ЕВГЕНИЙ ЛИНОВ. Освобождение языка (глава из монографии)
Освобождение языка
Я продолжаю размышлять о движении языка и хочу понять, что же это такое: освобождение или принятие правил, которые позволяют ограниченную свободу. Многие утверждали, и в их числе великий Монтень, что «Природа произвела нас на свет свободными и независимыми; это мы сами запираем себя в тех или иных тесных пределах». Такое высказывание, по моему убеждению, не может претендовать на аксиому. Оно заставляет задумываться над тем, не раб ли тот, кто считает, что он рожден свободным. На мой взгляд, это – гегелевская осознанная необходимость, которая с мыслимой свободой не имеет ничего общего.
Интересно, что Ложь, которую мы в своих литературных изысках отсылаем другим – пользуется неизмеримо большей свободой, чем та ложь, которую мы позволяем наедине с собой. Мы обманываем себя только в грезах, когда других – в словах.
Уже в эмбрионе мы находимся в ограниченном пространстве. Мы рождаемся, связанные пуповиной и, уходя в отрыв, сразу же попадаем в еще большую зависимость от всего, что нас окружает. Взрослея, мы увеличиваем и усложняем свою зависимость не только от необходимого и достаточного, но и от тысячи излишних мелочей, которые ограничивают нашу свободу опосредованно, не вступая с нами в прямой контакт. Наши мысли мы носим в своем языке (неважно, в чем выражается этот язык), и он (язык) тоже изначально несвободен, поскольку пройденный нами предписанный путь или отрезок пути не вырабатывает в нашем сознании, а, следовательно, и в языке дерзости освобождения. Ограниченность языка генетическая. Со временем меняется только языковой ареал – то есть, генетическая ограниченность переходит в социальную, в моралистическую.
Быть или не быть – вот в чем вопрос: может ли язык совершить побег? Тот самый ESCAPE, который опоэтизировал И. Бродский.
При мышлении, при письме мы обращаемся внутрь себя, даже если полемизируем с кем-либо. Мы можем позволить себе неслыханную смелость думать о том, о чем никогда не напишем, чего не выскажем в присутствии даже самого близкого человека.
О справедливости высказывания речь сейчас не идет.
Проблема в другом: есть ли такой человек, который достоин того, о чем мы позволяем себе мыслить в одиночестве? Совпадают ли степени свободы нашего мышления. Это существенно для проблемы художественного (поэтического) языка, потому что для людей, которые ментально свободнее нас, наша, кажущаяся нам, дерзость в языке может показаться наивной. Важнее то, насколько мы свободны перед собой. До какой степени позволяем или запрещаем проявлять свое естество в языке. Какой степени катарсиса достигаем. Достойны ли мы сами своего свободомыслия?
Эстетическое сознание и художественный язык возникают не тогда, когда мы удаляемся от Бога (Бога как символа, поскольку талант принято считать божественным даром!?), а тогда, когда сам Бог (одаривший нас?!) удаляется, чтобы не мешать нам разговаривать наедине с самими собой, потому что, кроме Него свидетелей нет. И здесь происходит самое главное: Бог уже удалился. Он великодушен. Он предоставляет нам абсолютную свободу и наблюдает, до какой степени мы пронизаны рабством.
Внутренняя речь (мышление) глубоко индивидуальна, она не содержит в себе выраженной коммуникативной функции. Только художественное слово пытается принадлежать всем, оно готово принять коллективизацию, и если становится коллективным в самом плохом смысле, то поступается своим феноменологическим превосходством. Подсознательно ориентируясь на выход к читателю, на соответственное восприятие, на оценку, литературный (художественный) язык рафинируется (очищается от нашего инакомыслия, от ереси (антиморали!) из боязни, для того, чтобы быть удобным для общего употребления. Писатель, Поэт идет на сделку с собственной инквизицией, подвергая язык иссечению.
Побег возможен только в мысли. Озарившая писателя (поэта) Мысль, блеснувший образ (я продолжаю настаивать на этом) не является чем-то целым. Мнимое представление о целостности связано с эффектом необъятного, необъяснимого пятна, или вспышки. Это, скорее, скачкообразный переход из одного возможного состояния в другое, подобный квантовому переходу, где число степеней свободы языка бесконечно. Для освобождения языка важно, как долго продолжается побег мысли в материализованном языке, какое количество степеней свободы остается в тексте, каков потенциал противодействия процессу коллективизации. Закрепощенность писательского сознания лежит в области предзвуковой и предтекстовой актуализации. Здесь, очень важен метод передачи, обеспечивающий максимум языковой свободы. Я бы употребил понятие коммуникативных артерий, с помощью которых язык передается вовне и материализуется в виде художественного произведения.
