НАТАЛИЯ ЧЕРНЫХ. По следам покойного Ивана Петровича Белкина + Пиковая дама в белом

Цикл маленьких повестей

Памяти Владимира Федотова

 ПИКОВАЯ ДАМА В БЕЛОМ 

Герману совсем недавно исполнился двадцать один год, он был студент Литературного института имени Горького, соответственно — поэт, обладал пышной лучистой копной волос неопределенного цвета, стройным ростом, как говорили в старину, и был довольно харизматичен. В его харизму верили очень многие, кроме меня. Его сокурсник, полноватый тихий Сережа с прекрасным даром гастронома и повара, которого почему-то он нежно стыдился, на мой вкус был в поэзии гораздо одареннее Германа и читал свои, да и чужие стихи, на несколько порядков лучше: чутче, яснее, коварнее. Сережа скончался на третьем курсе от спида и от наркотиков. Герман был герой, и этим все сказано. А я была уборщицей и тоже студенткой.

В моей жизни к появлению в ней Германа уже была Старуха, и, уверяю, это была Старуха необыкновенная. Началось с того, что со мной вдруг заговорила невысокая огненно-рыжая девушка с ногами, стройными как корни дерева — ее дочь. Рыжина девушки была конечно крашеной, но ведьминский нрав — нет. Ее веселая разговорчивость меня обольстила, и вскоре мы уже ехали в такси с ее новой фатальной любовью к моим родственникам. Ключи от квартиры мне дали для выгула собаки и уборки, но сейчас там предполагалось свидание, и не мое. Но я меньше всего думала о том, что не мое. Меня волновало, что родственники не сказали, когда приедут.

— Долго у вас это происходит? — Спросила я, вполне в натуралистическом духе. Имя у дочки Старухи тоже было ведьминское — Маргарита. Она любила натурализм.

— Два акта по часу, — ответила Рита со смешанным чувством: доверчивости, наглости и сострадания.

Я курила на кухне и пила чай, собака ждала часа прогулки.

Они уложились в два пятнадцать. Когда приехали родственники, собака была выгуляна, квартира частично вымыта, но плотный дым сигарет уходить еще не собирался, как и запах тел. Вентилятора среди вещей не было.

В квартире родственники категорически не курили, а выходили на площадку. Студенческие шабаши, которые продолжались после окончания института, что само по себе было двойной моралью, и всякие странности их собственной жизни в счет не шли. Я выслушала, что полагается, так и не сообразив — за что.

Рита прочитала у меня на лбу, что мне сказали по поводу нее, пожалела, заболтала какой-то новой своей творческой идеей, — и вот, мы уже едем к ней в гости, в двушку на Войковской.

Старуха была довольно высокой, но сутулой. Эта сутулость делала ее тело компактным и невероятно подвижным. Это была сутулость профессорши (каковой она и была), председательши, — словом, гран-дамы. Кажется, мигнуть не успеешь, а она уже взвилась и поздравляет победителя или вызывает к доске. Лицо ее настолько удачно мумифицировалось, что приобрело почти подозрительную пропорциональность. У нее был не нос, а носик, не рот, а губки, не глаза, а глазки. Вот только подбородок — точеный, почти острый, но не острый, — сидевший поверх крепкой худой шеи, жил своей особенной жизнью. Этот подбородок тут же нацелился в меня, в точку сосредоточения моей личности, и сказал: малахольная.

Уж не знаю, что Рита наговорила Старухе обо мне, но та приняла меня так, как не принимали даже родные. И выражалось это не в особой ласке или помощи (что мне бы сильно не помешало), а в том, что меня зачислили в члены дома. Когда меня бросил любовник, называвший себя мои мужем, я пришла рассказать именно Старухе. «Предали тебя, моя дорогая», — сказала она, и было видно, что ей такое говорить совсем не в радость. Это «предали» отдавало хорошей классикой и даже немного лесоповалом. От Старухи же я научилась читать людей, а этому специально не учатся. Это приходит практикой и опытом.

Старуха любила карты и кофе. Даже не знаю, что больше: карты или кофе. Еще она любила детективы, особенно Картера Брауна, называла его халтурщиком, но любила. Еще она любила собрать дома гостей и разложить пасьянс.

В определенные, но нестрого, чтобы не было напыщенности, дни в двушке на Войковской, конечно, за круглым столом под плюшевой скатертью и на кухне собирались молодые соискатели: для питья кофе и неких, скажем так, рентгеновских снимков. Абажур над столом был почти телесного цвета, так что после часа, проведенного за этим столом, начинало казаться, что вокруг вечный день.

Специально список приглашенных не составлялся, но на то и Старуха. Она собирала именно тех, кто нужен, именно в том месте и в то время, когда нужны. Я приглашалась, чтобы помогать в приготовлении кофе и видеть, что происходит. Про меня Старухе и так все было ясно. Помощь моя заключалась в подаче пакета с не обжаренными зернами кофе Рите или Старухе — смотря кто будет обжаривать, и смотря какая обжарка предстоит. Рита любила среднюю, которая у нее получалась скоро и ловко. Старуха делала себе легкую, но иногда — темную, которую тайно обожала, но все об этом знали. Для обжарки был выделен специальный противень. В лицо его я уже не помню, но предположим, что он был очень старый, хотя это напыщенно, а Старуха напыщенности не любила. Но противень точно был специальный. Кофе покупалось только на Кировской, только определенных сортов (впрочем, и выбор тогда был небольшой) и тратился довольно скоро.

А между тем доставалась колода. Старуха их часто меняла, потому что «карты привыкают». Однако у Старухи была колода на случай, но при мне она кажется ее не доставала. Кофе, сдобренный белозубой Ритиной улыбой, разравнивался зернышко к зернышку и отправлялся в уже разогретую духовку. К этому времени в кухне становилось душновато.

Старуха начинала раскладывать карты. Температура поднималась, кофе уже испустил густой дух, а время все не шло.

Старуха молчала, посматривала на карты. А потом клала обе руки на стол и велела молоть. Молоть могли все, но обычно мельницу подавала сама Старуха. Пока кофе варился, Старуха либо снова раскладывала, либо беседовала с гостями.

В тот раз, кроме Булата, знакомого мне красавца башкира и поэта, словоохотливого Мити, переметнувшегося от журналистов к писателям, был и Герман. И Булат, и Митя были его большими поклонниками. Это так прелестно, когда твои ровесники и даже сокурсники — твои поклонники.

— Мы пишем от головы, мы не слышим вселенной, не слышим космоса, — как-то разлился мыслью Митя, — а Герман в контакте со временами и стихиями. «Максенций, не смотри на эту птицу…». Понимаешь: не Максим, не Максимиан, не Максимилиан, не какой-нибудь Постум, а узурпатор Максенций. В этом все наше нынешнее зыбкое время.

Вслед за Бродским мы все тогда любили ввернуть что-нибудь такое странное из истории.

Герман, сияя шевелюрой, сидел в самом уютном углу, внимательный и серьезный. Булат с чашкой кофе плавно ходил вдоль окна, ему совсем не было жарко.

Старуха варила кофе только сама. Три турки передвигались по плите с конфорки на конфорку. Шла вторая порция.

Старуха разложила. Подбородок ее ненадолго задержался напротив Германа. Под ее руками лежала величественная пиковая дама в окружении невыразительных валетов. Старуха продолжила раскладывать.

Спустя лет семь я позвонила Старухе. Трубку взяла Рита и сообщила что окончательно выходит замуж за свою первую любовь. Десять лет, десять лет — где тебя носило. Рита пригласила на свадьбу и сказала что-то пряное — не помню, что. Накануне свадьбы я набрала номер снова. Трубку взяла Старуха, но голос был как будто не ее. Рита и жених разбились насмерть в автокатастрофе, когда ехали в салон для новобрачных. Старухе остался Ритин сын, ее внук, рожденный от нелюбимого первого мужа, богача и братана, от которого Рита так отчаянно гуляла. Старуха вырастила его и умерла. Я случайно встретила ее незадолго до смерти. Она была тихой и какой-то очень строгой. Она не пережила утраты.

Что касается Германа, то с ним пока все хорошо. Он поднял свою жизнь, не один бизнес, пару премий, несколько сборников стихотворений, получивших свою долю оваций, нашел удачную брачную партию. Не хочется выводить в тираж Лизу, но тут Лизы не было, а было несколько нежных дам, неплохо по тогдашним меркам устроенных в бытовом плане за их связь с Германом.

