ВЛАДИМИР ЛАПЕНКОВ. Отрывок из мемуарной прозы
…Из т.н. исторических законов железно работает только один: принцип снежного кома. Если понеслась нелёгкая во все тяжкие – запреты, санкции, раскол, мордобой – то уж остановка будет только по причине полной капец-коммуны, иссяк-усекновения и всяческой энтропии субъект-объектной материи…1
А мы-то, дуремары логоцентричные, всё о логосе своем, традиционно новаторском, скорбим и печёмся. Воипостазировали-воипостазировали, да не вывоипостазировали…
Исходя от глобалки к локалке, можно (а кто запретит?) вспомнить литературную ситуёвину. Почему б не поэтов? Почему бы не питерских? Пуркуа па (кордебалетных и примусных, никем не починенных)?
Вот давеча (осень 2018-го) побывал я на вечере памяти Кривулина и Кузьминского в библиотеке имени Маяковского, что на Фонтанке. В самом маленьком зальчике-маргинальчике, и то целиком не заполненном. Присутствовало в основном весьма ветхое поколение («сухофрукты», как назвал ведущих вечера, Буковскую и Мишина, их внучок), где самому молодому пииту было с лишком за тридцать. А что за стишата ими читались!?.2 Приснопамятные волхвы-волкодавы ушедшего андеграунда удавились бы от тоски. Без притока свежей кровушки неизбежно измельчание-вырождение, а оная давно уж перетекла в долины силиконовые.
Это совсем не похоже на 60-е, когда и физики в законе и лирики в авторитете. Слово перестало быть самовитым, а стало лишь составной частью общего мультимедизма. Не пугая высокого начальства и не радуя сермяжных образованцев.
А ведь вилось и наливалось когда-то, и били копытами по бездорожью рысаки-иноходцы.
Дима Бобышев, «граф Шампанский», «барон Урбанский», весьма, на мой взгляд, тонкий стилист и глубокий метафизик, сидя в далеком Шампейне, не потерял еще боевого задора и по-прежнему грозит «отсель» литературной указкой пресловутому шведу-нобелеату, своему вечному сопернику, Осе-Жозефу. Не накидывая на себя третейской мантии, все же отмечу, что при всей глубокой утонченности ДВБ-у в борьбе батырско-«баратынской» не хватает эффектных игровых приемов и чувства иронии (тем более, самоиронии), некоторого нахрапистого пушкинианства, в сравнении с гораздо более универсальным ИАБ-м.
Перейдя от ажурных сих фехтовальщиков к одинокому черному всаднику, Вик. Ал. Сосноре, можно, мне кажется, смело употребить термин «гений» в самом тяжеловесном, кондово-старинном и околохлебниковском значении. Здесь мы наблюдаем горный поток, смывающий собой деревья и камни и человеческое жильё… Гипербола и метафора? Конечно, и это всё о нём. Читали ли вы толстый «талмуд», тайные записки Вячеслава Овсянникова, «Прогулки с Соснорой»? Уже и не важно. Но столь ли он одинок в своем странствовании? Да нет: гениев можно немало намыть в мутной петербургской водичке. Хоть целых, хоть половинчатых, хоть осьмушкоподобных. Одна только Леночка Шварц, нежданная «блудница-монахиня», стоит паки-паки многих иных. А несхожий ни с кем архаист-новатор, Сергей Стратановский? А Александр Кондратов? А полубезумный Миронов, то ж Александр, и безумный, вполне официально, Вася Филиппов?.. А за ними уже гремит мозговыми костями легион подпольной империи, андердог-андеграунд…
Нет, в смысле – да. Не накормить горсткой символических премий наш город-ворог и гордый варяжный народ!..
Или вот – теней усопших хоровод-мельтешенье, пляска посмертных граффити на стене литературного Шеола-Аида.
Друг юных дней Горбовского и Сосноры, Слава (Соломон) Гозиас, осевший (и почивший) в Техасе: десятки тысяч строф стихотворных, два десятка повестей и романов, воспоминания, саркастически едкие, о писателях-современниках. Где это? Кому? Для чего? Кто тот искомый критик, совиный соглядатай русской ночи, скриптотерпец и криптогенетик, у которого спасется и самый малый зарытый талант?
Доказывать оригинальность произведений, скажем, Гран-Бориса (Кудрякова) или Аркадия Бартова (Шейнблата), при всей их вынужденной элитарности, значит ломиться в открытую дверь. Но вот совсем другая история с творчеством того же Гозиаса, или Юрия Шигашова (тоже, кстати, давешнего приятеля Сосноры, Горбовского, Довлатова и Кузьминского). Тут все не просто. Креативный напор гозиасских писаний столь же очевиден как и то, что автор не справляется (и демонстративно не желает справляться!) с бурным потоком сознания, и искать у него «чеканные» формы и многоумную рефлексию дело гиблое-зяблое. Разматывается бесконечный клубок паремийно-речевой бечевы с редкими узелками для памяти; своего рода тот же Соснора, но без видения берегов и лоцмана-«лотмана» (или, хотя б, «топорова» в башке).
