СЕРГЕЙ ЖУРАВЛЕВ. Зимние яблоки. Рассказ
Нет ничего бредовее, чем идти в полдень, в августовскую жару по пыльной улице донского хутора в костюме от «Версачи», туфлях «Саламандра», галстуке от «Валентино» с аляповатым в кулак величиной орденом на зелёной исламской ленте, окручивающей шею. А ещё с фирменным кейсом в одной руке и натуральной совковой авоськой, набитой зелёными зимними яблоками, – в другой. Подобного сюжета не увидишь даже в фильмах абсурда. Снимать зимние яблоки с веток в августе – дело пустое, они ещё здоровой силы и вкуса не набрали, да разве бабушку остановишь. Спозаранку встала, чтобы собрать в саду гостинец, от которого только лишние хлопоты.
И пришлось идти этаким заморским индюком, пугая внешним видом индюков настоящих. Пришлось раскланиваться со всеми хуторянами, которые, несмотря на жарищу, высыпали, как горох, на улицу. Раскланиваться с теми, кого уже и знать не знал, и помнить не помнил. Зато они и знали, и помнили – а многие даже каждое письмо – Коли–Коленьки–Николашки из неведомых Арабских Эмиратов: не раз бабе–Лапе перечитывали.
– Постаралась, бабуля, всех подруг хуторянских окучила. По всем лавочкам в полдень расселись, хотя в другой день, в такую жарищу из хаты не вытащить.
Досада промелькнула в сознании, но как-то так, сбоку-припёку. Вся эта прогулка изначально была ритуальной платой бабушке за её ежедневное и еженощное, еженедельное, ежегодное ожидание внука. Компенсацией за его невнимание к ней, четверть века назад в одночасье заменившей ему и мать, и отца.
Николай Завьялов понимал это и терпел. Изнывал от жары и терпел. Слушал, как Евлампия Ивановна рассказывала своим товаркам глупости несусветные про его орден, и… терпел. Дело не в сельском этикете, а в том, что геологоразведочный техникум в Новочеркасске он окончил благодаря её бдениям и стараниям. Даже в питерский горный институт после армии он осмелился поступать только для того, чтобы не вызвать её огорчённого покаяния. Бабушкину фразу: «Не разбились бы сын с невесткой на машине своей, всё бы у тебя по-людски было…» – Николай терпеть не мог. За пять лет в Эмиратах, в бесконечных переездах по пескам, монтируя вышки, за одну из которых, кстати, и был получен исламский орден, кляня геологию и бурение со всеми их штангами, шпинделями и коронками, он ни разу, даже в мыслях, не упрекнул бабушку за «колёсно-геологическую судьбу». А вот писал нечасто. Железяки на письма не вдохновляли, а тоски по Родине не чувствовалось. Может, отшибал запах денег? Платили неплохо, а по советским меркам очень даже неплохо. На Востоке, в отличие от перетряхиваемых реформами советских, затем российских структур, уже давно жили от нефтяного рынка. И неплохо жили, а потому и платили нефтеразведчикам за их умение и интеллект по мировым расценкам…
– Здравствуй, Коля! Почему в родную школу не зашёл?
Вот уж и в самом деле неожиданная встреча! «Классная мама» почти не изменилась.
– Здравствуйте, Светлана Владимировна. Думал, в отпуске все, а школа закрыта.
– Ладно, в следующий раз не забудь.
– Конечно, не забуду. Я сейчас часто наезжать стану. Работу сменил, чуть поближе, чем прежде, устроился. Даже самолёты чаще в сторону дома летают.
… Последние хаты растянувшегося вдоль сухой балки хутора скрылись за лесополосой, грунтовка упёрлась в федеральную трассу.
– Вот и всё, бабуль. Пора досвиданькаться! Обнимемся, что ли!
Обнялись, трижды расцеловались.
– Бабуль, а ну-ка глаза высуши! Чего слёзы лить? Живой. Здоровый. При деньгах. В Сочи отдыхать еду. Постараюсь на обратном пути заскочить, если шеф прежде времени не вызовет.
– От радости ж плачу, от радости! Какой видный внук у меня! И всё идёт, как хотелось родителям твоим. Сама не верила.
– Ну-ну, хватит. Иди домой, а я попутку буду ловить, надо поторапливаться, не то на электричку опоздаю.
Бабушка не ушла, только отошла в сторонку. Мол, я не еду, только он.
Николай снял орден, засунул во внутренний карман, поймал машину.
– До площадки подбросишь?
– Четвертак…
– Идёт.
