ТАТЬЯНА ШЕРЕМЕТЕВА. Откидное место (рассказы)

Маленькая Платонова

По выходным Елена Платонова гуляла в парке Mon Repos, который был прекрасен в любое время года и где, как считали наши люди, Владимир Ильич с супругой тоже наследили. Вообще, в этой маленькой Швейцарии трудно было найти приличное место, где бы в свое время не погуляла эта пара. Поэтому любая историческая ссылка перекрывались раздраженным: «О, Господи, и здесь тоже…»
Но, несмотря на это компрометирующее обстоятельство, в парке бывали не только уроженцы и гости города Женевы, но и скромные совслужащие, находящиеся в длительной загранкомандировке в далекой и сказочной тогда стране. Платонова не составляла исключения: близко от дома, вдоль любимого Женевского озера, вокруг ручные белки и лебеди c длинными, немытыми шеями.

В экологически чистом воздухе респектабельной Женевы особо чуткие советские носы уже уловили первые дуновения перестройки. Еще ничего нельзя, но кое-что уже можно. Можно шутить по поводу любимой пивной Вождя. Можно уже читать Войновича, а вот читать Солженицына еще нельзя. Но, все равно, читали, только вот дома книги никогда не оставляли, а уносили с собой.
Была ранняя весна, из земли показались маленькие крокусы – смешные и очень яркие. Они были такими сочными и свежими, что хотелось сорвать один из них и облизать, как цветное эскимо, держа цветок за его толстенький, короткий стебель.
Платонова шла по парку и была почти счастлива: отходила после рабочей недели, выгуливала новый плащ, находилась в ладу с собой, ощущая себя органичной частью этого милого места.
Обычный комплекс «совка» перед Западом, бедного перед богатым на время отпустил. На душе было «торжественно и тихо». Но торжественной тишине не суждено было длиться дольше отпущенного судьбой времени.
Она была прервана неприятным ощущением. В спину Платоновой пульнули что-то твердое. Не больно, но обидно. А еще Швейцария… Хорошо еще, что это оказался не камень, а прошлогодний каштан. Она приготовила политкорректную улыбку и стала высматривать того гаденыша, который это сделал.

Гаденыш стоял недалеко и с интересом смотрел на нее. Она еще раз проверила: вокруг, кроме него и столетней старушки в кресле с моторчиком, никого нет. Если не он, тогда, значит, она.
Он не совсем соответствовал представлению Платоновой о внутренне свободном, но невоспитанном женевском шалуне. Он был умеренно брюнетист, волосат и одет в солидное и уж очень буржуазное зеленое, со встречной складкой на спине, пальто. Платонова вспомнила, что, кажется, оно называется Лоден. Дорого, и гармонирует с общим стилем страны пребывания.
Он был уже большой мальчик — на вид ему было лет сорок. И он с интересом ждал развития ситуации. Хулиганский поступок и его автор-исполнитель находились в таком непримиримом противоречии, что совместить их в пространстве и времени у нее не получалось.
Самое умное, что она могла сделать, это спросить на старательном французском, не его ли этот каштан. Автор-исполнитель c готовностью признался, что его. И также легко, по своей инициативе, открылся, что пульнул им именно он. И тут же попросил извинения за неуместную вольность. Что дальше было делать, она не знала и как реагировать – тоже.
Хотелось сказать, что он козел. Но на французском для этого нужно было употребить другое слово, которое адекватно нашему заветному – тому самому, что непременно украшает стену любого лифта любого дома в любом городе нашего Отечества.

Ее тяжкое раздумье и тупое оцепенение. Пауза затягивалась, и Платонова уже собралась покинуть место происшествия на нейтрально-доброжелательной ноте. Но оказалось, что у ее обидчика были свои планы. Вглядываясь в ее лицо темными глазами, он на неважном русском языке утвердительно произнес: «Вы — русская».
Это была самая большая гадость, какую только можно было ей сказать.
От чувства гармонии с чуждой ей западной действительностью не осталось и следа. Платонова вжалась в свои комплексы, как улитка вжимается в домик. Она ненавидела этого человека за то, что он унизил ее дважды.
Она вымучила еще одну улыбку, жизнеутверждающе проблеяла «да-да» и помахала ему жестом, каким приветствовали, стоя на трибуне Мавзолея, праздничную демонстрацию трудящихся руководители ее страны.
Все, она пошла догуливать вон по той тропинке.
В спину Платоновой теперь попал уже не каштан, а вопрос: любит ли она русскую литературу?
А потом вопросы о перестройке, о весне и о девушках, которые в одиночестве гуляют по ухоженным дорожкам популярного в городе парка.

«Господи всемогущий! — молила она про себя, и даже губами шевелила от усердия, — ну сделай так, чтобы меня, одинокую и беззащитную машинистку совзагранучреждения, не встретил бы никто из коллег и знакомых. Ведь то, что этот дядька не наш, видно за версту. И что я буду рассказывать нашему «сапогу» о своих несанкционированных контактах с иностранцем?».
А дядька тем временем рассказывал Платоновой о том, что приметил ее давно и легко вычислил, что та — русская (город-то маленький). О том, как нравится ему этот трогательный русский тип.
Ох, и опять этот террорист попал кулаком в больное место Платоновой. Она была худенькая, как девочка-подросток, со светлыми глазами и мягким, чуть вздернутым носиком, похожая больше всего на маленькую козочку. В ее нежные ушки хотелось вдеть не скучные сережки, а веселые колокольчики, чтобы козочка могла задорно заявлять о своем присутствии всему миру.
Но своей внешности Платонова стеснялась, а заявлять о себе не умела. Тем более что расти она перестала в седьмом классе и покупала себе одежду детского размера.
Кроме того, несмотря на сходство с Козочкой из сказки о Сером волке и семерых козлятках, своих козлят у нее не было, и замужем в свои двадцать восемь лет она еще не была.
На Святки она тайно гадала на жениха и ставила в церкви свечку за исполнение желаний.
Говорила Платонова тихо и отвечала часто невпопад, прикусывая губу от досады на себя. А по ночам ругала себя за неуклюжесть и тупоумие. И удивлялась, как быстро задним числом приходили на ум остроумные ответы для самых каверзных вопросов. От невозможности переписать сценарий она привычно плакала, вытирая нос краешком пододеяльника.
Язык не поворачивался называть Платонову Леной. И поэтому окружающие обычно ее звали Леночка или Аленушка. И Платонова переживала, видя в этом очередное доказательство своей, как она про себя выражалась, физической недоразвитости.
При знакомстве она солидно представлялась как Платонова, или, в крайнем случае, как Елена. Любые уменьшительно-ласкательные суффиксы оскорбляли до глубины души. Сослуживцы давно это заметили и за глаза звали Леночку «маленькая Платонова».
Леночка очень любила свою непрестижную профессию и даже немножко гордилась ею.
«Дипломата можно и по блату за границу послать, — с удовольствием, но чуть-чуть стесняясь, думала она, — ничего особенного из-за этого не произойдет. Вон сколько их, и ничего, процесс, как говорит Горбачев, идет».
А ее, Елену Платонову, заменить трудно. Потому что так работать – на реактивных скоростях и без ошибок — мало кто еще может.
За пишущей машинкой она чувствовала себя уверенно и любила ее за это. Машинка платила ей тем же.

