СОФИЯ ПРИВИС-НИКИТИНА. Две прозы

Бессмертный притон.

В самом центре кухни у большого и почти разорённого стола кружила взволнованная бабушка в фартучке на выходной наряд. Мимо неё пропархивали взрослые мальчишки и девчонки, грохоча санками. Они бежали кататься на самую большую горку в районе. А за окном уже крепким сном заснула новогодняя ночь. 

  – Это не дом! Это проходной двор какой-то! – Бабушка говорила на повышенных тонах, кося заискивающим глазом в сторону вечного борца с разгильдяйством и беспорядками, Антона Ильича, соседа из боковушки.

  – Проходной двор? Это- проходной двор? – вступал разгневанным контрабасом сосед. – Много о себе понимаете, Рахиль Моисеевна! Это притон!

Антон развернулся лицом к бабушке.

 – Понимаете ли вы, что это притон? И мы все в нём заложники! И за это нам всем нужно низко кланяться вашей венценосной внучке! Боже мой! Боже мой! В какой вертеп впихнула меня жизнь! 

Антон Ильич зверски вращал глазами, ища очередную жертву. Жертва стояла у окошка, прижимая к себе гитару. Это был Серёженька- самый безобидный участник этого ночного карнавала. И гнев Антона, вернее даже, пик его гнева пал на интеллигентного, ушастого Серёжу, который не то, что не пил, он и курить-то толком не умел. Он сам был выдернут из своей тёплой, почти детской кроватки, и просто варварским способом приписан к этому сборищу юных бандитов. Эта бесцеремонность была как бы налогом за талант скрипача, виртуозно владеющего ещё и гитарой! Много имеешь – много отдашь!

  – Помилуйте, Антон Ильич! А Серёжа-то, Серёжа чем вам не угодил? У него же и санок нет!

  – Санок нет? Я вас умоляю! У него гитара, которая пострашнее любых санок. Он вылетит из консерватории. Это я вам обещаю, как пить дать! И будет в подземном переходе в шапку деньги собирать. Пока не сопьётся! Хорошенькое дело, я вам доложу! Мальчик, херувим, надежда музыкального Олимпа! В три часа ночи валяется в лесу с балалайкой на шее в компании этих развращённых безумцев! И хороводит-то, хороводит-то кто этим безобразием?

Ваша, мягко говоря, легкомысленная внучка. Эта волчица в овечьей шкуре. Медуза Горгона!

  – Антон Ильич! Я бы попросила вас…– вскинулась было бабушка.

  – И не просите! И не позволю!И не умоляйте, Рахиль Моисеевна! Должен же кто-то прихлопнуть эту вакханалию.! Пусть это буду я! Да! Я готов погибнуть! – в металл голоса просочилась слеза. – Но я готов, чтобы раз и навсегда!

Рахиль Моисеевна тоже не молчала. Началась некрасивая кухонная разборка. Эти двое так темпераментно выясняли отношения, что главных разбойников и пламенных развратников за этим криком не было слышно. Они не могли оставить бабушку в скандале и как мышки, сновали по кухне и накрывали стол. 

Селёдочка с лучком, тёплая картошечка в мундире, бабушкин холодец необыкновенной прозрачности, салат «Оливье». А как же? Буженинка и остатки хорошо кормленного, ухоженного гуся. Короче, кухня приобретала утерянный было статус новогоднего стола, про который грех было сказать, что он вчерашний. Да и по справедливости: уже не вчера, но ещё не завтра. 

Гнев Антона Ильича оседал, как пивная пена в жаркий день. Обоняние просыпалось – гнев засыпал. Когда на столе хрустально мелькнул кувшин с клюквенным морсом и брызнула золотом пробочка «Столичной», сил на борьбу за чистоту рядов в Антоне Ильиче оставалось меньше, чем «чуть- чуть».

 

Бабушка учуяла своим римским носом смену курса моментально.

  – И, действительно, Антон Ильич! Зачем ссориться? Давайте сядем, перекусим, попоём? Помните, как в былые добрые времена? – Рахиль зарделась и опустила трепетные ресницы.

  – Какой праздник ночью, Рахиль Моисеевна?

  – А шо вы не допускаете, что праздники иногда случаются по ночам? Именно по ночам. – Уточнила. Карий глаз сверкнул младым огнём. 

  Антона Ильича вздёрнуло на виселицу уснувшей было безответной страсти к красивой Рахили. И правда: может ещё есть надежда затащить в свою холостяцкую постель Рахиль Моисеевну? Она же девчонка совсем. Пятьдесят девять? Ну что это за возраст? А о нём и говорить нечего. Шестьдесят пять.  

Разве это возраст? Счастье прислонилось к Антону вплотную. Оно просто вцепилось в рукав его рубашки и потащило к столу.

