ЕФИМ ГАММЕР. Армейская абсорбция по-израильски

               

      (Повесть ассоциаций израильской жизни)                                                                                                   1

— Без прошлого нет будущего, а настоящее – проходной момент жизни, — так говорил на первом построении нашей роты старшина Милкинг, сын Владлена Григорьевича, по доносу которого был арестован в 1945-ом мой дядя Фима. Тот самый Габи из Кирьят-Гата, которому я двинул по «чайнику», когда он приставал к Лиоре.

— Горизонт уходит, ты за ним, — мелькнула во мне светловская строчка и укатилась в потемки подсознания, откуда дохнуло болотным смрадом.

Подобную ситуацию не пожелает себе ни один «салага» любой армии мира, разве что какой-то умник-придумник, носящий в походном ранце шекспировский жезл драматурга и стойкое, как оловянный солдатик, желание  прочувствовать на себе зарождение и развитие конфликта – основы основ пьесы. Но я пьес не писал, а с воинской службой был связан нержавеющей проволокой, сплетенной из драгметалла молодости.

9 ноября 1964 года, в девятнадцать мальчишеских лет, положив шевелюру  под стригущее наголо лезвие, я превратился из вполне приличного студента Рижского политехнического института в рядового-необученного мотострелкового полка 1-й гвардейской танковой дивизии, 11-й ударной танковой армии. И попал на довольствие с попутным прохождением службы  в элитное подразделение – Калининградскую спортроту, которой командовал капитан Таранда, по всей вероятности, отец знаменитого на весь Союз балетмейстера Большого Театра.

Мне вручили автомат Калашникова. Сказали, что его изобрели «во имя мира во всем мире» и кинули в мясорубку воинской выучки, чтобы в кратчайшие сроки я освоил науку убивать без содрогания и промаха – навскидку, с колена, стоя и лежа. В цепи и колонне, в одиночку и в паре. В небе, на суше и воде.

К счастью для девятнадцатилетнего пацана, убивать мне никого не пришлось. Однако это не помешало принять присягу и вместе с пожатием руки старшего по званию офицера получить у полкового знамени доброе напутствие: «Теперь ты вправе отдать жизнь за Родину!» Можно подумать, прежде Родина сомневалась: бросать или не бросать столь мелкого щуренка в котел с кипящей водой, где варится уха войны.

Родина не сомневалась, я не сомневался. А опыт, который копился за пазухой, в припрятанной от всяких искусителей душе, учил военным премудростям: главная – лишний раз не попадаться на глаза старшине роты, он всегда найдет срочное дело.

И вот теперь, когда внезапное воспоминание о минувшем магнетически вытащило на поверхность главное правило советской воинской службы, я узнаю в  старшине моей, уже израильской роты, Габи Милкинга, того необузданного парня из Кирьят-Гата по кличке «Оторви да брось», кто приревновал  меня к своей соседке Лиоре. Хороший пролог для пьесы на армейскую тему? Что ж, готов продать любому драматургу немедленно  вместе с главной ролью в этом спектакле. Я ведь, как сказывал, пьес не пишу и драматургических конфликтов в жизни своей не изыскиваю.  Мне бы тишь да гладь. Но… как там сказал поэт? «Покой нам только снится». Само собой, не по нашему адресу сказал поэт, хотя и родными русскими словами. Нам теперь спать, если и выпадет, то не более пяти-шести часов в сутки: служба! По-местному – «тиранут», по-нашенски –  «курс молодого бойца».

— Ать-два! Ать-два! Правое плечо вперед! Запевай!

Запели:

 

«А для тебя, родная,

Есть почта полевая.

Прощай, труба зовет.

Солдаты, в поход!»

 

— Отставить русский!

 

«Азохен вей, азохен вей!

Их бин аид, а ты еврей!»

 

— Отставить идиш! Петь на иврите!

 

«Они хаяль вэ ат хаэлит.

Олям шели Кинерет.

Кине-е-рет, Кине-е-рет,

Кинерет – елед-пелед!»

 

(«Я солдат и ты солдатка.

Мой мир – Кинерет.

Кине-е-рет, Кине-е-рет,

Кинерет – чудо-ребенок!»)

 

— Кто сочинил?

— Анахну – мы!

— Умы!

— Мы умы, а вы – увы!

—  Не шали в строю! Запевай!

 

«Если армия прикажет,

Мы умом всех поразим.

Всех  врагов утопим в каше,

И ее – ам-ам! – съедим».

 

— Отставить русский! Продолжай на иврите!

Но спонтанного продолжения не последовало. Ивритский словарный запас не бесконечен, у нас он на первом куплете иссяк.

2

 

Наша рота представляла собой великое единство русскоговорящих мужиков от 25 до 45 лет. Мне было 37, и я находился как бы между двух возрастных бережков. Но куда ни пристань, все равно – старик. Это мне не подходило. На призывной пункт я пришел по собственной инициативе. В июне 1982 года. На следующий день после гибели на Ливанской войне Эйтана, паренька девятнадцати лет, талантливого саксофониста, ученика моего брата Бориса, преподающего джаз в Музыкальной академии имени Рубина в Иерусалиме. И попросился добровольцем. Рассказал о себе: действительную проходил в элитных частях Советской Армии, состоящих из  спортсменов высшей квалификации. «В случае войны, — пояснил, — они превращаются в отряды специального назначения и совершают рейды по тылам противника. Цель? Уничтожение штабов, складов с боеприпасами и ГСМ, полевых аэродромов, взятие в плен и доставка по назначению «языков». Являюсь командиром одной из рейдовых групп, владею различными видами оружия, по-прежнему в «спортивной форме» — чемпион по боксу, физически вынослив, нагрузок не боюсь, готов к выполнению задания».

Выслушав меня, офицер из военкомата сказал:

— Добровольцев не берем. От них больше вреда, чем пользы. А вот в тиранут… на курс молодого бойца, — уточнил по-русски, — мы вас запишем. Ждите повестки.

И повестка пришла, рыжего цвета бумаженция, с предписанием – когда и куда явиться. Жену в губки, детей в щечку, и айда на автобус. А автобус-то  автобус, десятый номер, в этот ранний час забит до отказа. И  кем? Моими друзьями-приятелями, жителями Гило. Всем пришла повестка, все отныне не только мои соседи, но и – через час-другой – однополчане. Все свои, все тебя знают, как облупленного.

Руки в ноги, и вперед! Ать-два!

Ать-два! Привет, Валера Райдель!

Ать-два! Здорово, Мендель Шварц!

Ать-два! Хай-пхай, Мишаня Гольдин!

Что нового на литературном фронте, Изя Майер?

Цви Патлас! Как гастроли? Я все еще  помню, что весь мир – театр, и люди в нем актеры!

А это кто? Ого! Пабло Колумб!

— Пабло! И ты с нами?

— А как же? Вы же меня выкупили!

— Больше в руки к Хунте не попадай!

— Не попаду!  Пусть они ищут меня по-другому адресу.

— Ну-ну, уже одесские словечки в ходу? Это что? По принципу, с кем поведешься, от того и наберешься?

— От фамилии, хавер якар – дорогой мой друг. Забыл, что ли? По маме Кларе я буду из Розенфельдов.

— Я по бабушке Сойбе.

— Вот-вот. Я по маме, ты по бабушке. Значит,  корень один у нас – общий. Родом из Одессы.

— Корень не в Одессе, Пабло. Корень в местечке Ялтушкино. Там чуть ли не половина населения носило фамилию Розенфельд. А потом… Потом, в сорок втором, их всех немцы вырезали. Я даже пытался узнать – кто возглавлял акцию? Обратился в фонд Симона Визенталя.

— Нашли?

— Есть один на примете, — уклончиво ответил я.

Вдаваться в подробности времени уже не было. Раздалась команда:

— Строиться!

 

3

 

О ЧЕМ ПИСАЛА РУССКОЯЗЫЧНАЯ ПРЕССА ИЗРАИЛЯ

 

Газета «Наша страна», №3286

Что представляют собой террористы

 

Если судить  по сообщениям печати, можно сделать вывод, что ООП держало в Ливане 15000 человек. Примерно 1000 террористов было убито, 5000 находятся в Бейруте, 2000 находятся в районе размещения сирийских войск в Ливанской долине, 7000 террористов было захвачено силами ЦАХАЛа, эти террористы находятся в лагере возле Набатие.

Таким образом, осталась на свободе половина террористов, находящихся в Ливане.

Документы, захваченные в ЦАХАЛом, позволяют сделать такие выводы: с одной стороны, ООП создавала террористические банды, которые могли действовать партизанскими методами, а с другой, развивала военный аппарат.