— Боже, боже, когда же он от меня отстанет, и как мне смыться? — А разговор, тем временем, шел уже о скромных успехах в изучении русского языка ее покорного слуги, сотрудника известной международной организации. О том, что жить в Женеве хорошо, но в Милане, где Родина, тоже замечательно. Что там живет его по-итальянски большая и шумная семья, что отец — старый, но еще держит в руках обувной бизнес. И что в Италии практически каждое уважающее себя семейство имеет по обувной фабрике. Она вежливо слушала и искала пути отступления. Но отступать было некуда. Сказать ему, что она боится белым днем идти по парку, беседуя с иностранцем, — стыдно. Идти на риск быть замеченной соотечественниками — страшно.
Он понял. Он хорошо знает наши порядки и не удивляется. «Еще как бы ты удивился, если бы действительно знал их!» — мрачно усмехнулась про себя маленькая Платонова. Поэтому откланивается и просит о встрече в следующий выходной. Есть недалеко одна тихая улица. Там будет стоять его темно-зеленая «Ауди». Ей надо просто подойти и, если никого нет на горизонте, сесть в машину. Черные глаза смотрели умоляюще. Лоден источал ароматы дорогого парфюма и добропорядочности.
Сказать «да» было самым экономичным способом, не вдаваясь в подробности, прервать общение и рвануть подальше от этого типа.
Платонова неслась домой, проклиная свою горькую одинокую долю. Удовольствия никакого, одни нервы.
Она не пошла на тихую улицу в следующий выходной. Не пошла она и в парк. Она пошла в бассейн и прекрасно провела там день. Прошел один выходной и еще один, и еще один… Платонова почти перестала бояться последствий своего вынужденного знакомства. Никто ее не вызывал, никто не грозил в 24 часа отправить на Родину в перестройку.

…Был будний день, вернее веселый весенний вечер. Птицы истерично заходились в сольных партиях. И только что Платонова подсмотрела бой.
На короткой, густой шерстке, которая в Швейцарии зовется травой, но имеет вид дорогого холеного меха, дрались два селезня.
Уточка спокойно стояла в стороне под неправдоподобно буйно-розовой яблоней. Селезни дрались насмерть. На ее глазах они из солидных и благопристойных городских птиц превратились в диких, неуправляемых тварей.
Оба были откормленные, яркие и блестящие, впрочем, как и все одушевленное и неодушевленное в этой удивительной стране. Сначала со змеиным шипом они обошли друг друга несколько раз, а потом сцепились. Они трепали друг друга так страшно, что хотелось спрятаться в безопасное место. Но азарт зрелища победил. Платонова боялась пошевельнуться и только удивлялась, откуда у этих флегматичных птиц столько силы и злости.
Наконец, один из бойцов отполз прочь. Платонова уже, было, тронулась с места, не подозревая, что кульминация впереди. Теперь победитель вспомнил о своей прекрасной даме. И принялся за уточку. Сразу же после изнурительной и почти смертельной схватки с соперником он с еще большей энергией накинулся на нее.
Он прихватил даму сердца клювом за шейку, не давая ей вывернуться. Да, по правде сказать, та не очень-то и стремилась это сделать. Стиснув свои утиные челюсти, он равномерно и сильно вбивал нижнюю часть своего крупного тела уточке под хвост. Через несколько минут все было окончено, опять щебет, веселая трава и аромат яблонь.
Было окончено для них, но не для Платоновой. Лоб ее пошел испариной. Впечатление было сильнее, чем от просмотра непристойного (гадость какая!) фильма. Сердце колотилось так, что вздрагивала футболка. По правде говоря, она завидовала уточке.
Ну вот, от каких вещей может зависеть почти что судьба одинокой девушки!
Когда через несколько минут возле Платоновой вдруг с визгом притормозила темно-зеленая «Ауди», она, еще не понимая, что делает, плюхнулась в машину. Ей тоже хотелось приключений и страстей.
Пьетро был взволнован. Сразу же начал рассказывать, как тогда ждал ее, как вечерами выслеживал по городу, как боялся подойти, потому что она была не одна. Платонова жадно впитывала в себя его сбивчивые французские и итальянские фразы и чувствовала себя почти уточкой.

С тех пор, находясь в длительной командировке в капстране, куда с таким трудом она попала и где строжайшим образом запрещались любые несанкционированные контакты с иностранцами, тихая и пугливая Леночка стала ходить на тайные свидания с иностранным капиталистом или с капиталистическим иностранцем. Как кому нравится. Дважды в неделю в восемь вечера она появлялась в глухом переулке и ныряла в машину.
Возможно, если б не ощущение игры с огнем, ей бы это не было так интересно. Но поиграть с огнем хотелось. Леночка с удивлением обнаруживала, как приступы сладкого страха в душе сменялись решительной готовностью идти на риск.

Но все оказалось не совсем так, как рисовала она себе в своем воображении. Приступы итальянских страстей сопровождались частичным или полным фиаско по той самой части. От этого непереносимого несоответствия – желания и возможности – он то ругался последними итальянскими словами, то, сплетя пальцы под подбородком, истово просил у Платоновой прощения. Она помогала ему как могла, но каждый раз при этом вспоминала того селезня. Сравнение было не совсем в пользу бедного Пьетро.
И все равно: как интересны, как романтичны и опасны были их путешествия! Постепенно были наработаны свои правила конспирации. По городу Платонова ехала в машине в темных очках, заслоняя обзор открытой газетой. За городской чертой маскарад заканчивался, но готовность моментально вернуться в образ оставалась.

Первый раз Леночка побывала во Франции нелегально. Они просто пересекли границу и поехали дальше по пустой дороге. Никто их не останавливал, и никому не было до них никакого дела. Как это было прекрасно! Платонова, как козочка (а кто же еще?), скакала по французской земле, топала по ней обеими ножками и, обращаясь к небесам и Пьетро, вопрошала: «Неужели я во Франции?». О возможных последствиях такого поступка она старалась не думать. Равно как и о том, что пощады, в случае чего, не будет.
Они гуляли по безлюдным паркам, зеленым лужайкам. И на траве, и на лавочках, и на безлюдных тропинках — везде — происходило одно и то же. Ненасытные попытки и частые неудачи. Но Пьетро был таким изобретательным и горячим, он так талантливо компенсировал то, что у него не совсем получалось обычным способом, что ее тело блаженствовало, а душа сопереживала.

Он много рассказывал о родителях и своей семье.
Детей двое. Старший сын учится в Женевском университете на очень престижном факультете – «Экология окружающей среды».
«У нас был бы кандидат в нищие», – автоматически отмечала Платонова про себя.
Но сейчас он призван на срочную службу в армию на целых три месяца. По выходным мальчик приходит домой как есть, при полной амуниции, включая боевое оружие.
А она-то думала, почему в этом навечно мирном городе так много молоденьких солдат с оружием в руках?
На выходные их отпускают домой. Нет, только пообщаться, кормят их и в казармах достаточно. Вкусно ли? Ну что за вопрос, конечно вкусно, ресторанное меню… А как же еще?
«Как же еще» Платонова предпочитала не обсуждать. На Родине Платонову ждала не только такая же тихая, как она, мать, но и Васька, младший брат. Будучи сестрой будущего призывника, она уже многое успела узнать о службе в рядах отечественных вооруженных сил… Ну, неужели для них, этих европейцев, это и есть реальная жизнь?
Дочка у Пьетро балда и разгильдяйка. Опять же по-французски это звучит совсем даже не так. А как – сказать нельзя. Можно только догадаться.
Связалась с плохой компанией, сама покуривает травку. Учиться не хочет, живет на съемной квартире, Пьетро оплачивает.
Но главное несчастье его жизни – жена.
«О, Елена, ты не представляешь, она же англичанка! Как ну и что? Она такая холодная и совершенно не умеет готовить! Недавно подала на ужин яичницу с грибами!» — Пьетро с суеверным ужасом заводит взор к небесам.

