, найденным и принадлежащим только ему – и никому другому! – уже нашла и мастерски воплотила в своих виртуозных, тщательно продуманных и практически не имеющих себе равных виршах эта маленькая грациозная женщина, стоящая сейчас перед ним на сцене и готовая после коротких одобрительных аплодисментов приступить к чтению своего нового совершенно бесподобного стиха.
– Миша! Михххуууи-и-и-и-л! Ты чего задумался? Пойдем спирту вмажем, а то медсестры без нас всю суточную норму выжрут. Как говорится – в кругу друзей таблом не щелкай.
Тетя Сима по-приятельски обняла Мишу за плечи и повела в ординаторскую.
В ординаторской никаких, собственно, ординаторов не наблюдалось.
На передвижном никелированном столике, среди рассыпанных карамельных конфет, хлебных крошек и пары надкусанных маринованных огурцов стоял видавший виды чайный сервиз, давно уже не используемый по прямому назначению. Тетя Сима взяла чайник и, предварительно осмотрев две надколотые по краям чашки и, видимо, сочтя их пригодными для повторного использования, налила в них граммов по сто пятьдесят чистого, разбавленного дистиллированной водой, медицинского спирта, предназначенного, конечно же, для обработки ран доставляемых в санпропускник травмированных пациентов.
В самом углу у окна в старом замызганном кресле тихо сидела порядком поднабравшаяся медсестра из отдела электронной статистики. Тихо сидела она, впрочем, только до прихода тети Симы и Миши. Подождав, пока они «остаканятся», она плаксивым просительным голосом, обращаясь к тете Симе, произнесла:
– Тетя Сима, говорят, у тебя кое-какие завязки в гинекологии имеются?
– Ну.
– Поговори там насчет местечка для меня – на следующей неделе… а то луны уже второй месяц нет… по-любому залетела.
Тетя Сима поставила чашку на передвижной столик:
– ОПЯТЬ! Да ты хоть Бога побойся, сука ты гулявая, если совести своей не боишься! Третий раз за полгода! Потом ведь родить захочешь – не получится!
Теплая радужная волна первого алкогольного опьянения ласково накрыла собой Мишин истерзанный затянувшейся депрессией мозг.
Странно все-таки, – подумал Миша, – нас устроила природа. В современном обществе различия между мужчиной и женщиной стремительно нивелируются, но, несмотря на всю нашу пресловутую эволюцию и реорганизацию социальных взаимоотношений, мужики все равно, как и в прежние времена, остаются практически ни за что не отвечающими кобелями-осеменителями, зачастую неспособными даже выплачивать выбитые из них по суду алименты или, на худой конец, оплатить качественный – сделанный не на «общих основаниях» – аборт.
Женщины же, в свою очередь, вступая в разнообразные половые отношения – без создания семьи или хотя бы прочного гражданского союза – рискуют не только своей репутацией (хуй бы на нее – кто сейчас на это смотрит), но и своим физическим здоровьем, от которого, между прочим, зависит не только их личная судьба, но и, в общем и целом, судьба всего рода человеческого…
Неслучайно, – размышлял Миша далее, – Господь от рождения вмонтировал в них девственную плеву – этот дурацкий кусок кожи при самом, так сказать, входе, – заставляющую их не один раз раскинуть мозгами перед тем как начать раскидывать ноги, и всерьез задуматься о своей миссии и своем высоком предназначении на этой грешной земле. Нам же, мужикам, Господь Бог в бесконечной милости своей даровал только ни к чему не обязывающую крайнюю плоть, да болтающиеся при ходьбе между штанинами волосатые яйца.
И на том спасибо.
– Да не любит он презервативы, тетя Сима! Он говорит, у него в гондоне ощущения не те, лучше, говорит, подрочить в одиночестве, чем в резинках этих трахаться!
– А ты о таблетках противозачаточных чего-нибудь слышала?! Или нет? В медицине все-таки работаешь, дура хуева! Разбираться должна.
Миша бережно налил себе и тете Симе из неказистого, опустевшего почти наполовину чайника и, посмотрев на беременную медсестру, плеснул в ее чашку тоже; потом, неожиданно для самого себя, соблюдая неизвестно откуда взявшийся стихотворный ритм, отчетливо произнес:
НЕ ПОМОЖЕТ ЗДЕСЬ РЕЗИНА,
ЕСЛИ ЦЕЛКА ПОРВАНА!
После чего в ординаторской моментально наступила тишина.
Тетя Сима, взглянув на него исподлобья, поднесла свою кружку к губам и перед тем как выпить, недовольно фыркнула:
– Поэт! Хули тут скажешь! Куда нам, плоскожопым.
– Хуйдевкинелю! – заключил Миша, и загадочно улыбнувшись, вышел из помещения.
За окнами, не успев начаться, стремительно шел на убыль с трудом наметившийся в морозном сером воздухе короткий световой день.
…Ее привезли ближе к ночи, в двенадцатом часу. Передвигаться самостоятельно она могла, только прыгая на одной ноге. Другую ногу она держала прямо перед собой под углом в сорок пять градусов, пытаясь тем самым облегчить боль, вызванную обширным ожогом колена, отчетливо проступавшим ярко-красным пятном на ее нежной, по-зимнему бледной коже.
Миша усадил ее в кресло-каталку и, взяв у сестры медицинскую карточку, уверенно покатил по коридору.
У пациентки была веселая, жужжащая как майский жук в спичечном коробке, фамилия: ДЖУРДЖА. (Имени он, заглянув в ее карточку, так и не разобрал, почерк у врачей тот еще; год рождения – это можно было прочитать – Мишин: ровесница, значит).
– Где же это тебя угораздило?
– Чай дома заваривать стала и… задумалась…
– Врешь, поди. Ладно, не хочешь – не рассказывай. Сейчас я тебя через улицу в ожоговый корпус повезу, может быть, куртку накинешь? Зима на дворе, январь месяц.
– Не надо. Мне на морозе легче становиться… не так больно.
– Ну смотри; тогда поехали.
Мороз стоял знатный. Ощущение было такое, словно кто-то сходу надел на Мишину голову хрустящий целлофановый пакет, до краев наполненный убийственным арктическим холодом.
– Фамилия у тебя хорошая. Смешная.
– Да. В школе доставали, правда. Отец родом из Молдавии.
Луч прожектора, установленного на крыше соседнего дома, напоминал виденный Мишей в каком-то документальном фильме про покорение Северного полюса одинокий луч зажатого во льдах советского атомохода, намертво застрявшего среди торосов и глубокой непроницаемой темноты полугодовой полярной ночи.
– В Молдавии, небось, таких зим не бывает?
– Не знаю. Я там не была ни разу…
– Хм. Что доктор-то сказал?
– Неделю ходить не смогу.