Бюджет ООП (и об этом очень мало знают в Израиле) составляет 1 000 000 долларов в день. Член ООП получает ежемесячно 650 ливанских фунтов.

 

Полковник ЦАХАЛа подал в отставку

 

Пресс-секретарь ЦАХАЛа сообщил, что кадровый офицер-полковник, который служит в Ливане, командуя боевым подразделением, попросил, чтобы его освободили от исполняемых им обязанностей, поскольку его совесть не позволяет ему служить в Ливане.

Он сослался также на свое мировоззрение.

Как сообщил пресс-секретарь ЦАХАЛа, генерал-лейтенант Рафаэль Эйтан освободил этого полковника (фамилия не называется) от занимаемого поста.

Военный корреспондент газеты «Джерузалем пост» сообщает, что шаг полковника вызвал противоречивые отклики в армии: некоторые офицеры с похвалой отозвались о его гражданском мужестве, но другие говорили о том, что другие военнослужащие, ниже рангом, которые отбывают обязательную воинскую повинность, не могут поступить самовольно подобно полковнику, и обязаны выполнять приказы. Следовательно, поступок полковника неблаговиден.

 

Другая война: самое лучшее – ничья

 

Войну между Ираном и Ираком можно было бы назвать «комедией ошибок», если бы в этой войне не погибло 200 000 человек, так что скорее следовало ее назвать «трагедией ошибок».

Сначала президент Ирака Саддам Хусейн совершил ошибку, полагая, что Иран, где все еще бурлит революция, не сможет бороться против иракского вторжения. Поэтому он направил свои войска в Иран и намеривался захватить Хузестан – провинцию, большинство жителей которой арабы и в которой находятся богатые нефтяные месторождения. Иранцы вначале отступили, но потом им удалось отбросить иракские войска. Жители Хузестана, говорящие, правда, по-арабски, не взбунтовались против своих персидских правителей, и армии Саддама Хусейна в конце концов пришлось убраться из Ирана, нанесшего сокрушительные удары по иракским войскам.

 

4

 

Сложность – штука ложная, в особенности, когда просыпаешься с желанием освободить мочевой пузырь. Туда-сюда, и будь здоров! Главное не припоздниться.  Тут тебе и команда на построение, а следом за ней утренняя пробежка.

Все-то хорошо, если не испарился опыт службы в Советской армии. Во мне не испарился. Посему, не теряясь в новшествах «полевой» жизни, я успел справиться с мелкими надобностями организма, и теперь на душе птички поют.

Под щебечущий распев пернатой сволочи, умеющей попутно гадить на голову, посматриваю с облегчением и чувством исполненного долга на менее расторопных, на Мишаню Гольдина, Изю Майера, и проказливо думаю на очень доступную тему. «Эх, вояки! Забыли первое правило: сначала по малой нужде, если не прихватит с большой, а марафет на зубы наводить – еще успеется. Так что приплясывай, не приплясывай, но отлить до команды «разойдись» не получится. А команды «разойдись» в ближайшие минут двадцать не последует».

И тут – батюшки-светы! – какое «разойдись, какое «по  надобностям организма»? Ё-моё! Возглавляет пробежку девушка, одетая в спортивный костюм. Да-да, девушка, хотя звание у нее  вполне мужское: инструктор по физической подготовке. Но мало того, что этот инструктор женского рода, «он» еще к тому же не просто «она»,  это… Ну, конечно же, Лиора из Кирьят-Гата, соседка моей тети Софы и…  старшины нашей роты новобранцев Габи Милкинга, считающего ее  своей невестой.

Здрасте – приехали! Ехали-ехали и заехали на парковку прямиком в любовный треугольник! Причем, огнеопасный, как бетонный дзот: каждая его «вершина» вооружена американским автоматом М-16. Хоть дуэль устраивай. Правда, я не Пушкин, Габи не Дантес, а Лиора не Наталья Гончарова. Да и Черной речки поблизости нет.

Вокруг нашей воинской базы совсем безводная местность, изрезанная лощинами и сопками. Край диковатый на взгляд городского жителя: редкие деревца, многочисленные кусты сорняка, какой-то саксаул под видом «перекати-поле», отвалы щебня и прочего битого камня. Поселений, вроде бы,  поблизости нет. А что есть, так мимоезжие на верблюдах бедуины, ослиные крики – «и-а! и-а!» и нередкие выстрелы: то ли палят в воздух, согласно традиции, на арабской свадьбе, то ли по людям, из засады. Попробуй –   угадай! Хотя… какое гаданье, когда пора ноги ставить – сначала мелкой трусцой, потом в разбег, потом в рваном темпе. К слову, таким нехитрым образом и кроссируют боксеры, вырабатывая «дыхалку». Мне подобные игры не в новинку, другим…

Мишаня пыхтит – не тренирован, сразу видно: в уголках рта слюна закипает.

Изя пол-банки коньяка принял на сон грядущий, вот и отдувается, бисерным потом исходит.

Пабло  покрепче, пока что не сдает, держится вровень со мной.

— Тюрьма закалила? — спрашиваю.

— Тюрьма!

— Тогда давай спурт!

И рванул, оставив его позади. Обхожу Валеру, обхожу Менделя. Мой «ход конем» понятен. Разумеется, не конкурентам на дистанции. А только мне самому. Не рекорда жажду по свою душу, а догнать Лиору хочу,  убежавшею от всей группы метров на десять, и… Что? Представиться? Удивить своим появлением? Ведь быть такого не может, чтобы не изучала списки призывников, не разобралась с самого начала, что я тут, на ее базе. Впрочем, может, и не изучала… Таких «новеньких гавриков» у нее, посчитай, наберется на две-три сотни.

— Лиора! — позвал я.

— Хаяль, тистом это пэ! (Солдат, закрой рот!) — отозвалась она, не оглядываясь.

И я заткнулся.

«У них тут свои порядки, — подумал, испытывая, надо признаться, огорчение. — В нашей бы армии…»

Тут мне стало смешно оттого, что запутался, не представляя, какую армию отныне называть «нашей» – советскую или израильскую. И как водится,  «потерял ногу» от мозгового перенапряжения, понемногу отставая от красы ненаглядной, которая прежде, до призыва, любовно величала меня: «деда Фима».

Поначалу мне было как-то неловко. Ей было как-то неловко. Но почему-то – автоматически, что ли? – «деда» срывался с ее уст раньше моего имени. И она, немного смущаясь, добавляла следом – «Фима». Тогда была возрастная субординация. И она смущалась: «деда». Сегодня – армейская, и никакого смущения: «Солдат, закрой рот!»

 

5

 

Вечером, в полковом магазинчике-кафе по имени «Шекем»,  если прибегать к обиходному ивриту, когда я на пару с Изей Майером распивал израильский коньяк «Сток», меня окликнул незнакомый сержант: оказалось, вестовой из штабного корпуса.

— Хаяльчик! — (панибратское, «солдатик».)

— Ну?

— Командир вызывают.

— Что? — вспомнил я «запреты» советской армии. — И здесь пить нельзя? А зачем тогда продают?

— Чтобы покупали, — невразумительно ответил сержант.

— Примешь на грудь? — предложил ему Изя.

— Мне нельзя. У меня голова побежит.

— Побежит – не убежит. Догонишь и по морде дашь.

Изя налил в пластмассовый стаканчик  на  три четверти пальца.

Сержант обреченно вздохнул.

— Из меня не получится «руси» – (русский), — и все же, закрыв глаза, героически влил в себя обжигающий напиток.

— Получится! — утешил его мой приятель и похлопал по груди:  —  Хорошо пошла.

— Она еще ходит! — наш гость не понял застольного присловья  и покрутил пальцем у живота. — Брр! Жжет!

— Перегорит! — я неохотно поднялся со стула, вскинул автомат на плечо.

— Ты там не задерживайся! — напутствовал меня Изя, и отлил  во фляжку – про запас – грамм триста. — А то  –  не побрезгаю  –  все выпью.

Он пододвинул к себе чашечку с турецким кофе и стал рассматривать кашицу на дне, будто во время моей отлучки решил заняться прогнозами на будущее.

Чье будущее его интересовало? Собственное или мое? Мое! Иначе какого черта эта демонстрация? К тому же меня – не его вызывали к командованию. А что из этого выйдет никому не ведомо. Но ничего хорошего – это уж точно. Во всяком случае, такое умозаключение напрашивается в голову каждому, кому уже доводилось тягать солдатскую лямку. Изе  доводилось. И  мне доводилось.

— Вы служите, а мы подожжем,  — нараспев произнес он, переврав песенные слова нашего детства из кинофильма «Максим Перепелица», и шутливо отдал честь.