«Мой бедный маленький дружок, – это Платонова мысленно обращалась к ним обоим, — как жаль, но накормить тебя я могу только любовью. Бери, сколько хочешь.
Если сможешь…».
Маленькая козочка уже научилась легонько поддевать Пьетро своими фарфоровыми рожками, и это доставляло ей большое удовольствие.
Вскоре Пьетро предоставил ей возможность проявить себя в качестве хозяйки на кухне маленькой, симпатичной квартирки недалеко от работы Платоновой.
Квартирка друга. Тот уехал по контракту в Африку.
«Знаешь, что он увез с собой?», — Пьетро мечтательно откидывает голову. Платонова напрягает воображение. Но догадаться ей не под силу.
— Чемодан презервативов!
«Бог в помощь», — говорит деликатная Леночка по-русски и думает:
«А почему бы Пьетро не поехать в Африку, а другу, как раз наоборот, остаться бы в этой квартирке с ней?».
Но нет, не будет больше Платонова колоть фарфоровыми рожками своего Петьку. Он действительно хороший. А иногда такой наивный и смешной, хотя лучше все же с ним не шутить.
Пьетро страстный коллекционер оружия. Дома у него специальная комната, выложенная бордовым бархатом. В мягких гнездах по стенам в несколько ярусов развешены длинноствольные, короткоствольные, старинные и современные драгоценные экземпляры. Дважды в неделю Пьетро ездит на стрельбы. На ладонях у него специфические жесткие мозоли, а хватка твердокаменная.
Первый раз Леночка испытала культурный шок от посещения человеческого жилища, когда в летний день Пьетро пригласил ее к себе посмотреть предмет своей гордости – эту самую коллекцию. Вообще-то до этого ей казалось, что она вполне понимала всю имущественную и социальную разницу в их положении.
Но личный лифт, домчавший их на семнадцатый этаж прямо в квартиру Пьетро, казалось, не поднялся, а пропорол собой всю глубину пропасти, которая сразу же предметно обозначилась в смятенном сознании маленькой Платоновой.
Комнаты по величине напоминали теннисные корты, и она с тоской замечала, что даже люстр было по две-три в каждой из них. Торжественная мебель (Италия- родина дизайна), сложная техника. Но самое гнетущее впечатление произвело невиданное обилие живых цветов в огромных вазах. Изысканные цветочные композиции давили своим великолепием и презрением
к собственной стоимости.
Платонова совсем уже было зашлась в своих имущественных комплексах, когда вдруг увидела старую, сожженную во многих местах гладильную доску и стальной утюг с черной эбонитовой ручкой, до боли напоминающий изделия отечественного легпрома.
Как здесь, в царстве бытовых изысков, оказались эти пещерные экземпляры, Леночке не суждено было узнать, но стало ей легко и весело, как будто встретила она среди незнакомой толпы хорошего знакомого. Чужое материальное благополучие перестало давить, и она уже внимательно слушала историю каждого из драгоценных экземпляров в оружейной коллекции Пьетро.

Всенародный праздник Седьмого ноября аполитичная Платонова провела в постели с мужчиной. То есть, с Пьетро Леонардо Захария Сильвестри, брюнетом сорока двух лет от роду. Весь день. Много говорили, смеялись, ели. И неистощимые фантазии Пьетро: он не хотел сдаваться.
Каждые полчаса он умоляюще смотрел на нее влажными, как маслины, глазами и говорил, мешая французские и русские слова: « Елена, ты настоящая проблема моей жизни и ужасная блиять ….».
Это она-то, застенчивая козочка с веселыми колокольчиками в розовых ушках? Леночка понимала, что надо обидеться, но у нее ничего не получалось. Еще никто не обвинял ее в таком грехе, и в душе ей это было даже приятно.
— Елена, любишь ли ты меня хоть немного? —
Ну, как было не ответить «да»? И Пьетро с утроенной энергией принимался за свой скорбный труд.
Первый человек, которого Платонова встретила в тот вечер на пути к себе домой, был секретарь Парткома — с женой. Они были оба прочные, широкозадые и с умным выражением на каком-то общем лице. Поздравили друг друга с праздником Революции. Жена «парткома» посмотрела на Леночку сверху вниз с интересом энтомолога, и Платонова почувствовала себя уже не козочкой и не уточкой, а бабочкой, пришпиленной к полу жалом по-партийному беспощадного взгляда.
Через минуту она резво бежала дальше. «У них-то, наверное, все по этой части хорошо, вон какая сытая морда – одна на двоих. Это тебе не влюбленный и нервный Пьетро», — думала она, перепрыгивая, чтобы напрасно не сбивать каблуки, через швы исторической брусчатки.
Настроение было смешанное.
Как-то много всего образовалось. Она попробовала разобраться, где болит.
Пьетро – его ироничный взгляд при встрече. А ведь она специально для него надела свою гордость – первую в жизни настоящую шубку. Полгода Леночка копила, сидела на диете, похудела на два размера, и вот — свершилось. Правда, шубка дешевая, мутон или, по-старому, цигейка, но ведь все-таки не козлик какой-нибудь!
Он ничего не сказал, только чуть улыбнулся. Вот гад.
Так, теперь с этим «парткомом» — что было там? Там тоже была улыбка, была обидная ирония. Ну, понятно, почему. Если для Пьетро ноябрь и впрямь зима, то для наших видеть Платонову при плюсовой температуре в мехах – большое удовольствие. Плевать, главное, им и в голову никогда не придет, как Леночка провела этот день.

Прошло два года. Пьетро прочно вошел в жизнь маленькой Платоновой. Все хранилось в глубокой тайне, на работе никто ни о чем не догадывался.
За отчетный период она сделал для себя несколько интересных открытий. Первое и очень приятное – ее можно любить. Второе, не менее важное, но печальное — Пьетро стал для нее своим, близким, почти что родным.
Больше в глубине своего взрослого, но малоопытного сердца Леночка отыскать не могла ничего.
И главное, она поняла, что, оказывается, тоже может! Если бы Платонову спросили, а что, собственно, она может, Леночка, наверное, застенчиво прикусила бы губку, тряхнула веселыми колокольчиками в розовых ушках и.
И ответила бы совсем невпопад.
Сейчас ей было ясно, что она – большой молодец. Молодец, что выучилась, и не просто на курсах, а вечерний пед закончила. Молодец, что выбралась сюда. И молодец потому, что в ее семье – она, оказывается, самая главная. Почему она раньше не замечала, что мать давно уже спрашивает в письмах ее совета по всем жизненно важным вопросам и, главное, следует им?
Скоро, скоро Леночка выплатит деньги за кооператив, и у них будет своя квартира… Мать уже и занавески на кухню купила – шесть часов отстояла в очереди.
Однажды они поехали по новой дороге за город. Ехали быстро, Пьетро молчал. Наконец, приехали в Эрманс. Платонова вспомнила, что это предместье русские называли «Германск».
Почему-то подошли к пустоши. Пьетро смотрел то на землю, то на нее. Платонова почувствовала, что сейчас что-то произойдет.
Он попросил ее встать на мягкую почву. Потопать обеими ногами, как тогда во Франции. Зачем? Но она поняла, что так нужно, и встала, и потопала.
Как она боялась и не хотела услышать, то, что услышала!