— В «Ассе» мне больше всего нравится Крымов, — сказал мой родственник о новом тогда фильме, — он единственный вменяемый человек. Ну что такое этот Бананан.

Герман бы так никогда не сказал, но они подружились бы с моим родственником.

С некоторых пор со мной происходят странные вещи, особенно когда утомлена или не доспала. В зеркале я вижу вместо своего отражения женщину в мягком текучем белом свитере, достаточно неопределенного возраста, со свежим лицом, правда, несколько бледным. Только вот глаза у ней — таких глаз у людей почти не бывает. Это глаза человека, полностью вернувшегося к жизни после того, как он был полностью мертв. Уверяю, это невыносимо, это ужасно.

Старуха говорит, что такое же отражение видит и Герман. Он боится этого отражения.

 

 

 

ОТЛОЖЕННЫЙ УДАР

 

«Пещера» была кафе известное, прежде всего — людям клуба самодеятельной песни, смелым и веселым бродягам. Эта лесенка вверх, ведущая к двери, которую хорошо видно и со стороны Садового Кольца, приглашала в мир штормовок, рюкзаков и почти эльфийского языка.

— Баркан, да поимей ты совесть.

— Имею. Мы с ней уж недели две.

Совесть звали Лека и была она ох какая волевая и деятельная брюнетка.

Я появлялась в «Пещере», когда в других известных в узком кругу кафе никого из знакомых не было. Я довольно легко знакомлюсь с людьми, но привычкам тоже нужно дать место в жизни.

Я заметила его некоторое время назад в кафе на Петровке: высокий, но настолько ладно и подвижно сложенный, что рост отчасти скрадывался. В движениях его было много скрытой страсти и силы. Если бы Лермонтов был на голову выше и вел себя сдержанно (а то и другое конечно невозможно), то портрет моего героя был бы закончен. Оказалось, что зовут его Мур, и живет у него кот по имени Демьян Минеич, который в прошлой жизни был генералом МГБ, потому что Дема все время сидит возле телефона и иногда подозрительно постукивает лапой. Телефон был красного цвета.

Внешность Мура сама по себе, даже если не брать во внимание внутренний его котел (без котла, однако, невозможно) — даже внешность его была художественным произведением. Темный, почти инфернальный подтон кожи, спокойные черты, по которым бродили не солнцем брошенные тени, и особенно глаза были хороши. Темные-темные, глубокие траурной глубиной — и со взглядом василиска.

Тогда в голове моей было много чепухи — вроде всяких предзнаменований, символов и знаков зодиака. На мой пошловатый, но в контексте первой коммуникации приемлемый, вопрос Мур доверчиво ответил:

— Скарпы мы.

Болтовня моя несколько развеивала его печаль.

В «Пещере» Мур появился тогда ненадолго, в отлично сидящем на его теле и нетипичного в то время покроя темно-синем плаще. Я «упала ему на хвост», как говорили тогда, Мур взял мне кофе и потом мы проехали пару остановок на троллейбусе. Меня тронули его воспоминания, как ему дали в Крыму управлять катером, и как он был счастлив, хотя почти ничего не умел. Мур любил Крым так, что глаза его вспыхивали медовым светом. В нем очень сильна была тяга бродить где-то вне города, желательно, конечно, в теплое время года.

Через некоторое время я вышла замуж, а муж мой (как и его изящная немолодая мать) любил, когда в доме есть гости. Нахождение в доме гостей несколько отрезвляло соседей по коммуналке, где муж мой с его матерью жили. Стоило видеть, как он лучился чуть хмельной улыбкой и громогласно возвещал перед окончанием очередного банкета:

— Остаются все!

Мать его бледнела и улыбалась, соседка же становилась похожей на рабыню Изауру цветом кожи. Ну да, он же тут лев. Хоть и неправ.

Мур оказался одним из самых частых гостей у нас, и принят был отменно хорошо. Но что-то в супруге моем ему не понравилось, и Мур иногда посматривал на его этим самым взглядом василиска, как будто съесть хотел.

У мужа моего был названный брат Дадди, нежное белокурое создание с силой атланта, и вдобавок со щенком абрикосового цвета. Дадди и Мур нашли общий язык быстро и вполне подошли друг другу как спарринг-партнеры. Дадди увлекался йогой и разными практиками медитаций, мяса не ел, но в еде толк знал. Он считал Мура слишком приземленным. Мур же был в обиходе был суров как викинг и в общении сдержан, а мальчишеская заносчивость Дадди его раздражала. Помню, принесла их кухни противень с пиццей, три сыра. Сидели мы, как добропорядочные граждане, за столом. Я могла бы собрать трапезу и на полу, как бывало уже не раз, но нынче карта легла на стол. Мур привстал, чтобы принять у меня противень, бросив дурашливо:

— Пыдзе!

Я доверила Муру разделить блюдо. Дадди такая активность Мура задела, и они, отведав пиццы и выпив вина, ловко покатились в угол, применяя ведомые только им приемы борьбы. Остальные зашумели, думая, что начался серьезный поединок. Но мы не верно оценили Мура и Дадди.

Иногда я сталкивалась с тщательно скрываемой стороной жизни Мура, и это значило, что он позволяет мне ее видеть. Отношения с женщиной значили для него очень много, и он невероятно страдал, когда они обрывались. Его тяга к бродяжничеству и свободолюбие, а также то, что его дамы были почему-то замужем, были и для него самого мучительны. Высокая одержимость, однако, не мешала Муру ловить за косы лесных красавиц, с которыми так хорошо провести летнюю ночку вдали от города. Мур охотно ходил с ксп-шниками на маршруты, но сам ксп-шником не был, как не был и волосатым, среди которых имел много знакомых. Я и супруг мой тогда были волосатыми.

По специальности Мур был авиаинженер, но мечтал строить корабли. И это тоже было противоречием. Кроме противоречий в нем была некая тайна, вокруг которой и собиралось, как электрическое поле, это удивительное создание. Мур фанатично занимался боксом. Как-то раз он оставил меня у себя: так сложились обстоятельства, что к мужу я не поехала в тот день. Мур был джентльмен, и, несмотря на нашу теплую симпатию, флирта не было.

— А ты не в его вкусе, — сказал наш общий знакомый, насмешник, с которым Мур дружил коротко, хотя и не так близко, как с Дадди. — А если ты не в его вкусе, то ничего и никогда не будет. Это не значит, что ты некрасива или ему не нравишься. Мур зависит от своего вкуса.

Я увидела у Мура в комнате — случайно! — пару боевых боксерских перчаток. Это само по себе довольно грозное зрелище, но те перчатки были, уверяю, перчатками настоящего бойца. А еще одна перчатка, старая, почти детская, лежала возле телефонного столика и была весьма покоцана. Мур надевал ее, звал Демьяна Минеича и затевал потасовку. Дема был отличный боксер, и Муру доставалось порой крепко, я однажды сама залила перекисью рваную рану.

Случилось так, что муж мой сильно заболел, и речь зашла о том, чтобы мне самой зарабатывать на жизнь. Некоторое время я потратила на поиски работы, но безуспешно. Шли те самые инфернальные годы. Без денег и сил я снова оказалась в «Пещере», надеясь встретить Мура, но Мура не было, а вместо него — некто по имени Солярка, малахольного вида каэспэшник. Слово за слово, он пригласил меня к себе домой. Я была так слаба и встревожена, что подозревать каверзу просто не было сил. А каверза случилась очень крупная.

Солярка приготовил поесть — картошку с докторской колбасой, разбил в сковородку пару яиц и заварил чай. Каверза была в том, что нужно было не только есть, но и пить. И пить много портвейна. Пищи в достаточном количестве я не принимала где-то неделю. И потому, не допив первый стакан, потеряла сознание. Не помню, выбросил ли мой организм обратно коварную эту пищу, но, когда я очнулась, увидела над собой улыбающуюся рожу Солярки.

— Я еще не видел, как трахаются в астрале.

Такой вот клуб самодеятельной песни.

Ближе к ночи появились некие Государь и Баркан, а к полуночи заявилась довольно агрессивно настроенная законная любовница Солярки. Как раз в то время, когда он выяснял отношения с женой по телефону. Солярка считал, что со всеми женщинами надо трахаться, и это была его философия. Желание женщины в расчет не принималось. Впрочем, глядя на этих женщин, ясно — почему.