Под обстрелом десятков глаз я пошел за сержантом к двери.

Вдогонку полетело:

— Без причины не вынимай, без славы не вкладывай!

«Кто это?» Оглянулся: не резервисты,  «салаги-срочники».

— Попытайся с победой вернуться назад!

«Придурки! Чего неймется? Не на сабельную рубку иду».

И только войдя в кабинет командира, к которому меня вызывали, догадался – при чем здесь памятные надписи на булатном клинке.

«Без причины не вынимай…»

Гляжу, за столом женщина.

«Без славы не вкладывай…»

Гляжу, не какая-то посторонняя фрау-мадам, а самая настоящая Лиора, правда, уже не в спортивном костюме, а в офицерской форме.

— Солдат доставлен! Можно идти? — обратился к ней сержант.

— Свободен!

Дождавшись его ухода, Лиора подошла ко мне.

— Ма нишма? Что слышно?

Я гордо промолчал, поправляя ремень автомата.

Лиора прыснула, смешливо оттопырила губы и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала меня в щеку.

— Не сдавайся и держи фасон, как напутствовал Арон.

Рифмованные вирши моего папы, выданные  в виде пароля к возобновлению почти родственных отношений в «чужеземной» дали от Кирьят-Гата, располагали,  естественно,  к домашней обстановке. Я и не удержался, спросил по-свойски:

— Чего же ты? «Тистом это пэ» – закрой рот…

— Армия и никакого панибратства, деда Фима, — ответила Лиора. — В армии ты солдат, а без армии… И я тебя люблю…

— Не здесь же.

— Везде. Но не за тем они бикашти (я попросила) тебя сюда.

— В ординарцы хочешь  определить?

— Какие ординарцы? На задание. Сейчас набирается команда. Из тех, кто пройдет проверку.

— Семи смертям не бывать, а одной не миновать.

— Перестань, деда Фима! Ты мне никогда не простишь, если я тебе не расскажу. Пройдем в соседнюю комнату.

Из несгораемого ящика Лиора вынула папку с документами, а из нее две фотографии, размером с почтовую открытку: цветную и черно-белую.

— Ата макир (ты знаком) с этим типом? — показала мне цветную.

Я покачал головой, мельком взглянув на дядьку лет шестидесяти пяти с седыми, вытянутыми полоской, как принято у латиноамериканцев, усиками. Смуглое лицо с приметными скулами, лоб в продольных морщинах, глаза пытливые, подбородок квадратный и чуть выдвинут вперед.

— Пабло знаком, — сказала Лиора. — А с этим?

На черно-белом снимке была узнаваемая физиономия того же самого старикана, но омоложенного лет на сорок, правда, усики его видоизменились и топорщились квадратиком, под Гитлера. Да и сам он, если присмотреться повнимательнее, чем-то смахивал на него. — Кто это?

— В знаках СС разбираешься?

— Не те мы учили алфавиты.

— Гауптштурмфюрер.

— Фамилия…

— Фамилия пока не для прессы.

— Чего же тогда?

— А ничего! Посмотри! Посмотри еще раз!

— Лиора, давай без загадок.

— Помнишь? У Давида Липницкого…

— Ну?

— Ты посмотрел на фотку моего дедушки Исаака и…

— Узнал себя? Это?

— Это, аваль (но) не то. Узнай в этом гауптштурмфюрере…

— Себя?

— Деда Фима! Я серьезно!

— Не понимаю.

— Как же не понимаешь? Раньше, до того как ты узнал себя на фотке моего дедушки, ты думал, что тебя убили маленьким… немцы… в местечке Ялтушкино…

— Думал, мало ли о чем я думал.

Во мне внезапно прорезалось, что Лиора не зря завела разговор о местечке Ялтушкино, где фашисты в 1942 году, вырезали  еврейское население и всех моих родственников, носящих девичью фамилию моей бабушки по отцу Сойбы Розенфельд.

— Ты его вспомнил? — настойчиво спрашивала Диора.

— Он?

— Да!

— Бабушка говорила… Акцию проводил, — я напряг память, но ничего не набегало. — Какая-то птичья фамилия.

— Фогель?

— Поющая птица, — уточнил я.

— Фогельзанг?

— Кажется…

— Тогда знакомься. Это он и есть, Эрнст Фогельзанг. Ныне гражданин Аргентины Эрнесто Фог. А после нелегальной переброски в наш регион… — она сделала паузу, ожидая моей реакции, — военный советник палестинцев.

— Что? Он  здесь?

— Еще по дороге. Я же говорю, нелегальная переброска. Сейчас он у бедуинов, пьет чай в шатре и любуется танцем живота.

— И никого не найдется, чтобы его прибить?

— Твоими молитвами, деда Фима…

— Эх, Лиора! Что остается? Только сказать: Шма, Исраэль! (Слушай, Израиль!)

 

6

 

Лиора полагала, что в прошлой своей жизни я был Исааком, ее дедушкой, погибшем при штурме Берлина в 1945 году. И пробовала «оживить» во мне «память о былом». Но с этим «оживлением» ничего путного не выходило, и мои воспоминания не затрагивали чужую жизнь, хотя проводница в мир непознанного считала, что во мне скрыт дар ясновидца.

Основания у Лиоры на это, по ее собственному убеждению, были немалые. По той простой причине, что она освоила какие-то, модные в ту пору восточные учения о реинкарнации, блуждании человечьей души в пространстве и времени, знала наизусть немало катренов Нострадамуса и, главное, их толкования, на русском языке в Израиле еще не изданные.

Лиора считала, что стоит мне каким-то образом включить механизм реинкарнации, и я с помощью ее деда Исаака, моего гида по загробному миру, открою ей сокрытую в грядущем тайну земли нашей. И мы, наконец, узнаем, будет ли ей, планете Маленького принца,  позволено вертеться вокруг оси и дальше обусловленного тем или иным календарем «конца света», или же она соскользнет в какую-то черную дыру, в этакий пищевод ненасытного дядюшки Космоса.

Ничего этого потусторонний Исаак мне не сообщал. Но – странное дело – в моем подсознании пробудилось нечто такое,  чего я не замечал прежде, либо чему не придавал значения: мистическое и необыкновенное. Вместо того чтобы видеть себя в чужой жизни, я стал видеть чужие жизни в их развитии. Внезапно мне открывалось будущее того или иного человека, и я мог его предупредить, если ему грозила опасность. Так, в результате внезапного «прозрения» я предупредил Владлена Григорьевича Милкинга, отца нынешнего моего старшины Габи, о том, что он может лишиться ног из-за прогрессирующего диабета, если своевременно не обратится к врачам.

И это подействовало. Он лечится, бегает по докторам и надеется, что все обойдется. Признаюсь, надеждам его в конечном итоге не суждено сбыться. Это меня и томит. Но что поделаешь? Процесс необратим, хотя ход его и замедлился благодаря инсулину и прочим лекарствам. И о дальнейшем не мне судить, а специалистам.

Однако тут мы сталкиваемся с парадоксом. От меня, именно от меня, а не от дипломированных эскулапов «молочный король» желает услышать правду – «чтобы все было честно, как на духу». Получается, будто я вынес ему приговор, который лично могу отменить. Но я не властен ни над приговором, ни над его отменой.  И над судьбой человека, чей донос оказался смертельным для моего дяди Фимы, я тоже не властен.

Казалось бы, ясно, но куда деваться при случайной встрече от просительных взглядов, или  –  хуже того! – от встреч запланированных? Со стороны посмотреть, так все очень просто: не езди в Кирьят-Гат,  и вся недолга. А если не со стороны, то прямо перед собой, напротив назначенной в караул группы новобранцев, где ты – крайний слева, увидишь старшину Габи Милкинга, и сразу поймешь: тут, на плацу, случайных встреч не бывает.

— Правое плечо вперед, шагом марш!

Плечо повернул, ботинок впечатал в асфальт, и пошел-пошел встреч угасающему за горизонтом солнышку.

— Стой! Первый-правый ко мне!

Первый-правый – крепыш Пабло – вышагнул из строя, и по ступенькам, по ступенькам взобрался на вершину земляного холма – бункера,  в чреве которого упрятан взрывоопасный арсенал нашей базы.

А я?

— Правое плечо вперед, шагом марш!

Плечо повернул, ботинок впечатал в спрессованную щебенку, и пошел-пошел встреч полумгле.

— Стой! Второй-отвальной ко мне!

Второй-отвальной – религиозный еврей Цви Патлас, в советском прошлом  артист театра и кино,  вышел из строя и – в дежурную будку с полевым телефоном.