Это земля для них. Для их будущего дома и их будущих детей. У нее начнется совсем другая жизнь. И сама она станет совсем другой. Другая прическа, лицо, другая шуба, другие украшения. Ежемесячно на карманные расходы ей будет выдаваться три тысячи швейцарских франков (хорошо же оплачивают труд своих чиновников международные организации!). От нее требуется только одно – физически быть и любить Пьетро. Даже готовить необязательно. Из ее рук он готов кормиться даже яичницей с грибами.
Ну что было тут ответить? «Мой бедный маленький дружок!», – непонятно почему, но Платонова звала Пьетро, который был старше ее на четырнадцать лет и выше на две головы, именно так.
Мысленно она пыталась представить себя другой – в дорогущей шубе, макияж, бриллианты, что там еще … белье, как то, что она видела на витрине. Ей бы это так пошло. Благородная смесь Италии со Швейцарией. На темно-зеленой «Ауди» будет заруливать сама. И даже ростом, может быть, станет повыше.
Платонова уговаривала себя. Ей очень хотелось согласиться. Она понимала, что это шанс, который дается ей первый и последний раз в жизни.
А возвращение домой уже так близко, и это навсегда. А там перестройка и талоны
на сахар и табак. И маме на Родину она отправляет передачи с лекарствами и чаем. И Ваське нужно что-то на зиму…
«Ты будешь другая, ты будешь лучше, и думать уже не надо будет ни о чем. Впереди одни горнолыжные курорты и молящие глаза Пьетро – ну, соглашайся же!» — уговаривала она себя.

Она представляла себя другой – небрежно-утомленной, уверенной в себе, и на душе становилось тяжело. Как объяснить Петьке, что променять собственные, пусть маленькие и смешные победы, на большие, но не свои завоевания, для нее сейчас уже невозможно?
А ее собственный драгоценный мутон? Конечно, он совсем дешевый, но как она гордится тем, что сама его купила, что смогла! Чувство вины перед возлюбленным сокровищем опережало решение. Чужая роскошная шуба сразу же обесценит ее собственную, так же, как и чужая богатая жизнь обесценит все, что до этого было так серьезно и значимо в ее собственной жизни.
И вообще, Платонова поняла, что не хочет быть «совсем другой» – пусть даже лучшей. Она почувствовала, что, оказывается, любит себя, и ей жаль расставаться с собой настоящей. И не хочется просто физически быть, и хочется своих, а не чужих подвигов.
«Скоро эта самая жизнь со всеми твоими собственными подвигами так тебя укатает, не своим голосом взвоешь», — говорила в ней более умная часть ее «я».
«Но я не хочу!» – малодушно отпиралась ее совсем глупая часть.

Молчание затягивалось. Пьетро напряженно смотрел на линию горизонта. Он был умный и уже понимал, что сильно ошибся.
Возвращались в тишине. Платонова чувствовала себя уже не уточкой, а свиньей. Машина мчалась почти на пределе возможностей. Было страшно. Вдруг правая рука Пьетро прошлась по кнопкам ее джинсовой рубашки.
Это было похоже на дурной сон. На огромной скорости, на пустынном шоссе Пьетро, не отрывая взгляда от дороги и левой рукой мертво вцепившись в руль, правой наощупь снимал с нее все. Он делал это не спеша, продлевая минуты своей абсолютной власти. Она без звука подчинялась ему, боясь неверным движением враз покончить со всеми разногласиями на этом свете. В финале, Платонова сидела в машине с зажмуренными от страха глазами и совершенно раздетая. Мимо проносились виноградники, во рту у нее пересохло, говорить она не могла. Всю дорогу он так и держал руль левой рукой.
Остановились они у заброшенного причала на берегу Женевского озера. Машина резко затормозила, и Платонова больно стукнулась голой грудью о приборную доску.

Больше они не встречались. И только однажды накануне ее отъезда домой по дороге с работы она почувствовала легкий шлепок по спине. На дороге валялся маленький каштан. Под большим каштаном, прислонясь к стволу и засунув руки в карманы брюк, стоял Пьетро. Он изменился. Но сказал то же самое на своем прекрасном французском языке: «Елена, ты настоящая проблема моей жизни. Скажи, любишь ли ты меня хоть немного?». Ну, как было не ответить «да»?

И маленькая Платонова вернулась в Москву. Вокруг шла борьба за выживание. Мать с гордостью докладывала о каждой очередной победе: то гречневый продел удалось купить, то табачные талоны обменять на сахарные.
И она действительно взвыла и не раз потом заламывала свои маленькие ручки: где ее непостроенный дом на необласканной земле в милом Германске? Пьетро как будто услышал. Неизвестно, как, через кого он узнал номер ее телефона. Позвонил и опять сказал то же самое. Он ждет. Ждет и Германск.
Боже, как прекрасна та сказочная земля, как долго будет любить маленькая Платонова своего Петьку. Она будет любить его всегда. Потому что никогда, никогда не вернется она в тот город. Потому что опять прочно замолчит в ответ, и в трубке будет слышно только ее дыхание. И потом опять будет она выть и заламывать руки.

Через полгода ей со знакомыми пришла посылка. В коробке из-под обуви лежали лекарства для матери и дорогой чай.
Платонова прямо от знакомых позвонила домой и рассказала про свои завоевания.
В конце концов, это было не хуже, чем гречневый продел.

Откидное место

I.
Договорились встретиться около Дворца Пионеров на Воробьевых горах. Как это будет? А черт его знает. Вроде бы, все сделал, подготовился. Машину помыл, даже салон заново выдраил, а зачем, спрашивается, и сам не знает. Он что, внутрь машины полезет? Приедет на своей, уж наверное, не хуже.
Главное, пусть увидит, что здесь стоит новая представительская «семерка» с турбо наддувом.
Васька давно уже подсел на БМВ, для себя брал только ее. А вторая была обычно небольшая, но сильная – для жены. Сейчас она на красной «Ауди-ТТ» ездит, ругается: слишком маленькая, говорит. Избаловал женщину …

Кстати, а как она? Васька сам тщательно контролировал все выходы жены в люди. Он всегда знал, как нужно. А она не всегда.
Низ – «Армани», верх – тоже «Армани», шея, руки – «Булгари». Ноги – «Лубутены» со своими навечно покрасневшими от стыда за собственные цены подметками. Сумка – «Гермес-Биркин». Это важно. И еще много разных «цацок», или, как Васька любил цитировать, «трэндА и брэндА».
Он покосился на жену: красивая. До сих пор. И умница – не по годам, вот что главное. И всего-то полтинник девочке, а все уже понимает. Ну-ну, это он так, любя.
А сколько знает она, подумать страшно. Не в смысле там гуманитарно-лингвистических изысков, хотя и это тоже. О нем знает: процентов тридцать, а может, даже и больше.
И не потому, что он рассказывает. Дурак он, что ли? Сама всегда догадывается, когда у него что-то происходит. А сколько еще старается не знать, не видеть, не додумывать – Васька в это все старается не углубляться.
Ничего не говорит, но задницей своей, затянутой в итальянские «брэндА», сразу все чувствует. Начинает отмалчиваться, надолго уходить из дому «подышать», по два часа торчать в закрытой ванной. И – терпит. Любит, наверное.
А Васька ничего не может с собой сделать, он должен каждый раз от каждой женщины снова и снова получать подтверждение того, что сам думает о себе. Он – сильный, умный и быстрый. Он – волк или же тигр. Ваське нравилось представлять себя зверем грозным, но не кровожадным. Такой вот цивилизованный хищник. Крови не любит, но добычу свою не упустит. Тем более что она, добыча, как правило, сама в его большие и умелые руки с превеликой охотой идет.

