ЛЕОНИД ИЛЬИЧЁВ. Апатит твою Хибины
«Зелёным муравьям» с благодарностью
за полвека дружбы и с извинениями за
художественные вольности
Замечательно об этом сказал Олег Янковский:
сверхзадача любого актера — понравиться женщине.
Борис Гребенщиков
Поезд опаздывал на полтора часа. Стоянка – минута, а у нас аппаратуры на полтонны: инструменты, неподъёмная басовая тумба, ударная установка, звуковая аппаратура, микрофоны, провода, другие важные мелочи и новенький ревербератор. На областной слёт стройотрядов в Мурманск ехали студенты изо всех районов области, и если бы не помощь попутчиков, пришлось бы рвать стоп-кран – во Дворце культуры рыбаков собралось две тысячи человек.
Концерт областного слёта прервался, ждали нас. В спешке мы разгрузились, стали подключаться, пробовать звук, а из зала доносился ровный гул голосов и короткие вспышки аплодисментов на каждый звук электрогитар.
Наконец занавес едет, полный свет, басист на сцене один, он начинает: «Та—та—та—а, та-та—та-та—а», и одновременно зал, разогретый за полтора часа ожидания, взрывается в две тысячи глоток: «А—а—а—а!»
Мы выскакиваем из-за кулис, подбегаем к микрофонам, ударник на бегу запрыгивает за барабаны и … тарелка соскакивает с установки, со звоном прыгает по сцене. Пока он ловит её и водружает на место, басист соображает три раза повторить заход из «Deep Purple» Smoke on the Water, и только потом мы набрасываемся на микрофоны:
На пригорке в красном домике живёт дружная семья.
Там не люди и не слоники, там квартира муравья.
Слова дурацкие, самопальные, но со смыслом: группа называется «Зелёные муравьи». Впрочем, что слова! Главное – драйв.
Муравья цвета зелёного, муравья очень смышлёного,
Маленького тихого весёлого, милого смешного муравья!
И дальше – гитарный запил, импровизация – и поехало.
Арии из рок-оперы «Jesus Christ-Superstar», «July Morning» – сложнейшая композиция группы «Uriah Heep», – и потом весь репертуар.
После концерта, в поезде на пути домой, в Ленинград, мы ощущаем себя звёздами. А начинался сезон не так радужно.
***
Лето – это время производственной практики, мы хотели вписаться в неё все вместе, чтобы параллельно репетировать и не потерять форму. Кураторы из деканата, тайные наши фанаты, помогли: определили всей артелью на завод в Сибирь, и это было круто, на экскурсию туда просто так не поедешь, а многие хотели бы – лучше, чем в городе дурака валять. Одно условие: без хвостов и пересдач, но среди нас и так не было разгильдяев. А на июль и август мы были уже зафрахтованы на Кольский полуостров.
Саша ещё на первом курсе сказал:
– А давай сколотим рок-группу, все девчонки будут наши!
Мы познакомились перед институтом, «на картошке», вернее, морковке. Сидели на ящиках с собранным урожаем корнеплодов и пели в ожидании машины на голоса
«Степь да степь кругом». К концу четвёртого курса нас уже знали в городе. По неофициальной летописи советского рока именно в нашем институте, за несколько лет до нас, родились летописи советского рока именно в нашем институте, за несколько лет до нас, родились первые неофициальные советские рок-группы, а теперь именно мы оказались первыми, как первая пуля в магазине пистолета.
Дорога в Омск занимала двое суток, представляете, как это было? Первые звуки гитар, и плацкартный вагон оживает, народ подтягивается, баянисту стакан, и понеслось… «Сгорели мы по недоразумению, он за растрату сел, а я за Ксению…», «Будь со шпорой, будь без шпоры заграбастают, выбить знанья из тебя хотят аспиды, страшно, аж жуть», а после третьего стакана – хором, всем вагоном «Из-за острова на стрежень, на простор большой волны…»
Свой репертуар мы не пели, берегли. Втихаря захватили кое-какую аппаратуру: усилок, микрофоны со стойками, провода и небольшую тумбу с динамиками, мои клавиши. Барабаны везти было не с руки, их рассчитывали найти на месте, ударник переживал, а вдруг не найдутся, и выстукивал своими палочками ритм каждой песни, на чём придётся: на вагонных полках, пустых коробках, на оконном стекле.
