ОЛЕГ АБРАМОВ. Илька. Рассказ
Наверное, образ Ильки из рассказа Олега Абрамова и есть тайная мечта всех мужчин: добрая, нежная, отзывчивая, всегда готовая прийти на помощь… Но почему-то в жизни так случается, что такие девушки остаются одни. Наверное, Бог приберег для них возможность встретить настоящую любовь, своего человека, способного оценить талант любить бескорыстно и беззаветно. Но только это уже другая история… для дамских романов, а в рассказе «Илька» жизнь предстаёт перед читателем без прикрас — как она есть. Честно и ярко. И о такой именно жизни хочется читать, таким героиням смотреть вслед, перечитывая и перебирая, как чётки, их чувства и мысли.
Маргарита Пальшина
Маленький, кривоногий и юркий водитель по имени Рустик довёз Ильку до автостанции, вытащил её тяжёлую сумку с продуктами, подтянул штаны, и, дружелюбно подмигнув на прощанье, запрыгнул обратно в голубой колхозный УАЗик. Кривоногий — не самое подходящее для Рустиковых ног определение. Хотя и образовывали его конечности некий овал вокруг осевой линии, никакой ущербности или неуклюжести в его походке не наблюдалось. Это были ноги потомственного наездника, позаимствованные, может быть, у одного из храбрых воинов Батыя, в облаке пыли с громким звериным воем проутюживших эти земли. Если бы не трактора да автомобили, он и сейчас бы носился верхом по полям, оглашая окрестности бандитским свистом. А так…скакал он на своём ульяновском мустанге по кочкам колхозных полевых дорог или, когда урожай уже убран, прямо по скошенной пашне — единственный способ не застрять в разъезженной колее. Водительское сиденье Рустик близко не придвигал, а компенсировал длину ног плотной, расшитой кистями подушечкой под спину. И по верхнему краю лобового стекла тоже бахрому подвесил, на сиденья чехольчики замшевые вишнёвого цвета изготовил. Моет своего «коня» чуть не дважды в день, по капоту похлопывает дружески. Может и морковкой тайком кормитне замечали, но кто знает…
УАЗик этот в Илькиной семье называли «отцовским». Отец — председатель колхоза, и, само собой, как никто другой имел на него право. Впрочем, в семье Рустика автомобиль считался Рустиковым.
Хорошо быть дочкой председателя. Попробуй кто другой торчать полдня в слесарной мастерской, рассматривая как сыплются искры от точильного камня, или, скажем, в огромном колхозном саду с девочками собирать незрелые яблоки. А уж в УАЗике, при желании, можно, вообще, весь летний день провести — на заднем сиденье — куда бы тот не поехал. А если отец долго задерживается на совещании — сбросить босоножки, забраться на сиденье с ногами, свернуться ежиком, дремать головой на собственной руке. Если спать не хочется, пожалуйста — плети что-нибудь из ниток мулине, проволочек, бусинок, то есть всё то, что чуть позже стало называться «фенечками». Научилась она ловко обращаться с этими штуками благодаря журналам, и через две недели в доме кончились все нитки. Мама качала головой и нарочито сокрушённо заявляла, что дочка у неё язычница, наверняка в роддоме подменили, лежала там одна марийка из Морков. Сама же с гордостью показывала дочкины «фенечки» (буду уж и я их так называть) всем знакомым, и те восторженно цокали языками, нахваливая ловкость Илькиных рук. Вот и в машине, на лобовом стекле, чуть ниже зеркала, висит маленькая тёмно-синяя лошадка — другого цвета ниток тогда не нашлось — помахивая длинным хвостом. Рустик даже всем объясняет, что, прежде, чем тронуться, надо за этот хвост подержаться, и обязательно правой рукой — тогда ничего дурного не случится.
А когда УАЗик важно и неторопливо движется по дороге, лучше всего просунуть любопытную голову между спинками передних сидений, крепко за них ухватившись, чтобы не стукнуться на кочках:
— разглядывать дрожащий рычаг переключения скоростей, задумчивые стрелки на приборной панели;
— сравнивать форму ушей отца и его водителя;
— хохотать над потешно разбегающимися курами и удивлённо вытянувшими шею гусями;
— слушать о чём говорит отец, а обычно, после совещаний он ругает какого-то Мирзакреева, который ни черта не разбирается ни в агрохимии и ни в животноводстве, но на всё имеет своё очень важное мнение. При этом они, специалисты, обязаны его выслушивать, да ещё и утвердительно кивать головой.
Когда кроме отца и Рустика в машину садился ещё кто-то, Илька смещалась к левой двери и смотрела на мир из этого уголка. Тогда отец делал сердитое лицо и говорил: «Хватит кататься. Иди лучше матери помогай, или книжки свои дома читай. Поступать уже скоро.» На самом деле, ему не удавалось на неё сердиться больше одной минуты. А уж если повиснуть у него на плече и боднуть колючую щёку лбом, то просить можно вообще чего угодно.
Но всё это уже в прошлом, в далёком, в школьном, в беззаботном. Сейчас Илька учится на географическом факультете университета и, если ничего непредвиденного не произойдёт, через пару лет станет дипломированным метеорологом. В аспирантуру она не пойдёт, учителем в школу — тоже нет большого желания. Одна девочка с пятого курса распределилась во Владивосток на научный корабль. Ильке тоже хотела бы что-нибудь этакого, необычного. Родители, правда, и слышать об этом не желают. Отец строго ей:
— «Делай карьеру тут, пока я ещё не на пенсии, пока хоть какой-то вес имею. Потом поздно будет, нигде не пробьёшься». Мать сразу в слёзы, без всяких объяснений, одно только шепчет растерянно: «Ой, и не знаю… — и добавляет после этого, — отца слушай, кызым».
Вы, наверное, и не встречали никогда имени Илька, гадаете про себя, откуда такое взялось. Вынырнуло оно из простого татарского Ильсия путём русского уменьшительно-ласкательного сокращения. По паспорту, между прочим, она даже и не Ильсия, а Ильсияр, но звучит это несколько по-мужски в двуязычной Казани, поэтому уже в первые дни учёбы буква «р» растаяла, а ласковые «Илсиюша», «Ильсиюшка» сменились энергичным «Илька».
***
На стекле кассы автостанции неровно висел листок в линеечку, и не просто в линеечку, а в ту, что для первоклассников, с дополнительной косой штриховкой, вырабатывающий одинаковый наклон почерка у всего отечественного подрастающего поколения. Проверено многократно — не помогает. Стоит только перейти на тетрадь с обычной линовкой — тут же проявляются будущие характеры и судьбы: один продолжает накладывать буквы, словно типографские, другой сменил наклон, третий стал писать неровно, а кто-то вопреки всякому здравому смыслу развернул почерк самым немыслимым образом. На нашем листке корявыми фломастеровыми буквами провозглашалось, что рейс до Казани на 10-00 отменён из-за неисправности автобуса, билеты можно сдать или ждать дополнительного — в час тридцать.
Зал сонной автостанции пропотел духотой и дрожал от жужжания мух. Три часа в райцентре делать совершенно нечего. Можно, разумеется, достать с самого дна сумки конспекты, и это было бы теоретически правильно, но от конспектов уже слегка тошнит. Сегодня вечером она непременно пройдётся по тетрадям ещё разок, по самым трудным и плохо-запоминающимся закоулкам лекций — экзамен завтра. Но сейчас она «морально не готова».