То, что жена должна быть красивая, причем так, чтобы все вокруг это признавали, Васька для себя давно решил. Никакие компромиссы его не устраивали. Как и вообще в жизни.
Первый раз женился тоже на красивой, еще красивее этой. Но та сама все поломала. Зато теперь замужем за завхозом, которого почему-то называет «серьезный бизнесмен». Ладно, давно уже это проехали.
И если бы в третий раз, упаси Господь, пришлось бы жениться, — Васька этого совсем не хотел, – он опять нашел бы такую, чтобы на улице все шеи себе сворачивали.

Васька во всем признает только высшие баллы. Другие ему просто не интересны. Он – хронический отличник, или, как теперь говорят, перфекционист. И чем заплачено за эти пожизненные пятерки, знает он один. И вспоминать об этом не очень любит.
А причиной всему был один человек.
Вот здесь, на этом самом месте, они обычно встречались и шли в Секцию спортивной гимнастики.
Ненавидит Васька эту гимнастику всем сердцем взрослого, сильного и успешного мужика.

II.
Отец жестко контролировал его спортивную успеваемость. Лично присутствовал на всех соревнованиях, сам каждое утро поднимал его в шесть утра. Утренняя разминка по нормативам солдата первого года службы. Сам турник ему сделал: один в квартире, другой на даче. Подтягиваться ¬¬в – квартире, крутить солнце – за городом. Отжимания на полу с прихлопом. По двести приседов в день без перерыва.
Школьные успехи Васьки интересовали отца очень мало. Хотя на родительские собрания он ходил всегда сам. Приходил в военной форме, которую только и признавал, садился на первую парту и, молча, слушал. Слушать было приятно: Васька учился хорошо. И хотели бы эти гнусные бабы найти, за что зацепиться – да не за что. Ну, разве что, поведение иногда.
Педагогический состав школы отец держал в строгости и, когда однажды его стали нагибать на какую-то родительскую повинность, окна, что ли, помыть, отчеканил, что он – офицер и не может менять боевое дежурство на мытье окон в классе.
Связываться с ним никто не хотел. Погоны майора, которые, скорее, компрометировали их немолодого обладателя, чем придавали ему дополнительный вес, внушали педсоставу трепет, как если бы они были маршальскими.

Отец это умел: суровый, молчаливый. Но только зачем он все это делал с ним, с Васькой. Если так нравился ему этот спорт, занимался бы он сам хоть чем-нибудь.
Так нет, всю энергию сосредоточил на сыне. У самого жизнь не удалась, застрял в майорах, звание низкое, должность никакая. А самолюбия – на десятерых хватит. Задумал из сына сделать чемпиона.

Васька с содроганием вспоминал спичку: пока она не догорит, он должен был одеться, обуться и встать перед отцом в стойку «смирно». Потом водные процедуры, отжимания, приседания или работа на турнике. И только потом завтрак и школа. Школу Васька ненавидел еще больше. Интересных ребят он там так и не нашел.
А в гимнастической секции был Саша. Широкоплечий, небольшого роста, маленький, проще говоря. Саша был чемпион, самый лучший гимнаст в их группе, но он совсем не воображал. Ваське в нем нравилось все: и светлые, густые волосы, и широкая улыбка, и его крупные, ровные зубы, а главное, Сашин маленький рост.

У самого Васьки все было не так. Каждый месяц отец замерял его, замечая, как все выше и выше ползут карандашные отметки у дверного косяка. И это расстраивало его больше всего. Васька чувствовал себя виноватым: для гимнастики нужно было короткое, крепкое тело. А Васька был по-девичьи узким и длинным. Отец мрачнел, мать с удовольствием поддакивала, что Васька получился совсем неинтересным и тощим, как хвощ.
Дед обычно ни во что не вмешивался, потому что был уже очень старым. Одна бабушка радовалась тому, каким Васька на свет уродился, и терпеливо объясняла ему, что попа у Васьки шильцем, а талия осиная. И что он очень красивый.
Но Васька так и не научился широко и доверчиво, как Саша, улыбаться миру: все время казалось, что его одернут, скажут, чтобы глупостями не занимался, шел бы лучше уроки учить или на турнике подтягиваться.
Отец с матерью часто ругались. Мать кричала, что отец до сих пор майоришка и зарабатывает копейки. Отец говорил, что он боевой офицер и должности себе выслуживать не станет. Улыбались в доме редко, смеялись – еще реже. Праздники они не отмечали, дни рождения не справляли.

III.
У Саши дом был совсем другим. Его отчим был фотокором, много ездил по свету, привозил Сашке джинсы, пластинки, магнитофоны. Совсем его не ругал, а вот успехами его восхищался. Охотно признавался, что сам в детстве учился плохо, еле десятилетку окончил. Как стал Собственным фотокорреспондентом известной газеты – умалчивал.
Сашкину гимнастику он серьезно не воспринимал, называл ее «кувырочками». Говорил, что если разряд или «мастер» помогут в институт поступить, то хорошо, а если нет, то и гори тогда эта гимнастика синим пламенем.
Сашку никто не поднимал на рассвете, не гонял на водные процедуры. Спички в их доме служили по своему прямому назначению, и гимнастикой Саша занимался потому, что ему это нравилось. Ему нравилась гимнастика, и ему нравилось быть чемпионом. В секции его так и звали – «Чемпион».
И жил Саша не в коммунальном доме, где половина квартир была заселена цыганами, а в большой, уютной квартире на Фрунзенской набережной. И царила в этой квартире Сашина мать – тетя Ляля.

Никогда до этого Васька не видел таких женщин. Женщин вокруг него и вовсе не было. Были какие-то тетки, да бабки. И Васькина мать тоже была такая. И Васька уже понимал, что очень скоро эта большая, толстая тетка с огромными руками, животом и сорок третьим размером обуви станет большой, толстой бабкой.
Васька свою мать не любил с самого начала, с первых дней, как он помнил себя. Он любил свою бабушку со стороны отца. Она была тихая, улыбчивая, с грустными глазами, во всегдашнем белом воротничке и серебряной брошкой под горлом. Ваську, как могла, оберегала от родителей. А дед у Васьки после сталинских лагерей был слепой. Все больше молчал и читал свою книгу с пупырышками.

Была у Васьки и другая бабушка. Это ему так говорили. Но Васька категорически отказывался в это верить. Он называл эту злющую каргу, которая ругалась страшными матерными словами и была похожа на ведьму, не иначе как Клав Диванна, ломая свою малышовую головешку над тем, что же это за странное отчество «Диванна» и какой такой «Диван» был в отцах у этой страшной старухи.
Мать трепала его за непочтительное отношение к «маме», а Васька убегал к своей настоящей бабушке и прятался за ее спину. Она был его единственной любовью. Больше Васька не любил никого.
Отца – уважал. Мать – ненавидел. Деда – побаивался. А любил только бабушку.