Ещё раз подошёл к бабушке, приобнял её на прощанье, подтолкнул к дороге на хутор:
– Пока, бабуль, долгие проводы – долгие слёзы. На дорожку они ни к чему.
И она послушно пошла, не оглядываясь, поднося время от времени к глазам платочек, опираясь на свою ореховую палку. Так завершились полтора часа, отданные прохождению хуторского экзамена «на вшивость». Впереди Сочи, пляж, белые женщины в бикини, без паранджи и чепанов. Русская Европа, доступная зелёным хрустам из тугого бумажника. От одного только не удалось избавиться, от авоськи с яблоками. Николай попытался «забыть» её в машине, но водила нагнал его на перроне: мол, парень, яблоки-то чуть не оставил! Несовместимый дуэт кейса и колхозной авоськи пришлось втаскивать в вагон. И теперь, сидя в электричке этаким разнаряженным фрайером, Николай аккуратно запихивал коричневой пяткой «саламандры» авоську под сидение.
Ехать до Ростова три часа, затем час самолётом до Адлера, но про Адлер потом, сейчас надо подумать, куда сбагрить яблоки.
Николай их не переносил на дух ещё со второго курса техникума. Смотреть не мог на зимний сорт после той дурацкой истории с Гюрзой… Старая, сама того не ведая, пробудила совсем не нужные, закинутые в дальний тёмный угол памяти, воспоминания.
* * *
…Занятия у второкурсников–буровиков начинались в октябре. Сентябрь посвящался помидорам окрестных совхозов и колхозов. Народ и партия считали, что студенты за своё бесплатное образование должны рассчитываться бесплатным трудом на бескрайних огородных просторах Родины. Вовремя убранный урожай важнее знаний! Экономика должна быть экономной, а раз так, то сегодняшний не сгнивший помидор, важнее завтрашней не разведанной тонны нефти. Занятия – не урожай, не сгниют на корню. Их можно сократить, ужать, уплотнив уроки, вбить в головы оболтусов–школяров. Только к середине октября «технари» входили во вкус учёбы, потихоньку освобождались от летне-осенней расслабухи. Осень того, давнего, года ничем не отличалась от предыдущих. Перваши корпели над конспектами, постигая азы самостоятельной учёбы, второкурсники жили по своим раскладам. 313 комната общаги в этот день в учебное время не пустовала. Все её жильцы дружно забили болт на физкультуру, так как была железная отмазка: после колхоза не успели привезти спортивную форму из дому.
Николай, лёжа на кровати, перечитывал конспекты по истории: Римма Ивановна, древняя, как Рим, историчка, пережившая чёрт знает что, даже отбывшая пятнадцать лет в Воркуте за какие–то свои предвоенные огрехи, имела свойство в начале учебного года гонять по «усвоенным ранее знаниям».
Басмач сидел на подоконнике, поглядывая на техникумовский пятачок между корпусами, дожидаясь звонка большой перемены, после которой в столовой профилактория начинали выдавать талоны на бесплатные обеды, о чём-то невозмутимо думал, шлифуя пилочкой ногти. У него было три привычки: заправлять кровать утром, выравнивая грани до прямого угла, никогда не ложиться на свою кровать днём и, почти автоматически, в любую свободную минуту чистить пилочкой ногти. Было, правда, ещё одно умение – вязать всех в один узел словом и делом. Классный преподаватель на первом курсе сразу понял это, предложил Басмачу стать старостой, но получил ёмкий, обрубающий все остальные предложения ответ: «Мне западло…»
Гюрза дурачился с Шурой-маленьким:
– Шурок, скажи на прямоту, как брату на духу: на каникулах баб тискал? Ну, расколись, что мы, не друганы что ли?
– Отвяжись!
Шурка-маленький совсем не хотел задевать болезненную для него тему. Учительский сынок из заштатного городка, самый низкорослый в группе, да ещё и отмеченный огромными бронебойными очками, он краснел и потел только при одном упоминании слова «бабы». Гюрза же был из тех любителей понаступать на чужие мозоли, кураж которых успокоить весьма сложно.
– Слышь, Шурик! Ты бы к Галке подвалил. Представляешь, обнимаешь её за талию, а твой язык ей прямо в пупок упирается. Знаешь, как бабы с этого заводятся!
– Отстань!
На Галку, единственную в группе будущих буровиков девчонку, рослую и броскую, непонятно зачем выбравшую для себя специальность «техника разведки полезных ископаемых», западали многие, если не все, однокашники. Она, однако, никому особых поводов не давала. Шурик сох круче других, хотя было очевидно, что звезда удачи ему не светила даже в непредсказуемом будущем. Николай решил прийти на помощь малому, которого доктор освободил от сельхозработ, а потому он и свежих колхозных приколов не знал.
