НАТАЛЬЯ ЛЕВЕНТАЛЬ. Мой милый Сальери

 

В пути

Когда из неизбежности потерь
Усваиваешь опыт обретений,
Вдруг ясно слышатся вращенье сфер,
Дыхание камней и речьь растений.

Когда сметаешь замки из песка
И мусора своих волнений зряшных,
Пространства умещаются в руках,
Становишься пронзительным и зрячим.

Усталость времени, в котором всё «не так»,
По капле выплавляется в решимость:
Ещё вчера тебя страшивший шаг
Предощущаешь как необходимость.

Шаг совершён — и головы не снёс
Поверженный тобою страж порога.
Из-за тумана человечьих слёз
Сквозит спокойная улыбка Бога.

 

Ломать привычки

Ломать привычки — смертоносный труд,
Но эта смерть — попытка обновленья.
Так по весне подснежное томленье
Схороненной земле тревожит грудь
И вызывает к жизни соки трав,
Заваренные в тигле одолений.
Через стотонные сугробы лени
Растёт победно кодекс новых прав,
Где первым пунктом — право быть собой,
А стало быть, потребность изменяться,
Ища в калейдоскопе вариаций
Лишь малый шаг, но непременно свой,
К разгадке тайн «китайсокго ларца»,
Не стоящего обгорелой спички.
И радостней труда ломать привычки
Сознанье, что у жизни нет конца.

 

Мой милый Сальери

Мой милый Сальери, плесни мне чего-нибудь в кружку —
Вина или пива, а хочешь — досады своей,
И выпьем за то, что «всемирная слава» — игрушка
Для всё не взрослеющих душами, вечных детей.
С тобою судьбу умножая трудом и талантом,
Становимся помыслом чище и сердцем светлей.
За это печальную ноту судьбы музыканта
Готов я испить — до краёв, не жалея, налей.
Дружище Сальери, бесплодны и злоба, и зависть,
Бесплотной гордыней не вызовешь дрожь у смычка.
Служи бескорыстно — дадут долгожданную завязь
И ноты, и слово, и чистая краска мазка.
Одно упоение жизнью пожизненно вправе
Творцу уподобить вельможу, пажа и бомжа.
Мой милый Сальери, плесни мне, хотя бы отравы —
За это я выпью, пожалуй. За это не жаль.

 

Когда метельно и мятежно

Когда метельно и мятежно
С небес обрушится зима,
Мир превратится в неизбежность,
Сводящую тебя с ума
Неукротимым поворотом
Неповоротливой судьбы,
Где время медлит со щедротой
Раздать медали и гербы.
Когда мятежно и метельно
Заснежен твой ориентир,
Спасает, словно крест нательный,
Непросто обретённый мир
И начинаешь жить отныне
Совсем иной природой чувств,
Где, словно у воды в пустыне,
У мига животворный вкус.
Снега ложатся прихотливо,
Мир до потери заметя,
А ты, ты веришь в справедливость
И гармоничность бытия.

 

Первый и Последний. Диптих

Первый.
Мой странный друг или, быть может, недруг
Приник однажды сполохом души
К страницам странствий, к потаённым недрам
Моих падений, нет, скорей, вершин,

Всех отстранил и стал навеки первым
В зрачках моих — взбесившемся аду.
Как по канату, по живому нерву
Провёл меня у мира на виду.
1986.

Последний.
Мир обернётся тишиной,
Отточенной до совершенства,
Не оскверняемой волной
Кипучих слов и бродских шествий.

Жизнь обращается в кристалл,
Где горних радуг переливы,
Где поры грубого холста
Научены дышать счастливо.

Как это просто — жить, любя,
Не жертвуя, но обретая.
И прорастает мысль простая:
Судьба восходит до тебя.
2013.

У постели больного

У постели больного дышится редко —
У больных ни имён, ни лиц:
Черепная коробка, грудная клетка
И броня остальных границ.
Ты сумеешь сломить болезнь обладанья
Своей уникальной судьбой,
Дистрофию стяжанья и жар желанья —
Ты выздоровеешь собой.
Я однажды тебе расскажу о крае,
Где всё, что вокруг, — то мы.
А то, что люди считают раем —
Проект небесной тюрьмы.
Там надежду украсили статусом «бывшей»,
И обратной дороги нет.
Неизвестно когда, но ты пробудишься
И почувствуешь тёплый свет —
Где легко терять ценой обретенья
Свободы от вер и зон,
И несущий свет не имеет тени,
Где легко догнать горизонт.
На больничной постели проходят годы,
Но это начало пути.
Знаешь, я оплатила ценой свободы
Право тебе светить.