Да, – подумал Миша, – неделя без возможности передвигаться на своих двоих – это тяжело; все-таки мы существа чрезвычайно моторные, непоседливые, долгое пребывание в постели нам явно противопоказано.
(Как человек, сам находящийся в длительной депрессии, Миша стал крайне внимателен к проявлению депрессивных состояний у других окружающих его людей). Правда, сам факт нашего прямохождения не стоит переоценивать. Можно перемещаться не только при помощи собственных ног, но и при помощи своих мыслей и идей, путешествуя внутри собственного сознания, используя для этого в качестве средства передвижения свой интеллект и свою фантазию. Но само прямохождение…
Миша ясно помнил, как ему вдалбливали на уроках биологии (и не только), что «умение ходить на двух ногах существенно продвинуло нас по эволюционной лестнице и значительно возвысило как вид над другими, менее разумными и гораздо менее развитыми доисторическими млекопитающими».
– Не холодно?
– Да, что-то поддувает…а мы скоро приедем?
– Потерпи. Чуть-чуть осталось.
Так вот, если убрать из этой фразы слово «млекопитающие», сразу станет видна вся логическая нагота и несостоятельность этих затасканных хрестоматийных постулатов. Миша прекрасно помнил, что до нас – до высшего отряда приматов – по этой вечно изменяющейся земле бегали игуанодоны и тираннозавры, вполне сформировавшиеся прямоходящие, кстати, не отличающиеся, при этом, если верить палеонтологам, большим умом и сообразительностью; даже тот голубь, замороженный трупик которого Миша так и не сподобился убрать с больничного карниза, умел не только летать (что нам как виду до сих пор абсолютно недоступно), но и совершенно спокойно ходил на своих двоих, когда это ему требовалось…
Что за мысли такие! – не протрезвел еще, наверное, – подумал Миша и вкатил кресло-каталку с притихшей на морозе Джурджей на обледенелый пандус ожогового корпуса.
Ожоговый корпус считался среди всего не имеющего к нему непосредственного отношения медперсонала самым нелюбимым местом на территории больницы. Посещать его старались как можно реже, только при возникновении крайней необходимости.
Дежурный врач, осмотрев Джурджу, в отличие от дежурного врача санпропускника разочаровал ее еще больше, сказав, что одной неделей постельного режима она, к сожалению, не отделается; потом посмотрел в карточку и, видимо, прочитав фамилию, криво ухмыльнулся.
Миша поднял Джуржду вверх на лифте и, оставив ее в перевязочной второго этажа, вышел в затемненный холл, расположенный напротив пожарной лестницы, куда, по общему обыкновению, бегали курить все посетители и пациенты из близлежащих палат и отделений. Здесь среди пыльных карликовых пальм и ободранных фикусов стояло удобное кожаное кресло, как правило, никем не занятое в столь поздний – по больничным меркам – час. Миша присел и тут же, почти без всяких пауз, погрузился в глубокий похмельный сон: как будто кто-то резко надвинул ему на глаза мягкую фетровую шляпу с широкими черными полями.
…Этот образ, этот незамысловатый сюжет часто, слегка видоизменяясь, переходил из одного Мишиного сна в другой: свет, краски, ощущения времени и пространства оставались всегда одними и теми же; но главный (и единственный) персонаж от сновидения к сновидению менял то пол, то ракурс, то появлялся в новом – обычно средневековом – одеянии, а то и вовсе представал в образе бесполого обнаженного гермафродита – всегда, впрочем, с миловидными чертами лица и светлыми, по-ангельски вьющимися волосами.
Этот ангел (Миша определял его для себя именно так – ангелы ведь, насколько он помнил, существа бесполые) с редким постоянством и усердием выполнял одно и то же, совершенно необходимое для людей и абсолютно неприемлемое для ангелов, сакральное – если можно так выразиться – действие: он садился на карточки и, тягостно морща миловидные черты своего утонченного лица, отвратительно тужась и кряхтя, опорожнял своей кишечник прямо на расстилающуюся под его ногами и различимую даже во сне до отдельно взятого листка или тончайшей былинки густую изумрудную мураву.
Он, попросту говоря, вульгарно гадил на природе.
Но гадил он тоже не по-людски… Вместо отвратительных и зловонных человеческих фекалий из его анального отверстия сыпались разноцветные золотые и розовые – самых что ни на есть отборных сортов – садовые цветы.
Господи! – всегда думал во сне Миша – что же он такое скушал?! Что же он такое, мудило грешное, сожрал? Ведь не может быть так: съел кусок колбасы или, скажем, шмат сала, а на выходе – розы да рододендроны….
Впрочем, разве ангелы едят сало?
– Пойдем, пойдем. Нет здесь никого. Спят уже все.
Они прошли мимо, на пожарную лестницу, видимо, покурить.
Сон был прерван; но вставать из теплого насиженного кресла Мише не очень-то хотелось. Он аккуратно потянулся и решил попробовать заснуть еще раз, благо Джурджу, по всей видимости, пока еще не обработали, если бы обработали – давно бы позвали его: все равно надо будет везти ее в другой корпус – в ожоговом лежали в основном только сильно обгоревшие пациенты.
– У тебя зажигалка есть?
– Да есть, есть. Тише ты. Видишь, санитар закемарил. Пусть отдохнет малёк, бедолага.
Судя по голосам и по бензиновой гари, пахнувшей на Мишу, когда они прошли рядом, мужчина был водителем, а женщина местной пациенткой; врачи и медсестры на пожарную лестницу курить не ходили, у них для этих целей имелось свое помещение.
(Вообще-то ночные посещения в больнице были категорически запрещены, но достаточно было сунуть дежурной сестре червонец, и – хуйдевкинелю!).
– Ты чего по ночам стал ездить?
– Да днем работы много, клиент косяком пошел – только бомби.
По голосу было слышно, что мужчина врет. Мише стало интересно, но глаза открывать он все-таки поленился.
– Гад ты, Саня, гад! Столько лет вместе прожили, Машка в школу в этом году пойдет, а ты?! Сволочь.
– Лен, я же не ухожу от тебя. Не собираюсь. Не думаю даже… закрутился просто. Времена-то нынче тяжелые. Да и лекарства у тебя дорогие… работать надо. Давай я тебе лучше новый анекдот про Ельцина расскажу.
– Иди ты. Мне смеяться больно.
Миша приподнял голову и открыл глаза. В тусклом свете дежурного освещения он увидел широкоплечего, одетого в черную кожаную куртку мужчину, переминающегося у прикрытой двери, отделяющей больничный лифт от пожарной лестницы. Рядом с ним у самого окна, на лестничной площадке, просматривался силуэт молодой светловолосой женщины, запахнутой в домашний махровый халат. Мужчина стоял к ней вполоборота, как бы полуотвернувшись, потупив взгляд, как это делают маленькие провинившиеся дети.