– Что-то ты, Гюрза, Галку языком завести не смог. Чего ж так? Помнится, недавно на поле ты только руку на плечо положил, как она помидором… Да по морде, да при всех пацанах! Небось, когда дошёл до канала, чтобы отмыться, ошмётки помидорные уже к лицу присохнуть успели?
– Чего без приглашения в чужой базар лезешь? Читал бы свою тетрадку, отличник хренов, и читал. Мы с Шурком в учёные не лезем, всяких там повышенных стипендий не получаем. Да, Шурок? Нам бы пожрать, да поспать с грелкой во весь рост. И чтоб грелка была погрудастей, да погубастей…
А Галка – сука! Замочу её, если не даст!
– Гюрза, усмири базар! Мы – свои, а в других местах за такие слова и отвечать заставят, – резко вклинился в разговор Басмач. – Мели, что хочешь, но обещалок не давай.
Остановленный тоном Басмача, Гюрза, не то чтобы сник, но внешне успокоился. Подошёл к противоположному окну комнаты, выходившему на хоздвор общаги и соседствующий с ним сад:
– Гля, пацаны, какие яблоки! Небось, куркуль их какой-нибудь химией прикармливает. Надо бы как-нибудь устроить культпоход на этот сад.
Николай сделал ход к примирению:
– Видали мы эти яблоки в гробу и в белых тапочках. Во-первых, внимательно посмотри, там кобель без привязи между деревьями бегает. Немецкая овчарка, между прочим, кусанёт – ползадницы на фиг. Во-вторых, это зимний сорт. Их в конце октября снимают и до декабря в тёплом месте вылёживают. А с ветки они как фанера. Даже шкуру не прокусишь. У моей бабки в саду на хуторе такие же растут. Помнишь, на новый год привозил?
Гюрза же, видно, такого раннего примирения не жаждал.
– Слышь, Шурок, нас учат! Умник наш не только в книжках, но и в яблоках разбирается! Я без всяких знаю, что зимний сорт! У нас возле дома две таких же яблони растут. Их отец в мой день рожденья посадил. А Галку-суку я всё равно замочу! Она меня при всех пацанах опустила! У меня и ствол для этой суки найдётся…
…Пока трое в комнате пережёвывали новость, Гюрза вытащил из-под кровати чемодан, и, порывшись в нём, достал поджогу.
– Сам сделал. Дуло, между прочим, от натурального казачьего карабина. Я его в старом окопе нарыл. Проверенная машина. Даже заправленную перевозить не боюсь. Вечерком в карьере попробуем. Да, Санёк, пульнем пару раз?
Басмач аккуратно вложил пилку в карман рубашки и с жёсткой расстановкой слов, не предвещавшей ничего хорошего, произнёс:
– Железяку свою спрячь подальше! А ещё лучше – выкинь! Чтобы завтра этого дерьма в нашей комнате не было! Ещё не хватало срок мотать за хранение дешёвого самопала… И разряди её, на хрен! Ещё с дури пальнёшь в потолок, всем век потом не отмазаться. Понял?!
– А ты чё? Король, что ли, чтобы мне указывать? Мы чё, на зоне что ли? Вещь моя, где хочу – там храню. И на «понял» меня не бери! Видал я таких…
– Шурок, иди сюда!
– Зачем?
– Да иди-иди, не очкуй, не обижу…
Гюрзе явно хотелось, чтобы кто-нибудь оценил его рукоделие. И Шурик-маленький пошёл. Пошёл как бычок на привязи, как муха на мёд. Гюрза, довольный послушанием Шурика, своею властью над ним, расцвёл:
– Падай, брат, на кровать! Покажу, как пушкой пользоваться.
Они сидели рядом, закинув ноги на табуретки, поднимали ствол, целились в лампочку, хохмили.
Басмач хмыкнул, снова достал пилочку, запрыгнул на подоконник и, шлифуя ногти, улетел в только ему одному ведомое никуда.
* * *
В динамике над головой голос диктора хрипло пробурчал: «Площадка НЭВЗ». Следующая станция – «Хатунок». Николай Завьялов автоматически открыл глаза. Сказалась моторика, приобретённая за многие годы: поезди три года каждую субботу и воскресенье по одному и тому же маршруту электрички, и команда «очнись» врастёт в сознание навек.
За окном проскочили многоэтажки Соцгорода. Николай отвёл глаза от окна и увидел в тамбуре знакомую фигуру:
– Надо же, Димка! Басмач!
