СОФИЯ ПРИВИС-НИКИТИНА. Три рассказа

Бухгалтерия обаяния

В конце семидесятых годов я работала в пыльной и скучной бухгалтерии продторга своего города. Естественно, бухгалтером. В комнате нас было четверо. Все женщины. Две замужние, претендующие на звании «примерная жена и отличная мать», две разведёнки с детьми. Но жили сравнительно дружно. Возраст от двадцати до тридцати, общие темы для разговора, так что ссор и сплетен было минимальное количество. Были, конечно, но дозировано. На уровне: « Говорят к ей ходит…» или « Говорят, еёный похаживает…»

На восьмое марта, в майские праздники или там, на Новый год доставались пыльные бокалы, и мы позволяли себе расслабиться, выпить по бокалу вина с чем-нибудь вкусненьким. Иногда заходили мужчины, угощали коньячком. Мы хихикали, но отказывались. И мужчины, и коньяк были даже не второго сорта.

Продторг процветал, циферки мелькали, умножались в геометрической прогрессии прибыли государства, несмотря, что вся обслуга ела и пила за его, государства, счёт. Мы с трудом уже справлялись.  И на работу  взяли молодую деваху. Не просто красавицу, а что-то необыкновенное. Звали  это чудо —  Милка! Это были пожар, землетрясение, потоп, восторг и позор в одной посуде! Очарование просто не человеческое. Невозможное какое-то, преступное, я бы сказала, очарование.

Не просто красивая куколка, а вся – коктейль чувств, слёз, смеха, щебетанья и несчастных случаев, которые с ней постоянно случались, но нисколько не смели её ранить. Мне кажется порой, что если бы на неё налетел Камаз, то обязательно разбился бы в лепёшку.

Она вся жила в плотном коконе очарования и внутренней притягательности. Если я приближалась к ней ближе, чем на метр, в меня сразу втекал ток её жизнерадостности, а мужиков, которые заглядывали к нам в комнату редко, а с Милкиным приходом то и  дело, их не просто искрило, их коротило, замыкало на Милке. А они всё шлялись и шлялись. То за счётами, то за единственным на весь отдел арифмометром. Калькуляторы тогда уже на слуху были, но не в наличии.

С приходом на работу Милки, бухгалтерия из солидного отдела превратилась в гнездо разврата. По пятницам  ненавистные отчёты сдвигались на край стола, доставались уже не пыльные бокалы. Когда им пылиться-то? Нарезалась колбаска, сыр, и объявлялся праздник по любому поводу. Куролесили часа два-три, а потом на такси неслись в кабак на встречу с пороком. Примерные матери, конечно, не отставали.

В понедельник наша непосредственная начальница, Нона Сергеевна, попросту- Нонка, уже с утра была в курсе, что Милка в очередной раз осквернила контору. И каждый раз грозилась вышвырнуть вон эту шалаву! Но время летело быстро, приближался месячный отчёт, и Милка оставалась на отчётах и на балансе, в том числе и на балансе бухгалтерии, ею осквернённой.

Милка так справлялась с цифрами и отчётами, что сама считалась ходячим арифмометром. Так её и прозвали: Милка- арифмометр.

Каждое утро  пятницы Нона была полна решимости поговорить с Милкой серьёзно и в последний раз, чтобы запугать и предотвратить пятничный разврат. Но вбегала в отдел Милка, и уже на ходу начинала рассказывать что-то смешное. Строчила, как из пулемёта, проглатывала половину слов,  никто толком ничего не понимал, но все стояли согнувшись пополам и хохотали до истерики. И Милке опять всё сходило с рук.

Бывали, конечно, случаи (по пятницам) совершенно недопустимые. Одному из счетоводов выбили зуб и расквасила нос. Важные документы были окроплены кровью заместителя главбуха, Толика.

После этого исключительного по своей дерзости случая Нонка, всё же решила уволить Милку, несмотря, что арифмометр. Созвали собрание. Нона метала молнии.  В  самом центре кабинета стояла Милка, потупивши взор, и изображала «шведскую спичку». Типа: « Спала я только с вами, больше ни с кем. Спала я только с вами, больше ни с кем!».