Тетя Ляля была королевой. Вот если могут водиться на Фрунзенской набережной в третьем от начала доме на шестом этаже королевы – то это была она. Первый раз Васька увидел ее летом, когда сидел с Сашей за магнитофоном. Открылась входная дверь, и в квартиру вошла она. Вместо короны на ней была белая шляпа с широкими полями, на руках – белые, летние печатки до локтя, по темному паркету цокали высокие, тоненькие каблучки. А лицо светилось счастливой улыбкой. Тетя Ляля переживала тогда свое женское лето.
Она минуту поговорила с мальчишками, потом ушла в гостиную, и увидел ее Васька только перед уходом, когда заглянул в комнату попрощаться.
Тетя Ляля сидела с ногами на диване, грызла такую же яркую, как она сама, морковку и хохотала над чем-то в трубку телефона.
У нее была такая же, как у сына, широкая улыбка и крупные ровные зубы. От трубки она не стала отрываться, а просто послала Ваське воздушный поцелуй.

IY.
После этого жизнь Васьки сильно изменилась. Вернее, внешне не изменилось ничего. Опять подъем в шесть, отец с горящей спичкой, турник, по вечерам ругань в доме и ненавистная школа с классной руководительницей Евгенией Николаевной Рябушкиной.
Но теперь Васька знал, что ему делать. Прежде всего, вырваться. То, что Васька раньше невнятно проговаривал про себя, теперь, после знакомства с Сашей и тетей Лялей, оформилось в четкое желание вырваться из своей собственной жизни в другую. Там не будет тяжелых, унылых будней, там будет все легкое светлое, веселое. Там будет Красота, и там не будет Гимнастики.

Но об этом Васька мог пока только мечтать. По утрам его будил отец, днем Евгения Николаевна Рябушкина доказывала ему, что он, хотя и отличник, все равно есть никто и ничто, вечером была гимнастика. А на сон грядущий – ругань матери.

Без пятнадцати шесть вечера они встречались с Сашей около Дворца пионеров и шли на тренировку. Вот эти пятнадцать минут были единственно стоящими за весь день Васькиной жизни. Саша рассказывал о командировках отца в Африку, о том, как приходила к ним домой на ужин артистка Конюхова и какие записи у него появились в его новеньком магнитофоне.
Васька впитывал каждое слово. Он завидовал не магнитофону и не Сашкиным джинсам, вернее, конечно, и им тоже. Но Васька хотел не джинсы, ему нужна была другая жизнь, так чтобы не в гости туда приходить, а самому в ней, в этой жизни, быть хозяином и самому приглашать в нее других в гости. И, возможно, артистку Конюхову в том числе.
Потом начиналась тренировка. Саша легко отталкивался от пола, взлетал, правильно группировался и точно приземлялся своим маленьким, крепким телом на маты. Ваське мешали длинные ноги, равновесие он удерживал чудом, каждый шаг вперед давался предельной концентрацией его детской воли.

Соревнования обычно заканчивались одинаково: на пьедестале почета они стояли, почти сравнявшись ростом, и разница в полторы головы была незаметна за счет высоты центральной ступеньки, которую всегда занимал Чемпион. Васька обычно стоял на второй, а иногда и на третьей. В эти минуты на трибуны он старался не смотреть.
Там сидел отец, и Васька уже знал, что вечером будет ему разнос: отец будет кричать, что он бездарь, а мать вторить, что единственное Васькино достоинство, это то, что он хорошо учится, но и это тоже не достоинство, потому что учится он для себя самого, а не для отца с матерью. И что «у других дети, как дети, на них все завидуют, а ей от людей стыдно, что такой мешок с говном в семье уродился».

Y.
Однажды Саша принес Ваське толстую, затрепанную книжку Конан Дойля. Васька до того ничего не слышал о Шерлоке Холмсе и его верном друге Докторе Ватсоне. Когда он перелистал первые страницы, то удивился, как это раньше мог жить и не знать о таких необыкновенных приключениях. Ни о чем больше не мог думать Васька, первый раз в жизни плюнул он на уроки и, сидя за письменным столом с учебниками, весь вечер держал на коленях чудесную книжку.
Ночью он с головой укрылся одеялом и включил фонарик: дотерпеть до утра и не узнать тайну пляшущих человечков было совершенно невозможно. Через десять минут начался ужас. Отец заметил свет, сорвал одеяло и отобрал книжку. Он кричал, что Васька не имеет права нарушать спортивный режим, что это самое страшное преступление и что на фронте впору было бы отдать его в штрафбат. Васька не знал, что такое «штрафбат», и не очень его боялся. Но отец в гневе был страшен.

Спортивный режим Васька все равно нарушил. Полночи он проплакал, остальное время в тяжелом сне видел себя то знаменитым сыщиком, то его преданным помощником. Встал он с тяжелой головой, потом пришлось долго умолять отца отдать Сашину книгу. Отец сказал, что сам вернет ее Саше, и слово свое сдержал. Он вообще никогда не врал и не забывал обещанного: ни в плохом, ни в хорошем.
Васька «Шерлока Холмса» дочитал до конца, только в этот раз книгу пришлось взять в библиотеке – две недели ждал очереди и читал ее, пока отца не было дома, а прятал запрещенную литературу у бабушки.
Своему другу он ничего не рассказывал: было стыдно, что дома у них как-то все не по-человечески.

Теперь Васька часто задумывался над этим.
Сашины родители любили шумные компании, гостей, путешествия к морю, уют в доме и красивую одежду. По воскресеньям, с хохотом набившись в белую «Волгу» с гордым оленем на капоте, они часто уезжали на «пикник». Чтобы Ваське было понятно, о чем речь идет, Саша объяснил, что это когда все едут в лес, там на поляне расстилают большое одеяло, на него кладут красивую скатерть, а на скатерть ставят разные вкусные закуски и обязательно делают шашлык. А потом все едят, смеются, поют и танцуют на траве. Можно еще в бадминтон играть.
Ни о каких таких «пикниках» Васька отроду не знал и танцев на траве тоже не видел. Рядом с Подольском у них была дача – кусок земли, огороженный некрашеными досками. По выходным родители приезжали туда с одной целью – таскать навоз. Сколько этого навозу было нужно, чтобы было уже достаточно, Васька так и не понял. Навоз таскали с мрачной решимостью, как будто клятву дали расчистить все Авгиевы конюшни, а заодно, и Авгиевы коровники со свинарниками всех ближайших коллективных хозяйств.

Так было и раньше, но теперь Васька смотрел на все это по-другому. Где-то там играет чудесная музыка, брошена на траву светлая скатерть, счастливо хохочет, откинув голову, нарядная тетя Ляля. Почему-то Васька представлял ее в той же белой шляпе и длинных перчатках.

YI.
Мать с отцом работали молча, тяжело ухая, откидывали ведра с навозом в бочку и быстро шли обратно к огромной куче. «Даже к кучище», — со злостью обзывал Васька ненавистную гору конского навоза. Отец был в своих неизменных хэбэшных трениках, которые только и признавал взамен военной формы, мать — в лыжных штанах и старой комбинации. Этот, некогда оранжевый атрибут интимного дамского туалета, давно уже не употреблялся по своему прямому назначению, но зато в сезон полевых работ можно было видеть и сам атрибут, и его почерневшие от времени «подмышки», и засаленные веревочки, некогда именовавшиеся шелковыми бретельками.

Выходные на даче проходили быстро, скучно и бестолково. Ели кое-как, на газете: открывали банку тушенки и «для пропиху», как говорил отец, заедали ее солеными огурцами. Потом опять таскали навоз.