Вернуть Рустика, чтобы он отвёз её обратно домой, тоже уже не получится. Эпоха мобильных телефонов ещё не началась. Представьте, были когда-то и такие времена. Отец, в принципе, сразу мог отправить её до Казани на недавно приобретённой колхозом «Волге», но кто же знал. В посёлке в самом центре есть неплохой кинотеатр, и универмаг есть, но с увесистой сумкой тащиться туда тоже нет желания.
Солнце нещадно поливало своими лучами асфальтовый пятачок автовокзала, высвечивая ещё одно разочарование — закрыт киоск, где Илька всегда раньше покупала мороженное. А ведь уже представила себе холодный прямоугольный брикетик сливочного, с изюмом. Если ты неопытной едок мороженного с изюмом — возьмёшь первую попавшуюся пачку, и тогда можешь получить единственную изюмину на всё мороженное. Илька знает, что изюм в брикете всегда собирается с одного края. Он тёмный, и через тонкую обёртку слегка просвечивает. Вот в такую и тычь пальцем, не забывая улыбаться продавщице.
Автостанция притулилась на самой окраине райцентра. Пройди сто метров — и ты уже на объездной. По воскресеньям здесь обязательно кто-нибудь голосует — билетов никогда на всех не хватает. Два рейса на район — совсем ничего. Но, слава небесам, хмурые водители, строго следящие, чтобы число сидячих мест и пассажиров в автобусе совпадало, на выезде немедленно становятся мягче и добрее. В салон набивается столько народу, что и стоять тесно, и также тесно становилось желтоватым рублям, зелёным трёшкам и синеватым пятёркам в водительских карманах.
Илька сдала билет, распределила деньги в удобном, собственными руками связанном, кошелёчке с «финским» узором, вздохнув, подняла тяжёлую сумку на плечо и потащилась к площадке, на которой тут принято голосовать.
Распределившись вдоль обочины стояло человек восемь или, может, десять. Илька прошла чуть вперёд, чтобы сигаретный дым не долетал до её чутких ноздрей, и с сожалением поставила сумку на пыльную траву. Мимо пронеслась ВАЗовская «девятка». Эти редко останавливают. Надежда, в основном, на «Москвичи», на «буханки» на вахтовые автобусы. Вот двое мужчин забрались в извергнувший облако сизого дыма «КамАЗ»; грузовик ещё раз обдал всех выхлопными газами и решительно двинулся вперёд. Место тех счастливчиков на дороге заняла пожилая пара с мешком в руках главы семейства. Мешок задвигался и пронзительно по-поросячьи завизжал.
— Шайтана поймал, — радостно объяснил хозяин мешка окружающим, и, обращаясь к мешку: — Ну-ка, сиди спокойно, шайтан.
— У-у-у, Карим-бабай, ты никак свиней выращивать начал. Смотри, Аллаха до слёз расстроишь, — шутливо проворковал худощавый молодой мужчина в чёрных брюках и белой рубахе со старомодным воротником и подвёрнутыми до локтя рукавами, — дождь целый месяц будет, картошку тебе зальёт.
— Аллах мне лично разрешил, как бывшему члену профсоюза. Я этой свининой неверных буду кормить, а до их душ мне дела нету, — парировал улыбчивый дедок.
Показалась «Нива» без пассажиров, и все тут же привели правые руки в рабочее горизонтальное положение. Водитель, кажется, собирался промчаться мимо, но вдруг резко затормозил и даже сдал пару метров задним ходом, остановившись прямо напротив Ильки.
— Куда едешь, принцесса? — на неё с улыбкой смотрел мужчина лет тридцати пяти. Чуть полноватый, но не грузный. Кудрявые тёмные волосы, густые усы, прячущие самоуверенную улыбку тонких губ. Глаза тёмные, но карими не назовёшь — скорее, чёрные с синеватым отливом, по крайней мере, так ей показалось. Ещё было ощущение, что он её знает, и оглядывает, как старую знакомую, которая немного изменилась и похорошела.
— В Казань возьмёте?
— Что ж не взять, садись, — голос звучный, с легкой хрипотцой.
— Возьмите в Казань, — защебетали подбежавшие просители, — Торопимся, по два рубля заплатим.
— Не могу, — развёл руками водитель, — у меня груз на заднем сиденье. Её только беру.
Волна просителей отхлынула, разбившись на мелкие брызги: «Куда он?» — «В Казань» — «За сколько?» — «Не берёт…»
«Нива» набрала скорость, и Илька выдохнула главный вопрос:
— Сколько с меня?
— Договоримся, — дружелюбно рассмеялся водитель обнажая крепкие белые зубы с металлической фиксой справа, сразу за клыком — Полюбовно. Ты, кстати, симпатичная.
Илька знала, что она симпатичная. Родители уверяли, что она даже красавица, но, скорее всего, это не так. Она, наверное, немножко худовата, и движения… Когда она радостно скачет по дому, то мама говорит, что она как пёс-подросток: сам большой, а по повадкам — щенок. Слово ещё такое смешное — «кыбыздох».
Хотя ей уже почти двадцать, но парня у неё нет. Был один пятикурсник. Так вот, когда он проходил мимо, она почти переставала дышать, но он, представьте, несвободен, умудрился жениться год назад. Ещё двое ребят есть, которые ей, в общем, интересны, но они на неё смотрят как на приятельницу, не больше. Ну и ладно, не очень-то и надо.
Илькину соседку по комнате зовут Гуля, Гульнара. Вот она действительно красавица. Фигура словно высечена из мрамора похотливым скульптором, пепельные волосы тяжёлым водопадом спадают на плечи. Грация кошки, улыбка распустившегося цветка. Илька пыталась перед зеркалом улыбаться также красиво и загадочно, но в жизни забывалась и привычно жизнерадостно скалила зубы, как девчонка-сорванец. Гуле не нужно изображать сексапильность, ей эту сексапильность, наоборот, скрыть трудно.
Слова водителя Ильку смутили почему-то, и взгляды его постоянные с лёгкой поволокой.
— Ну и где ты учишься, красавица, в медицинском?
— Нет, я в универе…
— Женихи, наверное, строем ходят?
— Нет… вроде…
— Ну-у-у. Как же так-то? Что ли у вас все парни с ума посходили, такую девчоночку не заневестили? О! Слушай, а давай, я твоим женихом буду. В каком, говоришь, ты общежитии живёшь? — он на секунду положил ей шутливо на плечо тяжёлую тёплую ладонь и снова взялся за руль. — А то ведь, безобразие — наши цветочные магазины план никак не выполняют. Придётся помочь.
— Не надо, спасибо, — широко улыбнулась Ильсия, — нет такой необходимости.
— Это тебе так кажется, что нет необходимости, — проговорил он таинственно, и задержал долгий взгляд на её лице.
Ильку пугала такая манера водить автомобиль, постоянно отводя глаза от дороги. Рустик — тот если уж выезжал на Казанскую дорогу, уже никого не слышал и ни на секунду не отвлекался.