А я?

— Правое плечо вперед, шагом марш!

Плечо повернул, ботинок впечатал в асфальт и пошел-пошел встреч темноте.

— Стой!  Очередной-заводной ко мне!

Очередной-заводной – Изя Майер, бывший конвоир зеков – два пальца к козырьку кепи, и прямиком к воротам: охрана в надежных руках.

А я?

Я – последняя буква в алфавите. Меня и определили соответственно. А именно, обойдя ворота, прямиком с пригорочка отправили в низину, к  оградительному, в колючке, забору.

Здесь твое место, солдат! На самом дне нашей базы. Будь и бди!  Ниже уровня травы, тише плеска воды! Твой пост врагу неприметен, так что не подкачай, если он сунется в прорыв, пролом, в атаку или на приступ. Учти при этом, сунется он непременно. Откуда известно? Оттуда! Получена оперсводка, что враг не дремлет, а подотчетные ему террористы активизировались и намерены напасть. На кого? На тех, кто живет по русской поговорке: «Солдат спит, служба идет!»

Вот такую, приблизительно, словесную белиберду под грифом «оперативная установка» получил я от Габи Милкинда. Вешает, губошлеп,  мне лапшу на уши, и даже умом не прикинет, что я ученый, чуть ли не профессор:  лет за двадцать до его нравоучений проходил те же азбучные истины, заступая на пост в Калининградском гарнизоне.

На каком-то этапе своего инструктажа, догадываясь, что мое восприятие на нуле, мой наставник вдруг перешел на человеческий тон и сказал, будто секретом поделился:

— Главное, не спи!

— Я вообще по ночам не сплю.

— Здесь по бабам – ни-ни.

— Опять за старое?

— Сказал бы я тебе, но… Главное, не спи!

Габи так ничего и не сказал. Но – судя по всему – это его и тяготило. Складывалось впечатление, что он держал внутри себя какую-то военную тайну, но поделиться ею не имел права, будто слово дал кому-то третьему – не проболтаться.

— Ладно, — махнул я рукой. — Иди уже.

И он пошел, оглянулся раз, оглянулся два и растворился в темноте.

«Чего присматривается? Подумаешь, невидаль, торчать с винтовкой у колючки!»

Однако его поведение настораживало. И требовало объяснений. По логике вещей, Габи должен был у меня в очередной раз поинтересоваться, что будет с его папой, поможет ли своевременное вмешательство врачей или, в конце концов, ему все же отрежут ноги? Но не поинтересовался, пересилил себя  – это было заметно по тому, как мялся, когда давал свои распоряжения. Что же его беспокоит? Почему напирал на – «Главное, не спи!» А чего спать? Во фляжке еще грамм сто пятьдесят коньяка найдется, в кармане журналистский блокнот и шариковая ручка, сбоку на взлобке прожектор, под его светом, если не бьет в лицо, легко пишется – проверено на себе. Да и настроение под стать тому, что напишется.

 

7

 

Ровно в полночь, словно по сценарной разработке Хичкока, у въезда на базу, метрах в трехстах от меня, раздались истошные крики и клацанье затвора. С металлическим лязгом ворота распахнулись, и на лунную дорожку, скользящую по гудронке, от будки охранника ко мне, выехал армейский «газон».

Из-за прожекторного света, бьющего в глаза, невозможно было разглядеть сидящего за рулем. А времени на пригляд не оставалось. Резкое торможение, и из машины выскакивает второй башебузик, с автоматом навскидку, и зигзагом – не иначе, как обстрелянный фронтовик,  –  двинулся вниз, к моему убежищу.

— Ацор! Стой! — кричу, соблюдая правила «приема» нежданного гостя, даже будь он террорист.

В ответ – тяжелое дыхание.

— Сисма! Пароль! — кричу, помня, что передернуть затвор разрешено по уставу только после всех предупредительных звуковых сигналов. Но какой из меня клаксон? И какой – грузовик? Все наоборот! Это грузовик надвигается на меня, легковушку наилегчайшего веса. Пристрелить бы его – вдруг и впрямь бандит. Но нельзя! Я еще не проорал до конца всю эту ахинею из  обязательного для  еврейского солдата ритуала. — Ацор! О ани ире ба авир! Стой, или я стреляю в воздух!

В ответ – тяжелое дыхание.

Вот теперь… Но какое «теперь»? Уже нет ни мгновения на размышление, и я автоматически исполняю отлаженный в советской армии «танец» спецназовца: приседаю под направленный на  меня ствол и прикладом бью по коленной чашечке нападающего, тот спотыкается, теряет равновесие.

А я?

Незамедлительно, кулаком по его скуле, как и предписано боксерской реакцией, ставлю завершающую точку в этой рукопашной – нокаут, уноси соперника с ринга!

Впрочем, того и гляди, уносить ноги придется мне. При свете прожектора, направленного после схватки по нужному адресу – на лицо противника, я признаю в нем лейтенанта Ури, взводного из роты Цви Патласа. Вот тебе и фокус-мокус с проверкой на бдительность. Пойдет разбирательство, доказывай, что ты не верблюд, коли пролез в ушко иголки, нейтрализовав самого придирчивого из командиров. Но время так устроено, что назад его не повернешь, и нечего  виноватиться: не ты на него сунулся, а он на тебя, и не с пустыми руками, а с автоматом. Причем – каким? Трофейным  АКМом, взятым у арафатовцев в Бейруте.

«А кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет!» — вспомнилось спасительное высказывание князя Невского из культового фильма моего детства. Вспомнилось, и я приподнял за подмышки лейтенанта Ури и поволок его на взгорье к автомобилю. И весь этот путь – шаг-шажок, шаг-шажок – сопровождал меня смех, льющийся сверху, из кабины армейского авто. Каким-то чудом, а, скорее всего, по некоторым отрывистым междометиям, перерастающими в слова неопределенного смысла, но при этом родного корня, вроде «бляха-муха!», «хули-гули, черти вдули!», признал я в этом разухабистом смехе русское начало, и не ошибся, когда из смотрового окошка водителя высунулась рука:

— Будем знакомы! Толик Кравцов!

— Честь имею, — отозвался я, приложив пятерню к козырьку кепи. — Куда его девать?

— Грузи на заднее сиденье. Говорил же ему, не связывайся с ребятами из спортроты.

— Откуда знаешь?

— Страна должна знать своих героев!

— Не понял, Толик.

— Тут я Натан – по-еврейски. Опять не понял?

— То, что еврей по бабушке – понял. Но причем здесь страна и ее герои?

— Напряги память, хаяль – солдат, и поймешь. Или повторить? — и вновь: — По-еврейски я Натан, а по-русски Толик. Ну, дошло, откуда мне известно про твою спортроту?

— Не может быть! Ты…

— Да!

Тут меня и осенило. «Кравцов… из пополнения 1965 года». Знакомясь со мной, в ту пору командиром боксерского отделения, он так же тогда  представился, тишком, разумеется: «По-еврейски я Арик, а по-русски Лева».

— Кем ты Левке приходишься?

— Младший брат.

— Он тоже здесь?

— Сейчас – нет, — неопределенно ответил Толик. — Да и я тут, так сказать, на практике.

— Не понял.

— Опять не понял?

— Что ты все, Толик, загадками, загадками…

— Еще не время – отгадками. На днях все поймешь. И учти, это зависит от Ури.

— Так я же к нему приложился.

— Вот и хорошо, вот и отлично. Страна – я и говорю – должна знать своих героев. Думаю, теперь он твою кандидатуру утвердит. Точняк!

— Это после того, как получил по мозгам?

— Именно! Мы же тут не в обиды играем,  на войне как на войне. Ну, будь здоров, мы поехали.

— А Ури?

— Ему теперь без нашатырного спирта не разобраться с действительностью. Но все равно передает тебе по-дружески физкульт-привет.

И опят захохотал, вставляя невпопад «бляха-муха» и «хули-гули, черти вдули». Дал газ, развернулся и покатил назад – за ворота.

Смотри ему вслед и думай: что же получается? Приезжал сюда на проверку одного-разъединственного солдата – меня. Раздолбай или нет? Убедился – не раздолбай,  и покатил восвояси.

Не много ли чести?  Хотя это уже не моего ума дело…

 

8

 

Почему-то в душевой, подставляясь под острые струи воды, я зачастую непроизвольно прокручиваю в мозгу песенные слова старого тренера из кинофильма «Первая перчатка».  Не обошлось без этого и на сей раз,  после ночной передряги, когда в «обстановке, приближенной к боевой», я нейтрализовал, а по-простому ввел в состояние гроги лейтенанта Ури.