Но Нона сдаваться не собиралась. И вот, когда уже все улики были развратнице и пьянице, возмутительнице спокойствия коллектива предъявлены, и та уже на вылете, и ей предстояло лишь сказать последнее «прости» перед вылетом с работы, Милка вдруг роняла робко и недоуменно:

– Да, Нона Сергеевна, вы правы, Нона Сергеевна. Заходили смежники, партнёры наши. Поспорили. Столкнулись интересы…

Нонка грозно нависала над маленькой Милкой и грозно рычала:

– Поспорили ? Поя?

Это уже сторожиха конторская ей  настучала, что Милка там рулады выводила от «Белой акации гроздья душистые», до «Школы Соломона Пляра».
А Ирка, самая дурочка из всего коллектива, подобострастно переспрашивала у Ноны:
– Пья?

Она имела ввиду, что бутылки под столом утром перекатывались и дребезжали жалостно.
И тут вступала волторна, Милка, то есть. Она выкатывала огромные брызгалки свои и спрашивала:

– Кого поя?  Никого я не поила! Вы же прекрасно знаете, что я непьющая!- И как бы изумлялась.

И, удивительное дело: все сразу с ней вместе изумлялись и соглашались, и свято верили, что Милка у нас не пьёт!

Вот начни человек орать, мол, не пью я и всё такое… Хана бы ему пришла тут же. Хрен бы ему поверили. А Милка возьми и пригласи всех  обвинителей в свидетели, и они сразу превратились в соратников. Причём в искренних. И, действительно, им начинает казаться, что Милка девушка непьющая, и ни о каких « поя, пья» и речи быть не может. И, вообще, Мила отличный товарищ, прекрасный бухгалтер и за что она тут стоит,  краснеет и терпит муку мученическую — не понятно.

И недоразумение, которое устроили пьяные мужчины-счетоводы, списывалось до следующего раза. Следующий раз был не за горами. Пятница-то вот она, среде уже подмигивает.

И много было ещё с этой Милкой делов, пока не случилось полное какое-то из-за неё безобразие. На уровне чуть ли не главка, куда Нону таскали. А она потащила за собой Милку. И не напрасно. Милка там в кулуарах покрутилась минут пятнадцать, Нону дожидаючись, и вопрос отпал сам собой.

Замуж Милка вышла за ихнего главного. Ой – ёй–ёй, какой начальник! Говорят, уже внуков от него имеет. Правда, сам он не очень уже здоров. Но за счастье платить надо.
Вот оно – влияние  личного обаяния на ход событий.

Июльский дождь.

Летнее южное утро было в самом разгаре, когда во двор спустилась Сонька из одиннадцатой квартиры. Сонька вскинула куда-то к небу свою симпатичную мордашку и проследила за ватными облаками. По всему небу их плыло штучки две-три. Неубедительные две-три. Небо было цвета выгоревшего, когда-то голубенького, ситца. Жара стояла неимоверная даже для их южного города.

 Мужчины двора в неизменном своём, прямо таки, командном составе, сидели в обвитой плющом  беседке. Они пили тёплое пиво и гремели костяшками домино.  На выгоревшей до желтизны полянке, спрятав красное лицо под сень уже погибающего от жары куста акации, лежал гениальный лентяй, дворник Сэмэн и задумчиво, почти романтично глядел в июльское раскалённое небо.

«Трэба трохы полыть вже, бо спалымося у цёму пэкли!» – думал Сэмэн. От этих мыслей, комфорт существования покидал Сэмэна, и он заставлял себя додумывать мысль о поливке раскалённого двора уже в другом направлении. «Та ось хмаркы набигають. То мабудь будэ дощ!» Сэмэн накрывал раскалённое лицо засаленным картузом и засыпал с совершенно успокоившейся совестью.

Будить его не посмела бы даже принципиальная Татьяна Арсентьевна. Ибо: «Не буди лихо, пока оно тихо!». Было дело: разбудили раз, заставили поливать. Полил! Особенно пострадали жильцы первых этажей. Сэмэн целенаправленно направлял шланг прямо в их раскрытые окна. Гасил конфорки и разбавлял борщи. Короче, отомстил всем, до кого дотянулся. С тех пор  и зареклись его будить.