Николай даже приподнялся над лавкой, чтобы выйти в проход и пойти навстречу однокурснику, но взгляд его остановился на руках басмача. Димка, совершенно иной, продвинутый, одетый в кожаные джинсы и чёрную куртку-косуху, опёршись на стенку тамбура, привычно улетев в никуда, шлифовал пилочкой ногти.
Выходить сразу же расхотелось. Николай опустился на лавку и заново прикрыл глаза.
* * *
– Шурок, знаешь, как русские офицеры друг друга на смелость проверяли? Зарядят наган одним патроном, провернут барабан и по очереди на курок нажимают. Русская рулетка называется. Хочешь попробовать? Зри, что делаем: приматываем изолентой пару-тройку спичек, направляем ствол к башке и ведём коробком аккуратно по серникам. Нежно-нежно, как рукой по галькиным сиськам. Сильнее нельзя. Нажмёшь посильнее, все мозги по стене размажутся. Что, слабо?
Гюрза не приказывал, он ворковал, но за этим ласковым воркованием скрывался готовящийся подвох. Это знали все жители этой комнаты.
– Хватит дурковать! – Басмач снова оторвался от своих мыслей. Более того, начал заводиться, но и Гюрза уже вошёл в раж:
– Всяких там не спрашивают. А ты, Шурок, попробуй. Не бойся! Голова моя, а не твоя!
– Смотри, берёшь коробок…
Гюрза взял руку Шуры, вжал в его руку коробок и, направив ствол себе в висок, плавно провёл коробком по спичечным головкам.
– Чё, вспотел, пацан? Не боись! Сейчас сам попробуешь, без башки, конечно. Тогда и поймёшь, что оружие, как баба, хозяина слушается. Я ствол в пол направлю, а ты бери коробок и плавно-плавно по серничкам.
– Гюрза, хорош! Если у тебя крыша поехала, то пацана в свои игры не втягивай. Димка, останови ты их!
Николай отбросил конспект и спрыгнул с кровати.
…Долгожданного звонка большой перемены они не услышали. Его заглушил грохот выстрела, затем мёртвая тишина, колотящие стуки в дверь, голос комендантши общежития: «Откройте, немедленно откройте!» Стена обляпанная ошмётками крови и непонятной жидкости. Шипящая фраза-приказ Басмача: «Допрыгался, козёл! Ничего не трогать до прихода ментов! Шурок, брось коробку и растопчи! Запомни, он сам, ты только рядом сидел!»
…Позднее следствие выяснило, что задник самопала распаялся и весь «свинцово-огненный привет» ударил в голову Гюрзы. Шурик раскололся полностью. Следователи во всём ему поверили больше, чем другим свидетелям. Басмач и Николай, выгораживавшие малого перед следователями, как официальным – из милиции, так и технарскими, чуть не вылетели из технаря, но отделались лишением стипендий на полгода за прогулы занятий. Мент оказался человеком, сам сходил к директору техникума после расследования, похлопотал.
Гюрзу хоронили в Новочеркасске. Хотел, было, его отец, дородный сальский казак-вдовец, останки продолжателя рода увезти на родину, но остановила необычная для октября жара за тридцать градусов. Понял, не довезти. Вздохнул и пошёл нанимать мужиков на новочеркасском кладбище. Ни с кем из однокурсников сына он не говорил. Угрюмо молчал и на похоронах, и на поминках до тех пор, пока не выдержал Шура-маленький. Завопил:
– Простите меня! Там на сернике пипочка была. Маленькая такая пипочка. Я её пальцем чувствовал! Прости-и-и…
Но и ему отец Гюрзы не сказал ни слова, только утешающе потрепал волос на голове.
Шуру увезла мама учительница, и в техникум он уже больше не вернулся.
Коля и Басмач, проводив Шурка, вернулись в общагу, привели в порядок комнату. Затем Николай стал упаковывать вещи. Он уходил на частную квартиру к дальним родственникам. В дни похорон бабушка их отыскала и всё обговорила. Басмач оставался.
– Ты даже комнату не сменишь? – Николай осуждающе поглядел на приятеля.
– А чего её менять? – с усмешкой ответил Басмач. – В неё сейчас долго вселяться никто не захочет. Буду сам себе хозяином с хатой. Кого хочу того и привожу… Хоть Галку.
– Что Гюрза? Привидений не бывает. Мне и не такое видеть там приходилось… А вот обойчики в комнате надо переклеить. Поможешь?
Он сел на подоконник, самоустранился от продолжения разговора и начал шлифовать пилочкой ногти. Последнее вывело Николая из себя так, что он хлопнул дверью и ушёл.
Оставшиеся два года учёбы они не разговаривали. Словно и не было года дружбы не разлей вода с общими песнями, прогулами НВП и физкультуры, тусовок, походов и дискотек.
