ГЕОРГИЙ КУЛИШКИН. Соль земли
Неприятности как знают, когда им стрястись, и случаются всегда не ко времени. Я поднимал недавно принятое центральное ателье города – запущенное донельзя, с разбежавшимися мастерами, с единственной из пяти чудом уцелевшей приёмщицей. Ишачил допоздна, засиживаясь за верстаком, чтобы помочь ребятам. И вот дома, куда попал во втором часу ночи, прочёл записку: «Картошка и кролик в одеяле, поешь. Нас с температурой сорок забирают в больницу».
Сразу по рождении малыша знакомые Синки… Меня огорошило, когда впервые увидел, что у ней фарфоровые коленки. Потом за полупрозрачность я называл её Рисинкой, из чего вынулись имена: Ри, Синка, Син-Син. Так вот знакомые Синки раздобыли бумагу, будто я железнодорожник. Чтобы наблюдаться ребёнку у ведомственных медиков, обеспеченных побогаче.
Но потому ли, что липовых путейцев набралось сверх меры или в лечебницах общего доступа заболевшим доставалось ещё солонее, однако пять кроваток с детьми, принятыми с подозрением на грипп, стояли впритык друг к другу в тесной комнатёнке, а мамы, которым по чьему-то человеколюбивому распоряжению находиться при малышне запрещалось, но и без которых грудничкам было не обойтись, спали, если удавалось поспать, под кроватками своих чадушек на полу.
Я приезжал вечером, зная, что Синку с мальчишкой на руках найду в коридоре, где было посвежее.
— Он там не спит, — говорила она. – Положишь – сразу плакать. И тут не спит, если не ходить.
Неумелыми руками я принимал спелёнатое существо – бледнющее, с нехорошей синевой вокруг глаз и по бокам крохотного носа, с обиженными, капризными, воспалённо-рассохшимися губами – и вместе, как часовые, мы ходили по коридору мимо ярких картинок с забавным изображением всевозможной живности.
Горделивым шёпотом она сообщала, что он уже знает тут все картинки, бывает им рад и повторяет, как из животных кто делает. Ещё говорили, что прежнее лекарство не помогло и что теперь доктор советует достать такой-то антибиотик – из новых и самых забористых.
Потом она заглядывала мне в лицо, говорила:
— Как ты устал!..
— А ты?
— Я – нет. Мне с ним не тяжело. Я без него бы извелась, а с ним мне даже легче. И обезвоживание – он как пушинка…
Сама она тоже истрачивалась, уменьшалась. Лицо обретало цвет восковой церковной свечки, которые я ставил по её просьбе, неловко и старательно выполняя наставления знающих старушек.
Друг Женька… Великан, красавец. Он числился в хозяйственном магазине грузчиком, где развернул во всю ширь торговлю слегка очищенным или не до конца отравленным денатуратом. Одевался добротно и с шиком, носил ухоженную каштановую бородищу и, имея вид барственного писателя, ходил по городу, как знаменитость.
…Друг Женька через третьи руки добывал хвалёный антибиотик, а ребёнку было хуже и хуже.
У заведующей отделением я, осторожничая в словах, чтобы не задеть её и не навредить своим, спрашивал, не забрать ли их домой. В тесной палате болячки гуляют от ребёнка к ребёнку, несчастные мамы бродят, как тени, а дома они бы выспались… Что же касается уколов, я попрошу медсестричек… Мы всё, что нужно, сделаем дома так же, как делается здесь…
Она сочувствовала, с едва уловимой снисходительностью соглашалась и говорила утомлённо и грустно:
— Дома у вас нет реанимации… Забирайте, ваше право. Но тогда – и ваша ответственность…
Седьмого марта, к женскому дню, я подарил заведующей французские духи, а восьмого поздравлял жену в отдельном, очень просторном помещении, где одинокая кроватка сына была задвинута в уголок, подальше от возможных сквозняков.
Мальчишка, увидев папу, беззвучно смеялся и пританцовывал, держась за деревянное перильце.