Двор дышал, как раскалённая сковорода, под тенью пыльных акаций сидели неизменные часовые их подъезда. Сухонькая Татьяна Арсентьевна и крупная Ольга Тихоновна. Во дворе этих кумушек была тьма, но в такое пекло на скамейке сидели самые отчаянные сплетницы. Остальные подтянутся позже, когда хоть немного спадёт жара. Сонька посмотрела на декорации к сегодняшнему очередному своему спектаклю и поскакала вприпрыжку к подружкам, которые уже играли в классики, нарисованные на мутном от пыли асфальте.

Начинался спектакль. Главный спектакль дня, ради которого Сонька и выскочила во двор сразу после завтрака. Так бы она нашла дела и дома. В их коммуналке простора для фантазии было предостаточно. Но Сонька жаждала восхищения и поклонения. И именно сейчас, в такую жару. Когда все раздражены и утомлены с утра. Идиотка!

Заняв очередь в классики, она притулилась  к пыльной скамейке и судорожно, отчаянно вздохнула. Никакой реакции. Сонька грустно потупила взор. В беседу не вступала, очередь в классики не оспаривала. Стояла и кидала трагические взгляды. Никакой реакции. Сонька отчаянно контрольно вздохнула, но традиционного вопроса: «Что случилось, Сонька?» – не последовало. Всё пошло не так! Сценарий летел к чёрту!

Обычно кто-нибудь из девчонок, да хоть бы та же Надька Гусарова, или вон, Ирка Козаченко, задавали вопрос и тогда… Тогда Сонька, как бы отчаянно кручинясь, говорила:

     – Я не знаю, что мне делать? У меня такие короткие ресницы!

Она опускала очи долу, демонстрируя свои ресницы-метёлки, потом, как бы в исступлении, возводила очи горЕ. Ну, чтобы они все увидели длину и пушистость её ресниц. Убедившись, что народ готов, она повторяла:

    –Такие короткие ресницы, и не пушистые!!! Совсем не пушистые!

И тут в симфонию вступали литавры! Кто-нибудь, Ирка Козаченко или Флорка Польская, начинали причитать:

      – Да ты с ума сошла, Сонька! У тебя такие ресницы! Такие длинные, такие пушистые! Во всём дворе ни у кого таких нет!

Это определение «во всём дворе» Соньку совершенно не устраивало. Определение имело границы. В данном случае, конкретно их, пусть и очень большого, но двора! И Соня начинала сбрасывать на сарафан бриллианты слёз. Они падали с пушистых мохнатых ресниц, проезжали по круглому личику, с него бросались вниз, как самоубийцы, и оседали мокрым горестным пятном на сарафанчике.

Девчонки начинали честно и со всем пылом детства утешать Соньку. Пространство двора расширялось, огибало школу, волшебным образом брало в плен город, а потом как-то незаметно подкрадывалось к Голливуду, про который все знали только то, что там какая-то Одри Хепберн, или там, того хуже – Элизабет Тейлор. И тоже претендуют! Когда с этими двумя безресничными уродинами было покончено, Сонька успокаивалась, бежала с девчонками под свои окна,  и они наперебой кричали в свои пятые, четвёртые и третьи этажи:

   – Бабушка! Кинь мне двадцать копеек на мороженое! Мама! Брось мне двадцать копеек на мороженое!

 Счастливые, умиротворённые, они мчались в гастроном на угол Искровской и Адама Мицкевича.

Сегодня всё было не так. Всё было молчаливым и враждебным.  А Сонька нарывалась и нарывалась. Вперёд выступила любимая Томуся, и высокомерно бросила, сморщив хорошенький носик и сверкнув ямочками:

     – Как уже надоела ты нам всем со своими ресницами! Ну короткие, так короткие! Ну, не пушистые! Мажь касторовым маслом! Может и вырастут! Хотя… вряд ли! Твоя очередь! Прыгать будешь? Или пропускаешь? Тогда битку отдай!

