ВЛАДИМИР ХАНАН. Каляева, 6

 

О  ВРЕМЕНИ, О  ВРЕМЕНИ  БЫСТРОЛЕТЯЩЕМ

                                               «Кавказ подо мною»

                                                                   А.С.Пушкин

Я видел картину не хуже – однажды, когда

Кавказец, сосед по купе, пригласил меня в гости.

Был сказочный август, в то время на юг поезда

Слетались, как пчёлы на запах раздавленной грозди.

Так я оказался в просторной радушной семье.

Муж был краснодарским грузином, жена – украинка,

Невестка – абхазка. На длинной семейной скамье

Я выглядел явно чужим, как в мацони чаинка.

Ел острый шашлык, виноградным вином запивал.

Хозяин о глупых мингрелах рассказывал байки

Одну за другой. Над террасою хохот стоял

Такой, что хохлатки сбивались в пугливые стайки.

Потом на охоте, куда меня взяли с собой

(сначала не очень хотели, но всё-таки взяли),

Мне дали двустволку, и я, как заправский ковбой,

Навскидку палил, но мишени мои улетали.

Кавказ подо мною пылал в предзакатном огне,

В безоблачном небе парили могучие птицы.

Я был там впервые – и всё это нравилось мне,

Туристу из северной, плоской, как поле, столицы.

Дела и заботы на завтрашний день отложив,

Я тратил мгновенья как то и пристало поэтам,

На каждом шагу упираясь то в греческий миф,

То в русскую классику, не удивляясь при этом.

Смеркалось. На хОлмы ложилась, как водится, мгла.

В Колхиде вовсю шуровали ребята Язона.

Курортный Кавказ предвкушал окончанье сезона.

Я ехал на север – и осень навстречу плыла.

 

 

 

«Поедем в Царское  Село!»

О.Мандельштам

Поехать, что ли в Царское Село,

Пока туда пути не замело

Сухой листвой, серебряным  туманом,

Набором поэтических цитат,

Не то чтоб искажающими взгляд,

Но, так сказать, чреватыми обманом

Вполне невинным: например, легко

Июньской белой ночи молоко,

Грот, Эрмитаж, аллеи и куртины

Плюс выше обозначенный туман

Оформить как лирический роман

(Земную жизнь пройдя до половины),

В котором автор волен выбирать

Меж правдой и возможностью приврать,

Однако же, к читательской досаде,

Он, больше славы истину любя,

Не станет приукрашивать себя

Красивой позы или пользы ради.

Кривить душой не стану. Автор был

Застенчивым и скромным, но любил

Не без взаимности. Деталей груду,

Пусть даже неприличных, сохраню

И поцелуй в кустах не подменю

Катаньем в лодке по Большому Пруду.

Мы можем увеличить во сто крат

Сентябрьский дождь, октябрьский листопад,

Помножив их на долгую разлуку,

И всё же им не скрыть от взгляда то,

Как на моём расстеленном пальто

Мы познавали взрослую науку.

Без ЗАГСов и помолвок. Не беда,

Лишь только это было б навсегда,

Надёжней и верней, чем вклад в сберкассе,

Чем в лотерею призовой билет,

А было нам тогда семнадцать лет,

И были мы ещё в десятом классе.

Конечно – едем в Царское Село!

Уже в Иерусалиме рассвело,

Проснулись люди и уснули боги

Воспоминаний и тоски. Ну что ж –

Жизнь просит продолженья. Ты идёшь…

Идёшь – и вдруг застынешь на пороге.

И в памяти мгновенно оживут

Осенний парк, заросший ряской пруд

И поцелуев морок постепенный,

И юношеской страсти неуют —

Там было всё, о чём я вспомнил тут…

Но это было в той, другой вселенной,

Где нас забыли и уже не ждут.

 

ГОРОДУ

 

                         Угомоните этот город,

                         Он сверху донизу распорот

                         Колючим нордом и Невой.

                         Угомоните этот город,

                         Чтоб не хватал меня за ворот,

                         Как пешехода постовой!

                         Оставь меня, я слышу чётко,

                         Как мимо шелестит пролётка,

                         Сквозная музыка подков,

                         Покуда город сытым зверем

                         Торгует верей и безверьем

                         Со всех прилавков и лотков.

                         Увы, ошибся русский гений:

                         На лошади не Пётр – Евгений,

                         Куда же смылся Государь?

                         Должно быть, в Вене или в Йене,

                         А в городе остались тени –

                         Блок, Пушкин, улица, фонарь.