Поезд пришёл к вечеру, по расписанию. Пока ехали до заводского общежития, стало темнеть. «Столица Белой Сибири», с невысокими домами и тусклыми витринами, почти сразу кончилась, и автобус въехал в массив одноэтажных то ли домиков, то ли сараев. Света нигде не было, народ дивился:
– Как Мамай прошёл.
– Скорее уж, Колчак.
В сумерках это напоминало руины после бомбёжки. Я догадывался:
– Ребята, да это же Татарская слобода!
Руины кончились, начались трёхэтажные домики, потом пошли пятиэтажки, в конце концов заводской микрорайон, и нас высадили у двухэтажного общежития.
Про Татарскую слободу я слышал с детства: сюда, в Омск, в сорок первом, тридцать лет назад, вывезли из Ленинграда танковый завод, на котором работал отец, и вся их большая семья провела тут эвакуацию. Однажды мы с другом отправились на поиски дома, где они жили.
При свете дня здесь на удивление кипела жизнь: по улицам ходили люди, из-за заборов слышались детские голоса, играло радио, пахло борщом. Пока мы искали адрес, я поинтересовался у мужичка на завалинке: почему вечером так темно?
– Так ставни на ночь закрываем по старому сибирскому обычаю: люди тут ходят разные. А столбы не ставят, говорят, всё равно под снос пойдёте.
Домик, который мы искали, оказался маленьким, вросшим в землю, с двумя окошками, и я пытался представить, как в таком домишке могли разместиться шестеро приезжих взрослых с двумя детьми и хозяйская семья из четырёх человек. С улицы никого из обитателей не было видно, а соседей спрашивать я постеснялся. Смотрел на занавеску в окне и представлял, как в это окошко стучатся к тётиной няне и спрашивают Акулину Анисимовну.
Она была членом нашей еврейской семьи и кочевала по стране вместе с моей бабушкой: из Могилёва в Самару, из Самары в Ленинград, из Ленинграда через Удмуртию в Омск. Была она уже старенькая, и я даже не знаю, получала ли паёк, знаю только, что она стала, по деревенскому обычаю, гадать, и женщины приносили ей кто хлеба, кто яиц. Однажды она нагадала солдатке: «Не волнуйся, милая, жив твой, скоро объявится, целый и невредимый». Так и вышло: через несколько дней муж этой женщины вернулся с фронта, по ранению или просто в отпуск – не столь важно, а известность няни взлетела до небес. В конце войны Акулина Анисимовна умерла, но ещё многие месяцы после её смерти люди приходили и утром, и днём, и поздним вечером, и спрашивали: «Здесь живёт ворожея? А вы можете погадать?»
По утрам мы ненадолго ходили на завод знакомиться с ракетными технологиями, стараясь не мешать строительству космических кораблей. В остальное время делать особенно было нечего, и студиозусы устраивали аттракционы в общежитии. Например, набирали воды в полиэтиленовые пакеты и через форточку забрасывали их в комнату немногочисленных девочек. Пакеты лопались, вода заливала комнату, а то и постели, и девочки, а они в инженерном ВУЗе спортивные и крепкие, зверели и гонялись за парнями, но, к счастью, никого не поймали. А то убили бы.
Ещё одним местом развлечения был городской пляж на Иртыше. Чуть ниже пляжа по течению в него впадала Омка, после неё вода в Иртыше становилась грязно-коричневой, и местное радио прославляло это величавой песней:
Хороша Нева, и Москва река, Волга матушка хороша,
Многим нравится Обь-красавица, только лучше нет Иртыша-а-а!
Немного освоившись, мы стали искать возможности репетировать. Басист с ударником добрались до профкома и договорились, что нам откроют летнюю заводскую танцплощадку и выхлопотали ударную установку из клуба. За это нас обязали два раза в неделю играть на танцах, и клуб развесил по микрорайону афиши.
Три репетиции, мы восстанавливаем форму, и вот первый вечер. Аппаратура слабенькая, удлинителей не хватает, но как-то всё устраивается, гитаристы всё подключают, басист втыкает штекер, дёргает за струны, пробные ноты разносятся по округе. Мы волнуемся, как получится – на открытом воздухе опыта выступлений ещё нет… Народ подтягивается к площадке.