Коммуникативные артерии (авт.) – это понятийные каналы, обеспечивающие восприятие. Они связывают внутреннюю речь автора (образное мышление) с читателем. Когда язык более силен (более свободен), чем это позволяет мощность коммуникативных артерий, то возникает своеобразный коллапс. И когда происходит предварительная авторская корректировка (боязнь осуждения!), адекватная коллективному представлению о современном литературно-языковом организме, тогда количество степеней свободы снижается прямо пропорционально уровню авторского конформизма. В современном языковом пространстве, где произошло глобальное освобождение в технике формообразования, индивидуализация стиля письма может быть выражена только исключительным методом мышления, реконструирующим общепринятую парадигму. В противном случае, текст продолжит агонизировать в нормативном письме, приобретая все большее сходство с калькой расхожего текста, глубину индивидуальности которого рассмотреть невозможно.
В связи с этим, много разговоров о подражательстве. Но… По моему убеждению, метод мышления скалькировать нереально, но если он доступен, то возможны импровизации на структурной основе. Подражательство я понимаю, прежде всего, не в формальном сходстве (ритм, лексический отбор, словосочетания, порядок слов, просодия, метр, анжанбеманы или жанр), этого избежать очень трудно, при современной перенасыщенности литературного пространства, – подражательство, скорее всего, возможно в лексической уподобленности, когда словарный ряд ограничивается общим скудным запасом слов, одинаково банален, ритмически однообразен и скуп. Когда интенция не представляет новизны взгляда на привычное. Все эти претензии можно с большим успехом предъявить как многомиллионному литературному населению интернет-площадки, так и профессиональному клану писателей (особенно профессиональным графоманам), поскольку рамки применения средств и теми, и другими сильно ограничены и стереотипны. И все же, если объект не прямой слепок с ранее написанного, упреки в подражании слишком субъективны,. В писательском подражании, на мой взгляд, можно упрекнуть лишь тогда, когда сходство проявляется именно на уровне ментальной связи, то есть, на уровне идеи, концепта или образа мыслей. Но это очень трудно даже при тщательном анализе текста. Я не имею в виду мимесис, в котором (по представлению древних греков) выражена сущность человеческого творчества. Важно вот что: освобождение языка писателя происходит (если это происходит на самом деле!) намного раньше, чем в тексте.
Освобождение художественного текста принадлежит методу мышления.
Говорить об освобождении языка писателя можно при условии перехода в новое измерение, в новое качество времени. Я не нахожу здесь ничего более удобного, чем английское Present continuous (настоящее продолженное время).
На мой взгляд, оно точно передает смысл продолженности прорыва в творчестве.
Безусловно, любая попытка освобождения в какой-то степени отражает творческое состояние, так как связана с рефлексией, но этого недостаточно, чтобы говорить об освобождении. Пространство, в котором происходит освобождение, наделено свойством сопротивления. Поэтому, для освобождения языка необходимо создать состояние сверхтекучести мысли, когда запущенное с помощью внутреннего мотива мышление перестает зависеть от каких-либо внешних условий. Видимо, такое состояние Декарт называл «естественным светом».
Освобождение языка процесс обесчеловеченный – в смысле разрыва с коллективным. Он требует одиночества, таких волевых усилий и высшей концентрации психической энергии, без которых запуск сверхтекучести невозможен. Важно не только расстаться с собой во всем, здесь необходим побег из человеческого уравнения и переход в СуперЭго.
Такое одиночество – это сознание, достигшее освобождения от обязанности быть кем-то в чужой жизни (читательской). И здесь писательский (поэтический) язык – единственный способ сохранения этой индивидуальной свободы в коллективном.
Именно это и есть то самое «Present continuous», о котором я уже говорил, в котором отчетливо исчезают личностные рудименты мышления. Продолженное настоящее время не что иное как последовательность сменяющих друг друга личностных состояний, а значит, и сознания, и языка в творческом процессе. Мои размышления находятся в универсальном творческом пространстве. Поэтому как и для всех жанров, они так же значимы и для жанра брайн-фикшн, который в силу своей антиспецифики наделен неограниченными возможностми проявления языковой свободы.
Но, это ни в коем случае не означает допустимости жанрового дебилизма. В новизне и многообразии жанровых уникалий брайн-фикшн низкопробные образцы выделяются наиболее резко, уж слишком велик соблазн выдать полный бред за божественное озарение. И здесь возникает еще одна актуальнейшая проблема жанра: компетентность как определение уровня художественности текста. Компетентность оценщика (эксперта?!), компетентность читателя и компетентность автора. Тема компетентности и художественного уровня в литературе почти не разработана. И поэтому в следующей статье я попытаюсь наметить некоторые пути и подходы к ее осмыслению. Надеюсь, что метаанализ продвинет нас к цели. Думаю, что размышления в таком контексте не могут не коснуться и проблемы уровня одаренности и меры таланта авторов. К этому добавлю, лишь, вот что: в посвящении И. Бродскому у меня есть такие строки: «…участь стрелы в колчане, чтоб тетиву озвучить. Бог не прощает молчанья, если дает певучесть…»
Но, только если дает…