Ад этот продолжался дня три, затем я наконец дозвонилась Муру и уехала от Солярки. Мур предложил встать на лоток. Работа тяжелая, но деньги немаленькие. Пока привыкла к новой рабочей жизни, поняла, что моей семейной жизни настал конец. Я нехотя смирилась, благо прожили мы вместе недолго, и занялась собой и домом. Соседи по коммуналке, в которой я жила, были мои ровесники, и в общем атмосфера была довольно веселой. Вскоре я нашла более удобную работу.

Мур объявился ближе к лету, с намерением пожить у меня. Я согласилась. Выслушав рассказ о финале моего замужества, Мур посмотрел в сторону бывшего моего мужа взглядом василиска, как будто он раньше знал, что брак наш обречен. Среди вещей Мура оказались новые, но также очень дорогие боксерские перчатки. Сосед мой, человек помешанный на Японии и очень мирный, отчего-то сразу согласился составить Муру компанию. Тренировки продолжились.

Затем наступила длинная пауза во времени. Мур нашел меня в социальной сети, мы списались и договорились, наконец, встретиться.

Он почти не изменился. Июньское солнце шло ему в лицо, но глаз не касалось. Они остались такими же траурно-темными. Он несколько погрузнел, в нем стало больше желчи, но при этом появилась радость. Подлинная, глубокая радость, словно он решил главную задачу своей жизни. Он рассказал, что у него теперь кошка, «жительница одеял». И что он женат и растит сына. И что он теперь байкер с большим стажем, и что очень любит свой байк.

Жена Мура ко времени знакомства с ним была замужем за очень состоятельным и высокопоставленным человеком. Мур знал его со школы, но что он полюбит его жену — не ожидал. Человек тот грубовато посмеивался над непрактичностью Мура. Мол, я — вон где, а ты всего лишь бродяга. Зря он это делал. Мур из тех, над кем смеяться не рекомендовано, потому что придется очень дорого платить за смех. Случилось так, что жена того человека почти сразу ответила Муру взаимностью. Сколько-то они скрывались, но потом женщина решительно сама подала на развод, не испугавшись последствий, окончательно ушла к Муру и перевоспитала его в мужа и отца. Пока разворачивались эти события, Мур держал в уме, кого и как он будет бить, но бить не пришлось. Увидев отечное лицо одноклассника, из которого вылетел несложный мат, Мур отложил удар на неопределенное время. Кто кого искал, и нашел ли — мне неизвестно.

Мур сидел в кафе, и как тридцать лет назад, смотрел глазами, в которых не было ни точки света, и вспоминал, как водил катер в Крыму. Он очень любил Крым.

 

 

ПОВЕТРИЕ

 

Тогда Сухаревская была Колхозной, а название Сухаревская звучало гурмански. В одном из переулков, идущих к Цветному Бульвару, стоял пятиэтажный дом, в те годы примечательный тем, что в нем был небольшой магазинчик литературы на иностранных языках. Лифт в доме был с ширмой, а окно подъезда на пятом, где жил Ромка, расположено было на уровне площадки, так что возникало ощущение парения над окрестными крышами. Я любила эту площадку в солнечный день и любила приходить к Ромке без звонка и предупреждения, хотя это и не этично, и даже хамски. Но Ромка был такой белокурый и такой мягкий, что мысль о предупредительном звонке у меня не возникала.

Квартира Ромки состояла из шести комнат, одна из которых признана была нежилой, но зимой и она получала свою, пусть и небольшую, долю отопления. Конечно, лет пятьдесят назад или даже шестьдесят вся эта квартира была Ромкиной семьи, а теперь у них были две комнаты, не самые большие. Одну Ромка сдавал, а мать его жила где-то в Черемушках, так как ей дали квартиру от предприятия. И она сделала все, чтобы сохранить Ромке жилье.

Соседи расслабиться Ромке, конечно, не давали, но его симпатичный и незлобный характер в конце концов делал свое дело, и никакой милиции в квартире не появлялось, даже в случае квартирника. Наоборот, чай пили все, или что покрепче. На кухне, где не убирались, кажется, от основания дома.

Случилось так, что Ромка женился, и женился как-то странно, хотя что странного в том, что правнук архиерея выбрал девушку православную, хоть и неофитку. Но что-то было темно-загадочное в этом союзе. И то, как Ромка нежно и любуясь смотрит на Кет (девушку звали Кларисса, в крещении ей дали имя Ксения, но все называли ее Кет). И то, как ее раздражает и почти пугает бесполезная, но искренняя и трогательная Ромкина заботливость. И что так очевидно, что он ее любит, а она только строит жизнь.

Я уже не помню, из какого района Москвы Кет возникла. Кажется, она жила в Бескудниково.

Ничего особенно внешне примечательного в Кет не было, но образ ее в целом был настолько глубок и даже литературен, что забыть ее было невозможно. Если вы хотите представить себе Офелию, нарисованную неизвестным прерафаэлитом, то это Кет, с ее вызывающим подбородком. Если вы читали Кляйста и помните сюжет несчастной влюбленной Кетхен из Гальборна, то это Кет, которая никогда не заплетала косы. Если вы хотите представить молодую привлекательную городскую сумасшедшую, то это тоже Кет.

Спина ее была слегка сутулой, и слабая, мнимо беспомощная линия этой спины уже настраивала на таинственный лад. Небольшая головка покоилась на тонкой и очень гибкой шее. Светлые, но не блондинистые, пепельно-русые волосы лежали прямыми локонами и волновались от любого дуновения. Эти волосы были тонкими, но их было невероятно много. Серо-голубые крупные глаза, несколько ушедшие под мягкий, но упрямо выпуклый лоб, смотрели прозрачно и были малоподвижны, словно Кет смотрит всегда в одну точку. В одну точку она, конечно, не смотрела, но эта уникальная особенность ее взгляда, одновременно отсутствующего и сосредоточенного, производила почти гнетущее, завораживающее впечатление. Некрупные губы нежной и четкой формы были идеального розового цвета. Небольшое тело Кет с хорошо развитыми бедрами и мягкой грудью казалось текучим как вода. В те годы она почти никогда не носила брюк, а только индийские платья и юбки, часто — одну на другую, что ей очень шло. В выражении ее лица всегда была томительная сладкая несчастливость, и это привлекало мужские взгляды к ней больше, чем ее сумеречная чувственность.

Я знала ее довольно давно и помнила нечто такое, что рассказывать о знакомом человеке нехорошо, но уж слишком красивой была та история. Кет сама, вспоминая то прошлое, приводила как пример одну гавайскую притчу.

У дочери правителя был возлюбленный из простых. Она знала, что отец ее и родственники воспротивятся браку с ним, но очень его любила. Они тайком встречались или в лодке, или в небольшой хижине. Но каждый раз перед ее приходом возлюбленный украшал лодку или хижину свежими цветами. Случилось, что возлюбленный утонул. Дочь правителя вышла замуж, родила детей. Но в ней навсегда остались лодка и хижина, убранные свежими цветами.

Ванечка был мой ровесник, но уже далеко не неофит. Он был зарубежник, как тогда говорили, умница и имел очень несимпатичный психиатрический диагноз. Он был высок и широк в кости, но из-за сильных очков и предупредительной манеры общения казался малахольным, хотя таким не был. В его крохотной двушке был огромный стеллаж с книгами — библиотека богословских трудов. Он читал на нескольких языках, принимал участие в каких-то мероприятиях зарубежной церкви, помогал людям словом и молитвой. И был отчаянно влюблен в Кет.

Помню, они не могли друг без друга и дня. Иногда Ванечка специально звал меня, и мы втроем часами гуляли по Москве, только ради того, чтобы они держались за руки и могли друг друга видеть. Мать Ванечки, как и мать Кет не допустили бы и намека на свидание, а свидания все же были. Утомившись, я шла в кафе или просто так, но мы всегда договаривались о встрече. И в это короткое время происходили их свидания. Как и где — затрудняюсь даже представить. Что за несчастье быть другом влюбленных. Они оба терзают твое сердце и очень сострадают, что терзают твое сердце, но продолжают его терзать.

Именно Ванечка и сравнил впервые Кет с образами прерафаэлитов.

— Посмотри, — говорил он своей воркующей манерой, — посмотри, какая красота! Она живая английская картинка.

Английская картинка в виде Кет грустно улыбалась и поправляла Ванечке волосы своими длинными хрупкими руками.

Разрешения на брак ни патриархийная, ни зарубежная церковь не давали, время шло, Ванечка сох, буквально — худел, становился все более странным, а в Кет появилась дикая злость, которая часто вспыхивал без повода.

Как и когда случилось, что Кет просто уложила в постель Ромку, их общего друга, патриархийного псаломщика, никто кроме Кет не знает, но катастрофа началась.