Ударник усаживается за барабаны:
– Гляди-ка, девушка с веником.
– А вот ещё одна, – басист добавляет себе звука. – Берёзовый, в баню собрались, что ли.
– Да они все с вениками, как это интерпретировать? – удивляется солист.
– Мода такая. Потом в баню. Или после бани на танцы.
Я смотрю: с вениками все поголовно, и девушки, и парни.
Объяснилось позже. Когда стемнело, и зажглись прожектора, в атаку пошли сибирские комары размером со стратегический бомбардировщик. Они пикировали на танцующих, а те отмахивались вениками, будто в парной, а нам вот приходилось несладко. Поёт себе лирический тенор куртуазную песню: «Берегом Темзы, под сенью плюмажей рыцаря леди послала на бой», руки гитарой заняты, а тут ему комар садится на нос. Это ж какую выдержку надо иметь! Барабанщик кое-как отбивается, да и мне за клавишами полегче – одну руку всегда можно высвободить. Гитарный проигрыш, и ко мне по очереди подбегают гитаристы, а я свободной правой бью их по мордасам.
Сибирской публике ленинградские гастролёры понравились: народу на танцах была тьма. На бис шли жалистные песни из репертуара дружественных «Аргонавтов»:
Вечер опустился на город небольшой,
С девушкой любимой на танцы я пришёл,
Музыка играла, и кто-то танцевал,
Лишь только я один у сте-ны сто-ял.
Та-та-та-та-та-та-там.
И практику, на удивление, оценили так высоко, что директор решил отправить всех студентов в Ленинград на заводских самолётах, с попутным грузом. Потом выяснилось, что даже дочка директора за нас хлопотала.
Мы с ритм-гитаристом летели первой партией, это был мой первый в жизни полёт. Нас привезли на заводской аэродром и выгрузили возле самолёта в толпу заводчан с семьями. Самолёт мне показался маленьким, в сравнении с толпой, я пошёл его осматривать и обнаружил, что хвостовое оперение сделано из парусины. Вот, думаю, несерьёзно-то как! Стал спрашивать, и кто-то из заводчан сказал, что это ЛИ-2, советская версия американского бомбардировщика «Дуглас» военных времён. Пригласили в салон, и народ расселся со своими чемоданами по скамейкам, расположенным вдоль бортов. Грузовой вариант? Или десантный? Вышел командир, пристально осмотрел нас с другом и сказал, что машина перегружена, один лишний должен сойти! И всего-то полтора десятка человек, неужели вес одного недокормленного студента может существенно повлиять на перегруз? Все притихли, но никто не вышел. Командир подумал и скрылся в кабине. Стали разгоняться, вдруг в какой-то момент обороты мотора резко упали, самолёт замедлил скорость и остановился. Снова вышел командир и приказал перенести чемоданы к кабине пилотов, а самим перейти в нос и встать вплотную к кабине.
– Зачем? – подал кто-то голос.
– Зачем-зачем! Чтобы не перевернуться на взлёте.
Настроение прогнулось и подошло к критической точке. С чем и взлетели. Тут стало трясти, и чем дальше, тем сильнее. Самолёт то резко подкидывает, то он проваливается в воздушные ямы. Ремней безопасности нет, только поручни в виде скоб на фюзеляже, вцепиться в них – единственная возможность не свалиться со скамейки. Винтокрылый наш лайнер трюхает себе в первом эшелоне, на высоте 500 метров – все возвышенности и провалы земной поверхности, особенно над Уральскими горами, ощущаются собственным желудком. Смотреть надо всё время в иллюминатор – там красота, как на макете, только мутит, отворачиваешься – кругом зелёные лица, от адского запаха того и гляди самого вырвет. Закрыть глаза нельзя – делается ещё хуже. Но настоящее светопреставление начинается, когда влетаем в грозовой фронт. Кажется, что машина теряет управление и проваливается в какую-то бездну. В иллюминаторах молнии, по поверхности крыла бегают и дробятся электрические разряды, безумствует гром. Ощущения времени нет, вот она полнота жизни: хуже, чем есть, невозможно себе представить. Не помню, как я очнулся, видимо, когда самолёт вышел из грозы. Постепенно все как-то успокоилось. В Казани мы сели удачно.