 

Белый ворон, чёрный голубь

Время повествовательно — и в этом его подвох:
Трудно, начав ab ovo, предугадать итог.
Кому-то небес безбрежность —  опасная пустота,
И к стае его принадлежность определяют цвета.
Почитая жизнь сытую лакомой, а сплочённость — сильней, чем  сталь,
Порождаешь главную заповедь: не отставать от стай.
Но родись ты вороном белым или же чёрным голубем —
Станешь вечным ушельцем себе, станешь стае своей изгоем.
Одиночеством мучась и голодом, продолжая небо грести,
Чёрный в стае — почти не голубь, а белый — не ворон почти.
Отстоять от клювов когорты изначальное право быть —
В этом точка отсчёта свободы, первая завязь судьбы.
И лети в бесконечность, ничтожный: раз тебе оборвали нить,
Можно выбрать свою возможность по-иному небо кроить.
Можно, мифы свои верстая, их выкрошив из бытия,
Жить, обрастая стаями выкрашенных под тебя.
А можно, тело пластая в небесах, где случаен друг,
Не торить траекторий стаям, возлюбить одинокий дух.
И покинув и левых, и правых, учась в пустоте не упасть,
Ты забираешь право самому выбирать свою масть.
И, возможно, встретится кто-то на бездушных семи ветрах,
Кто оценит вектор полёта, а не цвет твоего пера,
И подарит с улыбкой доброю и намёком на тайный смысл
Цвета облачной пены ворона и голубя цвета тьмы.

 

Зов

«Петербург, Петербург, я ещё не хочу умирать»
О. Мандельштам

Возвращений не будет — зови не зови,
береги пепелище сгоревшей любви.
Разорённый, остывший, покинутый дом —
мой возлюбленный, ставший смертельным врагом.

Этот город-любовник, одетый в гранит,
никого в своей зимней душе не хранит,
он доверие к дружбе надёжной руки
променял на озябшую воду реки,

он от мира надменно меня заслонил,
я на помощь зову из оставшихся сил.
Электрическим током вливается зов
в безразличную цепь телефонных гудков.

Я зову, и на карту поставлено всё —
Может, кто-то услышит, придёт и спасёт.
Он протянет мне руку и сможет помочь
пережить этот день, так похожий на ночь,

где, неровно мерцая, в гриппозной заре
растворились созвездья слепых фонарей,
где теряется хрипом разбавленный зов
под пролётами чёрных бетонных мостов.

Ухожу, ухожу, но надеюсь, отыщется друг,
кто добавит к моим адресам
тот, который придумает сам.
Ухожу, ухожу, разрывая сложившийся круг,
где душа не дыша отрицает вчера,
бесконечно устав умирать.

Рыжему Йосику

Под полуденным солнцем наш мир беззащитен и рыж,
Не приемля горошину — даже малейшую ложь.
Ты забыл среди тысяч причудливо выгнутых крыш
Свой обещанный Остров, куда умирать не придёшь.
Я за это тебя не прощу, не прощу никогда!
В толкотне проплывающих строем в лагуну гондол
Ты остался на Острове Смерти, сменив города,
На Васильевский всё-таки ты умирать не пришёл.
Да не всё ли равно, где нам жить, где храниться в земле? —
Будет «Шествие» маршем победным идти сквозь «Холмы»,
И мужчина и женщина вечно проскачут во мгле
Над Венецией вдруг промелькнувшей российской зимы.
Ты был Родиной предан, как, в сущности, каждый из нас,
Но не каждому лавры несла на подносе беда.
Ты забыл свой Васильевский, Ваську, Васильевский, Вас…
Я за это тебя не прощу, не прощу никогда.

 

Пустота Вселенной

Ты однажды проснёшься, один посредине Вселенной.
Всё, что было надеждой, окажется пеплом и тленом,
Что казалось родным, в безграничной наивности веры,
Обернётся коварной, и лживой, и хищной химерой.
Привыкай к смертоносности яблок заветного сада,
Во Вселенной твоей остаётся наградой ограда,
За которою ложь не испачкает подступы к дому,
Где ты веришь и ждёшь, не умеючи жить по-другому.