ЩЕРБ МИХАИЛ. Из новых стихов

***

Ухмыляясь, месяц тонкий
Уплывает за карниз.
Свет просыпан из солонки:
Резок, бел, крупнозернист.
Наши жесты пахнут мылом –
Так фальшивы и грубы.
Расставание уныло,
Словно прыщик у губы.
Друг без друга, бук без дуба –
Девять лет ли, сорок дней?
Я Гекубе иль Гекуба
Мне тебя теперь родней?
Что ж осталось между нами,
Старше младший брат-чужак?
Вот застряло меж зубами –
И не вытащить никак…

 

***

В саду идей
Спит иудей,
Не видя снов,
И думает: «А был ли пуст
Тот куст,
Когда он загорелся,
А может, жило в нём счастливое семейство
Весёлых птиц иль шустрых грызунов?
Не повредило ль им куста горенье?»
Он видит: словно алое варенье
Стекает с веток, пламенем объятых,
И понимает:  будет смерть густа
И глубока, как ров, в который крик пернатый
Слетает с ежевичного куста.

 

 

Стихоплёт

 

Слегка настёгивая лошадь,
В телеге, годной на дрова,
Адам на рыночную площадь
Привозит новые слова.
И в день любой (но не в субботу),
С восьми примерно до пяти,
К нему народ, как на работу
Спешит: словечко прикупить.
Адам – мужик простой, но годный,
Отточит имя – как копьё,
Ведь это всё-таки удобно,
Когда у каждого – своё!
В хлеву у мясника Мак-Клова
Теперь и я не ошибусь:
Не тварь с рогами, а корова,
Не что-то с перьями – а гусь.
Теперь мы знаем – где синица,
Где воробей… Наш Том-пострел
Два дня охотился за птицей,
Чтоб дать ей имя – свиристель.
А сколько было разных сплетен,
Завистливых и прочих слёз,
Когда кузнец с базара летом
«ЛЮБИМАЯ» жене привёз!
Лишь стихоплёт из Аризоны
(Признаться, тот еще зоил!)
Ворчит, что это незаконно,
И сам ни слова не купил.

 

 

Палитра 

 

Художник уснул, ему чудятся пальцы и спицы,
Венеции вульва, округлые Рима колени,
И он понимает, что больше ему не проснуться,
Не выплеснуть на пол кромешную горечь синели.
Над ним проплывает Вселенной малёк большеротый,
Межзвёздный планктон сквозь прозрачные жабры лучится,
И сердце его,- желатиновый ком, аксолотль,
Становится бронзовым слитком под левой ключицей.
И разум светлеет, пока расцветает омела,
На солнечном троне царит в белоснежном убранстве.
Художник становится чем-то без формы и тела,
Не чувствует ни своего положенья в пространстве,
Ни трепета кожи,- он слушает музыку дрожи,
Становится множеством птичьим, галдящею стаей,
Росой на опушке, прозрачной десницею божьей,-
Он света буханку на ломти цветов преломляет.
Блестит на фаянсе его черно-белая вера.
И ломти горят, превращая тарелку в палитру.
Безлистые ветки жонглируют сгустками ветра.
На мёрзлой земле проявляются снега субтитры.

 

 

Элегия для Александра Гаспаряна

 

Согрет глотком Напареули,
День прожит, делать больше нечего.
Легли у ног, в клубок свернулись
котами слабость и доверчивость.
Сквозь тёмный коридор из кухни
Бежит к дверям дорожка млечная,
То разгорается, то тухнет.
Нагретый воздух пахнет печивом.
Качнётся тень квартирной флоры
Напоминанием о рае.
Лишь новости из монитора,
Как пирамиды, выпирают.
Опять читаешь до удушия
О том, что рушится за ставнями.
А чудилось уже, что худшее
Мы в прошлом навсегда оставили.
А ведь казалось, перебесимся,
Вдали от злых и слишком набожных
Под старость непременно встретимся
И будем кофе пить на набережных.
Что выйдем мы, отгладив брюки,
Дремать с газетой под платанами,
Что навещать нас будут внуки –

Делиться жизненными планами.

 

 

Шана това

 

Пронзительней жгучего перца

Покажется гречневый мёд,

Когда в однобокое сердце

Раскаянье осень зальет.