Издалека долго течёт река Волга… Значит нам туда дорога? Ну что, от судьбы не уйдёшь? И мы с другом помчались в город. К Волге прорвались в районе Кремля, окунули руки – и обратно, в аэропорт. Следующая короткая промежуточная посадка в Быково, а потом – родное Пулково.
Нашего солиста – нашего первого тенора, нашего соловья, и басиста с ударником отправляли из Омска в Москву днём позже. Им с аппаратурой досталось лететь на большом транспортном ИЛе. Закрыли люк, отогнали трап. Самолёт начинает движение, вдруг машина останавливается, двигатели отключают, снова подгоняют трап, и в салон поднимаются две девочки, одна из них – в шикарной шубе. За бортом прохладное утро, однако в конце июня даже в Сибири шуба смотрится экзотически. Да это фанатки, ребята их на танцах давно заприметили, но всё-таки удивительно, что из-за них остановили самолёт. Двигатели запустили заново, и самолёт взлетел.
Девочки были расположены пообщаться с музыкантами и наоборот, в результате они нашли друг друга. Главный интерес поклонницы всегда проявляют к поющему соло-гитаристу, но наш лежал пластом: накануне студенты мощно отметили отъезд улетающей партии, и тенор основательно перебрал. Могу себе представить, как флиртовали басист с ударником в отсутствие главного конкурента! Та, что в шубе – дочка директора, вторая – её подружка, обе учились в Москве. Дочка давно уже намекала отцу, что надо отправить студентов домой самолётами. Сегодня утром она поняла, что должна срочно лететь в Москву готовиться к осенне-зимнему семестру, а папе нелегко далось это её решение, вот и пришлось задержать самолёт.
На промежуточной посадке в Куйбышеве тенор сбросил балласт и отдышался на травке, а к Москве и вовсе пришёл в норму. Следующие сутки до вечернего поезда в Ленинград вся компания весело проводила время в общаге у «трубадурочек». А ещё удалось купить в столице фирменную гитару и в придачу «квакушку» на деньги от проданной в Омске самопальной гитары.
Вечером догоняющая троица выехала в Ленинград. Торопились собраться вместе, попробовать ревербератор. Достать такой прибамбас было большой удачей: незамысловатое устройство переводило нас в другой класс исполнителей. Омские умельцы оборудовали магнитофонную приставку «Нота» второй звукоснимающей головкой. От этого появлялся эффект эха с регулируемой глубиной, он придавал голосам благородный оттенок и полифоническую окраску, о фирменном мы и не мечтали.
***
Cнова мы сидели в поезде, стройотрядовском эшелоне на Мурманск. Солист отлёживался, мы с ритмачём тихо расположись на своих полках, лежали, никого не трогали, басист с ударником отправились по вагону знакомиться. Плацкартный, всё открыто, все на виду, в соседнем отсеке симпатичные девочки из Педиатрического института едут врачами стройотрядов. Хорошо слышно, как парни заливают: мы рок-группа, такая-растакая, наш солист тяжело заболел, потерял аппетит, вместо трёх порций на обед только одну может осилить, второй день страдает животом и вообще, больной скорее мёртв, чем жив. Пожалейте нас, полечите. Давайте дружить. Мы вам петь будем.
Поезд мчится, стучат колёса, стучат колёса тук-тук-тук.
Четверо в поезде водку глотают, бычки в томате с ножа жуют,
Эй, проводница, кончай ругаться, что мы из титана украли стакан,
Просто нам немного не спится, и каждый из нас от разлуки пьян…
Ну, наши парни не совсем и врут: мы уже довольно известны в городе, настолько, что Областной штаб стройотрядов позвал нас на Кольский полуостров как агитбригаду. Пункт назначения – станция Апатиты за Полярным кругом, районный центр, где селили студентов, а оттуда развозили по строительным площадкам. Наши работали на первом в СССР 90-метровом трамплине, Кольскую АЭС тоже, кстати, тогда строили.