Прежде всего Ванечка раздал всю тщательно лелеемую библиотеку. Затем стал проповедовать свободную любовь и атеизм. Я оказалась между двух огней, но мне все же больнее было за Ванечку. Относительно Кет как раз все было ясно: четкий и ясный ход умной маленькой женщины. Ванечка вынашивал планы мести, дышал гневом на патриархийных, и в конце концов пропала его милая воркующая манера говорить. Глаза Кет стали еще холоднее. Она поселилась у Ромки, но с домом управиться было невозможно — столько беспорядка и всего две комнаты, забеременела и наконец родила здорового крупного младенца.

Все время беременности Кет Ромка не работал, так что в доме часто не было еды. И Кет питалась в храмах: там пол помоет, там постирает облачение, там сходит вместе с матушкой в магазин. После родов об источнике средств для жизни она тоже не думала, но как-то само собою нашелся колл-центр, не имеющий к церковности никакого отношения, и Кет там осела на довольно долгое время. Колл-центр был медицинский. Затем, по прошествии лет, она устроилась администратором в салон красоты. Ах, как я понимаю, что красота для женщины, на которую легли нечеловеческие нагрузки, лучшее лакомство. Но в отношении Кет к красоте было нечто религиозное. Она не отличала чувственность от красоты, она буквально поклонялась чувственности и красоте. Вероятно, объяснение лежит в тех несимпатичных условиях, в которых она оказалась молодой матерью.

Однажды я пришла к Ромке и с порога уловила запах прокисшего белья. И точно: в ванной комнате стояло ведро с не выстиранным бельем. Не думая, я вывалила его в ванну, благо соседей не было дома, и пустила воду. Кет была с ребенком, а Ромка ходил рядом со мной и рассказывал про знакомую пожилую католичку из благотворительного общества. Кет убаюкала малыша и вошла в ванную. Увидев меня с бельем и беззаботного Ромку, взъярилась не на шутку.

— Я не просила тебя, зачем ты.

Еле помирились. За чаем я сказала что-то о любви и аскетике. Тогда мы вели много подобных разговоров.

— Хватит уже этого бреда! — снова взвилась Кет. — Мы все и так наблудили выше всех крыш. А отказ от семейной жизни — это не норма! У зверюшек это ведь единственная радость в жизни.

Она не сказала: трах или секс. Вероятно, постыдилась.

С годами Кет стала все больше утомляться домом, но родила второго ребенка, и эти роды были трудными, но девочка оказалась витальной и красивой. Кет начала браться за все, что мимо нее пролетало: за нетрадиционную медицину, за пение, макраме, и так далее. Но красота была в приоритете. Я еще не использовала возрастную косметику, а она уже сделала четвертый ботокс. И это желание неотразимости соседствовало в ней с тягой к чувственности, что нежно любящий муж ей почему-то дать не мог.

— Я фригидна, — как-то сказала она. — Мне все равно, как реагирует мое тело.

Однажды она попробовала БДСМ. Нашла партнера вконтакте и выслала ему фото с кожаными ремнями на бедрах. Думала, это пробудит страсть.

— Ну и что. Посидели мы в машине. Мне стало скучно.

Затем она увлеклась свойствами запахов.

— Я хочу пахнуть как мальчик-педик!

И мы пошли в «Лоцитан» выбирать парфюм. Но нам ничего не понравилось.

— Где твоя элегантность? — Как-то набросилась на меня Кет. — Почему ты всегда так грубо одета?

На мне был льняной свитер крупной вязки. Наоборот, когда я считала, что выгляжу как кошелка, Кет делала мне комплименты. Однажды принесла мне ворох старья: платье из синтетики цвета полежавшей на прилавке вырезки и лодочки с грязными носами. С Кет явно что-то происходило.

«Не может быть, — думала я, — не может быть, чтобы у той влюбленности был такой тупой конец. Впрочем, у члена всегда тупой конец. Но как же она любила Ванечку».

Я не ошиблась. В одну из последних наших встреч Кет призналась, что отношения с Ванечкой и не прерывались. Просто близости не было, но словесно и в сообщениях они друг другу ни в чем не отказывали. Однако роковая встреча произошла.

— Ну постояли мы немного, руки на плечи.

«Почему она не сказала: обнявшись?» — Вздрогнула я.

К тому времени Кет довольно сильно прибавила в своих изящных бедрах, а от прежнего Ванечки осталась только беспомощная стариковская улыбка — улыбка человека, давно сидящего на определенного рода препаратах.

Когда люди на тебя смотрят (то есть, ты думаешь, что они так думают, но они все равно смотрят) как на рождественскую елку, это совсем не радует. Людям забавно на тебя смотреть, они получают лучики веселья. А ты просто не можешь понять, откуда в них берется несчастливость и жадность. Почему они на тебя смотрят как на рождественскую елку. Как на птичку, которой ничего не нужно. Как на нелюдь. Не фигура я для людей, не фигура. Несолидное я существо.

Поверьте, это очень больно, когда люди на тебя радуются.

 

 

 

ДЕВИЦА-ТУСОВЩИЦА

 

Звали ее Вася, то есть — Василиса, и на самом деле их было две: Вася Белая и Вася Черная, и так получилось, что обе Васи дружили. Я знала обеих через Революцию: не то хиппи, не то панка шестнадцати лет, существо милое и с великолепными блядскими глазками, мимо которых ни один мужчина пройти не мог. Судьбы Васи Белой и Васи Черной сложились в разные стороны, хоть они вместе сидели в солнечный день у памятника Гоголю, были ровесницы и, насколько помню, родились едва ли не в один месяц.

Вася Черная была строгой, высока ростом, полна, но полна благообразно — статное было у ней тело. Небольшие синие глаза глубоко посажены, смотрели чуть исподлобья светло и холодно, слегка надменно. Черные, никакой краски, волосы лежали коротко на леденцово-розовых юных щеках. Вася Черная была тогда интеллектуалка, зачитывалась Гурджиевым, Кортасаром и Гессе, которого считала своим астральным покровителем. Мы все тогда открывали вокруг себя нечто удивительное, — и я, хоть была ощутимо старше.

Вася Белая была темная шатенка, но любила блонд, что в сочетании с ее смуглой кожей и карими, оттенка молочного шоколада, глазами, идущими длинно и с прищуром, составляло странное, не цельное впечатление. Она мечтала о великой любви и стремилась к ней, хоть никому об этом не говорила. Но для меня эта великая любовь была написана крупными буквами у нее в глазах. В скромной пластике ее небольшой фигурки, в которой ни одного угла не было, в ровной неторопливой походке с хореографической спиной — было столько надежды и ожидания, что порой такой одиночке как я хотелось всплакнуть. В отличие от Васи Черной, родители которой особенно ребенком не занимались, Вася Белая была любимой дочкой, которую и воспитывали, и баловали как единственную.

— Последний экзамен сдала я на четыре, — сказала она в начале того рокового для нее лета. Мы сидели у памятника Гоголю и курили. Я — сонная после мытья полов на киностудии «Союзмультфильм», Вася — потому, что курить стыдилась. Но в отличие от меня, для которой курение было туповатым допингом, Вася Белая это дело любила и курила красиво.

— На четыре! — Вздохнула она и сделала лебединый жест. — И потом я каталась на бэшке. До самого вечера. Или даже до ночи.

Влюбленность ее была весьма студенческой и плодов не дала. Вася Белая, разочаровавшись в мальчике, напилась валерьянки и лежала полдня на своем диванчике, так что мать ее, испугавшись, даже вызвала скорую. Но скорая посоветовала девочке только горячий сладкий чай.

Несмотря на домашность и трепетность, Васю Белую знали почти все бывалые волосатые и любили ее. В ней было нечто внезапное, искра, которая вскоре и разгорелась. И во всем виновата, конечно, худосочная Революция.

Лето еще толком не началось, по утрам и ближе к ночи ходил по Арбату холодный ветер, предвещавший дожди, и уже отыграли гитары на известной поляне у Большой сосны в Царицыно, среди кирпичных развалин. Волшебное тогда было место эта поляна. Люди там превращались в эльфов.

У памятника Гоголю в тот день было как-то особенно многолюдно и шумно. И сезон путешествий в зените. Вася Черная собиралась в Прибалтику автостопом и ждала своего попутчика, поигрывая рюкзачком. Вася Белая в красивейшей юбке сидела на скамейке. Они говорили об эстетике еды. Вася Черная, сдержанно улыбнувшись, призналась, что в ней живет кадавр, и поесть она любит, особенно вкусно и красиво.