— Да я полжизни за рулём — объяснил Рамис, именно так звали водителя, — хочешь с закрытыми глазами буду ехать, ты мне только повороты говори.
Он тут же закрыл глаза, от чего Илька завизжала, а водитель радостно повернул к ней лицо, продемонстрировав, что это лишь шутка, и второй глаз у него открыт.
Рамис балагурил не переставая. Друзья зовут его Арамисом ещё со школы — из-за усов и так … Самые близкие иногда называют «Ара». Но он ничуть не армянин, а самый настоящий татарин. А самые правильные татары могут быть только из Арска. Это он утверждал вполне всерьёз.
Симпатичный парень, и очень мужественный. Он, оказывается в Афгане послужил, раненого товарища на своих руках выносил из-под обстрела. И даже в восточной Германии пришлось две недели быть, с каким-то секретным заданием. Там дороги ровные, «как простыня», можно разучиться ездить. А в западной, говорят, ещё лучше, только туда не попадёшь. Немка настоящая на него одна там запала, с квартирой в самом центре Берлина, на шею вешалась: оставайся, ноги целовать буду.
— А мне немки не нравятся. Вот татарочку хорошую найти хочу, — он снова задержался взглядом на вспыхнувшем Илькином лице и его правая рука скользнула с рычага скоростей на её острое колено.
— Не надо, — Илька отпихнула его тяжёлую руку, при этом её собственная ладошка на долю секунды оказалась в его крепкой пятерне. — Откройте, я выйду.
— Не трогаю, не трогаю, — чуть хрипловато рассмеялся Рамис, — Ты молодец — боевая.
Некоторое время ехали молча, и Рамис лишь изредка поворачивал к ней лицо. Перед щебёночным съездом машина затормозила и свернула направо.
— На пять минут заскочим, — предупреждая Илькин вопрос, быстро проговорил водитель, — вещи надо тут у приятеля в деревне забрать. А поможешь — так и быстрее справимся.
Ильке совсем не понравился этот поспешный задыхающийся ответ, но ещё больше ей не понравилось, что дорога приближалась к лесу.
— Стойте! Остановитесь немедленно! — заорала она во весь голос — Я сейчас выпрыгну, ясно?!
Водитель, не повернув головы, прибавил газа и «Нива» несколько раз хорошо подпрыгнула на неровностях дороги.
Илька скинула ремень безопасности и потянула ручку двери
— Стой, дура! — яростно заорал водитель, ударяя по педали тормоза, так что нашу героиню бросило к передней панели. Она даже неплохо приложилась подбородком к перегретому солнцем пластику.
Не дожидаясь полной остановки, распахнула дверь и выпрыгнула. К шишке на голове моментально прибавилась приличная ссадина на колене и дыра на брючках, и это было особенно обидно. Илька сама их сшила буквально две недели назад. В «Бурде» были выкройки, и как-то очень уж ладненько всё получилось — сразу, и ничего не перешивала, и тесёмочки для окантовки карманов полосатые очень по цвету подошли. А теперь — только на помойку. Почему-то эта обида начисто прогнала дрожь в коленях, которую она начала испытывать минуту назад, и даже боли она совсем не чувствовала.
Машина остановилась метрах в двадцати от неё, у самого края кустов. Рамис заглушил мотор, вылез и раздосадовано смотрел, как она пытается отряхнуть пыль с коленей.
— Ну и дура! Вот дура! — повторял он сквозь зубы, — Жить надоело, что ли? Далась ты мне! Чё недотрогу-то изображаешь? Знаю я, что у вас в общагах творится. Каждый с каждым. А тут вдруг поиграть захотела.
Она не собиралась ему ничего отвечать. Она даже не глядела на него. Решительно двинулась в сторону машины за сумкой.
Открыла дверь и вытянула свой нелёгкий груз на траву. Водитель, что-то балагуря сквозь зубы в духе «позвольте Вам помочь, прынцесса», стал обходить машину сзади и специально или случайно перекрыл её путь к дороге, а значит и к отступлению.
Зря он это сделал, плохо он знает девушек, этот отвратительный тип, возомнивший себя Дон-Жуаном.
Илька ящеркой юркнула в «Ниву» и вынырнула с уловом с противоположной стороны. Уловом стали ключи зажигания с брелоком из оргстекла с изображением башни Казанского Кремля и закованного в кандалы поэта Джалиля.
— Смотри! — звеняще крикнула она. — Хорошо смотри! Иначе — вообще никогда не найдёшь!
Ей было чертовски приятно наблюдать, как меняется самодовольное выражение чуть одутловатого лица. И как оно ей, вообще, показалось симпатичным? Вот появляется лёгкая оторопь и непонимание, затем короткая ярость, и вот уже — глаза кролика, загипнотизированного точными, плавными и неминуемыми движения удава.
А ключи полетели хорошо, далеко полетели. Удобные для замаха и по тяжести тоже очень подходящие. Перемахнули ивовые кусты и — туда, в высокую траву, где искать их — не переискать.
Завывая и грязно ругаясь сквозь зубы, поплёлся Дон Жуан в кусты, забыл обо всех своих далеко идущих планах, молясь лишь об одном — только бы найти сейчас эти ключи, только бы не застрять тут насовсем.
Это, как едешь по городу, спешишь-торопишься, и вдруг бац тебе — и столкновение. Пустяковое такое столкновеньице, малюсенькое, ну или не совсем пустяковое — неважно. А важно, что теперь ты уже совсем никуда не торопишься. Приоритеты, так сказать, сменились. Стоишь, подкладку в кармане ногтем теребишь уныло. Вот такие у тебя теперь приоритеты.
***
Тут пора ввести в повествование меня. А почему бы и нет? Легко быть не лирическим героем, а просто случайным попутчиком, возвращающимся домой из очередной командировки. Что особенно удобно, присутствие меня в этом рассказе не потребует от меня никаких особенных усилий или поступков. Ну, совершенно случайный Я.
И вот этот самый Я щурится от яркого июньского солнца и лихо, а точнее — как может, рулит на своей видавшей виды ВАЗовской шестёрке домой. На какие виды моя «ласточка» смотрела все эти годы мне, по правде, не ведомо, поскольку моя она только пару месяцев. Ну а домой — это в университетское общежитие, приютившее меня, благодаря бывшему научному руководителю и недавнему университетскому прошлому. На заднем сиденье — подписанные акты сдачи, а хорошее настроение летит где-то впереди, чуть выше капота, в жарком летнем мареве колышется. Я его периодически нагоняю, и разливается в душе радость от того, как всё хорошо складывается.
Стройная девушка с тяжёлой сумкой на обочине очень на нашу Ильку похожа. Нашу, потому что приветливей существа в общаге нет. Проезжаю мимо — точно Илька. Торможу, подняв с обочины небольшое облачко пыли. Примерно половина этого облака оседает на автомобиле, остальное влетает в салон. Жарко — окна открыты.
Илька словно и не замечает машины — проходит мимо. Я высовываю голову наружу и старательно изображая кавказский акцент кричу: — «Садысь, кырасависа, подвезу до самого кырыльса!»
— Катись отсюда, у меня личный автобус… — от кого угодно, но не от Ильки. И выражения лица, жёсткое и решительное — я у неё такого не видел раньше.