Приехали. Поселились вместе с другими студентами в готовых, но ещё не сданных в эксплуатацию пятиэтажках, в отдельной квартире. Дом жужжит, как улей, квартиры пустые, только кровати стоят с панцирными сетками, все бегают, раздобывают матрасы, подушки, постельное бельё. Нам досталась двухкомнатная квартира, в большой комнате собрали кровати, а в маленькую, типа гостевой, натаскали матрасов вместо ковров. Отправили гонца в штаб, тут выяснилось, что агитбригада – это очередная туфта, зарплаты не будет, командир районного штаба решил на музыкантах сэкономить и запродал нас в ресторан. Играть каждый день за трёхразовое питание, зато чаевые – все наши.
Так не договаривались, если бы знали, просто на стройку записались бы, там прилично зарабатывают, а уж играть в ресторане – последнее, о чём мечталось. Надеялись стать, если не как «Битлз» и «Роллинг Стоунз», то уж не хуже «Аргонавтов» и «Фламинго». Мы, будущие конструкторы космических кораблей, которые бороздят – и играть в ресторане! Не все и в ресторане-то бывали, только по фильмам о них и знали. Пьяный угар, блатные песни, нэпманский разгул, «Очи чёрные…» А куда деваться? Не обратно же ехать. И деньги на аппаратуру нужны. И репертуар совсем не ресторанный, его надо полностью перекраивать. Беда.
Да только то было ещё полбеды.
Расположились ужинать и заодно обсудить, что будем играть завтра в ресторане. Вдруг в дверь барабанят. Открываем – а там санитары, из-за их спин выглядывают педиаторки из поезда.
– Раз, два, три, четыре, пять. Кто здесь больной?
– Нету у нас больных.
Вдруг самая маленькая выбегает:
– Вот этот, худой, – и указывает на солиста.
– Вы что, шуток не понимаете! – наперебой кричат басист с ударником.– С дизентерией не шутят!
Пиф-паф! Как по команде, санитары его хватают и силой увозят неизвестно куда в инфекционную больницу. Немая сцена.
Делать-то что? Завтра играть, а тут инфекционный барак! Полный облом! С этим и ложимся спать. Просыпаемся в унынии: без солиста нам в ресторане нечего делать. День тянется к вечеру, мы – в прострации, но в пять часов появляется наш тенор. Ура, спасены! Вопросы потом, бросаемся в ресторан расставлять аппаратуру, подключаться – а там и наш выход.
Пока готовимся, солист рассказывает подробности. Привезли его в больницу, там украл он рукавицу: ну, то есть, переодели его в полосатую больничную пижаму, взяли анализы, поместили в палату, но шкафчик, куда старшая медсестра запрятала одежду, он заприметил ещё со вчерашнего вечера. После обеда «оказался он живой» – с помощью гвоздика, отработанным ещё в пионерлагере приёмом вскрыл контрольный замочек, переоделся в гражданское, вылез через окно и вышел вон. У встречного мужика спросил, где здесь железная дорога. Тот показал направление: надо только через сопку перевалить, а там уже станция Африканда.
Местная байка про название. Едет Екатерина со свитой в карете, видит деревня, останавливается, выходит. Солнышко светит, теплынь. Жарко стало. Екатерина потягивается и говорит: «Прямо Африка! – Тут снег повалил, и она добавляет, – Нда!»
Солист переваливает через сопку, видит станцию, дожидается поезда и зайцем, без денег, без документов, прибывает через полчаса в Апатиты.
Вечером после ресторана он на поезде возвращается в больницу и тайком проникает в свою палату. На следующий день выручать его едет уже на машине ударник, и так ещё два дня, пока в Апатитах солист не нарывается на главврача районного штаба. Тот орёт, чтобы без документов о выписке он больше не появлялся. Солист едет выписываться, и в больнице его встречают приветствием: «А вот и беглец, явился!» К этому времени уже есть отрицательные анализы на дизентерийную палочку, его благополучно выписывают, и наш вокально-инструментальный ансамбль официально воссоединяется.
***
– Ребята, сбацайте «Алёшкину любовь»! – В первый же вечер в ресторане подваливает стриженный под ноль коротышка.