— А я готовить люблю. — Сказала Вася Белая.

— А я тоже кадавр, и во мне живет кадавр! — Воскликнула вдруг возникшая возле них Революция, и в ней чувствовалось невиданное раньше возбуждение.

— Орлов приехал! Моя первая любовь! Как я хочу заглянуть в его блядские синие глазки и вырвать ему все его жидкие волосенки!

Действительно, ходил слух, что с Алтая приехал Сэм Орлов, музыкант, не то, чтобы известный, но имя его было на слуху. И он будет выступать на квартирах и на Арбате.

На следующий день, ближе к полудню, когда я уже помыла полы, выпила кофе в известной волосатым кофейне и собиралась в свою берлогу — музыку послушать и поспать, у памятника Гоголю вновь появилась Революция, а с ней несколько человек, отчасти годившихся ей в отцы. Судя по тому, как оживленно разговаривала она с одним из них, он был в штормовке и странных брючках гопнического вида, это и был Сэм Орлов. Революции было всего пятнадцать, когда у них все весело и больно произошло. Революция даром времени не теряла.

Сэм Орлов был невысокого роста, о таком говорят — среднего, волосы имел правда очень длинные, невыразительно цвета и заплетенные в косу. Лицо его запоминалось прежде всего морщинками, очень милыми, лежащими по всей физиономии, и являвшими что-то вроде знака бесконечности, идущего через переносицу, вокруг светлых, немного навыкате, глаз. Через плечо у него был чехол с кремоной, но чувствовалось — дело для Сэма совсем не в музыке.

Увидев меня, Революция буквально подпрыгнула, а затем подлетела ко мне.

— Татка, вот тебе Орлов. Он ищет, где вписаться. Впишешь его у себя?

— Но я же в Новогиреево…

— Все равно, — перехватил инициативу Орлов и сказал с улыбкой настоящего артиста: — Вписываемся, и за это я к тебе не пристаю.

Революция посмотрела на меня так, что я поняла: приставать он точно будет. С Орловым была довольно вменяемых размеров сумка. Перехватив мой взгляд, Орлов ответил на незаданный вопрос:

— Часть вещей я оставил у Фредди.

Фредди был администратор подпольных концертов, у него часто жили приезжие музыканты.

Я согласилась Орлова вписать, однако предупредила:

— У меня в доме нет еды и музыкального центра. Только маленький кассетник. Алкоголя и наркотиков тоже нет.

Тогда я была увлечена бытовым минимализмом, который вырос из того, что у меня не было холодильника: его забрали родственники. Так что я научилась покупать ровно столько пищи, чтобы хватило и на завтрак, и она не портилась бы даже летом. Кусок ливерной, например, колбасы стоил около тридцати копеек. Ее можно было утром поджарить вместе с хлебом, и получался жареный бутерброд. Но сейчас я только возвращалась с работы, и дома точно шаром покати.

Революция ускользнула от нас, забрав приятелей Орлова, и оставила меня ему на растерзание, которое началось тут же.

— Тата, нельзя жить так далеко! — Воскликнул Орлов, когда мы сели на трамвай, чтобы ехать до конечной.

— Что это за дом, где в нем мебель? — Почти испугался он, увидев голые стены.

— У тебя что, совсем денег нет? — Закричал он, когда принесла из магазина картофель, маргарин, Дарницкий хлеб и подсолнечное масло.

— Где твой бар?

Я очень люблю такие тексты, но не в применении к себе.

Из кассет у меня много что было, но не лучшего качества. Лазерных дисков тогда еще не было, хотя что-то такое и витало в воздухе.

Предупреждена — значит вооружена. Но я и представить не могла, что разговорная активность Орлова ядерного масштаба. Он приставал, но это было не самое страшное. Он говорил, и это было хуже всего на свете. Он мешал мне спать, есть, слушать музыку, принимать душ и ходить в туалет. Он говорил.

За ночь мой минимализм, сиречь — нищета, Орлова утомили, и наутро он вылетел как пробка, и, как потом мне говорили с его слов, заблудился. А я проспала до вечера и, проснувшись, подготовила одежду для работы: халат мой высох.

На следующий день вечером на Арбате я увидела Орлова без гитары, без штормовки, все в тех же гопнических брючках и в вареной рубашке явно с чужого плеча. Он стоял на коленях перед сидящей девицей в мини и трепетно вел пальцем с круглым ногтем по ее длинной узкой голени. Девица чуть хмельно и заинтересовано улыбалась, и в ее улыбке было много снисходительности.

— Сыграю от макушки до пят!

Увидев меня, Орлов выпятил вперед тощие губы, подкатил и сказал:

— Вот какая круть! Ей всего двадцать лет, а она и панель, и иглу прошла! И потом — это же Одесса, а там прикинь, какая защита: ты ей слово, а она тебе — десять!

Подразумевалось, что мой минимализм оскорбителен.

Я обиделась за минимализм, не подала вида и пошла на местную полянку. Там на травке лежал Философ и целился из воображаемого ружья в людей.

— Снайпер должен сидеть там и там! — Сказал Орлов, чертиком возникший возле нас, и показал на точки в доме напротив. Философ оценил эту фразу.

На позднем закате, на фоне пунцового марева, собираясь домой, я увидела вдруг две фигуры: Васю Белую и Орлова.

— Вот ведь несчастье, — отчего-то подумалось мне тогда.

Через день было воскресенье. В пятницу я встретила знакомых из Уфы, и они у меня вписались. В пятницу же мы с Орловым бродили по заброшенным домам, что я тогда любила, и я снова очень от него устала. Вдобавок, он оказался жестоким и очень обидчивым человеком, ну да ладно. Наблюдая, как гости мои наслаждаются после долгой дороги городскими условиями, я успокоилась.

В воскресенье утром, довольно рано, мы с одним из гостей, кстати, журналистом «Известий», приехали на Арбат. Я привезла свои рисунки, напоминающие средневековые гравюры, и решила разложить их для продажи. Я ни на что особенное не надеялась и опасалась того, что нужно будет платить за место. Но для рэкета было еще слишком рано. Гость мой пошел брать интервью, а я устроилась на ящике возле работ.

Примерно через полчаса сомнамбулического ожидания передо мною вдруг возникла белокурая женщина средних лет, говорящая по-русски как скворец, с акцентом. Одежда ее тоже сказала мне, что она иностранка.

— Сколько стоит ваше безобразие? — спросила она.

— Это тамплиеры! — Ответила я.

— Беру всех, — сказала женщина и протянула мне три четвертные. Я люблю рассказы о невероятных удачах, но, когда такое случается с тобой, невольно настораживаешься.

Днем у памятника Гоголю я увидела Васю Белую, смотрящую в одну точку и курившую сигарету за сигаретой. Она не поздоровалась даже. Докурила и пошла к метро. Через час, когда я уже собиралась уходить, у памятника объявился Орлов и сказал с необычным воодушевлением:

— Больше всех в Москве люблю Васю Белую! Убью, если кто ей что плохое сделает!

Черех пару дней Орлов исчез, Вася Белая тоже. Через месяц или чуть больше она снова появилась у Гоголя, но это был словно бы другой человек.

— Орлов женился на шведке Лизе, у той отец русский, и уехал в Стокгольм. Считает, что он этнический швед, — сказала мне Вася Черная.

Как оказалось, Лиза и была той дамой, что заплатила мне за тамплиеров.

Васю Белую я встретила лет через тридцать на какой-то смешной волосатой выставке. Ее лицо потеряло прежнюю прелесть, черты исказились в комическую сторону, но тело осталось почти таким же плавным. Выставка была посвящена волосатым костюмам и московским хиппи, делали ее неприветливые весьма люди, но Васю они очень любили. И доверили ей показать вышитые джинсы.

Почти в самом конце мероприятия я заметила в зале Васю Черную и Революцию. Вася Черная была все так же нетребовательно и ладно одета, а Революция расцвела и светилась гламуром. Они рассказали мне довольно страшную историю.

Вася Белая привела Орлова к себе домой после того, как он сделал ей предложение выйти за него замуж, и она согласилась. Вася успела помыться, приготовить еду, поесть, выспаться, а Орлов все говорил и говорил. Родители Васи Белой, люди вежливые, пришли в тихий ужас и ничего дочери не сказали. Затем Орлов наладил с ней любовные отношения. А затем попросил достать ему денег на визу в Швецию и пообещал ее туда забрать. Деньги Вася заняла у однокурсника, личности криминальной. После внезапного отъезда Орлова в Швецию (он даже не простился) встал вопрос об отдаче денег.