Удар был такой силы, такой превосходной степени унижения, что Сонька не то, что очередь пропустила, она дышать не могла. Так, не дыша, и поковыляла к подъезду. Поднялась на свой четвёртый этаж с одним стремлением — срочно повеситься на собственной пепельной косичке. И тогда,  они все…

Дома она села за стол писать прощальное письмо. Потом выпила ледяного кваса из запотелой банки и письмо писать передумала. Да и вешаться категорически передумала. Она забралась с ногами на диван, взяла грушу, бухнула рядом стопку журналов мод, благо, в квартире, где постоянно стрекотала швейная машинка, этих журналов была тонна, и углубилась в мир грёз. А девчонки эти, дурочки. Что они ей? Тьфу на палочке! Она и разговаривать с ними не собирается.

В дверь просунулась любопытная Наташкина голова. Наташка- соседка по коммуналке. Старше на пять лет, почти невеста. С Сонькой они своеобразно, но дружили.

     – Ну, что сидишь? Опять в раздоре со всем миром?

    – Не твоё дело! Я с тобой не разговариваю! – вздела ногу в стремя обиды Соня.

   – А что так? И на телевизор вечером не придёшь? Сегодня « Ночи любви». Марина Влади, Марчелло Мастроянни. Неужели не придёшь?

  – Подумаешь?- Сонька шмыгнула носом.

  – Ну сиди, сиди! Может чего и высидишь, дурочка.

 Дверь тихо закрылась, и Сонька пожалела, что передумала вешаться! Надо было всё же, повеситься. Чтобы они все поняли, что натворили. Плакали бы и рвали на себе волосы. А поздно! Нет уже Соньки- Сонечки!

 И Сонька опять зарыдала.

 Через полчаса раздался звонок в дверь. Щебет из общего коридора просачивался в комнату. Дверь открылась, и в комнату влетели возмущённые подружки.

  – Ну что ты тут расселась? Мы же с третьим двором в лапту сегодня играем. Ты чего убежала? Пошли скорее!

И пошли. И сыграли, и Надька Гусарова на десятках бегала.

А  зной крепчал. Сэмэн сладко спал под сенью изнурённой жарой акации. Дворовые дядьки гремели костяшками домино. На скамейках сидели бабки и слушали свежие сплетни от Ольги Фёдоровны.

А потом с выцветшего неба брызнул весёлый июльский дождик! Он сначала веселился, а потом, вдруг, неизвестно от чего очень рассердился, и сразу превратился в ливень. Он хлестал девчонок по голым аистовым ногам, забирался за пазуху, пузырил сарафаны. Хулиганил, короче. Девчонки с визгом неслись в подъезд. Смешливые, счастливые, промокшие насквозь, они прыгали у окна и кричали:

 – Дождик! Дождик! Лей пуще! Дам тебе гущи!

   – Ой! Сонька! Какие у тебя всё-таки ресницы длинные… и пушистые! – Визжала Томуся, отжимая прямо на пол подъезда свой сарафан.

Они все отжимали свою одежду и даже трусики, чтобы не бежать домой. Потом не выпустят, пока дождь не кончится, и ещё оденут в « зималетопопугай»! А дождь скоро стихнет. И они выбегут в свой двор. Он встретит их акациями, каждый листик которых,  будет промыт и неправдоподобно зелен. А небо будет синее-синее. И так будет всегда.

Поминки

Детство моё золотое прошло в сказочном городе Таллине, в семье военного моряка, капитана медицинской службы. Детство было привольным и счастливым. Я целыми днями носилась по городку, совершенно неуправляемая. Со множеством ипостасей внутри себя.

Я сплетничала, влезала в семейные отношения соседей, давила чужие грядки, шантажировала мальчишек, куривших за сараем. Вламывалась в чужие дома, устраивала благотворительные концерты. Благотворительные  –  лично для меня. Мне набивали полные карманы конфет и пряников, и с облегчением провожали со двора.

Козырей в рукаве у меня была масса. Папа, который пользовался безупречной репутацией, два старших брата, благодаря чему я могла совать свой любопытный нос во все возрастные группы своего городка. И не выкурить меня, не избавиться! Права свои знала чётко. Прозвище носила « атаман Маруська»!