Мы сыграли: «Как же быть, как быть, запретить себе тебя любить…»
Он тронут, подходит снова:
– Да я за вас пол-Апатит вырублю! Меня здесь любой знает. Я Юра Кудрявый, запомните – пригодится.
Что он имел в виду, мы увидели вечером, когда спустились из ресторана со второго этажа типовой стекляшки по служебной лестнице. Мимо столовой и кулинарии вышли на улицу и оказались перед котлованом. На краю несколько парней махались. Молча, как тени. Один из них, коротышка, разбежался и ударом головы в челюсть сбил с ног другого, на голову выше. Тот укатился в яму. В коротышке мы узнали Кудрявого. Он помахал нам рукой издалека, напомнив о своих намерениях вырубить за нас пол-Апатитов, если что. Мы уже уяснили, что тут везде апатиты. Станция Апатиты, город, ресторан, руда – всё апатиты, только на кабак Юра явно зарабатывал чем-то другим.
Как пел Визбор, «На плато Расвумчорр не приходит весна». Ударные стройки, Хибины, Заполярье, романтика в душе, а в жизни – чёрт те что.
Ресторан открывался в пять вечера, мы начинали в семь, но выторговали право до трёх репетировать свою программу. Репертуар наш совсем не ресторанный и, в основном, на английском. Подстраивались, как могли: медленные чередовали с рокешниками, включили ненавистную советскую эстраду. Кабацкие номера типа «На Дерибасовской» подбирали по ходу пьесы. Меня с органолой «Юность» высадили вперёд, на авансцену нашей невысокой эстрады, и за заказами шли ко мне.
– Сыграйте «Эти глаза напротив», – клиент протягивает три рубля, а то и пять.
А то просят сыграть «про маму», и наш солист своим потрясающим тенором поёт из кинофильма Дзефирелли «Ромео и Джульетта»:
What is a youth? Impetuous fire.
What is a maid? Ice and desire.
The world wags on.
Пусть кто-нибудь скажет, что это не про маму. Главное – по просьбе Сергея из Восьмого стройуправления.
В первые дни я так краснел, что один мужик схватил мою руку, вложил в ладонь купюру и сжал мои пальцы:
– Бери-бери, не стесняйся, у нас так принято!
К двадцать первому дню, я уже брал деньги лихо: левой рукой жал на клавиши, а купюры принимал правой. Когда подошёл сильно поддатый барыга, хлопнул ладонью по органоле и потребовал: «Мужики! На рупь барыни!» – басист из-за моей спины сказал громко:
– Мужик, на рупь мы только люлей даём!
На некоторые просьбы мы всё же откликались бесплатно. Приходит записка на салфетке:
– Вы «Муравьи», я ваша муравьиха,
и шейк любой спляшу я лихо.
А если покажу вам свои ляжки,
вы разорвёте на себе свои зелёные рубашки.
Это я, это я полюбила «Муравья».
Ребята, сыграйте «Клён ты мой опавший».
Мы и впрямь были зелёными, кабацкий угар казался нам диким, а многие хотели поучить нас жизни. За гитаристами началась настоящая охота.
Вот девица манит пальцем басиста, тот подходит к краю, и она говорит:
– Девушка за вторым столиком справа, – машет вглубь зала, – хочет познакомиться с красной гитарой.
Ритм-гитарист менжуется и после окончания пытается уйти через чёрный ход. Фиг вам. Девушка ловит его там и уводит в ночь. Возвращается он неизвестно в какое время и сразу идёт мыться в душ. Голые стены, вода шумит, все просыпаются. Клиент крадётся к своей кровати, но его вспугивают:
– Ну, рассказывай, что было! Колись, как ты там, и вообще, – галдят все разом.
Он пытается уклониться от расспросов.
– А ты знаешь про опасные связи? Слышал, что здесь полно ссыльных и тех, кто после отсидки? Она хоть страстная была? – и всякие сальности такого рода.
Парень вяло отбивается, но из ответов становится ясно, что его раздевали и укладывали в постель. Вопросы нагоняют на него страху, и он выкрикивает:
– Но трусы я с себя не дал снять!
– Тогда зачем мыться? Если трипак, то он через влияние не передаётся, а если сильфон, то мыться бессмысленно.