— Илька, ты чё? Правда что ли не будешь садиться?
Наконец, подняла глаза, расплылась в детской улыбке и снова стала собой. Сумка тяжело плюхнулась на заднее сиденье, а сумкина хозяйка — на место рядом со мной. Илька защебетала про завтрашний экзамен, про мамины беляши, которыми она обязательно всех нас угостит, про козу, которая удрала к соседям. И вдруг словно осеклась — замолчала, потом неожиданно выдала:
— Вы, парни, машины покупаете, чтобы к девушкам приставать?
Я даже растерялся от такого прямолинейного вопроса. Я даже сам себе его вслух не задавал. Нет, ну в фантазиях, там… едешь, и вдруг стоит такая… такая что… в общем, голос, э-э-э-э… м-м-м… чарующий, волосы лёгким туманом на обнажённых плечах, глаза смотрят нежно-нежно… Может, действительно? Может, подсознательно?
— Смеёшься ты, Илька, что ли? Я вроде на насильника не похож, и жена у меня есть любимая, и машину я брал, потому что для работы нужно.
Она посмотрела с некоторым недоверием, и потом некоторое время молчала.
На въезде в Казань нас обогнала «Нива», моя попутчица на секунду вжалась в кресло, а после выдохнула: «Нет, это не он».
— Кто? — не понял я, но она только тряхнула головой и промолчала.
Я разумеется начал складывать пасьянсы из её слов, но уже через минуту она рассмеялась и радостно сообщила:
— А он до сих пор там ищет, наверное…
Ещё несколько скупых фраз сложились, наконец, в общую картинку, и очень вовремя, потому, что мы как раз подрулили к общежитию.
Отказавшись от помощи, Илька взвалила на плечо сумку и, махнув мне рукой, исчезла в дверях. Я же ещё задержался около своего коня, спрятал в бардачок магнитолу, заглянул в дышащее жаром подкапотное пространство, словно что-то в этом понимая, потрогал указательным пальцем чуть потрескавшиеся шланги, что-то абсолютно случайное протёр тряпочкой.
Моя короткая эпизодическая роль, к сожалению, на этом закончилась. Я нужен дальше только для того, чтобы взглянуть ещё разок на наше общежитие и исчезнуть из рассказа.
Общежитие — тяжёлый, упавший на бок параллелепипед с множеством окон напоминал мне таблицу Менделеева. Каждое окно — клеточка таблицы. Наверху — самые лёгкие и беззаботные элементы — девушки географического факультета. Физики потяжелее — попробуй-ка на зуб все эти «статы-кванты». Внизу, как самые тяжёлые, сотрудники, обременённые детьми и хозяйством, студенческие семьи.
Мальчики налево — девочки направо, как окислители и восстановители разделились женская и мужская половина этажей. Когда я однажды сообщил о своём открытии приятелю Лёхе, он тут же ответил, что тогда Женька из 232 комнаты — ртуть. Я задумался, пытаясь уловить Лёхину логику, но ни по номеру комнаты, ни по периоду этого не следовало. Лёха объяснил, что просто она шустрая, как эти самые ртутные шарики, и вредная — спасу нет.
Давайте же, поместим на крышу самые легкомысленные элементы: гелий с водородом, и сами посмотрим, что там происходит.
***
Плоская крыша общежития окружена верхушками лип. Кое-где они уже дотянулись до самой кровли. Сейчас, в конце июня, пробудился бесконечно нежный аромат их цветения. Толчками, волнами он проливается , затекая в самые сокровенные уголки души, сладко дразня и волнуя.
Хорошо на крыше, когда не очень жарко. Отстраняешься от «нижних» забот, становишься наблюдателем.
За деревьями — верхние этажи и крыши соседних хрущёвок; со стороны входа в общежитие — дорога с её ненастоящей, игрушечной суетой. За дорогой — стройка, с девяти утра и до семи вечера там копошатся солдатики.
Секретный объект солдатики строят: военную гостиницу и самый настоящий военный магазин, где будут лежать на прилавках шоколадки погон, игрушки— звёздочки разных калибров и много всякого по цвету защитного и золотисто— парадного. Девятый этаж уже достраивают, выше нашей крыши поднялись.
Если с кровли убрать все многочисленные кривые, сооружённые из самых неожиданных вещей, антенны , а также тут и там болтающиеся провода, а потом добавить шезлонги и парочку кадок с пальмами, то вид будет, как открытая часть этакого пентхауса. Тёмные очки, панама, коктейль, океанские лайнеры… Ох, о чём это я?
Впрочем, загорать можно и на широко разложенном покрывале. Тут же раскрытая тетрадка лекций по политэкономии социализма, скучнейшей науке, туго напичканной лозунгами в качестве доказательств. Как любили шутить на курсе, перевирая Ленинскую цитату: «Учение Маркса вЕрно, потому, что оно вернО!»
Воскресное утро, восемь часов, улицы тихи и на крыше ещё не жарко. Идеальное время для идеального загара. Илька удостоверилась, что на крыше кроме неё, Гули и Надюшки никого, и забаррикадировала входной люк ножкой стула. Если кто-то и будет ломиться, они успеют одеться, а это очень важно, поскольку сегодня они будут загорать «топлесс». Первая сбросила свой лиф Надюшка и тут же прижалась грудью к зелёному покрывалу с геометрическим рисунком, словно нырнула в зелёную воду от посторонних взглядов. Гуля неторопливо скинула со своих мраморных плеч блузку, и открыла солнцу великолепную конструкцию своего тела, а взгляд закрыла сумерками крупных солнцезащитных очков. Она не только не стала стлаться ковылём по поверхности крыши, а наоборот, встала во весь рост, расчёсывая длинные, до середины спины, пепельные волосы.
Нет, определённо Гуля родилась не вовремя. Она всё-таки создана для глянцевых журналов, рекламы дорогих автомобилей или восхищённых взглядов пресытившихся миллионеров, щедро оплачивающих возможность любоваться её совершенством. Если ничего в мире не изменится, то её удел — быть источником сплетен в каком-нибудь славном НИИ или управлении. Парочка неудачных браков и затянувшийся роман с «женатиком» с двумя детьми. А может и изменится…
Илька процесс обнажения решила начать с распутывания повязки на разбитой коленке. Неровность загара на ноге будет более заметна, чем бледные следы тени шнурочков на спине, ну а то, что впереди, кроме девчонок в общагинском душе, вообще вряд ли кто увидит.
Постукивания в жестяное ведро послышались, когда она осторожно отрывала присохший к ране кусочек бинта. Постукивания были ритмичные, они становились всё громче и настойчивее, а доносились — от стройки с той стороны дороги. Илька подняла голову от коленки и увидела замершую на самом краешке стены военного объекта стройную фигуру, обнажённого по пояс молодого человека в солдатских штанах с перевёрнутым ведром подмышкой. Руки его выбивали ритм, наполненный энергией тропинок и вершин самых высоких кавказских гор, а босые ноги жили своей отдельной от неподвижного туловища жизнью, демонстрируя в заданном ритме лёгкость, с какой охотник может взять добычу.