Если бы Ваське предложили тогда ответить, что больше всего в жизни его угнетало, он бы сказал, что это отсутствие в их доме Радости и Красоты.
Вот тогда-то Васька и задумал устроить собственную жизнь так, чтобы там все-все было наоборот.
И чтобы в ней обязательно присутствовала такая вот красивая тетя Ляля в белой шляпе, «пикники» с музыкой, воздушные поцелуи и сам бы Васька стал бы непременно Чемпионом, только не в гимнастике, а в жизни.
Но пока в Васькиной жизни ни «пикников», ни воздушных поцелуев не наблюдалось. Летом, в каникулы, Васька по-прежнему отжимался, крутил солнце на турнике и сдавал отцу экзамены на чистоту исполнения упражнений. Остальное время занимал навоз, борьба с сорняками, полив.
Отец сотнями высаживал кусты картошки, помидоров, огурцов. Не росло ничего, а что росло, то потом погибало или портилось. Картошка, оставленная на зиму, замерзала в подполе, кусты с огурцами подрубала медведка, помидоры покрывались черными пятнами еще на кустах.

Осенью родители квасили капусту. По важности это событие можно было приравнять, разве что, к тасканию навоза. Отец брал с собой Ваську и шел на Черемушкинский рынок. Каждый раз серьезно объяснял, что никогда не надо брать в начале рядов – там можно только «приценяться». Потом «приценяться» нужно по второму кругу и только где-то на третьем уровне покупать. Но не сразу, а предварительно поторговаться.
Капусту в огромных сетках тащили домой, потом – все та же оранжевая комбинация со страшными, черными подмышками на матери и зеленая майка на тощем торсе отца.
Капусту квасили ведрами, и в доме все время стояла невыносимая вонь. Потом ведра выставляли на балкон, в холода капуста каждый раз замерзала, ее пытались есть, но, в финале, сдавались и выбрасывали. На следующий год все повторялось снова.

Много позже Ваську посетила страшная догадка. У отца ничего не получалось: ни на службе, ни на огороде, ни в жизни.
И даже с Васькиной гимнастикой у него тоже ничего не получилось. В восьмом классе Васька сорвался с перекладины, навсегда отбил себе почки и уже никогда больше не подходил ни к турнику, ни к кольцам, ни к брусьям.
Он был счастлив и не понимал еще, какую цену заплатил за право больше не стоять на третьей ступеньке пьедестала почета, сравнявшись головами со своим лучшим другом и вечным соперником – Чемпионом Сашей.

YII.
Они еще дружили какое-то время. Васька по-прежнему приходил к Чемпиону в гости и брал домой почитать уже не детские книги, а журналы на английском. Саше они были не очень интересны, хотя отчим каждый раз из-за границы привозил их, сколько мог протащить через границу: тете Ляле – картинки посмотреть, сыну – языку поучиться. Но Саша предпочитал точные науки, а вот Ваське эти журналы были просто позарез нужны.
Васькин отец для сына давно уже определил род занятий. «Будь справным солдатом, и тебя заметят!», – это Васька с детства от него слышал. Хотелось теперь повзрослевшему Ваське спросить отца, что ж он сам, такой «справный солдат», так и не выслужил себе ни звезд на погонах, ни должности, ни зарплаты.

Васька с отличием закончил школу и на отца смотрел уже по-другому. Не мог он понять, почему отец так бездарно распорядился своей жизнью. Тупая работа в заштатном военкомате, дома тоска – ни вечера без скандалов с женой. Дача его, дурацкая, никакой радости не приносит: кроме отвращения Васька к ней не чувствовал ничего.
Зачем он, сын выпускника Гейдельбергского университета и «бестужевки», женился когда-то на этой тетке? Васька до сих пор не верит, что она может быть его матерью. Зачем заставил бабушку всю жизнь терпеть и молчать? Зачем его, Васькино детство, превратил в муку?
Спички, турники, лишние сантиметры, отмеченные карандашом на дверном косяке, разносы за нарушение режима. Спортивные лагеря с сырыми простынями, побоями по ночам, тоской по бабушке и задавленными слезами в пугающем своими запахами общем туалете. Шерлок Холмс, обруганный и запрещенный. Мечты отца о достойной жене для сына – акробатке из цирка.
«Господи, ну, почему акробатка, почему из цирка? Что, ему мало нормальных девчонок вокруг?», – с раздражением вспоминал Васька планы отца.

Вырваться, как можно скорее вырваться. В его жизни не будет этого тупого, безрадостного существования, не будет скандалов по вечерам, не будет рядом матери с черными подмышками.
Васька умеет и любит работать, он будет по-настоящему вкалывать, потому что в жизни ему придется рассчитывать только на себя.
Отец ему не союзник: почему-то с удивительным упорством всю жизнь отрекался он от всех красок и ароматов жизни. И сейчас он уже совсем не тот стройный, затянутый в шинель офицер.

Отец тяжело болеет, и Васька знает, что жить ему осталось немного. Васька понимает, что сейчас они с отцом меняются местами. Отец становится слабым, доверчивым, как ребенок, когда, с надеждой заглядывая в Васькины глаза, спрашивает его о своих анализах.
И Васька врет, что все хорошо, анализы вполне нормальные. Ему хочется обнять отца за плечи, хочется сказать, что он ему прощает все: и спички, и гимнастику, и навоз, и даже акробатку из цирка.
Хочется рассказать отцу, как Васька любит его: так любит, что, кажется, готов любовь эту запустить ему в жилы вместо отравленной болезнью крови. Он видит, что отец худой, как подросток, что он ниже Васьки уже на голову, что у него морщинистая, коричневая шея и что ему только пятьдесят два.

Васька приходит к отцу в военный госпиталь после занятий в институте. Он боится пропустить даже раз, потому что каждый день может оказаться последним. Как обычно, пожимает отцу руку, закуривает с ним на равных. Говорят ни о чем, это ведь совершенно не важно.
Важно то, что отец знает: Васька здесь, с ним. Они вместе пройдут этот тяжелый для обоих путь, а после операции, верит отец, они уедут на дачу – таскать навоз.
Васька чувствует, что сейчас готов все отдать, чтобы вернуть то время, когда в замызганных галошах и трениках они таскали бесконечные ведра с лошадиным и коровьим дерьмом.
Все планы и мечты о своей, не похожей на отцовскую, жизни отошли куда-то в сторону. Он пытался представить, то что происходит в этом истерзанном болезнью маленьком теле, то что происходит в его истерзанной некрасивой, невеселой и неумелой жизнью душе.

А временами накатывала такая злость на собственное бессилие, на невозможность отбить у смерти своего собственного отца, который всегда вставал в пять, чтобы разбудить его в шесть и накормить специальным «спортивным» завтраком, который терпеливо сидел на родительских собраниях и слушал эту суку Евгению Николаевну Рябушкину, который не пропускал ни одного соревнования и, думая, что никто не слышит, с гордостью рассказывал потом по телефону своим «ребятам», какой у него замечательный парень.
Сейчас Васька понимал, что замечательный был его отец. Он не хотел никого другого, даже Собственного фотокорреспондента известной газеты. Плевать ему на чужие джинсы и магнитофоны, на свое некрасивое детство.