— Умейте выжидать, умейте нападать. При каждой неудаче давать умейте сдачи, иначе вам удачи не видать, — муркал я под нос,  нежась в парном помещении.

— Что поешь? — спросил у меня Пабло, зайдя в душевую из предбанника.

—  Ого! — охнул я, забыв и думать о переводе, стоило посмотреть на него. Вернее, не столько на него, сколько на его разрисованную грудь. Не взять ни дать, географическая карта.

— Татуировка, — пояснил Пабло и пристроился напротив, под соседний душ, у широкого, во всю стену зеркала.

— Кто тебя так?

— Папа.

— Тоже художник?

— У нас это наследственное. Дедушка, он, я. Все миниатюристы. Сейчас я одну миниатюрку рисую. На махоньком-махоньком медальоне. Заглядишься!

—  Чего так?

— А так, что там, внутри, на слоновой кости, моя сестра изображена.

— Алиса?

— Кто же еще? Я нарисую, а ты…  Скажешь ей, сам заказал, сам купил, сам и подаришь.

— Почему я, Пабло?

— Потому что она в тебя влюблена.

— Не морочь мне голову! Лучше расскажи, за какие провинности тебя разрисовали?

— Традиция.

— А нагляднее, для непосвященных.

— Это путевая карта нашего предка.

— Христофора Колумба?

— Его самого!

— Выходит, это та таинственная карта, о которой…

— Да, та самая, от Соломона Мудрого! О ней и рассказывала моя сестра, пока в тебя не влюбилась. — Пабло выключил душ, протер ладонью зеркало и стал приглаживать волосы. — Так вот, по нашей традиции каждый мужчина в семье по достижению совершеннолетия получает на грудь эту карту. Дедушка, папа, я. Где-то на ней изображен тот остров с сокровищами, что остался на поверхности океана от Атлантиды. Но где – никто не знает.

— А твой отец?

— И он не знает,

— Но он ведь отправился на поиски этого острова.

— Отправился и пропал. Ищи его теперь, — вздохнул Пабло. — Говорю тебе, никто не знает, где этот сучий остров. У меня и в тюрьме допытывались – «где?». А я… Что я? Я просто двуногий носитель нашего семейного наследия. А карта… Карта – вот она, перед тобой. Ищи! Но ни долготы, ни широты. А визуально… Визуально все карты похожи, и древние, от Соломона Мудрого, и современные, из географического атласа.

— Постой-постой! Но сейчас, когда ты стоишь лицом к зеркалу, карта изменилась. Запад теперь для нее восток, а восток запад. Это тебя не наводит на мысль о зеркальном письме? Помнишь, Леонардо да Винчи практиковал зеркальное письмо, и таким образом зашифровывал свои послания. Может быть, и эта карта зашифрована?

— Пробовали расшифровывать и так, у зеркала. Получается, что-то похожее на Багамы. Имеются два острова в основании треугольника, как положено по легенде, вот и вот, показаны синенькими кружочками, — провел ногтем в районе солнечного сплетения и аппендикса. — А где же тот, искомый, на вершине пирамиды? Никакого кружочка!

— А сосок?

— Что?

— Сосок! Чем тебе не кружочек, да еще природный? Никто не примет во внимание, что это ключ к шифру.

— Слишком заумно. Чтобы во времена Соломона Мудрого думали на века вперед о таком…

—  А ты подумай.

— Перестань!

— Пабло! Я из морских журналистов. Мили на километры не мерю. По морям походил, всяких карт повидал, разных морских баек наслушался. В особенности о скрытых кладах и островах сокровищ. Так что подумай-подумай.

— Брось,  амиго! А то уже говоришь, как тюремный допросчик.

— Это почему же? — удивился я.

— По тому же калачу, что головой зовется, как у нас говорят! Мне в тюрьме с такими словами и приставали: «А ты подумай, где остров! — и по бокам. А потом еще добавочная порция: — Подумай! Не будешь думать, сдерем с тебя шкуру и повесим в школе вместо наглядного пособия!»

— Ничего себе, угрозы.

— Это не угрозы! Это… На, посмотри! — Пабло провел ребром ладони чуть выше пупка по узкой полоске глянцевой кожи. — Здесь, под картой, была подпись Колумба, да-да, его самого, адмирала морей и океанов. Вырезали, гады, себе на память. Главный их… специально приглашенный для допросов… европеец, акцент немецкого корня…. хвастался, что он коллекционирует такие сувениры… человеческие…  Обещался смастерить из моей «шкуры»… так и выразился – «шкуры»… ремешок для часов. «Ремешок с автографом самого Колумба – реликвия!» — самодовольно оттопыривал большой палец и потом его вдавливал мне в нос. «Би-би, — говорил, — поехали в рай с пересадкой в аду!» И смеялся, сволочь!

 

9

 

По зову любопытства, услышав от Пабло о Багамах, я на обратном пути в армейскую палатку решил заглянуть в местную библиотеку и поштудировать справочник туриста. Поштудировал, и теперь был готов хоть на академический экзамен по географической науке.

Итак…

 

СОДРУЖЕСТВО БАГАМСКИХ ОСТРОВОВ

 

Багамы расположены в Атлантическом океане между Кубой и полуостровом Флорида. Они представляют собой архипелаг из более, чем 700 островов (только 30 из них населены). Багамские острова занимают площадь около 14 тысяч квадратных километров.

Они были открыты Колумбом в 1492 году.

Со временем острова стали прибежищем для различного рода искателей приключений и пиратов. В течении более чем 300 лет Багамы были английской колонией. С 1973 года Содружество Багамских островов – независимое государство, входящее в состав Британского Содружества. Номинально главой государства является королева Великобритании, представленная генерал-губернатором. Наиболее посещаемым островом является Нью-Провиденс, многие называют его Нассау по аналогии со столицей Багамских островов. Нассау является одним из крупнейших оффшорных центров мира, его называют «Цюрихом тропиков», поскольку здесь разместились более 400 банков и трастовых фондов.

Багамские острова – это сотни километров белоснежных песчаных пляжей, защищенных коралловыми рифами, прозрачные бирюзовые воды лагун и зелень кокосовых пальм.

Климат здесь мягкий, тропический. Западная часть Багамских островов омывается Гольфстримом, а с юго-востока постоянно дует теплый экваториальный ветер. Средняя годовая температура +26 С. Сезон дождей отсутствует. Но в период с мая по октябрь дожди выпадают чаще, возможны тропические ураганы, характерные для всего Карибского региона. Наиболее благоприятное время для посещения Багамских островов – с ноября по май.

Столица: город Нассау.

Население островов: 290 тысяч человек, из которых более 170 тысяч живут в Нассау. В основном это потомки негров-рабов, мулаты, а также европейцы и китайцы.

Язык общения: английский.

 

Вот такая картина вырисовалась о привольной жизни на заманчивом  курорте, и захотелось, плюнув на все тяготы жизни, схватить рюкзачок, напихать в него нательное имущество – две цветные рубашки, белые полотняные брюки, шляпу-сомбреро – и рвануть на попутном лайнере за кордон.

Но реальность солдатской службы иначила грезы, и – справочник на книжную полку, а в зубы – приказ: немедленно в штабной кабинет!

Чего? Зачем?

Никакого понятия!

Ни у вестового, нашедшего меня в библиотеке. Ни, разумеется, у меня, тоскливо взирающему за окно, где  «в тумане  скрылась милая Одесса», сиречь Багамские острова, открытые – надо же! –  все тем же вездесущим Христофором Колумбом, под знаком которого и мне проторять свои жизненные пути.

Штабная  комната – та самая, с несгораемым ящиком – приветила меня шутливым замечанием лейтенанта Ури:

— Свинчатка в кулаке не припрятана? — он несколько дурашливо пошевелил челюстью справа – налево, слева – направо, демонстрируя исправность своего кусачего аппарата и, будто показывая, что не держит зла, пожал мне руку.

— Садись! — указал на стул, придвинутый к столу с разложенными у лампы с зеленым плафоном документами. — Сейчас подойдут другие.

— Что-то случилось?

— Случится! — пояснил Ури. — И к тому, что случится, ты будешь иметь непосредственное отношение. Это уже решено.

— После ночного рукоприкладства? — напомнил я о нокауте..

— Решено! — Ури опять смешливо подрыгал челюстью, будто лишний раз хотел мне показать: он без претензий.

В дверь постучали.

— Входите!

Вошел Габи Милкинг.

— Язык? — Ури задал ему дурацкий, на мой взгляд, вопрос.

— Арабский.

— Где изучал?

— В школе.

— Садись.

Вошла Лиора.