 

Когда, разукрасивши местность,

Свершится её листопад –

Деревья утратят трехмерность,

Каркасы стволов заскрипят.

 

И ветер, воздушные дыры

Заштопавши нитью дождя,

Назначит меня пассажиром,

Пейзаж за окном наклоня.

 

И лучик, нежданный и тонкий,

По стулу взобравшись на стол,

Разрежет на рыжие дольки

Хрустящие трупики пчёл.

 

 

Леонардо

 

Ни мига не терял, пока ходил под небом.

Была земля его напором смущена.

Он разбивал сады, и глобулы молекул

проращивал легко, как семена.

 

Он отдыха не знал, пока в ночи бессонной

гудел огонь вулкана, как гобой,

и познавал накал упорной, изощренной

борьбы, но не с другим, а лишь с самим собой, –

вновь создавал цветы, но были их бутоны

покрыты, как глазурью, скорлупой.

 

Он больше ждать не мог, он так хотел увидеть

их нежность и задор, их формы и цвета,

что, позабыв о сне, стоял у верстака,

составы смешивал и раздувал горнило,

чтоб гибкость стебля и полёт листа

соединить в неразделимый сплав,

и, сотворив перо, его макнуть в чернила, –

и вот уже рука по воздуху чертила

стремительность крыла и лёгкость птичьих стай.

 

Он снова создавал, и снова рвал на части,

то в тигле расплавлял, то снова сквозь валки

прокатывал, и, словно непричастен

ни к замыслам своим, ни к мастерству руки,

смотрел без восхищения, без страсти,

как в чашечке цветка кошачьей пасти

тычинками прорезались клыки.

 

***

Вот я склонился над тобой

А может, над собой самим,

Мне показалось, будто смерть

Накладывает белый грим

И передразнивает жизнь,

Как злобный и бездарный мим.

А я устал на смерть смотреть,

Плуг слова за собой, как вол,

Тащить и вязнуть в пустоте

По щиколотки. Жаркий снег

Известкой сыплется на пол, –

Я слышу разговор и смех,

И вижу холм, а на холме

Из тел живых воздвигнут дом,

Они поют, и души всех

Слипаются в единый ком.

И почему-то с ними быть,

Страшней, чем сгинуть без следа,

Страшней, чем в небе навсегда

Исчезнуть с выдохом твоим.

 

 

Память

 

Зал натюрмортов жив. Посмотришь на полотна:

У винограда – лоб, у яблока – бока,

А попытайся взять – и сквозь туман бесплот(д)ный

Пройдет насквозь рука.

 

В том зале, что внутри, всё так же – и иначе,

Не ранит руку нож, но режет кожу лён.

Достанешь экспонат – смеёшься или плачешь,

Ведь ты с любым из них уже отождествлён.

 

Над озером стрекоз застывшие кометы,

И духота духов, и влажность жемчугов, –

Театр для одного, где узники-предметы

Играют пьесу дня. Музей ни для кого.

 

Экскурсии в музей – опасные прогулки.

На что наткнёшься там – как знать наверняка?

То отчий дом найдёшь в забытом переулке,

То – скомканный платок, то – трупик хомяка.

 

Есть вещи пострашней хомячьей стылой тушки.

Такую светотень покажут ли в кино?

 

Повсюду на тебя расставлены ловушки,

И в каждую тебе попасться суждено.

 

Сплошь минные поля. Смотрительница-память

Идёт-бредёт по ним из тени в пустоту,

Чтоб появиться вновь, нагруженной вещами…

Что ж эту мне несёшь, ведь я просил вон ту?!

 

Захочешь взять свечу – ухватишь тьму и стужу,

Потянешь за любовь – проглянут боль и жуть.

Быть может, смерти нет. Но вечность много хуже,

И не принадлежит она тебе ничуть.

 

 

Белый завет

 

На гитаре чёрный человек

Джаз играл в подземном переходе,

Он не знал, что начал падать снег,

И не стало пустоты в природе.

 

Мы с тобой сидели за столом,

А слепая вьюга то и дело

Билась стылой рыбой о стекло,

Чешуёю мелкою блестела.

 

И стеблей, и листьев лишены,

Расцветали белые левкои…

Раненные птицы тишины,

Мы гнездимся в кухне под плитою.

 

И гудящий трансформатор ветра,

Пятна света превращая в пенье,

По законам белого завета

Нам на плечи взваливает перья.