АНАТОЛИЙ ЕРШОВ. Когда природное законно повеленье…

Вилла д,Эсте 

Мы бродили в раю, где нарциссы себя осознали, –
Полюбили не тёмную воду недвижных прудов,
А уступчивый сад и текучие ленты с узлами
Тихозвучной воды, под ногами добрейших дубов. 

Полюбили навеки высокие души фонтанов,
И широкий Нептуна умиротворяющий жест,
Обращённый к шатрам кипарисов, где вяхирь – в гортанном
Подражании гуннам, – выкликивал новую жизнь. 

Да и как не любить полетевшие к небу террасы?!
Как не вызовут нежность зелёные мхи балюстрад?
Проявленья души так у сада земного прекрасны, –
Ими к женскому сердцу тропинку грешно не устлать. 

А.Фет, 70е годы 

Сад, мельница, охота, сенокос, –
Довольство. Даже дети не болеют –
Их нет. Есть аромат степи, волос,
Крестьянка, оголившая колени.

Легавые здоровы и умны,
Жена добра и просвещённа в меру.
Любовь? Она – стихи, как свет луны
В глазах у девушки. Примите всё на веру! 

Стихи как замещение любви,
Как нелюбовь, как взлёты из подполья!
Не хочешь быть обманщиком, слыви
Измученным трагическою болью.

 

* * * 

Чудесна женщина, чьи чувственные губы
Мундштук гобоя взяли не в заглот,
Кода поют орфические трубы,
А струнные уносятся в полёт.

Тогда жена да отведёт свой взор
От чистого мужского вожделенья.
Табу религии, морали, – ложный вздор,
Когда природное законно повеленье.  

 

Диалог любви и благоразумия

  Тема 1966 

– «Шубы, сани, коня, – и к зáимке!
Да со свистом нырливых саней.
Не печалься о дочке-заиньке,
Ты родишь двоих сыновей.

Солнце вспыхнет за санным следом,
Чаща страхов пойдёт на сруб.
Ты умоешься свежим снегом, –
Осушу тебя жаром губ». 

– «Сыт не будешь любовью, книгами.
С мужем я не смогу порвать.
Славен конь в старой песне. Кликами
Сокол утку не может звать». 

 

Тадж-Махал 

Такая любовь в истеричном уме феминисток
Могла б их смирить с вожделением «грязных» мужчин?
Когда бы он с Ней еженощно бывал бы неистов,
Тогда бы их разум и сердце не знали кручин? 

Четырнадцать родов подряд! Молодой умирая,
Шахиня могла ли об этой любви сожалеть?
В любви не бывает от века ни ада, ни рая,
А только отрада смешаться с огнём и гореть. 

 

Гимн женщине

Признавайся, животное, разве не хочешь
Сицилийскую суку 20 века?
Опьянённый Италией, сразу и очень,

Без вербальных прелюдий, ты взял бы с разбега, –
И без мысли, что брак твой спокоен и прочен, –
Загорелое, стройное тело красотки. 

У косатки, попавшейся в сети соблазна,
Грудь пульсирует страхом под кожей атласной.
У твоей же весталки – от страсти и спазма. 

Это сказка, что женщина в страсти опасна.
Так прекрасна, противиться будешь напрасно. 

* * * 

Я брюки женщин не терплю, не потому,
Что стягивать их долго.
Природа терпит всё, но к полу одному
Нет выхода – задвинута защёлка. 

Безумна женщина, чей малолетний сын
Как девочка в одежде, в поведенье.
Вражда к его отцу – вот этому посыл.
Война полов – дитя грехопаденья. 

С дымящей сигаретою в губах,
В мужской одежде, женщина как Янус –
Не та, чем при рождении являлась,
Двуполая, она подложный бог. 

* * *

Жизнь красива местами, как осень в таёжной деревне.
Каждый тянет судьбу, как с живою водою бадью.
Цепь гремит, холодна, серебристые капли смиренья
Убегают в рукав, обещая удачу на дню. 

День за днём исчезает за лесом, горами и морем,
И подумаешь вдруг: что я ждал, да о чём я тужил?
Ведь могли бы вослед деревенские бабы промолвить:
Вон Петрович идёт, – работящий и гордый мужик. 

 

Преданная любовь или собачья жизнь. 

  Пёс и женщина давно жили вместе и привыкли друг к другу. Казалось, ничто не могло их поссорить, потому что вместе они избегли одинокости. Если одному из них нужна была ласка или тепло объятий, то другой понимал и давал их.

  Но однажды пёс убежал за пахучей сукой, и женщина рассердилась на его предательство, как ей казалось. Ведь когда долго живёшь с кем-то, то невольно и незаметно становишься собственником, но нет ничего более низкого и опасного, чем пытаться завладеть чьей-то живой душой и телом, как своей собственностью.

  Пёс не возвращался домой три дня, и, когда он вернулся, то женщина не пустила его в дом. Она была упряма и консервативна, как многие немолодые люди, и не пускала пса в дом – день, три, неделю. Она не понимала, чего ждёт от него, продолжала сердиться, и не страдала от своего своеволия, потому что была человеком и почему-то должна быть выше животного. К тому же она видела пса около дома, он был рядом, но не поднимался на крыльцо дома, не скулил, не скрёб дверь, – уж таким он был. Он лежал неподалёку на земле и, видимо, понимал и принимал её предательство. Иногда он уходил, но возвращался, лежал и смотрел на дом. Наверно, он просто ждал, что его позовёт та, что его приручила.

  Если бы женщина верила, что пёс понимает сложную человеческую речь, то она, верно, спросила бы его: «Разве ты не виноват, что убежал из дома, от меня, что ты пахнешь сукой, и я не могу больше обнять тебя?» И, когда бы женщина понимала его прощающие глаза, его молчание, то расслышала бы в нём: «Как жаль, что ты, веками причастная к соблазну и грехопадению Адама, не знаешь о голосе крови, который с переменным успехом всегда борется с голосом души. Всё живое терзается этой схваткой, в которой оно и жертва, и губитель».