АЛЕКСАНДР ЕВСЮКОВ. Апокриф
Когда поднимался по каменной лестнице, как подуставший за день, но неизбывно восторженный ротозей, я то и дело оглядывался на берег озера, ожидая впечатлений от скорого заката над ним. Тщательно готовился и уже отгораживал в душе место для чего-то особенного. Как же – настоящий закат над Швейцарской Ривьерой…
И тут, споткнувшись, вдруг вскинулся и уперся в него взглядом. Старик в тёмном костюме величественно спускался по лестнице мне навстречу, постукивая по ступеням тростью. Мою застывшую фигуру он заметил несколькими мгновениями позже. Поправил очки на носу, стараясь выглядеть совершенно невозмутимым, но по какому-то странному наэлектризованному подрагиванию пальцев на рукояти и по приподнятому с вызовом тщательно выбритому подбородку я понял, ощутил, что он опасается слежки, а извечно близорукие, но падкие на мишуру поклонники привычно раздражают. Но мой растерянный взгляд его неожиданно успокоил. Он даже вернул занесённую было ногу на ту же ступень.
Казалось, он вымерял меня сверху донизу, потому что не мог сразу определиться – достаточно ли я чудаковато выгляжу и существую на этой земле, чтобы промелькнуть на задворках его новой ослепительной книги. До этого я никогда не выделял такого взгляда, но тут почувствовал на себе прицел профессионального коллекционера, восторженный и холодный одновременно расчет энтомолога. Достойный ли это экземпляр, чтобы потратить на него несколько точных и убийственно аккуратных движений: пододвинуться ближе, накрыть сачком и, полюбовавшись, удостоверившись, проткнуть иголкой? Получится ли выманить из него что-то стоящее за разговором? Или достаточно ограничиться внешностью и додумать черты характера? Его очки в отблеске солнца вдруг показались мне странной двойной лупой. Не в силах сдержаться, я нервно рассмеялся. Он, напротив, поджал губы.
Мы стояли друг напротив друга, вглядываясь.
– Это вы? – наконец, прошептал я по-русски. – Тот писатель…
Он возмущенно качнул головой. Я не мог решить, стоит ли настаивать на своём интересе или лучше сразу извиниться и проскользнуть мимо, исчезнуть из его жизни.
– Иди, – сказал он твёрдо, но так глухо, что я не сразу понял на каком языке.
Сделав несколько шагов вверх, пропустил его. Не слыша отчётливых звуков, почувствовал тяжёлую одышку. Несмотря на пропасть в несколько десятилетий, я уже понимал, что значит нехватка кислорода, особенно после того, как мне перебили нос в нелепой драке, начинавшейся как всего лишь игра.
Трость постукивала по ступеням вниз. Яне выдержал и обернулся. А может быть, он вовсе не охотился за свежим персонажем, а только жаждал увидеть хоть крохотное отражение сокровенного себя в другом? Увидел ли?
Он тоже остановился, но вверх так и не взглянул. Его фигура, как призрак, скрылась за поворотом, а сверху донесся неясный шум. Я прислушивался, пока не различил.
«Ему же нельзя никуда выходить… Нельзя, нельзя…» – голоса пронеслись над верхом лестницы и свернули куда-то мимо.
Был ли в тот вечер закат, я не запомнил.
А теперь – вот что. Отставим в сторону эту маленькую шахматную партию воображения. Я, конечно, не мог с ним встретиться, даже будучи младенцем. Потому что родился с опозданием больше, чем пять лет. И потому что телесно принадлежу к первому поколению, выросшему уже на постсоветском пространстве, для которого «Лолита» или «Защита Лужина» никогда не были запретными плодами с цензурного дерева, передаваемыми в подслеповатой распечатке на одну ночь. Наоборот – их можно было совершенно легально взять в городской библиотеке на целых две недели, чтобы раскрыв книгу, поразиться чему-то небывалому. Например, истории хрупкого робкого человека со способностью гения и его защите от мира, защите, которая многими вокруг воспринимается как нападение. Или мечте о русской любви – Машеньке, к которой герой стремится и от которой бежит по городам и континентам, чтобы однажды встретиться с недоступной доступностью Лолиты и разбиться об неё…
Мне видится какая-то высшая логика в том, что умер он именно в Швейцарии, в стране с четырьмя государственными языками, где когда-то родился его порочный и беззащитный, циничный и мятущийся Гумберт. «Моя голова разговаривает по-английски, моё сердце – по-русски, и моё ухо – по-французски», – так характеризовал себя писатель-полиглот. И этот многоязычный успех должен был стать его особенным эксклюзивным достижением. Видимо, поэтому он при каждой возможности укалывал «старину» Джозефа Конрада, польского шляхтича и моряка, осмелившегося взойти на Олимп английского неоромантизма.
Он язвительно отчитывал писателей, авторитет которых казался незыблемым. Могло показаться, что это его «амплуа». Тем ценнее отзывы, подобные этому: ««Татарская пустыня» Буццати, без сомнения, шедевр. В романе есть всё, из чего складывается Литература как таковая. Знаю, от меня это слышать странно, я вообще редко кого хвалю…». В самом деле, великолепный роман!
С точки зрения строгой и плоской реальности наша встреча была невозможна. И при всём при этом где-то в параллельном мире она, конечно, состоялась. Встреча с мастером на лестнице одиночества.