Она что-то еле слышно сказала.
Он ответил.
Она отошла от окна и, по всей видимости, сдерживая нахлынувшие слезы, уткнулась плечом в дверной косяк. Он обнял ее, видимо, стараясь успокоить, но как-то неловко, сбоку;… и тут ее лицо попало в яркую полосу дежурного освещения…
Начинаясь сразу же под коротко остриженной светлой челкой, пересекая наискосок левую бровь и обогнув охваченную уродливыми рубцами глазную впадину, от верхнего края виска и до самого подбородка – пролег, замазанный каким-то зеленоватым кремом,
не совсем заживший еще, широкий ожоговый шрам.
Миша уже где-то видел такое. Нет, не в Медицинской энциклопедии, это он помнил точно – в это многотомное издание он заглядывал лишь однажды, чтобы уточнить симптомы одной весьма распространенной венерической болезни, – он видел что-то подобное, скорей всего, еще в школе в иллюстрированном пособии по гражданской обороне на уроках начальной военной подготовки в старших классах. В этой книге, за картинками, поясняющими порядок оказания первой помощи при огнестрельных ранениях, сразу же после ужасающих фотографий людей, зараженных бубонной чумой и сибирской язвой, была глава, посвященная «повреждениям кожных покровов при попадании в зону водородного (термоядерного) взрыва».
Немного успокоившись в его неловких объятиях, и, видимо, почувствовав, что на них смотрит кто-то чужой, она снова отошла к окну и повернулась к нему здоровой, не тронутой огнем половиной своего молодого и некогда – даже сейчас об этом можно было сказать с полной уверенностью – красивого лица.
Третья степень. Никак не меньше, подумал Миша, – особенно на щеке; шрамы на всю жизнь останутся. Кошмар. Ведь для любой бабы лицо – важнее иконы в красном углу (если она вообще в доме имеется, после 70-и лет научного атеизма). Они же макияж по два часа каждый день делают, кисточки какие-то покупают, чтобы ресницы длиннее казались, брови выщипывают, за морщинами следят, а тут… и мужика жалко – понятно, почему он по ночам приезжать стал…
– Эй, пехота, забирай свою болезную. Пятый корпус, с палатой на месте определишься.
Джурджа смотрела на него осоловелыми глазами. Начали сказываться ночное время, перенесенный стресс и обезболивающий укол, который ей наверняка сделал провозившийся с ней больше часа сердобольный старенький доктор. Миша подкатил ее к лифту и остановился в ожидании вызванной кабинки. Мужчина деликатно заслонил собой обожженную женщину и, понуро взглянув на кресло-каталку, аккуратно прикрыл за собой дверь.
Дочка в школу пойти должна, – подумал Миша, – да, парень, одному тебе придется на школьные собрания ходить. Да и вообще…
В пятом корпусе Джурджу быстро приняли и разместили. Миша, вернувшись в санпропускник, отыскал тетю Симу и выпросил у нее последний заныканный спирт.
– В ожоговом был?
– Да.
– Ладно. Тогда разговляйся.
В комнате отдыха постоянно что-то происходило: броуновское движение сонных медсестер, заспанных санитаров, каких-то пьяных уборщиц и заглянувших, якобы по ошибке, дежурных врачей. Заснуть было практически невозможно. Но Миша, потрясенный увиденным и слегка успокоенный последней дозой варварски разведенного к концу смены спирта, спал как убитый. Был, правда, момент, когда его кто-то хотел растолкать, но потом, быстро поняв, что это невозможно, махнул рукой и, обдав его тяжелой волной застарелого перегара, перебившей даже Мишин выхлоп, вышел в наполненный загадочными ночными звуками больничный коридор.
Миловидный ангелоподобный гермафродит, опорожняющий набитый цветами кишечник, этой ночью Мише, к его великой радости, больше не являлся.
Уже утром, сдав смену, наматывая перед уходом теплый шерстяной шарф, Миша спросил у проходящей мимо тети Симы:
– Меня ночью вроде разбудить пытались…что-то стряслось?
– Да как тебе сказать… Уголовника вчерашнего опять привезли.
– Буянил?
– С таким ножевым, в область сердца – не побуянишь. Кровопотеря большая.
– Фиму Аллигатора, подельника его, менты, видно, отпустили – доразобраться, небось, решил…
– Да нет. Врач со скорой сказал – сожительница порезала…
– Та, что у нас с вещами зависала, учительница?
– Выходит, что так. По тому же адресу выезжали.
Миша надел вязаную шапку и поднял воротник.
– Ты домой, тетя Сима?
– Сначала в гинекологию надо зайти – договориться. Сам знаешь, обещал – сделай; одно слово – хуйдевкинелю!
Миша затянул молнию на куртке и со вздохом на прощание подметил:
– ЛЮ, тетя Сима, еще как ЛЮ…
Миша Тюлин давно обратил внимание на одну устойчивую психофизическую тенденцию: когда он выходил за больничную ограду, настроение у него повышалось, депрессия отступала, а жизненные перспективы начинали казаться не такими мрачными и безнадежными.
Постоянно контактируя с больными и травмированными людьми, являясь свидетелем бесчисленного множества чужих горестей и несчастий, постепенно приходишь к простому, но чрезвычайно утешительному умозаключению: у тебя все хорошо; или, по крайней мере, не так уж плохо.
Там, в санпропускнике за сутки происходит столько всего, что любые литературные проблемы, трудности творческой самореализации и прочие житейские неурядицы стремительно теряют в своем трагическом весе, уменьшаясь до самых мелких незначительных величин на фоне ничем не прикрытой отчаянной человеческой боли.
Миша прошел по улице вдоль бесконечной вереницы стоящих в пробке машин и остановился у ближайшей продуктовой палатки. Надо пива купить, подумал он. И почувствовал, как в его похмельной, немного побаливающей голове слабым подобием какого-то магического всплеска сложилась звучная размеренная строка.
Таинственно померцав над темной бездной Мишиного нежелания писать, она требовательно запросила к себе рифму, как просят телесной близости не очень счастливые в браке капризные женщины.
А чем я рискую? Голову-то мне не оторвет или руки, как тому мужику на прошлой неделе…уфф, лучше не вспоминать. Поэзия занятие относительно безопасное – главное не спиться – подумал Миша – и, расплатившись за бутылку пива, стал, медленно подбирая слова и стараясь соблюсти первоначальный стихотворный ритм, спускаться по грязным затоптанным ступеням в заполненный хмурым утренним народом роскошный столичный метрополитен.
Часть вторая
Лето в этом году выдалось в столице на редкость жаркое, душное и вредное для здоровья.