Когда папа умер в цветущие тридцать пять, мы мгновенно осиротели. Папина мама забрала меня в Киев, где я жила и училась. Но каждое лето приезжала на каникулы к маме. Забыть обо мне, с моим ненавязчивым диктатом, не  удавалось никому. Наступало лето, приезжала Солоха, она же- атаман Маруська, и начиналось! Визиты без приглашения, сплетни, сталкивание лбами и при этом, очень много веселья и шуток. Меня принимали такой, какая я была. И, как ни странно, любили. Видимо, потому, что я не была злоблива. Просто взбалмошная любопытная, не очень хорошо воспитанная симпатичная пигалица.

Друзья братьев со мной возились, подсаживали на деревья, вынимали из — под накрывавшего периодически меня взрослого мужского велосипеда.
Время шло вперёд, видоизменялось и раскидывало людей на значительные расстояния от дружбы.  Городок терял свою актуальность.  Домики с печным отоплением и дворы затопленные черёмухой, уходили в прошлое. Люди постепенно переезжали в квартиры со всеми удобствами.

Но мальчишеская дружба моих братьев протянулась на всю их взрослую жизнь. И, когда я приехала в Таллин после школы, мы по- прежнему ,ездили в городок.  Братья к друзьям, а я  к подругам и к их друзьям тоже. Бренчали на гитаре, пили дешёвое вино, слушали музыку, бегали в кино. Это было счастливое время.

Самым уважаемым в компании был Сурик.  По национальности – грек. Красивый, воспитанный, уравновешенный и безумно весёлый и хлебосольный.
И хоть все разлетелись по микрорайонам, дружба не измельчала. Друзья встречались. Не часто, но постоянно перекликались душами и телефонными звонками: « Ты есть, я есть, мы вместе, всё хорошо!»

Я к встречам стала относиться несколько небрежно. У меня были уже очень высокие отношения и цели. Как у уголовника: « Украл! Выпил! Сел! Романтика!», так у меня: « Влюбилась! Пошла под венец! Развелась! Следующий!» Меня никто нисколечко не осуждал. Все друзья жили с уверенностью, которую я им привила в детстве, что они имеют дело с неординарной, одарённой редкой личностью. И по тому, как они  ко мне относятся, можно судить о них, как о личностях. Удались они в этом смысле  или так, погулять вышли. Удачными хотели быть все.

И вот в рассвете своих сорока неожиданно и скоропостижно  умирает душа компании – Сурик, грек. Горе страшное! На похоронах людей море! Друзья в тоске и соплях. Я, конечно, тоже была на похоронах. Постояла, всплакнула и собралась домой. За мной бежит жена Сурика — Лариска, и покорнейше просит не уезжать, садиться в автобус и ехать к ней домой на поминки. Я упираюсь. Но недолго. Замёрзла, есть хочется,и пообщаться — собрались же все друзья Сурика. Поедут мой брат с женой. Все уже взрослые люди. Некоторые уже седые солидные дядьки.  Брат постоянно общается с ними, а я давно их не видела. Так давно, что некоторых с трудом узнала.

Короче, покатили. В квартире Сурика нас ждал накрытый стол. Длинный, он как бы пронзал две комнаты – купе насквозь. Сидели на удобных длинных лавках. Стол был просто завален едой, вином, водкой.  Выпили по три поминальных, и потекла беседа… Лёгкая, с оттенком грусти, но весёлая, омывающая душу. Сурик был удивительно светлым и весёлым человеком. Он был тем раствором, который намертво скрепил кирпичики дружбы. Забегая вперёд, скажу, что эта кладка не рухнула до сих пор.

Народу много, человек тридцать, наверное. Меня усадили между двумя нашими общими друзьями – Юркой Камориным и Сашкой Бойким. И где-то после пятой, рука Сашки (он сидел слева от меня, опускается на моё колено). Я среагировала спокойно, то есть не среагировала вообще. Не кричать же на поминках, что меня пытаются лишить сомнительных остатков чести!  Тридцать три года, два замужества, и неподдающиеся учёту грабли, на пути к этим замужествам.

Я продолжаю участвовать в разговоре, выпивать и закусывать. Мне Сашкина рука не мешает, она меня вдохновляет, хотя уже не так спокойна, уже поглаживает, разведку ведёт. После выпитого приятное тепло разливается по телу. Все такие милые, так красиво говорят про Сурика. Много весёлых случаев и всяких курьёзов друзья рассказывают наперебой. Я почти в блаженстве.