Сколько лет прошло? Десять? Три года в технаре, два в армии, пять в горном, да ещё пять на Востоке… Почти пятнадцать! Надо же! Как-то не по-людски с моей стороны! Чего бы ни было в прошлом, а Димка – однокашник, первый встреченный за пятнадцать лет после техникума!
И, как на экране кино, выплыло из подсознания лицо Басмача, который на выпускном вечере сам подошёл к Николаю:
– Зря обиду на меня держишь! И себя зря мотаешь! Если бы я так всё прожитое пережёвывал, так давно бы уже в психушке лежал. Ни я, ни ты Гюрзу остановить не могли. Он на туфте пальцы гнул, на туфте и погорел. Держи на память. – Он протянул Николаю пилку для ногтей. – У меня больше нет ничего… Кроме этой пилки и диплома… Пока нет, но будет!
* * *
Электричка остановилась. Зашипели дверцы. Николай резко открыл глаза. Басмача в тамбуре не было. Николай вскочил, резко опустил стекло, высунулся в окно.
– Басманов! Дима! Басмач! Господи, и Галка! Ты-то откуда? Ребята, в технаре, на пятачке, через час! Поняли? Через час! Я на следующей остановке выпрыгну!
Басмач узнал, улыбнулся. Поднял руки над головой, сжатые в замок!
– Понял, Коля! Понял!
Затем приобнял Галку и что-то стал ей говорить…
Через полчаса в такси Николай ехал по улицам Новочеркасска. Сочинский билет на самолёт жёг карман, но бог с ним, с самолётом, «дороже денег только дружба и кое-что ещё», – так говорил Басмач ещё на первом курсе. Кроме того, почему бы, не навестить техникум, вечный пятачок между корпусами, где «абитура», ожидая зачисления, пьёт втихаря пиво, планирует будущее.
Повод зайти в техникум у Николая Завьялова был: в конторе, куда его вызвали из Эмиратов, сообщили о крупном выигранном тендере на бурение в новой нефтегазовой провинции на Севере России. О каком-то непонятном месторождении «Вал Гамбурцева» трепались в каждом кабинете. Именно для начала работ на этом самом заполярном валу и был отозван из Эмиратов Николай Леонидович Завьялов. Именно ему дали карт-бланш на поиск и формирование кадров для нового дела. Вся документация, вплоть до бланков предварительных соглашений, уже лежала в кейсе. Предварительно заглянув, Николай хотел познакомиться с делом повнимательнее в перерывах между пляжем и всеми остальными прелестями отдыха на море.
* * *
– …А ведь если б не Димка, я бы в Новочеркасске и не вышел. После выпускного вечера не только в техникум, даже в город не въезжал. Всегда находил повод проскочить мимо. Интересно, где он Галку зацепил, она вроде на Дальний Восток уехала, а он на Кавказ?.. Силён, бродяга! А ведь ни разу, ни слова про неё не сказал. Ни хорошего, ни худого.
…Всё же забыл! Авоську с яблоками в электричке забыл. Сам того не ведая. Что ж, пусть будут наградой бдительному пассажиру, а бабушке напишу, что всех своих друзей ими угостил, и они очень ей благодарны за такой гостинец.
Духота за стеклом сменилась резким ветром, тревожный сумрак разрезала молния, хлынул ливень. И Николай понял, как не хватало ему этого донского ливня. По–казачьи удалого, смывающего всю грязь с асфальта и брусчатки мостовых…
– Шеф, останови…
Таксист хмыкнул, пожал плечами и остановился.
Николай расплатился и пошёл по знакомой улице, сохранившей своё революционное название, несмотря на все российские катаклизмы и перемены. По улице Революции он шёл в прошлое, чтобы предложить кому-то будущее, а может быть, и вернуть никому не известный долг за урок, во время которого произошло осмысление ценности человеческой жизни. Он шёл под ливнем, смывающим накипь обид и непониманий, страха и сомнений. И небесная громыхающая влага давала непонятную лёгкость и свободу. И вместе с водою, текущей от макушки до пяток, а затем уходящей в преисподнюю канализационных люков, уходило чувство вины за растерянность и незнание жизни, за отказ от друга, за многое неосознанное и неосмысленное из прошлого.
Николай шёл уверенно, ступая коричневыми саламандрами прямо по ручьям и лужам, зная, что в родных стенах он будет принят и понят таким, как есть, и в преподавательских кабинетах, и на студенческом пятачке. Тем более, ему было, что предложить коллегам и без авоськи потерянных недозрелых зимних яблок.