YIII.
– Отец… Только не умирай, я сделаю все, чтобы твоя жизнь изменилась. Посмотри, я уже взрослый, я так много могу. И научил меня всему ты.
Когда-то ты дал мне маленький, детский молоточек, чтобы я сделал свой первый скворечник, ты научил меня плавать, а потом бриться и завязывать галстук, сидеть на коне. Ты рассказывал мне о войне, о кавалерии и о своих чертовых лошадях.
И главное, сколько ты всего не рассказывал, чтобы не подрубать, как медведка рассаду на грядках, мой тонкий стебелек надежды на то, что жизнь моя будет прекрасна, что все у меня получится и счастье будет жить в моем доме.
А помнишь, мне было четыре года, и тогда еще началась гроза? Ты снял с себя рубашку, закутал меня, и по твоим голым плечам звонко шлепал дождь, а мне было уютно у тебя на руках и совсем не страшно. Вода задерживалась на твоих густых бровях, потом проливалась мне на лицо, и я понимал, что ты – самый лучший.

Последние дни Васька плохо помнил. В самом конце мая отец умер. Он больше всего любил это время – когда весна и лето тайно встречаются ночами на влажной, усыпанной белыми лепестками земле.
Васька поставил памятник отцу с его портретом в военной форме и с майорским погонами на плечах. Гравер предложил, было, прибавить две звезды «для солидности», но, взглянув на Ваську, осекся, не договорив.

С Сашей они виделись все реже, потом наступила совсем взрослая жизнь, началась работа и Васькино упорное движение вперед и вверх, туда, где, он верил, будет у него свое, пОтом заработанное, достойное место в жизни. После института он уехал на пять лет в свою первую командировку. Жизнь то била, то ломала, то дружески подмигивала, потом опять давала по морде. Много было всего. Сашу он совсем потерял из виду.

И сейчас ему есть в чем отчитаться перед Чемпионом.
В деловом мире его знают, репутация – порядочного, серьезного мужика, отличного профессионала. Карьера удалась, да и все задачи по материальному жизнеобеспечению тоже давно уже решены.
Домой, в Москву, они с женой прилетают редко: последние годы руководит Васька небольшим, но важным офисом в Вене, а отдыхают они в Баден-Бадене. Конечно, не в соседнем Бадене под Веной, куда и на трамвае дотрюхать можно, а в Германии, где достойная и респектабельная человеческая старость находится в полной гармонии с еще более достойной и респектабельной архитектурной стариной.
Васька еще не стар, но эта гармония греет то ли его самолюбие, то ли тщеславие… В общем, там ему хорошо.

Все меньше становится людей, кто еще может запросто называть его Васькой. Только жена, когда утром, проснувшись, просовывает руку ему под спину и целует в шею. Она ласковая и любовь к нему до сих пор скрывать не умеет, а ведь двадцать с лишним лет вместе.
Васька, глядя на нее, часто вспоминает тетю Лялю: как она хохотала, откинув голову, как забиралась с ногами на диван, как посылала Ваське воздушные поцелуи. Бог услышал его. Васькина жена тоже такая – веселая и красивая. Только не изменяет ему, как тетя Ляля своему фотокору. Это Васька точно знает.

Но так и не смог он, солидный, взрослый дядька, ответить на свой главный вопрос. Где та тайная пружина, которая заставляла его снова и снова ломиться в накрепко закрытые двери? Не обходить очередную гору, а карабкаться на нее?
А может быть, все эти годы он просто бежит от своего прошлого? И по-прежнему завораживает его та самая картинка чужой жизни, о которой он по-мальчишески мечтал ночами, лежа на своей жесткой, почти солдатской койке?
Честно: он сделал все, что мог, и перед тем мальчишкой с фонариком под одеялом ему сейчас не стыдно.

Стихи… Их Васька может читать часами, откуда это пришло, сам не знает. Их любимый Серебряный век, ночные споры с женой о Гумилеве и Волошине. Ар-деко, Модильяни и «Мирискусники», Калмаков, Лентулов, Жорж Лапшин, Пожедаев и все их любимые художники русский эмиграции: кое с кем, уже из нынешних, даже стали приятельствовать.
«Сотбис» — если не купить, то посмотреть каждый раз обязательно: на самолете до Лондона или Нью-Йорка всегда можно быстро обернуться.
Вот только в Венской опере его каждый раз развозит. Но жена понимает, не будит, а ему под классическую музыку так хорошо спится. Потому что устает — очень. Даже неудобно вспоминать об этом сейчас: Саша ведь так любил и оперу, и театр.

IX
Васька действительно волновался. Как сейчас они встретятся? Много лет не решался он позвонить Саше, думал каждый раз, что рано еще, не готов он к такой важной для него встрече. И вот, наконец, решился.
Васька нервничает, поглядывает то на жену, то на машину, то на свои часы – «говорящий» аксессуар.
Вокруг было ни души, только на лестнице из оврага вдруг показалась сначала чья-то голова, потом нарисовался весь человек, вернее, человечек. Васька дрогнувшим голосом сказал жене:
– Это он.
И услышал ее тихое:
– Нет, это невозможно.

Это был Саша – маленький, крепкий, с лысой головой и крупными, желтыми зубами. За плечами у него был рюкзачок, на ногах – детские ботиночки. Рядом с ним была немолодая, тоненькая женщина, которую Васька назвал про себя «Каплей». Она была совсем незаметна, как прозрачная капля воды, и светилась Сашиным отражением.
– Да, но почему вдруг из оврага, и где ты машину оставил?
Саша развел руками и весело рассмеялся.
Первые объятия и возгласы радости иссякли, надо было что-то делать.
– Ну что, предлагаю грузинский ресторан, тут недалеко, на Остоженке.
В глазах Саши промелькнуло смятение:
– Да я как-то не готов к Остоженке, давай что-нибудь попроще.
Васька еще не верил, но уже понимал, что все будет совсем не так, как он предполагал.
– Ну, попроще, так попроще. Давай тогда в пиццерию на Ленинском, недалеко отсюда.

За столом Саша замялся: красивые названия в меню ни о чем ему не говорили, и право выбора он делегировал своему другу.
На Васькин вопрос о преференциях он смущенно пожал плечом:
– Да нам бы покушать…
Все остальные вопросы и ответы тоже совершенно не склеивались в разговор. Тяжело было всем. Васька заметил, что жена старается руки держать под столом: «цацок» своих стесняется.

После института Саша распределился в НИИ по специальности, там до сих пор и работает. Гимнастику вспоминает с любовью.
Васька чувствовал почти слезы в горле:
– Саша, Саша, а как родители, как тетя Ляля?
Тетя Ляля умерла, отчим болеет и материально бедствует, а помочь некому. Саша сам едва концы с концами сводит.
А вообще-то, живут они хорошо, оживляется Саша. Все свободное время на даче работают: купили еще в старые времена шесть соток в Калужской губернии. В доме ягоды, овощи всегда свои с огорода, даже капусту для засолки сами выращивают. А насчет навоза с одной конюшней удачно договорились, это же для земли самая полезная вещь. Саша с «Каплей» понимающе переглядываются и рассказывают, что в планах у них купить велосипеды и поездить, наконец, по старому Подмосковью, посмотреть на эту красоту.

– Ну, хорошо, а как твоя музыка, театр? Ты ведь так любил все это!
Саша широко, по-старому, улыбается и кивает головой:
– А как же, ходим, обязательно! Знаешь, у нас все уже отработано: я жену обычно в крайнее кресло сажаю, а себе откидное место беру. Очень удобно.