— Язык? — Ури пошел по второму кругу.

— Немецкий.

— Где изучала?

— Знаю с детства. Бабушка моя из Прибалтики, для нее немецкий – что идиш, почти родной.

— Понятно. Садись.

Вошел Пабло.

— Язык? Впрочем,  садись и так. С тобой все ясно.

Пабло устроился на табуретке возле меня, положил американскую автоматическую винтовку М-16 на колени, прикладом ко мне, стволом к Габи. И тыркнул меня локтем в бедро.

— Что за тревога?

Я пожал плечами, и  пристроил  свой автомат стоймя у стола, чтобы не мешал.

— Кого ждем? — спросил Габи.

— Начальника операции, — пояснил Ури.

— О, у нас появились начальники!

— А вот и он! — засмеялась Лиора, располагающая, по всей видимости, гораздо большими сведениями о предстоящем задании.

Мы признали в начальнике Толика Кравцова.

Ночью – на прохладе – он был в «дубоне», местном, скажем так, варианте русского ватника, а сейчас в форме израильского солдата без знаков различия.

— Представляться не буду, — начал он как-то таинственно, подходя к столу. — Зовите меня по-простому Толик или, если привычнее, Натан. Мое звание – это не важно. По какому профилю солдат – тоже. Важно другое: то, что я вам сейчас расскажу, остается лет на двадцать в недрах этой комнаты и ваших мозгов. Как у нас принято говорить, — он выразительно посмотрел на меня, служившего с его старшим братом в Калининграде, — из части не выносить. Дошло?

Мы все поняли.

— Если дошло, то приступим…

Рассказ его был неожидан, хотя  мною, видевшим снимки Эрнесто Фога, в чем-то и угадан.

Суть сводилась к тому, что всемирным центром Симона Визенталя – охотника за нацистами – собраны документы о гитлеровцах, проживающих в Аргентине. В большинстве своем они угнездились в городе Барилоче.

Это своеобразная южноамериканская Швейцария, расположенная, как в Альпах, среди озер и лесов. В  послевоенные годы она стала прибежищем для фашистов, сбежавших из Европы. Визы на въезд в Аргентину им выдавал видный нацист Рихард Кнопс.

Среди тех, кто спасся от суда и смертного приговора, немало кровавых убийц, по которым плачет веревка в Нюрнберге, почитай, с 16 октября 1946 года. Это Эрих Прибке, второй по старшинству офицер гестапо в Риме, и гауптштурмфюрер Эрнст Фогельзанг.

В 1944 году, 24 марта, в отместку за нападение на немецких солдат было схвачено и убито в Адреатинских пещерах 335 человек.

Массовую казнь гражданских лиц  фашисты провели в качестве возмездия за нападение  партизан на батальон военной полиции войск СС, в ходе которого погибло 33 немецких солдата. За каждого уничтоженного партизанами немца решено было расстрелять десять ни в чем не повинных итальянцев. Руководил акцией Эрих Прибке, который настолько усердствовал, что превысил лимит приговоренных к смерти на пять лишних жертв. По поступившим к охотникам за нацистами сведениям, активную помощь в этой карательной операции оказывал ему гауптштурмфюрер Эрнст Фогельзанг. В ходе расстрелов он применял приобретенный в Советском Союзе опыт умерщвления людей: одним выстрелом в голову убивал в строю сразу по пять человек, смотрящих в затылок друг другу. Италия требует выдачи этих преступников. Но…

— Я не представляю Италию, — сказал Толик. — Я представляю… Ту географическую точку на карте Советского Союза, ту деревушку, где гауптштурмфюрер Эрнст Фогельзанг впервые приобретал  опыт убийства ни в чем неповинных людей, когда обучался этому зверскому искусству – одним выстрелом в затылок укладывать на землю сразу несколько человек. Моих родственников, к слову сказать, и не только моих.

Он как-то странно посмотрел на меня. И я почувствовал острую боль в сердце, похожую на давнюю, поражающую в детстве, когда  представлялось, что меня сначала расстреляли в украинском местечке Ялтушкино, а потом родили на белый свет снова, уже на родине «капитанской дочки» Пушкина  –  в Оренбурге, тогда Чкалове.

Толик вынул из сейфа книгу Ильи Григорьевича Эренбурга «Люди, годы, жизнь» с красной закладкой на определенной странице.

— Прочитаем?

И прочел то, что некогда, при первой публикации этих мемуаров в 1961 году  врезалось мне – 16-летнему школьнику  –  в память, казалось бы, навсегда.

«Герой Советского Союза младший лейтенант Кравцов писал тестю о судьбе своей семьи, оставшейся в местечке Ялтушкино (Винницкая область): «…20 августа 1942 года немцы вместе с другими забрали наших стариков и моих малых детей и всех убили. Они экономили пули, клали людей в четыре ряда, а потом стреляли, засыпали землей много живых. А маленьких детей, перед тем как их бросить в яму, разрывали на куски, так они убили и мою крохотную Нюсеньку. А других детей, и среди них мою Адусю, столкнули в яму и закидали землей. Две могилы, в них полторы тысячи убитых. Нет больше у меня никого…»

Пабло, сбоку от меня, нервно выбивал пальцами дробь по прикладу.

Я тоже взял автомат, положил на колени, провел по стволу ладонью, тяжко, болезненно, до ожога кожи.

— Герой Советского Союза младший лейтенант Кравцов? — поднял глаза на Толика.

— Мой близкий родич.

— А тесть, кому он писал?

— Ваш. Вы ведь из фамилии Розенфельд?

— Моя мама Клара, — сказал Пабло.

— Моя бабушка Сойба, — сказал я.

— Вот видите, вы живы. И он жив, гауптштурмфюрер Эрнст Фогельзанг. А чья жизнь дороже? Его или наших родичей? Полторы тысячи… Взгляните, — и протянул нам через стол фотографии. Мне черно-белую, сороковых годов, моему другу – цветную, из нынешнего времени.

— Эрнст Фогельзанг, — прошептал я, вглядываясь в черты ненавистного лица.

— Эрнесто Фог! — вскричал Пабло, и вскочил с табуретки, роняя оружие на пол. — Это он! Это он, сволочь, резал меня на сувениры! — и задрал над поясным ремнем гимнастерку, показывая глянцевую полоску кожи на животе.

 

10

 

 

О ЧЕМ ПИСАЛА РУССКОЯЗЫЧНАЯ ПРЕССА ИЗРАИЛЯ

 

Газета «Наша страна», №3461, 1983 год.

 

КАИР (Рейтер, ЮПИ).

 

Помощник президента Египта Осама эль-Баз заявил, что Каир не возражает против того, чтобы СССР играл активную роль в деле урегулирования ближневосточного конфликта.

Политические обозреватели отмечают, что это еще один шаг Каира на пути сближения с Москвой.

 

ПАРИЖ (Франс-пресс)

 

Министр иностранных дел Франции Клод Шассон встретился в Париже со своим советским коллегой Андреем Громыко. Они обсуждали также и ближневосточную политику Франции.

Клод Шассон вернулся после своей поездки в Иорданию, Ирак, Сирию.

 

 

ПРЕЗИДЕНТ РЕЙГАН ПРИГЛАСИЛ М. АРЕНСА НА ВСТРЕЧУ В БЕЛЫЙ ДОМ.

 

Наблюдатели считают весьма необычным тот факт, что президент Рейган пригласил Моше Аренса, назначенного министром обороны Израиля, прийти в Белый дом на следующей неделе «для прощальной беседы».

Один американский чиновник сказал, что предстоящая встреча в Белом доме отнюдь не будет лишь «визитом вежливости» и что Рейган и Аренс будут обсуждать актуальные проблемы «по существу».

 

А. ХЕЙГ СЧИТАЕТ, ЧТО АРАБО-ИЗРАИЛЬСКИЙ КОНФЛИКТ НЕРАЗРЕШИМ.

 

Находящийся с визитом в Швеции бывший государственный секретарь США Александр Хейг выступил с речью на семинаре, организованном редакцией газеты «Свенска дагбладет». Как сообщает корреспондент АП из Стокгольма, Хейг сказал: хотя он и поддерживает почти все начинания Рейгана, направленные на достижение мира на Ближнем Востоке, лично он не верит, что арабо-израильский конфликт вообще можно урегулировать.

Он сказал также, что Ближний Восток – это не только арена арабо-израильского конфликта, но и арена соперничества сверхдержав, а это усугубляет напряженность.

 

В ПОСЛЕДНИЕ МЕСЯЦЫ ТЕРРОРИСТЫ АКТИВИЗИРОВАЛИ СВОЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ.