В предисловии к сборнику его стихов я писал: «Поэта далеко заводит речь по путям расходящихся словесных тропок (равно и «тропов»). Иногда так далеко, что устаешь за ним следовать:
«тянет слово за собой
упираюсь а напрасно
тут в поэзии изгой
поднимается на праздник…»
Если современный поэт, избавляясь от архаичной песенности, все чаще говорит специфической прозой, усложняя и уплотняя смысловую суть, то Гозиас, напротив, остается в традиции рифмованной прозы, раешника, частушки и прибаутки, зонга и шванка, некой «сермяжной» песенной речи, временами напоминающей средневековый фольклорный роман, а временами переходящей в иеремиаду и ветхозаветный плач. Но российские корни и послевоенный опыт «юродивого» бытия неизменно превалируют над чисто литературным опытом. Всем известны «шестидесятники», но Гозиаса… и круг его друзей правильно было бы назвать «пятидесятниками», а сами себя они называли представителями уличной литературы»… А также «сиротами», «выблядками», «бутылянами» [в пандан «будетлянам»] и «скоморохами» («Третьян Скоморохов» – один из его псевдонимов). 3 И пускай заоблачная профессура морщит свои носопырки.
С Шигашовым ситуация еще более грустная, о чем я писал уже ранее. Три малых рассказика в давно забытых сборниках прозы это все, что осталось от автора, о котором когда-то отзывались как о новом Достоевском, а Давид Дар (я – свидетель) даже заплакал на чтении рукописного романа «Остров». А в итоге рукописи догнивают в семейном архиве его вполне-таки путёвого сына, если еще не выкинуты на помойку. Хотя бывает и хуже (ср. описанную мной выше историю Геры Григорьева).
Однако меж «потреблятской» помойкой и нобелеатским синдромом можно отыскать и другие, приватные, заповедные, зоны-эоны, райские кущи и муравчатые острова. Сакраментальная гениальность и общественные вышки успеха меркнут перед редкой в нашей культуре удачей индивидуального статуса автора, хотя (по всей вероятности) и покончившего с собой, но оставившего след счастливой гармонии. Нужно ли называть его имя? Вы угадали: ну, конечно же – ecce homo! – пресловутый Леонид Аронзон! Поэт-демиург, безвременно находящийся по ту сторону привычной нам гениальности, в своем персональном Эдеме, сам себе Будда, Кун-цзы и Хуй-нэн. И к этому мне уже нечего добавить.
Здесь меня, впрочем, легко упрекнуть, пнуть, поймать, поиметь за словесное ретивое: мол, после нас только мертвое поле, не боле; выжженный морок и вавилонский бардак, а Логос повесился с горя на русской осине.
Ан нет, господа сухофрукты! Всех не перевешаете! (Это как бы я-мы в пародии как бы их-нас, и как бы в обратку)… Да, заплутал в рефлексии (возраст, чего уж там говорить!). Короче, имеется мнение, что всё далеко не так плохо, как нам бы с вами хотелось!
Даю сразу пример. На очередном награждении премией Андрея Белого в номинациях выступали молодые лауреаты университетского облика и несли в массы свой актуально-активный литературный просвет. А вы говорите – «мертвое море» и «выморочный полигон»! Поздравляем, соврамши! (Это я снова как бы шуткую).
«Что-то я ни единого слова не понял», – шепнул мне на ушко сидевший рядом Сергей Стратановский. И это, между тем, заявил человек, слушавший лекции самого Владимира Проппа, и, одновременно, любимый ученик-соучастник поэтических семинаров профессора Дмитрия Максимова, который в оное время беседовал с живым Белым-Бугаевым и отрыл, сохранив для потомков, архив Иванова-Разумника.4 Ну просто Ууппс! (как иронично выражаются на своем жаргоне упавшие интернет-браузеры).
Но я-то, в отличие от мэтра, прекрасно все понял! Т.е. понял как раз каждое «единое» слово и всю эту конкурентную терминологию, но тоже вот не объял смысла общего их сочетания. Хотя нутряным, тринадцатым, чувством врожденного лузера смутно догадывался, что новые «фрукты» из высокосортных семей, получив доброкачественное образование, удобряют теперь, под себя, фирменной «дерридой» отечественную поляну. И уверены, что это трендово!..
1 Говоря по науке, «парадоксальность» и «естественность», «неизбежность» и «случайность» процессуально дополняют друг друга. Процесс, если его не задавить сразу же более мощным процессом, идет по нарастающей: по принципу максимума взаимной информации и экстремальному (он же и оптимальный, хоть и вариационный) принципу – изживает внутренние (рамочные) возможности ситуации, доводя тенденцию до логического конца, часто – до абсурда, из-за чего конечный результат вполне способен отрицать и дезавуировать собственное начало. Однако, если данная катастрофа это всего лишь часть некоего глобального исторического процесса, то здесь можно говорить о «теории волн», в том числе и в плане свободы/несвободы. Образно: как кот играет с мышкой, тиран с оппозицией (схватит в когти – отпустит), а «Русский Бог» с Россией.
2 Да хрен со стишатами! Меня больше тогда поразила их полная самодостаточность при некоторой маловменяемости. Пришли, стало быть, погудеть-побазарить за Костю с Витюшей, а выяснилось мимоходом, что даже сайт Антология новейшей русской поэзии У ГОЛУБОЙ ЛАГУНЫ многим из них практически неизвестен. Ау! По клавишам бить вроде бы все научились, «а толку?!» (как любил выражаться сам ККК). Что уж тут говорить о понимании современности! Спроси их о том, кто смотрит мульт «Заповедник», читает ЕЖа, или даже Пелевина, вряд ли бы больше двух рук поднялось…
3 В каком-то смысле его можно даже считать неким провозвестником современного рэпа, «протогнойным» Оксимироном-Хаски, как в свое время А.К. Толстой был протоХармсом.
4 Где оказалась, кстати, оригинальная версия романа Белого «Петербург».