— И она долго была с гопниками, чтобы отдать эти тыщи, — сказала Вася Черная. «Похоже на то», — подумалось мне.

— Но теперь у нее все хорошо: своя квартира, муж и сын вырос.

Во «все хорошо» нужно верить, а тараканы есть у всех, и порой крупные.

Вспоминая, как изящно и с каким достоинством Вася Белая меняла в туалете юбку на джинсы и потом попросила меня повязать ей шарф на голову в виде чалмы, я подумала, как все же много в нас порой скрыто. И ведь не то, чтобы очень глубоко.

 

 

СМОТРИТЕЛЬ ВСЕГО ЖИВОГО

 

Захар Пяткин жил в Сокольниках, на Барболина, вместе с мамой и отцом, которые сына совсем не понимали и понимать не хотели, в небольшой почти квадратной комнате, в которой любой человек, и, кажется, даже ребенок чувствовал себя слоном в посудной лавке или Гулливером в столице лилипутов. Недоуменное, хотя и благожелательное, отношение родителей сформировало у маленького еще Захара ответное чувство теплой снисходительности, и между ними и сыном навсегда выросла Берлинская стена. Сын, человек рукастый и неленивый, закончив биофак МГУ, совсем ушел в свою жизнь, где не было регулярных денег, должностей и распорядка дня. Захар был совой, что мне было удобно для общения с ним, и любил долго говорить по телефону, что я не любила.

Мы могли тихо, как цветные мышки в его террариуме, сидеть часов до четырех, и даже без чая, а потом он шел меня провожать, и я садилась на первый поезд метро. Захар знал массу разнообразных поучительных историй, но особенно любил рассказывать о всякой живности, которая его просто гипнотизировала. О жабе, например, он говорил часами, и это было захватывающее путешествие.

Прозвище (у нас всех тогда были прозвища) было, конечно, Захер Мазох. И подходило оно ему весьма криво. Захар был испытатель, ученый. Он пробовал на себе все: от нового корма для любимой кошки Нюши, а тогда сухие корма были в новинку, до стремных психотропных препаратов. Он не записывал, что с ним происходило, но это было и не нужно: память Захара была человеческим шедевром. В ней даже было что-то пугающее.

Захар, хотя и обладал значительной силой, телосложения был хрупкого, но склонного к полноте, и потом эта его скрытая полнота вылезла наружу. Он любил все насыщенное, круглое, полное. И называл это словом бубоидность. Кошка, например, была бубоид. Волосом Захар был как мед, то есть — почти рыжим, веснушчатым в любое время года. Глаза были очень светлые, небольшие и острые, серо-зеленые. Мне особенно нравился его голос: высокий, резковатый, с идеальной дикцией, хотя непонятно, кто его этой дикции научил.

По стенам Захаровой комнаты стояли книги, это была редкого вкуса библиотека. Следующий культурный слой составляли террариумы и аквариумы. Потому что палочникам нельзя жить вместе с ящерицами и черепахами, золотые рыбки, которых Захар называл карасями, должны жить в особенных условиях, а барбусам-суматранусам нужна теплая вода. И так далее. Однако культурный слой периодически изменялся. Если Захар увлекался насекомыми, то в комнате было меньше ящериц, змей и черепах. Если же его привлекали рептилии, то насекомых почти не оставалось. Постоянными были лишь аквариум с карасями и террариум с разноцветными мышками, которых Захар очень любил. Не могу сказать, что пышнотелая сибирка Нюша не покушалась на мышек, но биоценоз как-то сам собой регулировал отношения жителей. И кошка была сыта, и мыши целы.

Отношения Захара с людьми несли черты надменности (он хозяин и смотритель), но человек он был мягкий, сострадательный и смелый, хотя очень самолюбивый и обидчивый в некоторых случаях. Мы мило проводили время, порой в компании волосатых поэтов и художников, и меня не беспокоили ласковые знаки внимания, которые Захар оказывал другим девушкам. Он был друг, брат, и его знакомые — братья и сестры.

— Ну как тебе новый вискас? — Спрашивал деловито Захар у трогательной блондинки Анечки, хозяйки или служанки шести хвостатых.

— Соли не хватает, — интригующе отвечала Анечка, поправляя очень сильные очки.

Это значило, что перед тем, как дать новый корм кошкам, они пробовали его сами. Относительно соли оба понимали, что кошкам ее нельзя.

Наиболее близкие отношения складывались у Захара с такими же биофилами, как он сам. Я в это число не попадала, но Захар меня жалел, зная мои не лучшие по жилью тогда обстоятельства. А если он жалел, то мог и поддержать, чем мог. Он был из тех редких людей, которые знают, чем именно и когда нужно поддержать и помочь. Золотое было у него сердце.

Захар мог быть кристально и платонически быть влюбленным сразу в нескольких человек, отчего его сердце и разорвалось.

В жизни Захара было одно странное существо, к которому он был как-то фатально привязан — Елка, лет на десять младше Захара, дочь известных книжных иллюстраторов, создание отчаянное и неудобное в общении. Внешность Елки была ровной и круглой, словом — почти бубоид: стриженная почти наголо головка и много одежды, делавшей ее тщедушное тельце равного размера в любые стороны. Мы с ней поняли друг друга, ведь обе мерзлячки. Елка очень странно разговаривала: как-то слишком взросло, неестественно низким голосом, как-то слишком авторитетно. В ней не было пламенной запальчивости молодого существа, свойственной, например, мне тогда. И что удивительно, Елка почти всегда ошибалась в суждениях, но на этого почти никто не замечал. Ей доверяли едва ли не все, кто ее знал, но я не доверяла. Ее ошибки воспринимались знакомыми как нечто профетическое. Захар буквально страдал ею, жалел ее, и видно было, как он привязан к ней. Над телефоном в его комнате висела фотография Елки в бордовой бумажной, под бархат, рамочке: Елка оседлала карусель и сидит в позе, отчасти напоминающей лотос, как бы над каруселью, с каким-то даже ехидным выражением лица. Кому-то это лицо показалось бы блаженно-безразличным и тепло-ироничным, но я всегда была злым и ревнивым человеком. Однако надо Елке отдать должное: она была отличным манипулятором. Впрочем, Захара это не касалось. Там, где есть сильное чистое чувство, манипуляция бессильна.

В ту роковую для всех нас осень у меня начались какие-никакие литературные успехи. Но не стоит думать, что я пишу стишки или считаю, что в литературе я погулять вышла, как многие мои более поздние коллеги. Я тогда радовалась и даже расцвела. Небольшой наш союз поэтов и художников, благодаря Захару и паре его приятелей, получил некоторую известность, и мы уже задумывались о журнале. О комната Захара, размером со вселенную, о хаотические споры, о шипение Захара, который, конечно, выше литературы ставил жизнь своих самых разнообразных подопечных.

Наконец, состоялся вечер нашего союза в актовом зале Литературного института. Я на этом вечере не была — в очередной раз выясняла отношения с родственниками. Не было и Елки, а зря. Может быть, ее странный гипноз и уберег бы Захара от драмы. Но что Захару гипноз.

Случилось так, что после вечера к Захару, выступившему, конечно, блестяще, подошел студент-первокурсник Мося и похвалил Захаровы вирши. Захар так называл свои стихи: вирши. Мося был приглашен к Захару домой, и пришел вовремя. Так Захар нашел своего сына. Теперь все, что ни делал Захар, было ради Моси, но и Елка никуда не девалась. Захар мудро познакомил их, стоически приняв неизвестное пока будущее.

Мося был высок ростом, несколько рыхл телом, имел широковатый и мягкий, как у женщины, таз, что видно было по обтягивающим его брюкам, плоский зад, на котором брюки висели, и демонически красивое лицо. Он с эффектностью кокотки не выговаривал букву «эр», делал вид, что боится любого прикосновения (возможно, так и было), почти хвастался своей несостоявшейся первой любовью и писал неплохие стихи. В комнате Захара ему сразу же назначена была роль принца. Все, даже коллеги по журналу, должны были с этим смириться. Впрочем, Мося тут же взялся помогать в создании первого номера и оказался далеко не бесполезным человеком.