И вдруг, на правое колено опускается властная Юркина рука. Это вам не интеллигентный Сашка! Юркина рука требовательна и воровата. Он сразу начинает шарить чуть ли не по всей длине ноги. Я толкаю Юрку локтем в бок и этим как бы определяю доступное пространство.  На какое-то мгновение рука замирает, прилипает к коленке, и я успокаиваюсь. Но рядом тонкий и звонкий Сашка чутьём улавливает, что что-то происходит и пытается расширить рамки границ для своей руки.

Мне ничего не остаётся, кроме как опустить руки вниз, под скатерть, сцепить ладони, пропустить их между ногами, и регулировать движения рук этих двоих, чтобы они там не столкнулись под столом. И не произошёл скандал с избиением штафирок.

Естественно, на еду и выпивку я уже только смотрю!  Руки заняты, вернее в плену под столом, между коленями. Нечем поднять рюмку и об закусить, тем более, не может быть и речи. Все мои мысли только о том, чтобы две эти алчущие руки не столкнулись под столом. И главное, что сесть – то я мечтала совершено в другом месте, поближе к балкону. Для меня, как для курящей дамы, это определяющее место для комфорта.

Но усадили тут. Сиди, разбирайся с этими взбесившимися бонвиванами. А с виду приличные мужики. Симпатичные, кстати. Обои, в смысле — оба. Сижу с мечтой вырваться на балкон и покурить. Удаётся. Пробираюсь к балкону. Друзья юности моего старшего брата помогают мне, чем могут. Вот  Володька- шкаф подталкивает меня под зад очень благоговейно и шлёпает на прощанье, как бы задавая скорость.

На балконе уже курят жаждущие. Разговоров и воспоминаний масса. Сурик постоянно кому-то помогал, у СУрика была тысяча полезных знакомств и множество интересных увлечений. С ним всегда было весело. И поминки были по Сурику не тягостные, а похожие, пусть это не покажется вам кощунством, на празднование именин, но  при отсутствии виновника торжества. Как будто по какой-то причине он не смог быть за столом, у которого собрались друзья.

Постепенно  толпа на балконе стала рассасываться. Я пускала в небо причудливые колечки и думала о бренности бытия.  И тут на балкон ворвался Юрка. Он безапиляционно заявил, что хозяйка всех требует к столу, буквально вытолкал немногих оставшихся с балкона, а меня прислонил к хилым перилам восьмого этажа и принялся нацеловывать, с шептаниями. И я покорилась судьбе.

И понёсся упоительный вечер. За стол – руки под столом – балкон – Сашка–поцелуи – за стол – руки под столом –на балкон– Юрка –поцелуи. Скандала избежать не удалось. Произошёл какой-то сбой в чётко налаженной системе, и Сашка с Юркой оказались на балконе… но без меня. Целоваться они без меня не захотели. Случилась потасовка. Но уже и поминки подходили к концу.

Распрощавшись с безутешной вдовой, расселись по машинам. Брат ворчал. И никуда меня с собой взять нельзя, и смуту я внесу в любое общество. Конечно, реснички, бровки, ноготочки. Заявилась на похороны, шелуга! Я ничего и не отвечала, помалкивала. Рядом сидела жена брата, сомкнув  в дудочку уста и тоже  не одобряла.

Я смотрела в окно и думала: «Почему вдове скорбеть в ярко алом рте можно, а мне в ресницах скорбеть нельзя? И почему они все такие фарисеи?»

На девятины позвонила Сурикова вдова и пригласила меня в гости. Я собиралась пойти. Но меня не взяли. Брат не заехал, сказал, что я не умею себя вести в обществе, и от меня сплошной дискомфорт. Вот такие дела.
P.S.

На сороковины меня тоже не взяли. Да я и не собиралась. У меня дома интересное кино уже закрутилось. И тоже по поводу моей безнравственности. Ну, люди! А на сороковинах то на тех, Сашка, который слева был, сделал официальное предложение руки и сердца вдове, будучи основательно и крепко женат целых двадцать лет. Но эта, в алом рте, ему отказала. Она за Юрку наглого потом пошла. Того, который с  правой коленки был.