С этим все успокаиваются и засыпают. Утром он исчезает и появляется только через три часа: ходил в больницу, к венерологу, его не приняли – без паспорта нельзя, а паспорта сданы в районный штаб.
Через день у чёрного хода другая девушка залавливает ударника – высокого блондина с обаятельной улыбкой. А у нашего парня синдром Иосифа Прекрасного: секс только по любви и только после брака. Девушка настаивает проводить её до дома.
Но всё обошлось, вскоре он возвращается и передаёт диалог, который состоялся по дороге:
– Как ты похож на моего мужа! И фигура, и волосы, и лицо.
– Так ты замужем?
– Да.
– И куда мы идём?
– А, муж в командировке, на соревнованиях!
– Так он спортсмен?
– Да, боксёр.
Они уже подходят к дому: город совсем небольшой. Провожающий решительно прощается и, уходя, слышит за собой:
– И походка такая же!
Мне тоже симпатизирует одна из официанток, и она мне очень нравится. Просит научить её играть на фортепиано. Назначает прийти к ней домой в полдень, за несколько часов до смены. Всё на мази, но пуще всего я боюсь венерических болезней. О презервативах речи нет: говорят, не достать, да никто и не пользуется этой толстой, как перчатки, продукцией Баковского завода резиновых изделий, пересыпанной тальком! Рвутся почём зря…
В десять утра начинаю собираться. К одиннадцати мой энтузиазм уменьшается. В половину двенадцатого я плетусь в ресторан, якобы проверить аппаратуру. В полпервого ещё можно пойти, пускай и с опозданием, но ноги не идут. Она приходит на смену, но меня больше не замечает.
Нас позвали с концертом в Кировск, это в восемнадцати километрах от Апатитов. Двух-трёхэтажные бараки, разбросанные по горным отрогам Хибин, смотрятся живописными абстрактными пятнами, в центре – несоразмерно огромный, с колоннами Дворец культуры «Апатит».
После концерта приглашают на плато Расвумчорр, посмотреть рудоспуск: на вершине горы огромные самосвалы беспрерывной цепочкой подъезжают к инфернальной дыре в земле и сбрасывают туда породу. Внизу этой огромной трубы её грузят в вагонетки, которые вывозят руду к подножию горы и отправляют на комбинат, на переработку. Белая ночь, но на плато холодно, сумрачно, говорят, восемь солнечных дней в году.
Много лет спустя, когда открылись документы, я читал, как на костях заключённых ГУЛАГа строился Кировск, вот откуда его бараки. Для людей, осевших там после освобождения или как-то иначе, ГУЛАГ, по сути дела, продолжался. Беспросветная работа, те же бараки, прописка – выбраться невозможно. И Ленинград был для них такой же несбыточной мечтой, как для нас, ленинградцев, Париж. Веничка Ерофеев, сын репрессированных, провёл детство в детдоме в Кировске. В конце концов, вырвался, а прописаться сумел только в Петушках, так до Москвы и не доехал.
А мы все-таки выпутались. Наш тенор, который не мог без сцены, договорился с Дворцом культуры «Строитель» в Апатитах, избавив нас от ресторанного морока. Теперь мы играли на танцах – тоже не бог весть что: танцы – вот и вся культура для народа, – даром, что дворец, зато мы были заняты всего три вечера в неделю. А для себя готовили новую концертную программу, с которой после возвращения в Ленинград поднялись, как оказалось, в топ.
И вот Мурманск, областной слёт стройотрядов, большой концерт студенческой самодеятельности, огромный успех нашей группы. После концерта, в поезде на пути домой, в Ленинград, мы ощущаем себя звёздами.
В соседнем купе бренчат на гитаре и поют:
Ах, уехать был бы рад
В стольный город Ленинград,
Заработав на плато
Эдак рубликов за сто.
Апатит твою, Хибины,
Бога душу нефелины,
В рот тебе Байкала гладь.
Ах, уехать был бы рад…
В унисон со стуком колёс возвращается надежда на большую осмысленную жизнь, грядущие успехи, фирменную аппаратуру, известность. В конце концов, сезон закончился удачно: заработали сами да ещё продали старую аппаратуру за приличные деньги.
Деньги, ясен пень, определяют многое. И музыка. Ну, и девушки, ядрён корень.