И покатилось веселье. Водка, вкусная еда, Серёжка с гитарой и, конечно стали выползать якобы спящие обитатели коммуналки. Присаживались за стол, как и не уходили. До счастливой развязки они тихо лежали в своих кроватках и гадали: будет драка или обойдётся, и будет продолжение банкета. Повезло. Возмущённые примкнули к возмутителям, и получилась вполне себе весёлая и дружелюбная компания. И, действительно: ссориться-то зачем? Муторно. И не выгодно совсем. Опять кухня ожила.

Гужевали часа два- три. Уже засветилось робкое утро. Стали потихоньку расходиться по комнатам. А молодые хулиганы опять загремели санками и таки ушли на горку. Пришли назад румяные и усталые, голодные и счастливые. Опустошили стол уже основательно и упали спать вповалку. Кто, где нашёл место.

Только дверь в комнату Антона Ильича была прикрыта основательно плотно. Там на груди вечного холостяка и строгого блюстителя нравственности сладко спала усталая Рахиль Моисеевна, разметав по подушке непокорные чёрные кудри.

Прошло несколько дней, пока до очумевших от затянувшихся праздников, жильцов дошло, что Рахиль Моисеевна-то… Того. К Антошке ушла. В боковушку евоную. Ну, дела!

 А в её комнате полной королевишной живёт внученька золотая. Целыми днями по клавишам барабанит, да с утра ещё распевается. А к вечеру и шпана их музыкальная собирается. Ну никакого покоя. И что с этим делать? И когда? И кому? Этот же Антошка, ренегат поганый не ходит, а летает. Слова при нём плохого про его ВНУЧЕНЬКУ(!!!) не скажи. Придётся ждать Нового года. Может найдётся смельчак и прихлопнет этот вертеп. Этот проходной двор! Этот притон!

 Нет. Второго Антона Ильича не найти. Притон бессмертен. 

  01.2021 г.

Волшебный аромат детства.

Очень не люблю болеть. Но иногда случается. И вот ночью сегодня как-то скрутило меня: и бок, и спина, а потом боль уже совсем совесть потеряла и перешла с левой стороны на правую и стала наглым своим кулаком поддавать под лопатку. Стало страшно. Я приготовилась или вызывать карету амбуланса, или умирать. Но карета увезёт и, вполне возможно, что домчит до морга скорее, чем предначертано судьбой.

Приготовилась покорно ждать конца. Я не очень боюсь самой боли, но, наверное, как у многих людей, я боюсь её разрастания. И мысли наплывают…Сначала я придумала, в чём уходить в последний грустный путь. Достала чистый лист бумаги и стала составлять докУмент, в котором отражены должны были быть мои последние распоряжения.

Код банковской карточки, реквизиты по которым можно войти в мой личный банк с компа, ну и там по мелочи для племянников и друзей. На долгую память. Вся одежда (вся!) любимой племяннице. Золото — внучке. Личный дневник, который я веду с тринадцати лет по сю пору, серебряную цепочку с подковкой на счастье, перешедшую ко мне от моей необыкновенной прабабушки, я завещала моей названой сестрице, с которой мы не виделись в этой жизни воочию ни разу, но она прописалась в моей душе навсегда, любимой подруге Риточке из далёкого Бостона. Она не заложит в ломбард цепочку и не разболтает мои и чужие секреты. Ритёныш –кремень, несмотря что добрая и быстрая на смех. На злато и на прочие блага она бы не польстилась. Ей подавай вещи с историей. Та ещё цаца! Ну а всё, что нажито непосильным трудом сыну с семьёй и, конечно, квартира. Квартира пойдёт сомнительным подарком. Она у меня с обременением. Там муж мой медленно умирает (дай Бог ему здоровья!) уже лет двадцать. Напоследок составила список приглашённых скорбящих и провожающих меня в последний путь гостей. Их оказалось не тысячи…

Лежу. Жду. Эту, в белом. Потом вспоминаю про болеутоляющие таблетки мужа. С кряхтением встаю и, шаркая тапками, волокусь в кухню. Время полпятого утра. Выпиваю таблетку и иду взад, на «смертный одр». Лежу… Смотрю в прозрачное окошко и думаю: «Как хорошо, что я успела вымыть лоджию и все окна. Как здорово, что именно сегодня, то есть, вчера я разобрала шкафы. ЛюдЯм не стыдно будет в глаза смотреть. Оттудова, есессенно! И засыпаю…

Проснулась поздно. Хлещет дождь. Тоска. Но приказано жить. Боль ушла, не прощаясь(тьфу- тьфу). Позавтракала, и пошло: душ, показания водомеров, упаковка всех сортов мусора и поход в магазин. Поскакала уже почти.

На обратном моём пути образовалась сирень. Белая, душистая. Наломала. Дома разгрузилась, сирень в вазу поставила. И прилегла не на долго. Впереди ещё длинный день и вечер. И мясо на сковороду просится, и муж на черешню плотоядно смотрит. Короче, дел масса. «Только не засыпать!», скомандовала я себе и сладко уснула.