Шагедат, а звали этого молодого человека именно так, заметил девушек с самого начала. Он служил в стройбате второй год, и второй год его общение с девушками сводилось к свисту с очередного этажа стройки и ответным взглядам: удивлённым и раздражённым, улыбчивым и недоумевающим. Он в ответ кричал «Эй!», и провожал их таким энергичным взглядом, что от него мог бы расплавится металл… не всякий, но алюминий бы мог.
Очередной приказ министра обороны перевёл его в «старики», и сегодняшнее зрелище на крыше соседнего со стройкой общежития было как подарок к этому высокому званию. Стройка по воскресеньям не работает, а он вместе с «черпаком» Колей назначен охранять её — очередной наряд. Это лучше всего делать, лёжа на самом верху и разглядывая жизнь вокруг, а «черпак» пусть ходит внизу, вооружённый боевой сапёрной лопатой. Отсюда всё как на ладони, и если появится УАЗик из части, надо крикнуть «Уругвай!» в гулкий лестничный проём, и тогда уж Коля точно успеет подтянуть ремень и вовремя распахнуть калитку перед проверяющим. Почему именно «Уругвай» — никто не знает. Так повелось в части. Может на «ура» похоже, но совсем не «ура», а как-то угрожающе. Одновременно на «убегай» тянет, призывное очень слово.
По правде говоря, Шагедат очень растерялся, увидев этакое великолепие на соседней крыше. Он, конечно, мог бы подглядывать за девушками и дальше, и это было бы приятно и волнительно, но как-то неправильно. Крикнуть или свистнуть, чтобы распугать, наверное, лучше. Выбор оказался сложным, и неожиданно перешёл вот в такое действие. Он взял ведро и стал излагать все свои желания и чувства этому ведру, постукивая по нему то нежно и трепетно, то решительно и властно, отдавая ему и своё стеснение, и свою страсть. Не так, чтобы оно совсем случайно оказалось под руками, Шагедат любил выбивать ритмы на всём, что хорошо звучит, а на стройке лучше ведра этого ничего не звучало.
***
Надя вслед за Илькой тоже поняла, что их тайное лежбище раскрыто, и с визгом замоталась в непроницаемое взгляду покрывало, оглядываясь на Гулю взглядом полным бабьего ужаса и призывая её последовать своему примеру. Ну нет, только лёгкая полукруглая улыбка тронула Гулины губы, а глаза, скрытые тенью очков, не могли показать ничего. Она и взглядом не удостоила барабанщика с соседней крыши, а лишь грациозно откинулась назад, на руки, пустив водопад волос за спину, и позволив солнцу завладеть собой.
Илька с Надей перехихикивались, посматривая на мужественного и немножко смешного солдатика на стене стройки и на демонически спокойную подругу.
Музыка барабана-ведра становилась всё энергичнее и громче, и шаг солдатика перешёл в гордый и рискованный танец на краю горной пропасти. Ритм метался между домами, затихая к трамвайной остановке. Тут, наверху, существовал только этот ритм и танец готового взлететь орла.
И вдруг он оборвался… Надюшка вскрикнула «Мамочки!» — и одновременно грохот, словно обрушилось что-то. Илька оглянулась — танцора уже не было. Они подбежали к краю крыши и увидели внизу маленькое безжизненное тело на строительном вагончике-теплушке.
— Всё! — тихо произнесла Гуля, успевшая за эту секунду накинуть на себя блузку, и от этого «Всё» повеяло на Ильку такой страшной непоправимостью, нелепостью и невозможностью, что у неё, кажется, остановилось сердце.
— Бежим!— крикнула она, и уже коснулась ногами первой ступеньки в люке, услышав за спиной спокойный Гулин голос: «Куда? Поздно…»
Илька всегда принимает решение быстро. Наверное, это в отца. Мама всегда долго охает, чтобы в чём-то определиться. Первое — она позвонит в «скорую». Телефон-автомат на первом этаже. Не работает. Есть у вахтёра…
— «Фамилия, имя пострадавшего?» — «Не знаю!» — «Возраст?» — «Не знаю! Молодой…»— «Адрес?» — «Не знаю…На Гвардейской, где стройка…» — «Фамилия?» — «Я же сказала, что не знаю.» — «Нет, Ваша фамилия?»
Зря ругают «скорую», прибыли врачи моментально. Илька только успела перебежать через дорогу, достучаться — докричаться до ничего не понимающего Коли, убедить его открыть ворота, как уже раздался вой сирены. Справедливости ради, надо сказать, что и ехать им тут было метров триста или четыреста с учётом всех разворотов.
Озадаченный врач присвистнул, когда ему объяснили, где находится пострадавший, но без лишних слов довольно ловко влез на вагончик, воспользовавшись прислонённой лесенкой. Через минуту он свесился и сообщил санитару:
— Живой, без сознания, позвоночник, скорее всего, тоже повреждён. Как стаскивать будем?
— Да бог-то его знает…
— Я на подъёмном кране умею… немного, — краснея сообщил Коля.
Врач посмотрел с интересом на Колю, потом на возвышающуюся над девятым этажом стрелу крана и усмехнулся:
— Нет, если немного, то не стоит. Потом мы его точно не откачаем. Что-то другое нужно придумать.
— Там, около забора ящики лежат, крепкие, — сообщила Илька — Если их поставить, то в два приёма можно снять.
— Ну что, попробуем? — оглянулся на водителя и санитара доктор.
— Может лучше краном? — взмолился водила. — Они же тяжеленные!
— Прости, Михалыч, но придётся нам сегодня спортом позаниматься.
— Мне за это не платят, — буркнул Михалыч, — Пуп развяжется — ты что ли у меня на огороде копать будешь?
Илька, как была в шлёпанцах, пошла вместе с остальными кантовать тяжёлые ящики. Ящики переворачивались нехотя, выдавая после каждого движения облака строительной пыли. В ответ раздавалось ворчание санитара и прибаутки врача о том, что скоро ящики, в отличие от них самих, будут совершенно стерильными.
Через несколько минут Шагедата на носилках спустили вниз и погрузили в машину.
В этот момент к воротам подъехал «УАЗ» с чёрным военным номером. С пассажирского места вскочил потный и плотненький, как упругий мяч майор и сразу же начал, пыхтя паровозом, наводить порядок:
— Пф, что тут за цирк, мать вашу? Дежурный!
— Я! — гаркнул Коля, принимая положение «смирно».
— Почему… пф… не докладываете по форме?
— Товарищ майор , за время Вашего отсутствия никаких происшествий… — бойко затараторил Коля и споткнулся. — То есть, вот это … происшествие.
— Слушай, майор, — устало произнёс врач, — попроси своего водителя проезд освободить. Парня спасать надо, медлить нельзя.
— Я тут … пф … решаю, что можно и что нельзя, — процедил майор и чуть глубже надвинул фуражку на лоб. — Что здесь делают гражданские? У нас есть свой госпиталь…
— Короче, я сейчас выгружаю парня, — неожиданно язвительно заговорил доктор, — но если он не будет через полчаса на операционном столе, то он — труп, ясно Вам? А донесение я Вашему начальству напишу по полной форме, и то, что коньячком от Вас разит, тоже укажу. Непременно.