Температура воздуха уже второй месяц не опускалась в дневные часы ниже плюс 30. Вокруг города горели торфяные болота, и едкий клубящийся дым, перемешиваясь с привычными выхлопами машин и предприятий, денно и нощно нависал над головами горожан удушливым всепроникающим смогом. Половина населения ходила по улицам в респираторах и марлевых повязках, другая половина пряталась в закупоренных офисах и квартирах, отдавая предпочтение местам сустановленными стеклопакетами и хотя бы одним работающимкондиционером.
Миша Тюлин, прежде чем подойти к турникету, остановился возле метрополитеновских касс, нервно пошарил по карманам и с большим трудом отыскал месячный проездной — весь измятый, с покоробленной магнитной лентой.
Миша сунул проездной в узкую щель валидатора, которая приняла его с явной неохотой, словно брезгуя им и пеняя на его почти непригодное для электронной проверки техническое состояние.
Дождавшись зелёного огонька, Миша прошел к лестничному маршу и быстро спустился к поездам, успешно миновав застывшую на своем посту потную и одуревшую от жары контролершу.
«До центра ещё ничего, — прикинул Миша, проталкиваясь в вагон вместе с массой раздраженного народа, — даже присесть, если повезет, получится, а вот из центра до Новых Черёмушек — затолкают. Как пить дать. Надо же было мне на вечер пятницы с этими упырями договориться: короткий рабочий день, народу в метро битком, жарища…»
Еще Мише не понравилась тетка в серой рубашке и красной форменной шапочке, сидящая «на контроле» и кинувшая на него вялый, но цепкий и подозрительный взгляд. «Посмотрела так, будто я у нее последний цент из кармана стырил», – подумал Миша, стремительно опускаясь на свободное место и закрывая глаза, дабы не видеть до своей остановки беспардонных московских пенсионеров, скандальных инвалидов и истеричных женщин с вертлявыми и крикливыми малолетними детьми.
«Чуйка, видать, сработала, мигом меня запеленговала. – Думал Миша, сидя с закрытыми глазами и анализируя цепкий взгляд бдительной контролерши. – Профессиональное, интуитивное чутье, нацеленное на задержание заядлых безбилетников и закоренелых аферистов. Вроде меня…»
Миша Тюлин, объективно говоря, был аферистом мелким и крайне незначительным. Просто у него имелась близкая знакомая, которая работала библиотекарем в одной московскойшколе. Знакомая настолько близкая, что Мише не стыдно было просить её каждый новый месяц сделать для него «левый» проездной.
За последние несколько лет плата за проезд в московском городском транспорте, достигла таких заоблачных высот, что пользоваться автобусом, троллейбусом или метро стало для среднестатистического жителя столицы весьма накладно и обременительно. А Миша Тюлин и был таким уставшим от инфляции среднестатистическим москвичом, живущим на одну зарплату.
Мишина знакомая, в свою очередь, имела знакомых в руководстве школы, а руководство имело возможность приобретать каждый месяц нужное количество льготных проездных. Проездные, правда, полагались только детям, да и то – живущим далеко от школы и вынужденным каждый день добираться до нее на общественном транспорте. Но, каково оно – РЕАЛЬНОЕ число детей, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО вынужденных каждый день ездить на общественном транспорте, могло знать (да и то – нетвердо) только школьное руководство.
Благодаря этому щекотливому обстоятельству припискам и злоупотреблениям не было никаких видимых границ и пределов, кроме, разумеется, устанавливаемых школьной администрацией, не подлежащей в тот исторический момент ни строгому министерскому надзору, ни тщательным проверкам со стороны городских властей и общественных организаций.
За детский билет, кстати, тоже приходилось платить. Но такие мелкие, такие жалкие по сравнению с его номинальной стоимостью, деньги, что и напоминать о них в приличном обществе даже как-то не полагалось. Знакомая библиотекарша, по крайней мере, стеснялась всякий раз спрашивать плату у Миши, когда отдавала ему полученный по знакомству и оформленный на её малолетнего сынишку «левый» школьный проездной.
К сожалению, с этим билетом Мишу всегда могли остановить контролеры – оштрафовать, изъять документ, а то и вовсе – задержать и привлечь к более серьезной – вплоть до гражданского суда – административной ответственности.
Но, как говорится, кто не рискует – тот не пьет…
Миша, в любом случае, был из тех людей, кто подвергает свою жизнь постоянному риску, иначе не жил бы он в этом загазованном городе и не работал бы – за сущие копейки – санитаром в санпропускнике, принимая со скорой травмированных бомжей, больных СПИДом, гепатитом С, буйнопомешанных городских сумасшедших, а также – и это самое страшное – раненых бандитов, окруженных, как правило, жаждущими мести и пышущими злобой криминальными друзьями и соратниками.
До центра Тюлин доехал, как и предполагал, без особых трудностей и происшествий. Нопослепересадки,пополнив собой мощный поток выезжающих из центра пассажиров, Мишатут же вошел в жесткий клинч с окружающей толпой, что еще на платформе сдавила его со всех сторон и буквально внесла в подошедший вагон, заполненный нестерпимой духотой, неприятными запахами и скользкими распаренными телами.
Миша сразу же непроизвольно покривился и зажмурился.
Здесь было всё: изобилие чесночных и луковых ароматов, перемежаемых тонкими запахами жевательных резинок и ментоловых конфет; клубящийся и перетекающий из одного конца вагона в другой пивной и водочный перегар, слабо оттененный запахом дешевых (и не очень) духов и дезодорантов; несвежий дух грязной одежды и тяжелое амбре вспотевших человеческих тел.
«В большинстве своем, – подумал Миша, с раздражением, – наши люди всё-таки неимоверные скоты! Неопрятные, неприличные, не приученные к элементарной гигиене, доисторические животные». Народ вокруг, как бы подтверждая эту мысль, находился в каком-то диком, стадном, полуживотном состоянии.
Тюлина внесли, поставили около поручня и вдавили во что-то мягкое и мокрое, утрамбовывая и уминая. Мягкое и мокрое подалось вперед, выругалось и начало дергаться и шипеть, яростно сопотивляясь.
Между тем поезд тронулся, за пару минут проехал одну остановку, подошел к платформе, остановился и стал мучительно производить очередную высадку и посадку.
Вышло из вагона всего несколько человек; попыталось войти в него несколько десятков.