 …Иде это я? Чистые полы, окна, как без стёкол, запах сирени. Это что-то из детства. До семи лет я жила с родителями и двумя братьями в Таллине, в Кивимяэ. У нас был, как тогда говорили «кетчевский домик» в две комнаты. Но это вам не двухкомнатная квартира- распашонка. Это был ДОМ!

И дом начинался с калитки. Ты открываешь калитку и входишь в свои владения. Вот крыльцо. Там каждое утро «рано – прирано» молочница Мильви оставляет нам бидон молока, зернистого творога банку и жёлтый брусок масла. У крыльца первый коврик. В мозгах, как код:» Вытирай ноги, малАя!», взбираешься на крыльцо в четыре ступеньки. Коврик: «Вытирай ноги, малАя!». С неимоверным усилием открываешь двери в сени. Там третий коврик: «вытирай ноги, малая!». А сени-то! Сени! Просторные! Справа много-много полочек с соленьями и вареньями, на нижней полочке место для денег, которые предназначены молочнице. Сени на ключ мама не закрывает, и Мильви забирает их в карман брезенчатого фартучка.

 По левой стороне сеней удочки, лукошки для грибов. Лукошек много-много, и маленькое, моё лукошко там. А рядом с грибниками- лукошками притулилась лесенка. Она ведёт на чердак. На огромный чердак. Там летом живут мальчишки. Меня туда долго не пускали. Сами, собаки такие, забирались, и лестницу с собой забирали. Крышка в полу на чердаке, как в подвале (подвал у нас тоже был, поэтому про эту наглую крышку я всё знала). Если спустишься туда зазеваешься, кто угодно крышку захлопнет, задвижкой звякнет и сиди так, как узник замка ИФ. Мама очень опасалось этой крышки. Я совсем мелкая была. Захлопнуть можно и до ужина не вспомнить. А там ребёнок! А вот за чердачной – то не особо следили. Сам залез, сам закрыл. Потом сам открыл. И всех делов. Опять же лестницу убирали только из-за меня. Повадилась я…

Но я, всё же там побывала. Побывала и заболела этой чрезмерностью жилплощади и всеми этими дарцами, шашками, шахматами, книгами, картами. Да чего там только не было. Но не пускают и не пускают.

Заходим из сеней в дом. Там коврик контрольный: «Вытиай ноги, малАя!» И не дай Бог на этот контрольный коврик грязи принести. Мама у нас весёлая, красивая и добрая. Но на расправу скорая. Причём, имеет тенденцию хлестать по щекам, если не в запарке. А если в запарке, и неё тряпка в руках, то можно и по наглой морде тряпкой огрести. Мы её опасались. Папе не жаловались. Он сам её опасался. Да и за ябедничество можно было дорого поплатиться. Тут даже наш мудрый и мягкий папа не стал бы вмешиваться.

Ну вот проходишь все кордоны и входишь в огромный простор коридора. Он как холл. Но мы слова этого не знали. Все знали слово «коридор», а я знала слово: «калидор». Там стоят кресла, мамино трюмо с бра над головой и комод.

Налево – комната мальчишек, которая считалась маленькой. Но там метров пятнадцать точно было! Я пока тоже там проживала. Но мама обещала, что скоро мы переедем в другой дом, и у меня будет своя комната. Напротив дверей- кухня. Тоже большая. А там все: и газ, и плита. Возле неё баллон притулился красный- красный. И шкафчики, буфетики, стол большой, длинный, прямо у окошка. Да, справа, напротив мальчишек ванная комната. Там стоит боллер. Он топится дровами. Здесь мы купаемся. Писаем и всяко-разно тоже там. В углу стоит унитаз. За этот совмещённый санузел мама папе часто выговаривает. Тоже, артистка! Он что ли строил? Он проектировал?

 Проходишь коридор и, как венец всему прекрасному – комната, обставленная невиданной мебелью из красного дерева, которая называется «мамина комната». Она в два больших окна. Вся, как фонарик светится и кидает на обои и мебель причудливые тени. Тени эти рисует сирень, которой у мамы в саду видимо-не видимо. И вот этот запах выпечки (мама пекла чуть не каждый день), запах сирени, сдобы, вымытых полов создаёт симфонию счастья такого полного и щемящего, что просто хочется плакать.

Ещё у мамы четыре грядки с клубникой. За всякие там крыжовники и смородины я даже и говорить не стану. И мама каждое утро выходит в сад, нежно отдвигает листики, усики и набирает таз клубники. Моет её и ставит на кузне в эмалированной миске. И ешь- не хочу! Потом опять идёт и набирает, но эта миска стоит на полке в сенях. Это клубника для муса. Мус будет позже. Когда придёт папа…

Иде это я? Неужели уснула? Запах сирени и чистых полов, колыхание лёгкой занавески. Такой родной, знакомый с детства запах. Чего-то не хватает. Пошла жарить мясо! И всё у нас будет хорошо. Хорошо, как в детстве. Милая Ритуля! Я, пожалуй, завещание отложу в укромное место. До лучших, тьфу, до худших времён. Ты не против?