 

Выступая на заседании комиссии Кнессета по иностранным делам и обороне, советник главы правительства по вопросам борьбы с террором Р. Эйтан сказал, что за восемь месяцев, прошедших с начала операции «Шлом Агалиль» — «Мир Галилеи», число актов террора, направленных против Израиля и евреев за рубежом, было более значительным, чем в предыдущее время.

Речь идет как о тех или иных террористических актах в самом Израиле, так и о подобных же действиях в Ливане, на Западном берегу и в секторе Газы, а также об израильских представительствах и еврейских организациях, фирмах и т.п. в странах рассеяния.

Вместе с тем Эйтан подчеркнул, что из-за уничтожения «структуры» ООП в Ливане в результате операции ЦАХАЛа теперь ослаблены связи ООП с центрами международного террора.

ООП в настоящее время раздирается разногласиями, но Израилю не следует возлагать слишком большие надежды на то, что этот раскол окажется долговечным.

 

ИЕРУСАЛИМ (ИТИМ).

 

В четверг состоялись похороны двух солдат ЦАХАЛа, погибших в Бейруте.

Старший сержант Мордехай Тадмор, 29 лет, был похоронен на воинском кладбище в Нес-Ционе.

В три часа дня был похоронен на кладбище в Кирьят-Шауль сержант Рафи Рейхер, 32 лет, из Гиватаима.

 

11

 

Джип – это еще тот вездеход! Открытый верх, впереди, у баранки,  два места – для водителя и командира разъездного патруля, который, как и мы все, кроме шофера, в куфие и одет в арабский длиннополый  балдахон.

За кабиной, вдоль борта, откидные скамейки с кожаным покрытием. Не пружинные матрасы, но сидеть, полагаясь на крепость копчика, седалищного нерва и упругость рессор можно.

По ровной дороге катиться – занятие сносное,  вполне комфортабельное, а по своенравной, ухабистой  – не очень. Но что поделать? Не к теще на блины едем. Иначе сели бы в «Мерседес», навьючили бы на крышу ящик шампанского, и – в песенный распев, замешенный на импровизации: «А для тебя, родная, есть почта полевая, пиши, пиши, пиши ты в наши миражи!» Или «мы едем, едем, едем в далекие края». Вторая песня, честно признаться, ближе к ситуации, если ее попытаться разъяснить.

Но разъяснять я не буду. Почему? Да потому, что, как это ни покажется смешным, адрес конечной доставки наших тел мне не ведом и по сей день. Кому он ведом, так это Толику Кравцову и лейтенанту Ури.

А я? Что я?

Знаю, поехали к бедуинам, чувствуя себя солдатами Израиля.

Знаю, приехали уже под макияжем «наших двоюродных братьев», рабочих-строителей, подрядившихся строить птичник в ближайшем  еврейском поселении.

Еще знаю, сошли на землю. Трое – Ури, Лиора, Пабло – остались у машины, трое – Толик, Габи и я  – направились в раскидистый шатер. Причем, Габи нес сверток – парчовый мешок с упрятанной в его недрах музейной саблей.

На эту саблю, признаю, как свидетель, стоило посмотреть. С такой роскошью второй раз не придется столкнуться. Рукоятка в самоцветах. Ножны прошиты золотой нитью.  На клинке витиеватая арабская надпись, нечто о прежнем ее мифическом владельце, почитаемом царе Шахриаре, вдохновителе и первом слушателе сексуально-героического эпоса «Тысяча и одна ночь», сочиненного мужественной и находчивой Шахразадой  ради того, чтобы остаться в живых после страстных лобзаний и семейных разборок.

В шатре нас приветствовал величественный по богатым одеяниям и внешним приметам шейх. Имя? Опять-таки в секрете. Положим, назову его наобум – Али Ахбар Ор – и что изменится? Ровным счетом, ничего! Но уверенность в том, что он и после разглашения этого имени-псевдонима будет жить и здравствовать, возрастает неодолимо, на все сто процентов.

Итак… В шатре нас приветствовал шейх Али Ахбар Ор. По-восточному медоточиво, покачиваясь, скрестив на коврике ноги, он произнес:

— Благое пристанище уготовано тем, которые питают страх Божий…

— Мы питаем, — ответил ему в тон и на его же языке Габи Милкинг.

Шейх кивнул и продолжил в том же духе:

— Тот, кто уверует и будет совершать добрые деяния, поселится и будет развлекаться в цветущих садах вечной услады…

— Мы веруем.

Ритуал приветствия был, по-видимому, завершен. И шейх, поглаживая серебристую бороду, вполне прозаически поинтересовался:

— Бакшиш?

Габи выступил вперед. И преобразившись в аборигена, продемонстрировал нам – малообразованном в бомонде, что не зря учился в израильской школе. С легкостью, будто заранее подготовился, он озвучил на местном наречии, под Томаса Эдварда Лоуренса – английского офицера из знаменитого фильма шестидесятых «Лоуренс Аравийский», чрезвычайно велеречивое и утомительное для нашего слуха предложение:

— Великий и могучий, хозяин вселенной, прими от нас, верных почитателей твоей несравненной мудрости и отваги, саблю царя Шахрияра, пожалованную тебе в дар народом дружественного Израиля.

Но –  к моему удивлению –  шейх не отвел ладони от своей бороды, не потянулся к предмету гордости всего мусульманского мира. Не кликнул слуг, стоящих сзади с кинжалами на поясе, чтобы они приняли драгоценный подарок. А спросил:

— Сабля настоящая?

— Истинное сокровище, могучий Али Ахбар Ор! Это я вам говорю…

— Ты не великий Дауд ибн Нахаш – ум сердца моего, чтобы говорить за него. А он говорит: разящая сталь Шахриара в одно касание отсекает голову отрока от туловища и режет в воздухе на лету человеческий волос.

— На лету? Человеческий волос? — переспросил Габи, и посмотрел на Толика Кравцова.

Тот кивнул.

Шейх нахмурился.

— Неправильно подсказываешь! — заметил нервно и поспешно, полагая, что его хотят обдурить с подношением.

Толик примирительно поднял руки.

— Он не подсказывает, он советует, как старший по возрасту и званию, — пояснил Габи.

— Тогда пусть он тебе посоветует правильно.

— А как это правильно?

— Сначала вынь саблю из ножен!

— Исполнено, — сказал Габи и обнажил клинок.

— Теперь размахнись! — скомандовал шейх.

— Исполнено! — Габи развернул плечо, отвел саблю в сторону. — Что теперь?

— Отсекай отроку голову!

— Что? Какому отроку?

— Тому, что слева, — шейх указал на меня, и, сознаюсь, меня пробрал на мгновенье озноб, и в этом, согласитесь, нет никакой странности, если не забывать о наших не совсем дружеских отношениях с обладателем отточенной «секиры».

Я посмотрел на Габи.

Габи посмотрел на Толика.

Тот кивнул.

У меня екнуло сердце.

Но тут раздалось – «хули-гули, черти вдули!» – невразумительное, но очень емкое  по смысловому содержанию. Я будто услышал пароль, и  мгновенно преобразился, сообразив, что следует предпринять.

В ту же секунду легкий, как дуновения воздуха, довольно длинный волосок стремительно покинул мою взволнованную возможным отсечением голову, полетел навстречу смертельно заточенному лезвию. Полетел, и едва прикоснувшись к острой стали, рассекся пополам.

Сабля экзамен выдержала. И, скорей всего, выдержали экзамен и мы все  –  я, Габи Милкинг и Толик Кравцов. Шейх смотрел на нас теперь иными глазами.  В них уже не читалось нечто загадочное и тревожное. Все это постепенно перегонялось в убежденность и уверенность. Такие переменчивые взгляды я встречал не единожды у людей, желающих и боящихся доверить сокровенную тайну. Однако стоило им решиться, и сам взгляд обретал новый оттенок, становился глубже и ясней, подобно тому, как это произошло с шейхом Али Ахбар Ором сразу же после того, как он принял в дар от израильского народа саблю царя Шахрияра.

— Ввести! — коротко приказал он слугам.

И мы переглянулись – я, Габи, Толик. Переглянулись с тем напряжением, какое испытывают люди, когда им  предлагают самостоятельно выбрать себе вид казни: или быть расстрелянным, или быть повешенным, или разорванным на куски.

Ввести должны были именно того, кто в своей жизни мог считаться магистром по изысканию способов казни для беззащитных людей, вся вина которых заключалась в том, что они родились евреями.