Мишу стиснули еще сильнее и он, инстинктивно стараясь захватить как можно больше жизненно важного пространства, пустил в ход локти, но, быстро поняв бесполезность этого предприятия, смирился, склонил голову и почти уткнулся лицом в чей-то блондинистый, коротко стриженый затылок. От затылка завораживающе пахло дорогой парфюмерией; волосы на нем, несмотря на малую длину, были явно женские, густые. Запах был приторно-сладкий: модный в этом сезоне в молодежных кругах дискотечный аромат; Миша, глубоко вдохнул и, насколько возможно, отстранился от его обладательницы. Неудобно же стоять и принюхиваться – словно бездомный пес возле дворовой помойки, особенно если заметят…
Вагон качнуло и она, повернув голову в профиль, окинула Мишу беглым изучающим взглядом. Тюлин смутился и, оправдываясь, пролепетал:
– Извините пожалуйста, кажется я вас…немножечко зацепил.
Она ещё раз посмотрела на него и ответила через плечо:
– Да нет… ничего. Даже приятно…
Миша заметил как на них с любопытством обернулась брюнетка лет сорока, зажатая между входной дверью и рыхлым толстяком обильно исходящим влагой.
Тем временем поезд совершил ещё одну остановку и история с незначительной высадкой и обильной посадкой повторилась.
Мише усиленно навалились на спину и зверски сжали его по бокам.
Через минуту поезд резко тронулся; людская масса страдальчески заколыхалась; по вагону прокатились глубокие вздохи, нервные причитания и тягостные сдавленные стоны. Миша кое-как вытянул руки по швам, расправил плечи и вполголоса чуть слышно пошутил:
– Этот стон у нас песней зовётся.
Обладательница дискотечного аромата, ради которой, собственно, и была отпущена эта сомнительная шутка, даже не обернулась.
Зато через несколько минут, за одну остановку до той, где Миша должен был выходить, он почувствовал, как по его штанам где-то на уровне ширинки пробирается нечто похожее на маленькое, но очень настойчивое животное – типа мышки или хомячка.
Миша застыл как вкопанный и, прислушиваясь к своим ощущениям, внутренне насторожился.
Несмотря на легкий шок, вызванный необычностью происходящего, Тюлин быстро сообразил, что это настойчивое маленькое животное вовсе не хомячок и не мышка и что оно не имеет никакого отношения к миру грызунов и прочих мелких млекопитающих.
«А вот к миру крупных, – подумал Миша саркастически – имеет, и, скорей всего, самое прямое».
За свою короткую, но беспокойную жизнь Тюлин много раз слышал о разных темных личностях и извращенцах, реализующих свои эротические фантазии, мягко говоря, нетрадиционным путем. Разнообразные одноклассницы, однокурсницы, сослуживицы и проч., и проч., и проч. время от времени рассказывали ему, как их старались склонить или принудить заниматься сексом в общественных местах. Рассказы эти – глупые, бабские, зачастую изобилующие выдуманными подробностями или, наоборот, переполненные точной физиологией и натурализмом, всегда производили на Мишу сложное неоднозначное впечатление.
Обычно, выслушав их от начала до конца, Тюлин каждый раз собирался задать рассказчицам один и тот же уничижительный вопрос: «Ну и что»? Поскольку жертва происшествия стояла перед ним живая и здоровая, а маньяк, по ее словам, был каким-то чудесным образом нейтрализован: избит, либо напугани обращен в бегство, либо вообще задержан и препровожден в ближайшее отделение милиции или опорный пункт.
Но, чувствуя свою глубокую неправоту и ощущая в себе явный недостаток жалости и сострадания, Миша этот вопрос никогда не задавал: как правило, отмалчивался или говорил ничего не значащие слова, поверхностно сочувствуя и формально утешая. Правда, парочка таких историй, рассказанных как-то известной хабалкой и матерщинницей тетей Симой, вызвала в Мише искренний душевный отклик и живую непосредственную реакцию.
Миша, кстати говоря, так и не понял, почему.
Может быть, потому что тетя Сима рассказывала не про себя?
А может, потому что истории эти были не о мужчинах, пристающих к женщинам в темных углах, на улицах и в переулках, а о женщинах, пристающих к мужчинам, что, согласитесь, не очень-то им свойственно или, по меньшей мере, не слишком для них характерно.
В середине восьмидесятых, когда в нашей стране, как известно, «секса не было», в больнице, где начинала свою трудовую деятельность тетя Сима, работала одна медсестра, которая этот тезис своим поведением всячески опровергала.
Медсестра работала сутки через трое и несла дежурство в отделении травматологии и ортопедии, то есть в таком, казалось бы, месте, где могут пустить свои грязные корни разврат и сексуальная вседозволенность. Впрочем, блядовитые медицинские сестры, идущие на поводу у сексуально озабоченных больных, – тема довольно распространенная. Чем ортопедия хуже той же стоматологии, давно освоенной порноиндустрией, как идеальный фон для сюжетных киносъемок?
Первый порнографический фильм, который Миша Тюлин видел в своей жизни, был снят как раз в декорациях стоматологического кабинета, где и разворачивалось действие с участием медсестры, врача и нескольких пришедших на прием пациентов.
Сослуживица тети Симы не занималась в дневные часы ни открытым флиртом, ни потайным заигрыванием. Одевалась она скромно, вела себя обходительно и была на хорошем счету как у начальства, так и у своих коллег. Трудолюбивая девушка двадцати пяти лет, приятной наружности и скромного поведения. И быть бы ей к тридцати годам старшей медсестрой, а к сорока – заведующей сестринским отделением, кабы не одна патологическая склонность, проявлявшаяся у нее по ночам и оказавшая отрицательное влияние на ее личную жизнь и карьеру.
Дело было вот в чем. Молодая и трудолюбивая медсестра, иногда договорившись заранее, иногда – без всякой договоренности заглядывала ночью в мужскую палату, забирала одного из понравившихся ей больных; а если он не мог ходить (такое в ортопедии случается), – сажала его в кресло-каталку и увозила в ванную комнату, закрытую обычно на ключ и не посещаемую в столь поздний час ни персоналом, ни пациентами.
Мужики ей подчинялись. Практически беспрекословно. Может быть, она просто умела выбирать? Или, как говорит тетя Сима, «слабые на передок женщины» всегда чувствуют таких же слабых на передок мужчин? Да и вообще, с мужиками, надо полагать, всегда всё проще. Она так и полагала, пока не совершила грубую стратегическую ошибку.
Приглянулся ей как-то один добрый молодец. Приглянулся не на шутку. Поступил он в клинику с закрытым переломом голени и правого колена. Ему вправили косточки, вставили через проколы временные имплантаты, наложили гипс и отправили в общую палату выздоравливать, – лежа на спине, разумеется, и с вытянутой ногой на растяжке.
Медсестра и добрый молодец быстро нашли общий язык, поладили и, не дожидаясь выздоровления, решили осуществить первый половой контакт, не покидая палаты и не обращая внимания на других больных, понеже тех в помещении было только двое: молодой спортсмен с поврежденным мениском и дедушкас отложением солей в суставах и позвоночнике. Имелся, впрочем, благовидный предлог и надежное прикрытие: добрый молодец якобы договорился с медсестрой о гигиенических процедурах, которые та должна была провести в ночное время в качестве подработки.
