АЛЕКСЕЙ БАКЛАН. Маленькая проза (стихи)
***
Давай теперь в режиме тишины
ловить всё то, что неподвластно слову,
смотреть с воображаемых вершин
на ленинград, предутренне-лиловый,
рубиновую снежную москву
и что помельче — новгороды, твери.
И думать друг за друга: не тоскуй,
и друг за друга ничему не верить.
Давай молчать об осени внутри,
листве, на солнце акварельно-алой,
летящей в стеклах тлеющих витрин,
застывшей в отражении каналов.
Давай молчать о сказанных словах
и этими словами сотворённом.
О том, в чём я останусь виноват.
Балтийском ветре, рвущем и солёном.
О чём угодно — лишь бы тишина,
молчания связующая сила.
О том, что смерть была предрешена,
но отступила, видишь. Отступила.
***
«Там окна на север и музыки нет.»
Катя Капович
Жили, падали, снова вставали,
не читали советских газет.
Как убийственны русские дали,
где ни солнца, ни родины нет.
Где под звуки пластмассовых дудок
просыпаются в утренней мгле.
Кормят уток, теряют рассудок
на заснеженном насте аллей.
Где ничто не случится однажды,
не забрезжит, не перевернёт.
Привыкай, не надейся, не жаждай —
только с песнями, только вперёд.
***
Лжецарь, парад и зимняя Нева,
и эта сторона при артобстреле.
Речные фонари на сотни ватт,
трамвай скрипит под снегом еле-еле
по рыбьему подлёдному нутру
фальшивой ленинградской благодати,
где всё забудут, вычеркнут, затрут,
где фейерверк в заснеженную скатерть
роняет дымный след небытия,
ещё недавно рвавшегося к небу.
Шопен играет, варится кутья.
Иного не загадывай, не требуй.
***
Станешь ли мне сестрой
в нашей недолготе ?
И Ленинград с тобой,
снежен и неодет.
И Петербург во мне,
впрыснутый под язык —
вмёрзших под лёд камней,
сумрачной белизны.
Эта игла остра,
кожу сшивает нить.
Не уходи, сестра.
Некуда уходить.
***
Птичка Божия — бездна, забота и труд,
всё, что нужно для жизни родившимся тут,
без чего эта жизнь бесполезна:
труд, забота и адова бездна.
По каналам и рекам артерий и вен
происходит перевоплощение в тлен,
по Неве, по Фонтанке, по Лете.
Что-нибудь и другое налейте.
Что-нибудь с желтизной ленинградского дня —
обжигающий горло палёный коньяк,
чтобы было и стыдно и трудно
видеть адмиралтейское судно.
***
Жизнь нас оберегала от,
а нам всего казалось мало,
мы жили лирикой болот.
Теперь, когда переломало,
мы научились жить остыв
и не расстраиваться слишком,
что не попали в объектив.
Зато не жмурились под вспышкой.
***
Из ста шестнадцати жёлтых слов
составь одно как случайный дар
отбросить прежнее ремесло
и не бояться просить: «Ударь!»
в свербящей осени февраля,
в его ванильной эрзац-весне.
Сюжет выходит аляповат,
но это лучше, чем талый снег
топтать — расхаживать боль в боку,
считая сонные фонари.
И жёлтым словом закрой строку,
и после заново повтори.
***
Вот так распадается атом,
вот так обнажается дно:
когда-то в две тысячи пятом
не выбрали что-то одно,
а думали только о малом,
всё делали наперекор.
То пили по мутным подвалам,
то слушали русский хардкор.
Бессмысленно и бесполезно,
не взяв ни высот, ни глубин.
Всё ждали — разверзнется бездна.
Уже разверзается, блин.
***
Самолётик не сложил —
лист зазря испорчен.
Ленинградский старожил
с возрастом неточен:
недогнул, недоглядел,
да и к чёрту это —
для незавершённых дел
позже будет лето,
будет скрежет, будет мрак
вечного покоя.
Если что-нибудь не так —
сделаю другое.
Если жизнь не удалась —
удали, не думай:
ни тебе ни первый класс,
институт угрюмый.
Мойка, выходы на лёд,
чёрная ограда.
Не сложился самолёт —
значит, и не надо.
***
В каком-нибудь Парке юннатов
подвального пойла глотни.
Пусть день растекается, матов,
похожий на прочие дни,
нерезкий, размытый, тревожный,
обрезанный как в photoshop,
как всё это вынести можно
и верить, что всё хорошо,
заснеженной улицей длинной
брести на огни вдалеке.
Не лучше ли греться рябиной,
настоянной на коньяке.
***
В неудобных позах
легче засыпать.
Маленькая проза
пишется в тетрадь.
Сколько в той тетради
вычеркнуто слов —
и чего бы ради,
и кому назло?
Кто все эти рожи,
из каких глубин?
Под язык положишь
нитроглицерин —
всё исчезнет разом,
отомрёт внутри.
Засыпает разум.
Раз. И два. И три.
