ИГОРЬ СИЛАНТЬЕВ. Сансара. Фестиваль «Балтийское кольцо»

*

Упаковщица номер четыре
упаковывала на фабрике конфеты.
А потом закончилась смена
и пошла упаковщица домой.

 

Но дойти ей до дома не вышло.
Упаковщицу забрали в тарелку.
Засосала женщину сила,
неведомая на этой земле.

 

Очевидно, пришельцы хотели
на анализы ее разрезать
или опыты на ней поставить
или в банке заспиртовать.

 

Обломались космические гады.
Упаковщица привычным движеньем
разломила пришельцев на части,
разложила по кучкам в ряд.

 

Сначала шоколадные ушки,
за ними желейные глазки,
из жевательного мармелада
в пупырышках длинные носы.

 

Упокоились гады в упаковке.
И четвертая под номером дама
исполненную сладостей коробку
на кухне положила на стол.

 

А тарелку тщательно помыла.
Полотенцем потом протерла
и поставила к другой посуде.
И пошла, наконец, уже спать.

 

*

В Залесовом районе запряталась деревня

прозванием Тундриха. В далекой в той веси

заходил я в сельпо, что за речкой на взгорке.

Покупал я в сельпо себе товаров различных

от витрины от левой до витрины до правой.

 

А в левой купил себе соску-пустышку,

бубенчиков медных и погремушек веселых.

Машинку еще купил и солдатиков храбрых.

И кубиков набор, чтобы крепости строить.

Еще карандашей и книжку-раскраску.

 

А в среднем ряду прикупил себе ушанку

и стеганый ватник с утепленными штанами.

Пимы, что на войлочной толстой подошве.

С ножовкой топор и совковую лопату,

и ружье для охоты, а для водочки фляжку.

 

А с правого края календарик настенный.

На шапку звезду, а на шею себе крестик.

«Плейбоя» подшивку и Пушкина томик.

Подкову на счастье и карточную колоду.

До кучи венок приобрел похоронный.

 

Выхожу из сельпо я в ушанке и с соской,

под мышкой лопата, а в мешке все покупки,

с ружьем наперевес и с венком на шее.

Гляжу, а попал-то на Красную площадь!

И Ленин со Сталиным в почетном карауле.

 

А приметили меня, и ну кланяться в пояс!

Я шагом чеканным подхожу к ним поближе,

пригляделся – ан ряженые вожди оказались,

с туристами которые снимаются за деньги.

И меня за своего тоже приняли, похоже.

 

Тут плюнул в сердцах я и пошел к Мавзолею.

Может статься, попаду через него я обратно.

Мне бы в Тундриху надо, в сибирскую деревню.

Там на взгорке сельпо, а в низинке там речка.

А в Москве вашей ряженой мне и нечего делать.

 

*

Мне было тогда лет восемь.

Я стоял на обочине дороги.

А мимо проезжала машина.

Большой такой самосвал.

 

Он поднял облако пыли.

Он заполнил уши громом.

И железо едва не задело

Отшатнувшегося меня.

 

Я домой побежал в страхе.

И страх заполнил все тело.

Живот и сердце и пятки.

И застрял где-то в душе.

 

Не машины я шумной боялся.

Мало, что ли, их ездит мимо.

А того, что резцом блеснуло

Из железной той пустоты.

 

Успокаивала, гладила долго

меня глупого бабушка дома.

Пироги подгорали на кухне.

За окном остывал закат.

 

Я давно пережил тот случай.

Закатились года за память.

Да и бабушки нет на свете.

Но тот страх…

 

*

Я обложился патронами.
Я обложился минами.
Еще обложился снарядами.
И жду, когда они взорвутся.

Жду, когда вырвет ногти.
Когда намотает губы.
Намотает их на подошвы.
А ботинки, они улетели.

А нам, вам опять все равно.
А нам, вам снова, снова,
до смешного, до смешного,
все равно.

 

*

Че-та вышел я утром из подъезда тихий,

а на корточках сидит уже в кустах Будда.

В трико он и сланцах и по пояс голый.

И бычок заплевал слюною тягучей.

Еще кошка с подвала к нему подтянулась.

 

А я пальцами в глазья ему да тыкнул

и дальше пошел. А потом вернулся

и пинком в кусты повалил и еще раз

под ребра двинул ботинком бодрым.

А кошка снялась, сообразительная, падла.

 

Че-та Будда лежит, ну неживой будто.

Будто хмырь из соседнего двора, а не Будда.

 

*

Вот как слушал Иоганна я Баха

концерты для Бранденбурга,

то палочкой ковырял аккуратно

верхний коренной я справа,

ну который он зуб.

 

А как слушал я Мендельсона

для скрипки концерт с оркестром,

то палочкой ковырял я слева

другой коренной он тоже,

зуб, который того.

 

Потом я всю пятую слушал

Бетховена, который тот самый,

и палочкой ковырялся я между

нижних зубов в середине.

И как же я, это, люблю

эту, как ее, ну классическую.

Му.

 

*

Погляди, вон пьянчужка по небу летит

с початой бутылкой в руке.

Небо синее. Небу и рожа под стать.

И закатом алеет нос.

 

Сам Шагал бы не смог представить себе

ангела вот таким.

Их тут много блаженных летает в ночи.

Вот еще один проскочил.

 

*

Д.К.

Три тысячи лет назад

мы бухали с тобой в чебуречной.

И счастья резной палисад

глядел мимо нас в вечность.

 

И тебе понадобилась вилка.

И в глазах прочиталась скорбь.

А я перекрестился на бутылку

и поднес тебе с вилками короб.

 

И прозревший сердечный демон

обрушил нас в немоту.

Но вернул закусочный гомон

нас в привычную пустоту.

 

*

 

Как ушел я однажды по дорожке из дома,

а тут ветер нагнал, повалил меня горький,

затрещали стены и брызнули стекла,

и кусками с крыш разбросало шифер.

 

А я прочь бегу и в лесочке прячусь,

но дорогу мне загораживают сосны,

и березы валятся с хрустом костным,

и лежу я задавленный, взором в небо.

 

Помолиться бы мне, да не вымолвить слóва.

Перекреститься бы, да не поднять рукѝ.