В половине третьего медсестра вошла в палату, толкая перед собой медицинскую тележку с дезинфицирующим инвентарем. Поставив эмалированный таз с горячей водой возле кровати на тумбочку и, обнажив волосатый торс доброго молодца, намылила поролоновую губку и сразу же приступила к самому основному, самому необходимому ей для начала любовных действий и активных сексуальных игр. Как выяснилось впоследствии, это-то и возмутилоспортсмена (или дедушку с солями) больше всего прочего.
Как потом рассказывала тете Симе знакомая врачиха: «Она, мало того, что сама трахаться к нему полезла, так она перед этим вымыла ему всё… обтерла там и скакала потом на нем полночи, как мандавошка на гребешке, постоянно сверху сидючи… сам-то он: ни сесть, ни встать, ни повернуться».
«Заложили ее, конечно, донесли, – резюмировала тетя Сима не без удовольствия – и главврачу, и в Центральное Управление и, для верности, в соответствующий отдел Минздрава».
Но поспешно увольнять или примерно наказывать молодую медсестру, тогда почему-то не стали. Наверное, времена были другие: строгие, но гуманные были тогда времена…
В этот момент, грубо прерывая Мишины воспоминания, поезд внезапно сбросил скорость, заскрипел тормозными колодками и встал на путях посреди темного и гулкого туннеля.
Мишу опять сильно качнуло и его лицо снова оказалось вплотную прижато к светлому коротко стриженному затылку.
Замерший вагон моментально заполнила тягучая, тревожная тишина. Таинственный хомячок приостановился, расправил свои мягкие, но настойчивые лапки и очень правильно, очень умелонащупал через штаны Мишин половой член, сразу и безошибочно определив его точнейшее местонахождение.
Тюлин отчаянно захотел скинуть или хотя бы осторожно убрать с себя эту мышку. Но его руки, опущенные по швам, были так плотно прижаты к туловищу, что вытащить их незаметно, не потревожив окружающих и не обратив на себя всеобщего внимания, было практически невозможно. Тягучую подземную тишину прервало краткое сообщение машиниста. Из динамиков прозвучал голос, который попросил пассажиров не волноваться и заверил, что поезд тронется через несколько минут.
«А почему, собственно, я хочу вытащить руки незаметно, – спросил себя Миша, – почему я боюсь произвести шум, обратить на себя внимание и устроить публичный скандал?!» Вопрос был задан правильно и вполне логично, но изначально являлся риторическим, неуместным и пустым. Миша заранее знал на него ответ. Устраивать скандал, производить шум и обращать на себя внимание Тюлин не хотел, потому что вокруг, на расстоянии вытянутой руки, сзади и спереди и, соответственно, по бокам, находились одни женщины: утомленные вагонной давкой, возмущённые подземной духотой, несвоевременной остановкой и прочими дорожно-транспортными неудобствами.
Значит, потревожившая Тюлина мышка не могла принадлежать какому-нибудь мужику или, точнее сказать, гомосексуалисту, затесавшемуся среди «нормальных» людей и имеющему дурную привычку приставать к своим жертвам в общественном транспорте. Возмущаться же нетактичным женским поведением или обнаружить вдруг, что ты испугался дамских рук – неизвестно, кстати, как и почему оказавшихся в непосредственной близости от твоих гениталий, Миша Тюлин, как истинный представитель сильного пола и настоящий realman, позволить себе не мог. Ни в коем случае! К тому же, Тюлин не в состоянии был достаточно точно определить, в каком направлении уходит хвост этой мышки… Мише почему-то хотелось думать, что хвост и, так сказать, сама мышка принадлежат стоящей перед ним, стиснутой двумя полными тетками обладательнице дискотечного аромата, молодой и соблазнительной.
«…Типичная пошлость царила в его голове небольшой».
Под вагонным полом, между тем, что-то звякнуло, бухнуло и поезд начал медленно, словно сам не желая того, набирать скорость.
Народ в вагоне дружно вдохнул и почти одновременно выдохнул. За окнами появился свет и часто замелькали белые станционные колонны. Тюлин осторожно отстранился, позволив шустрому и наглому зверьку быстро отскочить и беспрепятственно убраться восвояси.
Миша развернулся лицом к выходу и, расталкивая мешающих и нерасторопных пассажиров, направился к дверям, стараясь действовать как можно аккуратнее, чтобы не повредить чью-нибудь одежду или не вывихнуть себе или окружающим руку, ногу или плечо.
Тетя Сима не всегда была санитаркой. В конце семидесятых, в самый разгар «застоя» она приехала в Москву, оформившись по лимиту, из полуголодной и бесперспективной Рязани. Работала год или два маляршей в одном ремонтно-строительном управлении, проще говоря, на стройке. Жила в общежитии в маленькой девятиметровой комнатенке, где кроме нее проживали еще две девушки, работавшие на той же стройке штукатурщицами.
Одна из этих штукатурщиц, – рассказывала тетя Сима, – имела такую же склонность, что и описанная выше медсестра.
Но патологическая склонность штукатурщицы была такой же только по форме, ибо носила более тяжелый и необузданный характер, нежели болезненная страсть несчастной медицинской работницы. Даже на фоне всеобщей сексуальной распущенности и легкости нравов, царящих в общежитии, где, как говорила тетя Сима, «вся масть пере…лась», поведение этой строительной специалистки отличалось своим беспримерным упорством, порочным постоянством и маниакальной периодичностью.
Каждый вечер после работы штукатурщица выходила из общежития и отправлялась в один расположенный неподалеку подземный переход. Переход пролегал под перекрестком, соединявшим несколько оживленных городских дорог, но не пользовался у местных пешеходов особой популярностью, так как автомобильное движение в те годы никогда не было столь интенсивным, чтобы всякий раз лезть под землю, желая перейти улицу.
У той глубокой подземной кишки, выложенной по стенам желтой кафельной плиткой, имелся один архитектурный дефект или, точнее сказать, одна конструктивная особенность. Среди многочисленных туннельных разветвлений в переходе был карман: темноватый коридорчик, уходящий на несколько метров от основной пешеходной магистрали в сторону и заканчивающийся не как все подземные коммуникации – лестницей наверх, а мрачным тупичком, где, по слухам, и любила знакомиться и совокупляться со своими случайными партнерами страдающая тяжелой формой нимфомании штукатурщица.