Молчание длилось недолго. Майор мотнул головой и заорал вдвое громче:
— Ты меня не запугаешь! Я Афган прошёл, понял? Я моджахедов десятками валил! Вези этого чурку к себе, пусть он у вас там сдохнет. Серёга, выпускай их. А ты дежурный, блин, — переключился он на всё ещё вытянувшегося Колю, ты у меня получишь по полной, под трибунал ты у меня загремишь.
— А я-то чё, това-а-рищ майор? — заныл Коля. — Я его наверх не посылал. Он говорит — лучше оттуда видно.
Тут взгляд майора зафиксировался на Ильке.
— Баб, значит, приводили!
— Никого мы не приводили! — снова заныл Коля.
— Это свидетельница, — хмуро крикнул водитель из кабины «скорой», — она из окна дома напротив увидела.
— Ну и убирайтесь отсюда, дамочка, — нечего делать на военном объекте. Дежурный, почему пропустили?
— Дык… — растерянно произнёс Коля.
— Пф…трое суток ареста.
— Есть трое суток ареста, — обречённо прозвучало в ответ.
Илька хмыкнула от презрения и неприятия этих глупых мужских игр и в два прыжка оказалась около скорой.
— А можно я тоже поеду. Вместо родственницы… У него тут, наверное, ни родных ни знакомых. Может, помощь какая-нибудь понадобится…
***
Экзамены пролетели быстро, а летнюю практику ей удалось перенести в Казань, причём, в самый последний момент. Оставаться на лето в городе на университетской метеостанции довольно скучно, но другого способа прибегать ежедневно в больницу у неё не было. Пришлось заодно освоить работу уборщицы, чтобы было что приносить в клювике беспомощному и поникшему духом Шагедату. Деньги, конечно, платят мизерные, но не у родителей же просить.
Первые два дня после операции её категорически не допускали до больного. Пришлось поймать за рукав главврача и нагло врать ему в глаза, что она невеста, и, более того, в интересном положении. Врач сам подвёл Ильку к угрюмой санитарке на входе и негромко обратился к полной пенсионного возраста тётушке со слоновьими ногами, занимающей ответственное место «никого не пускающего на входе»:
— Маргарита Николаевна, девушку эту вот запомните. Она будет приходить в тридцать шестую. Не препятствуйте ей, пожалуйста.
— Конечно, конечно, Валерий Валентинович, — заворковала та хрипловатым баском и даже тяжело привстала со своего стула, выражая уважение удаляющейся фигуре врача, а потом заговорщицки повернулась к Ильке и громким шёпотом прорычала ей на ухо:
— Вот он такой, наш Главный — ему памятник надо ставить! Он столько народу с того света вытащил. Его в Москву звали работать, квартирой заманивали, а он им: — «Нет. Здесь буду. Там врачей и без меня хватает».
Выслушав ещё с десяток подробностей славной жизни Валерия Валентиновича, Илька напялила белый халат, позаимствованный в университетской лаборатории, и поскакала на третий этаж.
Проскользнув по коридору, наполненному запахами, ассоциирующимися у неё с зубными кабинетами и школьными прививками, Илька потянула на себя белую дверь с синими цифрами «36». Больничная койка, оборудованная множеством хромированных деталей, блоками, противовесами стояла слева у окна. Распластанный на ней смуглый тощий солдатик, украшенный бинтами, корсетом, гипсом и белыми простынями смотрелся в этом могучем величии врачебного оборудования довольно жалко. Илька уже узнала у врача неутешительные подобности диагноза: двойной перелом руки, сотрясение мозга, ушиб грудной клетки и перелом двух рёбер. А самое главное — компрессионная травма позвоночника, тут с прогнозами вообще торопиться не стоит. Они, конечно, приложат все силы. Есть современные методы, лекарства. Но пока рефлексы отсутствуют.
Шагедат лежал с закрытыми глазами, ещё один постоялец палаты спал отвернувшись к стене, демонстрируя тощую шею и лысину, окружённую нимбом седых волосёнок.
У Ильки была пара минут, чтобы наконец рассмотреть лицо солдатика. Она даже успела подумать, что он довольно симпатичный, как раз в тот момент, когда его длинные густые ресницы дрогнули и он тоже посмотрел на неё.
— Это ты. А я думал, та придёт… когда мне сказали… эта твоя подруга. Она как ангел, я её вижу… — Шагедат цыкнул по-восточному языком и снова закрыл глаза.
Ильку почему-то это немного кольнуло, и она ответила чуть грубовато:
— Держи лучше колбасу и конфеты, летун. Ангелы отменяются. Надо было этаж выше выбирать, тогда бы точно сразу к ангелам…
Ей захотелось сразу встать и уйти, гордо и красиво покачивая бёдрами, но она поняла, что бедолага не в состоянии даже сам себя покормить, и её гостинцы так и останутся лежать на тумбочке, если не поднести ему к губам.
Потом она бегала сюда каждый день, таская с собой что-нибудь, приготовленное своими руками. Но чаще, конечно, были пирожки и котлеты из столовой, или фрукты с Чеховского рынка. А иногда она врывалась со спешащим растаять пломбиром; мороженное продавалось в магазинчике рядом с больницей. Илька кормила больного принесённой из общаги ложечкой, а сама тихонько завидовала. Себе пломбира в вафельном стаканчике она так и не купила: то руки заняты, то спешишь, то элементарно не хватает искомых двадцати копеек.
А лето продолжало ставить температурные рекорды, и приехавшие на побывку с практики из летнего лагеря, Гуля и Надюшка наперебой щебетали о тёплой Волге, о звёздном небе, какого здесь не бывает, демонстрировали шоколад своих загаров. Надька, та закатывала глаза, рассказывая про некоего Андрея (у астрономов там тоже практика): «Он бог, он настоящий греческий бог!» Гуля же просто таинственно улыбалась, опуская ресницы куда-то влево вниз, пряча за ними неведомые другим тайны и откровения.
Ильке было немного стыдно за свои сгоревшие плечи и белое всё остальное. Тем более, что Гуля, узнав, что она каждый день навещает того бедолагу, да ещё подрабатывает для этого, взглянула на неё то ли как на прокажённую, то ли как на умалишённую.
А он оказался, между прочим, довольно интересным парнем, этот Шагедат, и очень мужественным. Ни разу не пожаловался ей на свои боли. Да, пожалуй, боль и не доставляла ему столько переживаний, сколько необходимость пользоваться судном. Он так и не смог привыкнуть к грубому запихиванию санитаркой под одеяло этого нехитрого устройства и равнодушному выносу содержимого.
Такие разные, не имея общих знакомых и общих дел, Илька и Шагедат, тем не менее, всегда находили темы для болтовни.
Обычно начиналось с того, что Илька рассказывала о каком-нибудь забавном случае на факультете или в общаге, а Шагедат подхватывал и тоже смешил её своими историями. Потом, всё больше увлекаясь, говорил о своих родных, о местах, где чувствуешь себя сильным. Через месяц она уже знала всех поимённо в маленьком ауле, похожем на разбросанные по траве спичечные коробки, если смотреть на него с вершины горы. Наверное, у неё хорошее воображение, ведь стоило закрыть глаза и кривая дорожка, уходящая по склону вверх, становилась для неё такой же реальностью, как и эта палата, как пахнущие вековой пылью старинные шкафы её метео-лаборатории, как ухабистые полевые дороги родного колхоза.