Лицо жены, тёмное, из некогда фарфорового ставшее иконописно смуглым и утончённо худеньким, тоже смеялось и тоже немо. И вместе мы умилённо смотрели на живой маленький приплясывающий скелетик.
— По времени ещё рано, но он так похудел, что, видишь, встал на ножки!..
…А мальчик почти не ел. И водичка уходила из него, словно пробежав по трубочке. Словно в нём не оставалось ничего, способного впитывать, запасаться ею для жизни. Темечко покрывали волдырики. Они лопались, становясь гнойничками, и не заживали, а рассаживали вокруг себя волдырики новые.
Врачи прятали глаза и изъяснялись туманно. Они не знали, что у него, и наугад по-вятски силились утопить недуг в лошадиных дозах антибиотиков.
Женька, стремясь убедить, вспоминал истории, одна другой чудеснее, о Виктории Рувимовне, которая лечила его в детстве, и уговаривал съездить к ней, убеждая, что она не откажет, что теперь, на пенсии, она не так занята, как прежде.
Я не решался. Доктора и без того спят и видят, что сбыли нас с рук. И тут повод – недоверие. А их отказа, с ужасом ожидаемого со дня на день, я боялся, как приговора. И что для них какая-то пенсионерка? Полезут в амбиции, обидят человека…
— Рувимовну?! – и бесовская ухмылочка, заочно глумясь над незадачливыми мелкими сошками от медицины, как на любимом диване, разлеглась на Жекиной физии. – Ты будешь иметь удовольствие видеть, как все они танцуют на задних лапках!
Она вышла, осторожно ступая по слякотной дорожке в мягких тряпичных ботинках с расстёгнутыми из-за опухших ног змейками. А пальто её было девчоночьим – с кругленьким воротничком из дымчатой норки. Розовый берет крупной вязки перекликался цветом с тонами её косметики. Молодо улыбаясь, под ручку с силачом Женькой, она то и дело вскидывала на него исполненный юмора и кокетства сверкающий взгляд.
Поздоровавшись, она в одно касание глаз сдружилась со мной и, принимая помощь от нас двоих, чутко прислушиваясь к больным суставам, села в машину.
Дорогой, весёлыми искринками в глазах призывая меня в союзники, трунила над Женькой:
— Жень, дружочек, как ты? Как твои жёны?
— Рискую показаться нескромным, — подыгрывал Жека, — но все они живут полной жизнью и все исключительно счастливы!
Со второго этажа, как на крылышках, слетела заведующая отделением.
— Халатик? – спрашивала она, делая счастливые глаза. – Последние анализы?
— Ируш, спасибо, дружочек, ничего не нужно.
— А присутствовать разрешите?
— Конечно, моя умница! Проводи нас!
Она подошла к маленькому – он расплылся в улыбке и потянулся навстречу, вытягивая стебелёк шеи.
— Ты моя кроха! – сказала она малышу и, обратив к его маме лицо, исполненное света, взятого у глаз ребёнка, с паузами, словно диктуя, произнесла:
— Это стафилококк. Скорее всего, из роддома, а значит, антибиотиков напробовался всяких, не испугаешь. Все препараты отменить. Домой. Кроватку к солнышку. Спать. И с первым теплом – к морю. Чего бы ни стоило – к морю.
Дома со второй половины дня и до утра они проспали как убитые. А на второй день из него, не принимавшего лекарств, перестала уходить водичка.
В июне у моей сестры в Ялте он впервые сам попросил: «Мама, чаю!»
И после из года в год оживал у моря. В гостинице «Ялта» к завтраку в ресторане бывали дрожжевые оладьи. Он уплетал их за обе щёки, и щёчки эти в несколько дней становились кругленькими, румяными, загорелыми.
А лет через пятнадцать его, ведущего маму под руку, встретила в городе заведующая отделением и, глядя на него снизу вверх, не веря глазам, почти с испугом спросила: «Это тот наш мальчик?..»
P.S. Я опоздал с этим рассказиком лет на двадцать – столько уже нет Виктории Рувимовны. Намеренно не изменил её имени: может быть, каким-то чудом увидят её дети, внуки… Не умеем мы, не успеваем восхититься человеком вовремя…