– Ты говоришь, переход непопулярныйбыл? – спрашивал Миша у тети Симы, – а как же она мужиков там находила, знакомилась…
– Да стоило ей с одним из этих козлов законтачить и телефон от вахты в общежитии дать, как их там целая стая образовалась… Делов-то! Вахтерши к нам то и дело в комнату прибегали. От звонков отбоя не было! Там еще, говорят, – сама не видела, врать не буду, – на стене в переходе фасадной краской было написано: «я такая, мол, сякая: даю, беру, предлагаю»… и номер. Самолучшая реклама…
«Да, – подумал Миша, – тогда ведь не было ни газет с интимными объявлениями, ни Интернет-ресурсов с анкетами знакомств, и даже появления их в ближайшем будущем не ожидалось».
Всякий раз, когда тетя Сима рассказывала эту историю, а рассказывала она ее неоднократно, Миша пытался представить себе ту гамму чувств и переживаний, что испытывали непосредственные участники тех подземных встреч и совокуплений. Он мысленно прикидывал последовательность их шагов, очередность жестов, поспешный ряд их непритязательных и грубых ласк.
«Обязательно грубых, – решил про себя Миша, – как же еще? В таком месте, в поздний час, в рискованнойблизости от спешащих домой поздних прохожих… в приспущенной одежде… обязательно стоя… в неудобной позе, типа догги-стайл…» Но больше всего в поведении штукатурщицы изумляло Мишу не это.
Как известно, наши соотечественники, в большинстве своем, не любят разговаривать во время полового акта. Некоторых, правда, наоборот не остановить – предпочитают нежные слова или матерные выражения, смотря по вкусу, – но это редкость. К таким редкостным явлениям и относилась труженица стремянки и мастерка. Но и здесь не обошлось без существенных отличий и персональных особенностей.
Занимаясь любовью, партнеры (или один из них), как правило, выдают, определенный набор слов, зачастую разрозненный и лишенный единого внятного смысла. «А вот говорить, то есть именно общаться, доставляя друг другу сексуальное удовольствие, – думал Миша, – не принято не только у нас, но и, должно быть, во всем мире». Штукатурщица – опять-таки, по слухам, – любила именно говорить во время секса, – говорила осмысленно, задавала вопросы, постоянно стараясь вовлечь в беседу и приобщить к своим словам пыхтящего или рычащего партнера, самой природой обращенного в этот момент в существо, не способное ясно мыслить и рассуждать.
Но и это было бы еще ничего, если бы не тема разговоров, которые постоянно вела, совокупляясь, штукатурщица. Тема была всегда одна. Без каких-либо экспромтов и вариаций.
Выяснив социальный статус и получив сведения о семейном положении своего сексуального партнера – как правило, он был женат и прописан в столице, – штукатурщица давала ему овладеть собой и тут же начинала осыпать его настойчивыми просьбами и предложениями, убеждая подыскать ей среди своих знакомых человека, готового жениться на ней, хотя бы фиктивно, и устроить прописку – в Москве или, на худой конец, в ближнемПодмосковье.
Воображаяв подобной ситуации себя в качестве партнера и представляянеминуемую потерю потенции, замешательство и прочие сопутствующие неловкости и неувязки, Миша Тюлин всегда старался не терять здравомыслия и спрашивал тетю Симу с подозрением:
– Ну а ты, тетя Сима, как про это узнала?!
– Да мне эти придурки сами всё и рассказали! – отвечала тетя Сима, но тут же поняв, что сказала что-то не то, обмолвилась, добавляла с презрением и ворчливой интонацией:
– Мужик-то нынче пошел – ничего доверить нельзя! Ни у кого в жопе вода не держится…
Затем, чувствуя несостоятельность такого объяснения и всю его логическую и моральную нищету, замечала, как бы опомнившись и застыдившись:
– С мужиками-то она не всегда в переходе крутила. Иногда в общагу их приведет, в комнату к нам затащит… Особенно зимой! Ну а там… как уши подушкой ни затыкай, как одеяло на голову ни накидывай – все равно услышишь, чего там на соседней кровати делается, в одном метре от тебя происходит.
Поражало Мишу и то, и другое и, самое главное, – третье. А именно то, что обе истории – про медсестру и про штукатурщицу – хорошо заканчивались и имели необычный для наших реалий веселый и жизнеутверждающий финал.
Медсестра – если верить тете Симе – после скандала, который удалось замять, перевелась в другую больницу, которая стала по окончании перестройки первой частной клиникой в столице. Сама же медсестра, несмотря на свое порочное пристрастие к гигиене, – а может быть, благодаря ему, – стала в этой клинике руководителем отделения сестринского ухода.
Штукатурщица же из всех окружавших ее «козлов» и «придурков» сумела выбрать такого, который не только женился на ней, прописал, но и взял на полное содержание, что означало: частые поездки заграницу, бриллианты, золото, меха, а взамен небольшие спектакли для него и для его друзей, где она исполняла роль неверной супруги, а он – ревнивого, но благородного мужа, вынужденного терпеть это, прячась в соседней комнате и подсматривая через закрытую дверь в замочную скважину.
Выскочив на платформу, Миша пересек ее по диагонали, осмотрелся и задержался возле одной из мраморных колонн.
На станции было почти так же огненно-жарко, как и в переполненном вагоне. Тюлин сам не знал, что заставило его остановиться среди бурного людского потока и начать инспектировать свою старенькую потрепанную сумку, в которой лежали, кроме пачки сигарет и зажигалки, портмоне, бутылка минеральной воды и старая, вышедшая ещё вначале девяностых книга Мишиных юношеских стихов. Дело в том, что Тюлин приехал сюда, на станцию метро Новые Черемушки, не просто так, а по приглашению главы одной писательской организации, то бишь творческого союза.
Союзов этих после распада СССР развелось в Москве великое множество. Только писательских пять или шесть, не говоря уж о союзах художников, дизайнеров, композиторов, скульпторов, журналистов, драматических и цирковых артистов, кинодокументалистов и т.д.
В один из этих творческих союзов и намеревался вступить сегодня вечером Миша Тюлин.
Надо заметить, что Миша не совсем точно представлял, зачем он это делает. Ведь, как сказал поэт:«Ты царь: живи один. Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум…» Но всё равно, зная также, что:«Нам не снискать читательской любви путем осуществления контакта с писательскими кадрами страны!»– Миша, как баран, завидев новые ворота, стремился преодолеть все препятствия и обязательно стать «одним из»… понимая, что пополняет ряды бездарностей и графоманов, из которых нынче, как правило, и состоит любой писательский союз или любое литературное объединение.
Осмотрев сумку и убедившись, что всё в ней на месте, он перевел взгляд на противоположную сторону платформы.
На той стороне, у мраморной колонны, спокойно стояла и время от времени поглядывала на него блондинистая обладательница дискотечного аромата. Молодая и загадочная…
На ней была черная майка, серые обтягивающие бриджи и белые вечерние туфли на высоких каблуках с металлическими – под золото – набойками.