На самом верху — домик Димитриса, Он единственный грек в селении, и его многие считают лентяем, только его жена так раньше не считала, пока не вышла за него замуж. Сейчас она кричит о его лени громче остальных, особенно в те редкие дни, когда Димитрис забирается на выступ выше по склону и часами дует в затёртую временем дудку или просто бесконечно долго смотрит на горы, почти не мигая, и ни о чём ни с кем не разговаривая.
Иногда тучи бывают такие низкие, что зацепляются за крышу Димитрисова дома — верная примета, что не время сушить бельё, и в путь лучше не собираться. Подожди полчаса или час, и прольётся такой ливень, что светлый ручеёк, который стекает с гор и огибает дом старика Баграта, станет бурным и мутным потоком, и дяде Баграту снова придётся охать и восстанавливать небольшую дамбочку, которую он соорудил, чтобы не подмывало его персиковые деревья.
А человек с тяжёлым взглядом из-под седых бровей, вытирающий руки об серый фартук — это дядя Анзор. Он не только кузнец, но и наилучший чеканщик во всём районе. Между прочим, он и Шагедата тоже многому научил. Всегда говорил, что руки у парня правильные, и будет он когда-нибудь классным чеканщиком — на машину заработает или, хотя бы, на мотоцикл, такой как у самого дяди Анзора.
Мальчишка, бегущий вниз по тропинке, догоняющий сбежавшую пёструю курицу, это младший братишка Шагедата — Руслан. Хотя многие его называют Чинча, за непоседливый нрав. Чинча — это крапива, на каком-то из горских языков.
Илька кричит: «Привет, Чинча!». «Привет, Илька! — отвечает тот, — Как там мой брат, скоро ли он приедет?» «Скоро! Просил не забывать отцу помогать, и про геометрию тоже напоминал!»
Можно еще представить ветки, тяжёлые от персиков и хурмы, от инжира, гранатов, тяжёлые грозди винограда. От одного перечисления сладко во рту. Но Шагедат говорит, что все одновременно они не спеют, всему своё время. Персики уже в июле, виноград только в сентябре, а хурма до самых холодов висит.
— Ты обязательно ко мне приедешь, — уверенно говорит Шагедат, — Или как невеста, или как сестра. Сама выбирай.
Илька смущается под его вопросительным взглядом и переводит разговор на другое. Сегодня в университете какая-то иностранная делегация была. Вроде, на английском говорили, а она ничегошеньки не поняла. Хоть и числится в группе одной из лучших.
Вообще, она немного фантазировала, как они с Шагедатом вместе… Ну, вот дом у них в горах, скажем. Почему-то в своём колхозе представить не получалось, в Казани ещё как-то, может быть. Она как-то, вроде невзначай, спросила у мамы, а что бы та сказала, если бы её дочь за русского или за кавказца, скажем, замуж вышла.
Мама несколько секунд помолчала и сказала, тоже как бы невзначай и несерьёзно, что обязательно бы отговорила.
— Почему? — немного обиделась Илька. — Они ведь такие же люди.
— А я бы потому отговаривать стала, — беззаботно говорит мать, — что если бы ты сильно любила, то и не спрашивала бы. А если сама сомневаешься, то лучше отговорить.
Маму многие считают мудрой женщиной. Отец иногда бывает такой вспыльчивый — как солома от спички, а она умеет всё это одним рукавом погасить, словно ничего и не было. И самым лучшим на свете его назовёт. А отец тут же извиняется перед ней, как мальчишка перед учительницей, а потом в охапку сгребает и её и дочь. Ильке смешно и щекотно от его щетины, и радостно очень. Интересно, могло ли быть у них с Шагедатом так же?
***
Давно сняты бинты с головы, и правая рука освободилась от гипса. Она стала чуть не вдвое тоньше левой, но Шагедат уже довольно ловко орудует ей: плетёт чёртиков, рыбок из использованных капельниц, настукивает по тумбочке зажигательные ритмы, сам регулирует рычажки кровати.
Кажется, в тот день была пятница. Илька выныривает из палаты, главврач спешит мимо неё, и на Илькино «Здрас-сте» рассеянно кивает в ответ, потом останавливается и задумчиво смотрит ей в лицо.
— Зайдите, пожалуйста, ко мне в кабинет, — произносит он вроде бы и без доли приказа, но ноги сами идут за ним.
В кабинете молча садится за стол, снимает тонкие золочёные очки и трёт пальцами оставленные оправой синеватые вмятинки на переносице.
— Мне кажется, — начал он, глядя не на собеседницу, а на бумаги перед собой, — что Вы лукавили, когда заявляли, что вы невеста больному из тридцать шестой… Судя по всему, тут что-то другое.
Илька пожала плечами, ответив молчанием. Если отрицать — это может выглядеть фальшиво, а соглашаться … непонятно к чему этот разговор затеян. Доктор что-то переписал с листочка в руке в толстую клеёнчатую тетрадь и продолжил:
— В любом случае, я Вам должен сообщить. Мы проводим все необходимые процедуры по его восстановлению — лекарственные и физиотерапевтические. Все необходимые… — Валерий Валентинович замолчал, словно перебирая в голове, не упустили ли они чего-нибудь. — К сожалению положительной динамики я не вижу. Вроде бы по рентгену всё приличненько, но до сих пор отсутствуют подошвенные рефлексы. Видимо, он уже не сможет сам передвигаться. Через пару-тройку дней мы передаём Вашего м-м-м … жениха в военный госпиталь. Я уже готовлю бумаги. А уж там как они решат.
Глаза главврача смотрели на неё внимательно, ожидая реакции. Так учёный добавляет каплю катализатора в реактивы и прищурившись следит за процессом. Он многое повидал, этот доктор. Слёзы, истерики, горе… Наблюдал, как бросают инвалидов самые любимые. Видел, как им посвящают жизнь.
— Я ничем не смогу помочь? — тихо спросила она, и доктор развёл раскрытые ладони, изобразив безысходность.
— Спасибо, — Илька встала и тихо вышла из кабинета.
Сейчас она снова поднимется на третий этаж, в тридцать шестую палату, и сейчас она скажет Шагедату, что она поедет к нему, поедет как невеста. Теперь у неё нет сомнений. Или… почти нет.
Дверь палаты была приоткрыта. Шагедат снова что-то мастерил из использованных трубок капельницы. У его соседа — посетитель, сидящий спиной к двери крупный черноволосый мужчина. Илька мышкой проскользнула между тумбочкой и гостем, села около Шагедата и положила руку ему на плечо. Он улыбнулся, обрадованный её неожиданному возвращению и вручил результат своей работы — прозрачную рыбку с длинным хвостом.
— Оп-па на! — раздалось вдруг громко и глумливо за спиной. — Наша недотрога-то с кавказцами трётся. Ну понятно, наши-то причиндалы ей не интересны.
Над ней нависал тот самый Рамис-Арамис, который вёз её в своей «Ниве» месяц с небольшим назад. Сейчас, когда вроде бояться уже нечего, она вдруг почувствовала непреодолимую дрожь в коленях, и эта фигура показалась ей просто огромной и давящей.