В то время, утомившись родственными связями, я решила покончить с собой. Дело было уже весной, а зима прошла в довольно дружных и толковых хлопотах по журналу. Итак, накануне дня, который я для себя определила, мне в голову пришла странная мысль. А у меня ведь не было такого юного любовника, как Мося. Надо попробовать. И с этой мыслью я оказалась у первой аптеки, взяла там вскладчину вместе с двумя прикольными девицами кетамин, ширнулась им и отправилась к Захару, дьявольски проинтуичив, что сейчас у него в гостях только Мося. По дороге меня развезло, я стала казаться себе выше всех домов на свете, в комнате у Захара я неосторожно срыгнула на старый шерстяной ковер, он заботливо все убрал, да и я ему помогла, как сумела. Цель была достигнута: Мося был заинтригован. И как только сошел снег, я раздела его на холодной лестничной площадке последнего этажа в центре города, и все — не без труда по его неопытности — получилось. Теперь можно было покончить с собой, но я уже вступила в воду отношений.

Захар все прекрасно понимал, не противился нашему тандему, но ревновал невероятно и видимо пожелал мне отомстить. Однако в мести я не нуждалась. Я слишком хорошо узнала Мосю, но так просто выбросить человека из себя нельзя. Я очень страдала — до того, что мне хотелось откровенного разговора с Захаром. Я крепилась, как могла. Моси хватило на полтора месяца, а потом нужно было закрывать счета по отношениям и расходиться. Но я дотянула до сентября, потому что хоть сколько-то любящий человек глуп и надеется невесть на какой хороший исход. За это время Мося располнел, оброс литературными отношениями, полюбил жидкий и стыдливый богемный цинизм, научился пить водку, и в общем стал всем доволен. Но я почему-то знала, что это еще не конец, и была права. Хотя что мне от этой правоты. Я еще кормила Мосю в кафе, я еще покупала ему вещи, выдерживая его ритуальные обвинения в собственничестве, но событие надвигалось как июльская гроза.

Какие вещи смогли соединить Елку и Мосю, я не могу и представить до сих пор, но Мося вдруг заговорил о ней как о божестве, что причиняло мне дополнительные страдания. Она повелевала им, она унижала его перед знакомыми, даже при Захаре, отношение которого к Мосе не сильно изменилось, она заставляла его делать массу странных и бесполезных вещей, а он только хватил ее хрупкость, ее талант и ее интеллект.

— Правда, в ней есть нечто царственное? — Восторгался Мося и подпрыгивал, как карикатура на крокодила Гену. Но чувства его к Елке уже испортились, как давно приготовленная еда.

— Ты носишь толстовки? — Как-то спросила Елка, когда мы в очередной раз встретились у Захара. И, не дожидаясь ответа — а ответ был отрицательный, но негромкий — сунула мне пакет с бордовой и желтой толстовками разного размера. Я примерила их и отдала матери, которая сделала из них тряпки.

Елка к тому времени была замужем, неудачно, настраивала всех против мужа, сына подпольного философа, — однако заставила Мосю буквально полюбить своего Диму, и Мося кротко повиновался. Имя Дима с тех пор он произносит истероидно и уважительно. Плохое настроение, которое генерировала в нем Елка, Мося утилизовал через меня и Захара. Тогда я поняла, что прежней близости у нас с Захаром не будет, но мы все же сохранили симпатию.

Наконец, для Моси все закончилось. Его богиня велела ему вернуть какую-то книгу через щель в приоткрытой двери. Она не захотела даже видеть его. Сколько-то попереживав, Мося вернулся к литературной жизни и водке. Ему так было удобнее. А вскоре у него случился новый роман, более удачный, чем с Елкой и более балдежный, чем со мной.

Мосю я видела в то время довольно часто. Мы вроде бы дружили как коллеги. Однажды он рассказал мне, что Елка покончила с собой. Ее нашли только через неделю, летом. Она висела в кухне. От нее мало что осталось. Смерть Елки стала точкой рождения нового Моси, гораздо менее интересного, чем прежний.

На Захаре кончина Елки вроде бы не сильно сказалась, но он умел держать себя в руках. Мне все думается, что он предугадывал ход событий, но нечетко, и потому никому об этом не говорил. У него в комнате все так же собирались люди, все больше по естественно-научным интересам, круг его занятий расширился: Захар увлекся палеонтологией. Нашлась и работа: его оценили как корректора в коммерческом издательстве. Скончалась его кошка Нюша, но вместо нее появились Пушка и Пуфка.

Время шло, родители Захара старели. Я нашла его спустя много лет вконтакте, мы начали довольно оживленную переписку, которая вскоре сошла на нет. Захар умел строить стены. Его наполненный жизнью хрупкий замок извергал прошлое как экскременты, и я попала в их число. В последних письмах он был, кажется, совсем счастлив, влюблен в красивое молодое создание со всей рыцарской страстью, на которую был способен, удачно худел, о чем и написал не без самодовольства. Вероятно, его молчание не связано с воспоминаниями прошлых лет и со мной, и пусть я буду думать так.

Я люблю закрывать счета. Возраст — это так же закрытие счетов.

 

 

 

 

РАБОТНИК ПОХОРОННОГО БЮРО

 

История эта была мне рассказана через много лет после того, как случилась. Героя, в нее попавшего, я знала неплохо и даже у него жила: и на Маяковке, и на Зубовском. Он жив и теперь, и, насколько понимаю, неплохо жив. Мое впечатление от общения с ним и от его личности свидетельствовало, что с ним могут происходить удивительные вещи, но не настолько очевидные-невероятные, как та, что приключилась с ним на самом деле, а не во сне и не в воображении.

Касьян Михайлов, он же Кося, зарабатывал на жизнь литературным трудом. Слова «литературный работник» стояли тогда в каждом дипломе выпускника литературного института, а отделение, кажется, не всегда указывалось. Касьян Михайлов закончил отделение литературной критики.

У Касьяна была природная способность видеть ошибки в словах, читать быстро и четко, — словом, то, что называется природная грамотность. Денег больших у него никогда не водилось, но они и не переводились, так как ему то и дело подбрасывали работу: то оно издательство, то другое. В расценках и договорах Касьян был как рыба в воде. Можно сказать, что он еще в восьмидесятых работал фрилансером, хотя к концу восьмидесятых у него был в трудовой книжке весьма приличный стаж. Касьян редактировал, корректировал, составлял. Иногда ему подбрасывали сложных или известных и капризных авторов, так как издатели были убеждены, что Касьян найдет к ним подход, и Касьян находил. Кроме того, он знал немецкий и участвовал как консультант по языку в нескольких крупных переводных проектах, где ему тоже денег перепадало. Из немецких городов Касьян больше всего любил Мюнхен. Каждый раз, когда ему доводилось там бывать, он привозил безделушку, которая напоминала бы ему о Мюнхене. В серванте целая полка занята Мюнхеном: кружки, стопки, стаканы и прочее.

В быту Касьян был неприхотлив и даже любил щегольнуть аскетичностью. Вид его был довольно потертый, но опрятный. Женат был на очень красивой молодой женщине, склонной к видениям и не вполне здоровой, детей не имел и с супружескими тараканами, которые после определенного числа лет, вместе проведенных, наружу вылезают, справлялся. Клара, его жена, разделяла склонность Касьяна к приему гостей, благо все восхищались ее внешностью, и хозяйкой она была если не ловкой, то приветливой и ненавязчивой.

И все бы шло миром и ладом: составлял бы Касьян монографии, редактировал бы романы и повести маститых авторов, сидел бы в ресторане или в кафе ЦДЛ со своей птичьей сигаретой, но загвоздка вышла. Кстати, я любила смотреть, как он держал сигарету — как карандаш. И рядом всегда был листок, на который падал пепел. Росту Касьян был очень высокого и казался более худым, чем есть, черты лица длинные, и живые зоркие вороньи глаза, смотревшие почти доверчиво.

Была в нем одна черта, которая ни с его прагматичным замшевым обликом, ни с литературной дошлостью не связывалась. Он как ребенок радовался творческим людям и очень переживал, если творческий человек его разочаровывал. В конце восьмидесятых Касьян вынес от своих коллег и гостей из-за границы столько, что и представить было трудно, и, кажется, ни за что получал по башке. Потом, конечно, ожесточился и стал резок. Как-то позвонил мне и попросил перевести ему две тысячи, клялся вернуть. Но я поняла, что не вернет, да и Бог с ним. Что эти деньги по сравнению с тем живым котлом, который некогда кипел в его квартире, а Касьян только помешивал.