Туфли были обуты на босу ногу.
Бриджи обтягивали плотный, слегка оттопыренный зад.
Высокие каблуки подчёркивали стройность и красоту длинных девичьих ног.
Общую картину портила слишком темная для этого времени суток иссиня-чёрная подводка глаз. Впрочем, и бриджи в сочетании с вечерними туфлями смотрелись тоже как-то не очень…
«Хоть сейчас на панель», – подумал Миша и, прикрывшись сумкой, быстро проверил молнию на своей ширинке. Так, на всякий случай… Заметив это опрометчивое движение, девица еле заметно улыбнулась и, видимо, не совладав с приступом смеха, поднесла ко рту ладонь и прыснула в нее отчаянно и задорно. Миша видел подобный жест в старом японском кино. Так делали гейши, следуя строгому профессиональному этикету и средневековым традициям.
Тюлин слегка смутился и покраснел, полагая, впрочем, что это не заметно на расстоянии, и тут же вызывающе уставился на эту насмешливую, но весьма привлекательную псевдояпонку.
Ему вдруг захотелось поднять руку с оттопыренным средним пальцем и показать ей через платформу увесистый и смачный «фак». Но вывалившая из прибывшего поезда толпа окружила его и, подхватив, понесла по платформе на выход.
В потоке пассажиров Миша попал в подземный переход, поднялся на поверхность и, пройдя несколько метров, тут же уперся взглядом в новый, выросший как из-под земли, огромный торговый центр.
Через дорогу, прямо напротив, тянулись кирпичные дома, выстроенные в Новых Черёмушках двадцать лет назад для солидных министерских работников и партийных функционеров. Дома эти считались в советское время элитными, отчего микрорайон и получил в народе меткое прозвище: «Царское село».
Миша бывал там. Однажды. В начале восьмидесятых.
Было ему тогда пятнадцать юношеских лет.
Отец однойзнакомой, которая пригласила Мишув гости, принадлежал в те годы к правительственной номенклатуре и самоотверженно пахал в должности инструктора ЦК на благодатной ниве столичного городского хозяйства. Знакомую звали Додо (словно какую-нибудь парижскую проститутку): тонкая рыжеволосая еврейка с открыто диссидентскими взглядами.
Кажется, домашние называли её то ли Дора, то ли Даша…Но дело было не в имени. Дело было, собственно, в том, что Даша (или Дора) жила в «Царском селе» и что у неё был домашний видеомагнитофон, привезенный из загранкомандировки ее высокопоставленным папиком, а также имелось несколько десятков видеокассет с разнообразными западными фильмами из разряда эротических и строго-настрого к широкому показу запрещенных.
Для партийных функционеров и министерских работников факт просмотра подобной кинопродукции большим криминалом не являлся.
Однако номенклатурный предок Додо, опасаясь осложнений по службе (в том случае, если б донесли) или просто не желая нареканий со стороны своей жены (что вернее всего), откровенную порнографию в доме всё-таки не держал. Так что Миша был приглашен не на жесткое немецкое порно, а на полуторачасовую экранизацию французского эротического романа «Эммануэль». Что тоже, по тем временам, было событием значимым и экстраординарным.
Но фильм Тюлину не понравился. Как только в перестроечной Москве появились пункты проката видеокассет, где можно было взять любой фильм на сутки и непосредственно приобщиться к новинкам западной (а потом и российской) порно-индустрии, Миша Тюлин полностью перестал интересоваться эротикой. Ибо никогда не понимал людей, которые курят сигареты с облегченным содержанием никотина или пьют обезжиренное молоко.
Во время того незабываемого визита к Додо Мишу больше всего заинтересовало не кино, а шикарная квартира партаппаратчика с широкими окнами, трехметровыми потолками и двумя, разнесенными в разные концы помещения, отдельными туалетами.
Это было круто.
Круче некуда.
«Но сейчас, – подумал Миша, окинув взором фасад современного торгового центра и стоящую перед ним двадцатиэтажную новостройку, – в данный исторический момент «царскосельская» архитектура являет собой по планировке и по элитарности полнейшее неконкурентоспособное дерьмо, хотя и пользуется умеренным спросом у состоятельных москвичей и приезжих покупателей».
Словно подтверждая Мишину мысль, жаркое вечернее солнце засияло на витражах торгового центра и разбежалось по окнам соседней многоэтажки яркими змеиными бликами.
Миша прошел чуть дальше и остановился. В тени ближайшего здания, между курами гриль и газетным киоском, притулилась небольшая уличная палатка. Подле неё торчала пара высоких металлических столов без стульев, предназначенных для приема пищи в стоячем положении. Жмурясь на солнце, Тюлин заметил у одного из них ту самую смешливую и соблазнительную псевдояпонку, которую только что потерял из виду на платформе.
«Когда только успела, – подумал Миша, – и трех минут не прошло, как я из метро выбрался, а она уже палатку нашла, и пиво купила… Шустрая какая! И на японку, кстати, совсем не похожа». Тюлин тоже захотел выпить. То ли пива, то ли, как обычно, чего-нибудь покрепче…Но выпивать сегодня «було заборонено», как говаривал бывший Мишин сослуживец рядовой Сырдий.
Тюлин уже имел негативный опыт вступления в один писательский союз… Мише тогда отказали в приеме, сославшись на то чтоон пишет «не подходящие им стихи» (то есть – матом). Правда, он был трезв как стёклышко, а беседовавшие с ним представители писательской организации, напротив, были явно не в себе и тяжело страдали от похмелья. Зная теперь наперед, что Глава творческого союза, куда собирался вступать на сей раз Миша, пьёт мало и только по праздникам, Тюлин решил сегодня не позволять себе перед встречей ни единого грамма спиртного, а уж после – как получится.
Он достал из кармана сложенную вчетверо бумажку, развернул её и освежил в памяти нужный адрес. Кроме адреса на бумажке были записаны код подъезда и время визита: судя по записям, Миша слегка опаздывал.
Посмотрев на электронное табло, установленное над входом в торговый центр, чтобы проверить, не спешат ли его «Командирские», он увидел вместо времени показатель курсов валют, который вскоре сменился на температуру воздуха: +29 С
«Надо же! Утром было двадцать семь, сейчас – двадцать девять, на завтра – вообще плюс тридцать два обещали! – Да когда же это кончится?», – спросил себя Миша и достал из сумки бутылку с минеральной водой. Бутылка была пластмассовая, нагревшаяся, минералки в ней плескалось на самом донышке.
Миша ещё раз посмотрел на часы и, мысленно махнув рукой на время, направился к палатке купить чего-нибудь обязательно холодного и газированного.
Псевдояпонка к тому времени успела налить себе пива, отпила пару глотков и нацепила на нос большие солнцезащитные очки.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…
