СТАНИСЛАВ МИХАЙЛОВ. Пушкинская, десять
Сапог
я сказал своему сапогу
на бегу:
ты тяжелый
ты глупый сапог
я любому другому солгу
сапогу
сунув в белую грязь, как в творог
каши нет, сапожина, друган и слуга
заявляю от имени ног
что другого такого как ты сапога
не носил даже Филеас Фогг
ты пропал в апогее любви на лугу
(нет, негоже любить на лугах)
мне сапожник Григорьев, что пьяный в дугу
подмигнет про Кота в сапогах
мне расскажет Попов, что сердит Мясников
что мачете он точит и враг
и на нем никогда никаких сапогов
только шляпа размером с кулак
а я все получил, дурачок, что хотел
небо жирное дышит дрожа
хлеба нет между дней и бессмысленных дел
кроме солнца и кроме ножа
в голове у меня третий месяц пурга
тапки пухлые пыль сторожат
самовар не разжечь без мово сапога
и в сельпо не сходить, где компот и нуга…
напиши мне, Данила, портрет сапога
коль сапожники не сапожат…
Олег
на Пушкинской два года жил Григорьев
и это для пенсионеров было горе
дом вздрагивал, качался дуб зеленый
два года пил с друзьями кот ученый
на Пушкинской, в последнем лукоморье
пил, ликовал и умирал Григорьев
и это для пенсионеров было горе
а вот когда он в морг переселился
то для пенсионеров стало счастье
не стало сажи в северной столице
и у плохих поэтов что-то получаться
стало…
Григорьев смотрит с облака как с дуба
на Ленинград, на Пушкинскую, 10
идут Шатовкин, Метельков и Шуба
златую цепь Васильеву повесить
и вновь пенсионерам будет горе
орут коты в Новосибирске по-пацански
все хорошо – воскрес Олег Григорьев
и пишет хорошо как Poltoratsky
Питер с высоты птичьего полета
альбом про Питер. неба верхотура
подсвечивает Лиговку и Невский
Новосибирск – на СПб карикатура
Григорьев умер, вот и выпить не с кем
пиит без ног в ручищах фарингита
в мозолистом крестьянском безголосье
коктейльная принцесса Маргарита
не пьет с утра, в затон кидает кости
речпорт обской – чем не адмиралтейство
вода в ушах и каждой носопырке
на небе облаков сырое тесто
в компьютер лезут дети из пробирки
харибда, сцилла и меж них химера
влачит борта рассудочно и вяло
сгорая, спирт похож на пионера…
и пионерка хорошо сгорала
купил «Охоту» в сетевой дешевке
пишу стихи, да что там врать, рифмую
Санкт-Петербург сибирской полукровке
портреты шлет на Зею и на Мую
обской пиит, звезда левобережья
на зыбком «ша», «ча», «ща» лицом испитым
хлопочет. бродит грузно кровь медвежья
сгущается, летит метеоритом
на Питер
Воронихин и Кваренги
вареники едят, нет, это Гоголь
стоит в исподнем у холодной стенки
и смотрит на меня в пустой бинокль
дерутся дети в новоримском цирке
слона проходят дети в зоопарке
нет контрамарки, инвентарной бирки
монеты с профилем Буонапарте
копите, дети, на билет, копите
и уезжайте насовсем из Нска
сирот не любит королевский Питер
Григорьев спит, последний царь гротеска
а я верчу в гроссбухе бирюзовом
стихи, ну, ни о чем, на старой лавке
Новосибирск на тряпочки разорван
копите бирки. подымайте ставки
Орджоникидзе, 37
два полицейских, уж проплывши мимо
двух стихотворцев, выпивших слегка
вдруг обернулись… и неуловимо
меняя лица цвета молока
на две кирпичных ряхи цвета власти
раскрывши рты, смеясь и снисходя
(с высот «своей-моей» дежурной части)
сказали двум поэтам, что нельзя
поетам пить – ни одному, ни вместе –
в приличном и публичном этом месте
и нарушать порядок мировой…
земля и небо сделались травой
все боги были заняты футболом
и административно-правовым
каким-то их протухшим протоколом
богов или ментов, не помню я
был полон мир
потек в обратном направлении Гольфстрим
и тучи не багровые края
вдруг обнажили, а пустые десны.
«как хорошо с приятелем вдвоем
сидеть и пить простой английский виски…»
братан, скажи, возможно ль лордов взять в тиски?
а, скажем там, хибара или дом…
когда заблеем мы и запоем
как овцы, что луга тучны и росны…
(погаснет воздух, звезды отойдут)
не то, что нас куда-то заберут.
но что нам мир безвоздушно-беззвездный?
порежут нас на мясо, на бекон
а Кристофер Марло и Френсис Бекон
в двух полицаев обратятся вдруг
и нам закроют Дым и Бежин луг
и только улица, фонарь, аптека
останутся…
а далее – позорный путь, клетушка
два бройлерных ретивых петушка
дурацкий протокол на трех страницах
при двух тупых и двух прекрасных лицах
писали полтора тупых часа
для выполнения тупого плана
тут у Хомы бы поседели волоса
и все же, все же жизнь была желанна
и где-то рядом распевала Анна
и вереск плыл…
шотландского овса
мерещилось нешахматное поле
Лот на жену смотрел застывшей в соли
жизнь вся прошла
понятно, что не вся
Save as PDF