Еще минута, и мы его увидим. Увидим того, кто лично убивал наших родственников – моих, аргентинца Пабло и Толика Кравцова – в местечке Ялтушкино. Увидим и ничем не покажем, что знаем о нем все. Увидим, и не дадим ему понять, что мы – это мы, солдаты израильской армии. Для него мы якобы палестинцы, которые должны незаметно для властей переправить его в  район Шхема, в лагерь беженцев «Балата», где ему предстоит обучать террористов тому ремеслу, каким он овладел в совершенстве – убийству безоружных людей.

В шатер должны были ввести гауптштурмфюрера Эрнста Фогельзанга, которого тайными тропами, через пустыню – где на верблюдах, где на закорках – бедуины с риском для жизни, как чрезвычайно секретный груз, доставили из Египта в Израиль, чтобы с выгодой для себя «перепродать» охотникам за нацистами.

 

12

 

Тряская ходка джипа клонила ко сну. Но спать ни в коем разе нельзя. Напротив сидит, если обратиться к стилистике репортажей с Нюрнбергского процесса, «зверь в человечьей шкуре». Сидит, спокойно покуривает сигарету «Кент» и посматривает по сторонам: когда это вынырнет из набегающих сумерек Шхем – Наблус. По бокам от него, справа и слева, два наших лейтенанта, один – Ури, отличие законное, мужское, второй, правильнее, вторая  –  Лиора, отличие законное, женское.

Седоусый перестарок, может, дамский угодник, а, может, и нет, но взгляды то и дело кидает на Лиору, отвлекается, что нам на пользу, от слежения за дорогой. Если он не совсем хорошо знаком с географией местности, то не уследит, что мы сменили курс, вывернули на вспомогательную трассу, которая выведет к нашей базе. Но до нее еще пылить и пылить, проходить через контрольно-пропускные пункты.

А вот и первый, высветился на изгибе шоссе. Горит опознавательным знаком, как маячок. И мы, в свою очередь, включили подсветку на железном ободе, изображающем крышу нашего тарантаса. Глядите, граждане судьи, в кузове шесть пассажиров. Но не заглядывайте, пожалуйста, под наши бортовые скамеечки, снизу к ним на пружинных держаках прикреплены автоматы. Полагаю, вы и не заглянете. Наш водила, он же Толик Кравцов, предъявит вам надежные бумаги. Из них  – доходчиво разъясняю  –  следует, что мы мастера-строители из еврейского поселения Нахон, а он наш прораб, работодатель, так сказать, титульной национальности. Родился в Иерусалиме, что и пропечатано в удостоверении личности.  И едем-едем-едем отнюдь не в далекие края, а за пятидесятикилометровую отметку, мимо выстроенного неподалеку от лагеря беженцев «Балата» городка одноэтажных коттеджей, прямиком в указанный крестиком на путевом листе поселок. Посему не томите нас с досмотром, пропустите, будьте добры. Да и ночь набегает… А она в здешних краях способна разразиться взрывами гранат, скороговоркой пулемета и, самое опасное, выстрелами  палестинских снайперов. Как поговаривают, некоторые, самые охочие до крови, и облюбовали городок  коттеджей, возведенный специально для жителей «Балаты», но в знак протеста неизвестно против чего ими так и не заселенный.

Начальник КПП бегло просмотрел бумаги, козырнул Толику Кравцову и поднял шлагбаум.

— Езжайте!

Мы и поехали. Километр, другой, третий. Едем-едем-едем, поддерживаем разговор, начатый по-арабски.

— Как ваше самочувствие? Все в порядке? — спросил Габи.

Эрнст ответил по-английски, довольно неуверенно, как  на чужом языке.

— Ай ду нот спик аравит.

Тогда в разговорный жанр нашей далеко не эстрадной программы включился Пабло, из-за куфии и длиннополого одеяния не узнанный бывшим его истязателем.

— Господин, Эрнесто Фог! Мои друзья, — повел он по-испански, — интересуются, как ваше самочувствие после столь длительного перехода из Египта в Израиль?

— Нет проблем.

— Сколько времени вы намерены пробыть у нас?

— Это мы будем обсуждать с вашим командиром.

— Наверное, вам понадобится переводчик.

— Ну, а вы на что?

— Я не всегда свободен. У меня работа…

— Попросите отпуск.

— А других языков вы не знаете?

— Нет! — коротко, с набегающей злостью отрезал нацист.

И тут пришла очередь Лиоры.

— Не скажете,  какой час? — спросила она по-немецки, чтобы удостовериться, что наш попутчик блефует.

Эрнесто Фог машинально отвернул ребром ладони рукав пиджака и, опомнившись, растерянно уставился на Лиору.

В резком электрическом свете я увидел на ремешке от часов, цвета слоновой кожи, четко пропечатанные ивритские буквы, и вспомнил: такими буквами, по преданию,  выполнена подпись Колумба, завещанная наследникам. И еще с той же стремительностью вспомнил: ремешок выкроен из живой кожи, которую Эрнесто Фог самолично срезал с тела человека, как с подопытного животного, и этот человек сидит сейчас напротив него.

Пабло! Я хотел перехватить его руку. Но она выброшена вперед, к часам, с такой пружинной силой, что потребовалось вспоминать уже об автомате, и превращаться из палестинца в израильского солдата.

— Мое тело! Моя кожа! Моя кровь! — кричал Пабло на иврите, забыв о родном языке.

Толик Кравцов дал по тормозам.

— Прекратить балаган!

Но куда там – прекратить…

Пабло вцепился в запястье Эрнесто Фога.

— Мое тело! Моя кровь!

Фог отстегнул ремешок и толкнул ногой Пабло, тот отлетел к противоположному борту. Немец выхватил из бокового кармана «Вальтер», и… секундой позже случилось бы непоправимое, но Лиора сбила прицел стрелку, толкнув его плечом.

Фог перемахнул через борт джипа и побежал к темнеющему за насыпью камней коттеджу.

— Не стрелять! — бешено орал Толик Кравцов, выскакивая из машины.

Я бросился за ним, на ходу передергивая затвор автомата.

Следом за мной рванул Пабло.

Бежать в арабской хламиде, похожей на платье, довольно утомительное занятие – не разгонишься, хоть и обольешься потом. Но и упустить беглеца  нельзя.

Что делать?

Послать вдогонку пулю?

А приказ «не стрелять»?

Не стрелять, так не стрелять. Но – что это? Явно прозвучал выстрел. Один, потом второй.  Одиночные. Скорей всего,  из винтовки. Из американской М-16.

Кто стрелял? Я оглянулся на Пабло. Он?

Однако…

Он вообще без винтовки: из-за приступа ярости забыл ее прихватить.

Кто же стрелял?

И тут я заметил вспышку из оконного проема того коттеджа, к которому направлялся Эрнесто Фог. И тотчас услышал вскрик. Обернулся. Так оно и  есть: Пабло!

— Пабло ранен! — предупредил я, спешащего к нам  на выручку Габи.

Затем подполз  к аргентинцу, спросил:

— Куда?

Он показал на грудь. И тихо прошептал:

— В то  место, которое для тебя – остров.

— Ничего, — попытался его успокоить. — Обойдется.

Пабло мотнул головой.

— Если умру, передай эти часы и медальон Алисе…

— Стой! Стой! — затормошил я его, видя, как он закатывает глаза.

— Стреляй! Убей его! — сказал напоследок Пабло, теряя сознание.

Я и начал стрелять, раз за разом всаживая свинец в окно на первом этаже коттеджа. Темный силуэт за подоконником не исчезал, огрызался огнем, но почему-то с недолетом.

Что бы это значило?

И вдруг я осознал. Снайпер целится не в меня – я еще далек от него и, вероятно, по его мысли, менее опасен, чем опередивший меня метров на сто человек с пистолетом. Этим человеком был гауптштурмфюрер Эрнст Фогельзанг, прибывший в Израиль под именем Эрнесто Фога, чтобы активизировать палестинский террор.

Здесь он и нашел смерть.

В ту минуту, когда, убегая от нас, взывал к палестинскому снайперу сразу на двух языках о помощи.

Палестинский снайпер был не Пабло. Он не понимал по-испански.

Палестинский снайпер был не Лиора. Он не понимал по-немецки.

Палестинский снайпер понимал по-арабски, а на этом языке самое известное ныне слово – «джихад».

И он совершил свой «джихад», уничтожив неверного.

По его представлениям, еврея. По нашим…

Но не будем о наших представлениях.

И наши представления, когда встречаешься лицом к лицу с врагом, тоже вполне четкие: пуля за пулю. А если не пуля, так…

Толик Кравцов бросил в проем окна гранату…

На часах Эрнесто Фога, зажатых в пальцах Пабло, светилось, навсегда замершее в моем сознании,  время: 23. 55.