— Всех черножопых перепробовала? — не унимался неудачливый соблазнитель. — Она мне там концерты, понимаешь, устраивала, фифу из себя гнула.
— Эй, остановись! — тихо попросил Шагедат, чуть отрывая плечи от подушки. Сосед, с которым только что разговаривал визитёр, тоже дёргал его за рукав и успокаивал: «Ладно ты, Ара, чё ты?» Но тот отмахнулся и выдал ещё пару злых и мерзких фраз.
— Остановись, не надо, — снова сквозь зубы произнёс Шагедат, твёрдо глядя в глаза своему оппоненту.
Рядом с пылающим яростью водилой он смотрелся совсем тщедушным мальчишкой, и тот, осознавая своё физическое превосходство разъярился ещё больше.
— А ты заткнись, ублюдок, вообще. Понаехали. Как у себя дома живут. Хозяевами здесь почувствовали? Сидите в саклях своих и не дёргайтесь!
— Эй, — всё так же негромко и спокойно прозвучало в ответ. — Мне всё равно, что ты говоришь про меня. Но ты обидел мою сестру. А она ангел. И я тебя убью.
Это прозвучало так буднично и негромко, что было похоже на правду.
— Я только ради этого встану, найду тебя и убью, — голос звучал спокойно, но глаза светились сталью. — Нет не убью… Я заставлю тебя лизать землю вокруг неё — столько, сколько надо. Лизать и просить прощения. Долго. Потом убью. И если это не смогу я, это сделает мой брат.
— Это ты мне угрожаешь?! — лицо Рамиса побагровело, и кажется он готов был тут же ударить беспомощно лежащего Шагедата, и бить его пока тот не испустит дух.
— Я таких, как ты — сто видел, по-разному, — спокойно заявил лежащий и цокнул языком.
То ли смысловая неопределённость этой фразы подействовала на разъярённого посетителя, а может, кончилась пена ярости в его крови, и страх угрозы дошёл, наконец, до коры головного мозга, но он вдруг замолчал, схватил с тумбочки свою барсетку и направился к дверям, даже не попрощавшись со своим знакомым. У дверей обернулся и злобно прошипел что-то нечленораздельное, что, видимо, должно было выглядеть угрозой.
Ушёл, а омерзительное и липкое ощущение осталось висеть в палате. Илька молчала и смотрела в пол. Она уже не смогла бы сейчас произнести вслух фразу, которую собиралась сказать Шагедату: «Что ж, можно и невестой!»
Больничная палата ещё пару минут пребывала в тишине, только слышалось поскрипывание кровати Шагедата, устраивающего себя поудобнее. Сосед, Рамисов знакомый, растерянно смотрел по сторонам белёсыми глазами, почёсывал трёхдневную седую щетину, видимо пытаясь найти какие-то примирительные слова, чтобы выйти из этой неловкой паузы.
— Да ты это… — начал он неуверенно. — Да не злись ты. Дурак он, Ромыч наш. Так ничего он мужик, с норовом только… немного.
— Он низкий, — то ли про посетителя было сказано, а может про белый потолок, в который жёстко смотрел Шагедат. — Он ниже таракана.
Пожалуй, всё-таки к потолку это не относилось.
— Я пойду, наверное, — Илька встала, и немного помяв в руке ремешок сумки — больше спортивной, чем дамской — накинула его на плечо.
— Я чуть в обморок не упал, — Шагедат вздохнул, — Представляешь, мне надо было встать, а я не могу. У меня только пальцы на ногах сжались от злости. Я даже ногти свои почувствовал.
— Почувствовал?! — Илька недоверчиво посмотрела на него радостными и расширенными глазами.
— Да. А что здесь такого ненормального?
— Но ты и раньше чувствовал?
— Ну да…
— А когда тебя врач спрашивал, что ты ему говорил?
— А он мне ручкой в подошву тычет, «Скажи, когда больно будет». А у нас мужчине больно не может быть. Даже мой Чинча, когда его баран в лоб боднул, ничего не сказал. В глазах слёзы стоят, а всё равно не плачет. Мужчина может знать, что это больно, но нельзя говорить об этом.
В кабинет главврача она неслась, перепрыгивая через ступеньки.
— Не отсылайте… Не в госпиталь… Он встанет… Рефлексы… Он чувствует… Не в госпиталь. Я обещаю…
***
Словно и не было всего четверть часа назад тех мерзких, липких оскорблений и ощущения своей беззащитности. Она победила. Она впервые сделала в жизни что-то настоящее. Пусть не одна. Да, вместе с тем врачом и санитаром из скорой, с Валерием Валентиновичем, пусть хоть даже с толстой Маргаритой Николаевной на входе в приёмный покой. Но он не только остался жив. Он однажды будет танцевать босиком на мокрой траве и стучать в свой доул, а горы будут отвечать радостным эхом. Сейчас она придёт и расскажет об этом Гуле. И пусть та снова неопределённо поведёт плечами и ничего не ответит. Илька сама себе ответ. Правда же, не напрасно ?! Ничего не напрасно!
Улыбаясь, Илька сбежала вниз, толкнула стеклянную дверь, пристроила на носик солнечные очки и радостно зашагала по зелёной аллее к трамваю, легко касаясь синими вельветовыми туфельками выщербленного асфальта.
Резкий скрип тормозов догнавший её машины не удивил и нисколько не напугал её. Даже хозяин «Нивы», высунувшийся из окна и исторгающий что-то бранное и злое в её адрес не вызывал в этот раз ни чувства беззащитности, ни омерзения, ни страха. «Он низкий, как таракан», — вот и всё. В какой-то момент водитель отвлёкся от дороги, и ни в чём не виноватая «Нива» царапнула боком кривой металлический столбик, оставшийся от стоявшего тут некогда шлагбаума. Впрочем, Илька не почувствовала ни радости, ни злорадства. Она и слышала и не слышала даже последнего Рамисового вопля «Ведьма!», когда тот со злости ударив несколько раз по рулю, втопил до пола педаль газа и навсегда уехал из её жизни.
А Илька прыгнула в совершенно пустой трамвай, и он, плавно раскачиваясь, понёс её одну в сторону университета. Она немного опоздает сегодня — ну и ладно. Нет, пожалуй, она опоздает надолго, потому что сначала зайдёт в маленькое и уютное кафе и купит себе мороженное. Три шарика в изящной креманке, политые кисловатым джемом, и немного тёртого шоколада. Называется «Полярное сияние». Весь мир обязан застыть и подождать её. Грош цена этому миру, если он не способен на такую малость.
А Шагедат довольно быстро поправится, и его сначала переведут в госпиталь, куда допуска ей уже не будет, а потом он появится в общежитии в конце ноября с большими жёлтыми шарами ароматной айвы. На следующий день принесёт цветы. Нет, не Ильке — её соседке.
А Ильку это нисколько не расстроит, потому что именно сейчас около кафе она неожиданно встретит того или, точнее, то, от чего сердце то замирает, то громко бьётся. А когда с этим встречаешься, то советы мам бесполезны, ты улыбаешься и плачешь непонятно от чего, и даже ходишь сантиметров на десять выше асфальта, просыпаешься по ночам и не веришь своему счастью. Но это будет другая история.
Кстати, мороженное в этом кафе удивительно вкусное…