Как-то само собою получилось, что среди приятелей Касьяна оказалось невероятно много представителей эмиграции, причем, разных волн. То были очень разные люди: от наивного амбициозного Растиньяка, поэта из Калуги, до матерых диссидентов, из которых выделялись старик и старуха. Причем, у старухи после первого инсульта, перенесенного в двадцать пять лет на Лубянке, не видел правый глаз. А у старика, вследствие пьянства и наркомании, левый глаз был почти слепым и смотрел на собеседника бело и неподвижно. Страшно смотрел тот глаз.

Случилось, что в то самое время, когда в Касьяновой двушке на Маяковской эмигрантский котел кипел вовсю, скончались родители и оставили некогда номенклатурную трешку. Касьян довольно ловко взялся за устройство похорон, но в те дни все плакал, как младенец: говорит вроде бодро, а слезы текут-текут. Масса его знакомых, и я в том числе, и вся на тот момент вращавшаяся в его котле эмиграция, помогла с поминками и прочим. Проводы и поминки прошли крупно и достойно. Достойное сменилось метельным загулом, и Касьян, который мог выпить много и остаться в рассудке, все плакал беззвучно.

Затем ему вдруг пришло в голову переселиться с Маяковки на Зубовский, потому что там и площадь больше, и квартира удобнее. Маяковку он решил продать. Мы все, зная, что Касьян поведет дело о продаже не как новичок, ждали блестящего результата, но что-то не срослось. Касьян и расстроен был еще недавней кончиной родителей, и эти две квартиры давили. Продать квартиру Касьян сумел, но как-то дешево, нелепо. Поскольку основная библиотека Касьяна была у родителей на Зубовском, вещей, которые нужно было увезти из двушки на Маяковской, было немного. Касьян даже холодильник, столы и кровать оставил. На Зубовском все лучше было.

Переехать-то он переехал, но как-то не радостно. И стал припивать так, как раньше с ним не было. Раньше Касьян пил за компанию, много и бодро. А теперь потягивал для себя водочку, и уже не плакал, а скорее злился. В то время он почти набрасывался на новых знакомых, как будто ждал утешения, помощи и поддержки, но не получал их. Всем от него было что-то надо, и все им в то же время пренебрегали. Единственным теплым к нему существом была Клара, но ей становилось все хуже. Она теперь только в магазин выходила, и совсем немного по дому успевала. Даже гостей принимала лежа. Касьян не смущался. Клара и в болезни была очень хороша собою.

Касьян, ради поправки хозяйства, стал селить у себя девушек-тусовщиц, которые долго не задерживались, а потом о нем сплетничали. На Касьяна было за что обижаться: существо он был нелепое и нервное, на самом-то деле. Наконец, дошла очередь пожить у Касьяна на новом месте и мне. Родственники мои, согласно лихому времени, лихо вошли в реку московской недвижимости, так что мне пришлось от них бегать и прятаться, хотя это не помогло.

Касьян уже сильно огорчился на жизнь и на творческих людей. Как-то он, нагло и беспомощно, со свойственной ему интонацией, сказал мне:

— Это же теперь и твой дом, нужно какой-то вклад вносить.

Я поняла, что он имеет в виду не только помощь по хозяйству, но и деньги. Тогда я что-то зарабатывала, так что не поскупилась и подарила Касьяну новый телефонный аппарат, и еще добавила на новый смеситель. Он не то, чтобы повеселел, но посмотрел, как птенец вороны: почти доверчиво, почти ласково.

Когда родственники выносили мои вещи из квартиры, которую продали («ты в ту сторону даже не смотри»), у меня сил не было присутствовать. А еще работа, а еще — так ли уж мне вся эта одежда нужна. А вот Касьян принципиально поехал, взял две моих сумки и сказал моей матери, следившей за погрузкой мебели со скорбно-безразличным видом:

— Она же творческий человек!

Я такого точного внимания в жизни больше ни от кого не видела.

И вечером, когда я устроилась за столом Касьяна — рисовать сепией спящую Клару, он тихо вывел гостей в кухню и прикрыл дверь:

— Она работает.

Тем временем эмигранты, снабжавшие Касьяна «Ардисом», издательство было такое, понемногу стали уходить в края туманные. Электронной почты тогда еще не было, а если и была, то не в отечестве. А вот письма и телеграммы приходили, и по большей части нерадостные.

К весне скончалась Клара, а ближе к лету у Касьяна окончательно поселилось забавное милое существо: Колли, она же Николь, наполовину француженка, отчаянная тусовщица и верный друг. Она была при Кларе последний месяц, считала себя ее подругой, она и Касьяна выходила тогда. Но пила Николь не как Касьян, а курьерским поездом. Так что мне даже страшно было представить, сколько этот союз продержится.

Тем временем Касьян нашел новый заработок: переписывал кассеты с редкими песнями бардов, известных и не очень, и продавал в электричках. Голос у него был иерихонский, здоровье сравнительно крепкое, так что дело пошло поначалу неплохо. Касьян сам составлял списки композиций, сам держал контакты с авторами и наследниками, и был весьма доволен своим делом.

Но случилось так, что некий его приятель, из давних, удачливый и ловкий, кажется, поэт, сказал как-то по очередной бутылке, не со зла:

— Вот ты все возле мертвых крутишься, а на живых внимания не обращаешь.

Касьян, прозу Пушкина едва ли не наизусть знавший, ответил единственно возможным способом:

— Выпьем, друг, за здоровье моих мертвецов. А я им банкет устроить обещаю.

Они и выпили.

Касьян в тот день прилично принял, так что домой летел как воздушный шарик. Но возле двери квартиры на Зубовском мгновенно протрезвел: оттуда шла густая струя табачного дыма, как будто курили сразу человек шесть, струились запахи давно идущего застолья и доносились подозрительно знакомые голоса.

Так и есть: в кухне сидели старик со старухой, правый и левый глаза, благородно усатый писатель-стиляга, скончавшийся совсем недавно от рака, знакомые покойных родителей, да вот и они сами: мама с цигаркой из тетрадки в клеточку. Шла оживленная беседа, на столе неограниченно стояли джин и виски, а также водка и несколько бутылок грузинского вина. Подпольные поэты, впрочем, один был преподавателем МГУ, а другой писал сценарии на телевидении, все так же спорили о значении творчества Эля Лисицкого для мировой культуры, а вскоре перешли на чтение стихов. У плиты сидела Клара в кожаной юбке с разрезом и следила за маленькой туркой:

— Кто кофе хочет? Спрашиваю еще раз: кто хочет кофе?

— Мы! — загудело во всех сторон.

Николь, счастливая и абсолютно пьяная, лежала под столом и кажется уже задремала.

— А, вот и Кося! — Воскликнул один из поэтов, увидев хозяина. — Что ж ты цену-то на своем лотке на мой ардисовский сборник так поднял? Тебе на водку не хватает?

— Ладно тебе, Вова, — вступилась за сына покойная мать, — Косе за жилье платить надо, а на нем вон какая орава висит. Поневоле завышать станешь.

— Да, торгует он нами, не сомневаясь, — сказал писатель-мистик, подняв голову из-под рояля в комнате.

Касьян стоял ни жив, ни мертв, и только по глазам его текли все те же беззвучные слезы.

— Вы же моя жизнь и кормильцы мои, — вдруг вырвалось у него, — кроме вас никто и не покормит.

Гости зашумели, утешая. Наконец, писатель-мистик сказал:

— Что бы с тобою ни было, а копейка своя у тебя будет.

Остальные согласились, погудели одобрительно, и стали собираться. Когда Николь проснулась, в квартире уже никого из гостей не было.

— Какой хороший сон был, — сказала она, — будто все вместе и празднуют что-то.

— Они и были — все вместе, — чуть грустно ответил ей Касьян.

Время тогда было неустойчивое. И законное жилище Касьяна каким-то черным способом оказалось во владении некоего бизнесмена. Как потом рассказывали, этот деятель сидел взаперти у себя в замке на Рублевке и по привидениям стрелял.

А у Касьяна начался период жилищных скитаний, но ему везло на людей. Николь вскоре попала в больницу с циррозом, и я не знаю, что с ней было дальше. Я встретила Касьяна много лет спустя. Он был сильно огорченным и утомленным, но воронья доверчивость осталась при нем.

На несдержанность пенять человеку неустроенному — последнее дело, так что я лишь радовалась, что Касьян не очень изменился внешне, что жив, и что носится с очередным неофициальным проектом. Впрочем, говорить с ним стало почти невозможно, но от горя люди часто теряют умение слушать и говорить.

Слаб человек на земле, ведь отечество у него иное.