                        Пройдём, оставивши за кадром

                        Нелепый дом с кинотеатром,

                        Музейно-банковский актив…

                        Как встарь, при каждом повороте

                        Звучит на самой верной ноте

                        Судьбой наигранный мотив.

                        Я вижу сердцем и стихами

                        Букет цветов Прекрасной Даме,

                        Фасадов кислое вино.

                        Вот-вот задаст Евгений драпу,

                        Учёный царь сойдёт по трапу

                        В Европу прорубать окно.

 

 

Воспоминанья в Териоках

 

желдоровский поселок дач

зеленогорск тоска

 и я не плачь и ты не плачь

влачи легко пока

свинцом и содой свет стоит

острей ножей края

и ледяным лучем летит

улыбочка моя

к твоим губам моя душа

летит в слезах спеша

так трудно без тебя дышать

что легче не дышать

прорезав время поперек

я мог бы уберечь

не знавшую юродства речь

а вот не уберег

из плача в плач окину дол

сглотну последний ком

и зубы выложу в рядок

с примерзшим языком

но так представить тяжело

снег дача воронье

что наше время истекло

и началось моё

 

***

Когда я ночью приходил домой,

Бывало так, что все в квартире спали

Мертвецким сном — и дверь не открывали,

Хоть я шумел, как пьяный домовой.

Я по стене влезал на свой балкон,

Второй этаж не пятый, слава Богу,

И между кирпичами ставя ногу,

Я без опаски поминал закон

Любителя ранета и наук,

И – он был мой хранитель или градус –

Я цели достигал семье на радость,

Хоть появленьем вызывал испуг.

Мой опыт покорителя высот

В дальнейшей жизни помогал мне мало,

Хотя утёс, где тучка ночевала,

И соблазнял обилием красот.

Но как-то так случалось на бегу

От финских скал до пламенной Колхиды,

Что плоские преобладали виды,

Я в памяти их крепче берегу.

Ленпетербург, Москва, потом Литва.

Я прорывал границы несвободы,

На что ушли все молодые годы

(И без того у нас шёл год за два

А то и за три). Как считал Страбон,

Для жизни север вообще не годен.

Тем более когда ты инороден,

И, говоря красиво, уязвлён.

Цени, поэт, случайности права!

С попутчицей нечаянную близость…

— Молилась ли ты на ночь? – Не молилась.

Слова, слова… Но только ли слова?

Под стук колёс дивана тонкий скрип,

Взгляд на часы при слабом свете спички,

Локомотивов встречных переклички,

Протяжные как журавлиный крик.

 Прощай… Потом, на даче, с головой

Я погружался в стройный распорядок

Хозяйственных забот, осенних грядок,

Деревьев жёлто-красный разнобой.

Грохочет ливень в жестяном тазу,

В окне сентябрь и в комнате нежарко.

Бывает в кайф под мягкий треск огарка

Взгрустнуть, вздохнуть и уронить слезу

 

*     *     *

 

      Виктору Ерохину.

 

Если это провинция, то обязательно дом

С деревянной террасой, чердак, полный разного хлама,

Небольшой огородик, ворота с висячим замком,

Вдоль забора кусты, и сарай, современник Адама.

Обязательно парк, если нет, то, как минимум, сквер.

Пара – тройка скамеек в истоме полуденной лени,

Для сугубой эстетики дева с веслом, например,

Или бронзовый Ленин, а, может быть, гипсовый Ленин.

Непременно река, вот уж что непременно – река.

Скажем, матушка-Волга, но не исключаются Кама,

Сетунь, Истра, Тверца, Корожечна, Славянка, Ока…

Плюс пожарная вышка, соперница местного храма.

Вспоминается жёлтая осень, сиреневый снег

Под мохнатыми звёздами, печка с певучей трубою.

Так когда-то я прожил дошкольный запасливый век

И уехал, с беспечностью дверь затворив за собою.

За вагонным окном побегут облака и мосты,

                       Полустанки, деревья в клочках паровозного пара.

                       И прощально помашет рукою мне из темноты

                       Белокурая девочка с ласковым именем Лара.

 

 

КАЛЯЕВА, 6*

 

                                            27.   01. 1974 – 21. 02. 1974.

 

Нас в камере сидело восемь рыл,

Из нихя был единственным евреем.

Цигарки самодельные курил, да, курил

И бормотал то ямбом, то хореем.

Там близко хулиган не ночевал,

Их всех сдавали жёны после пьянки.

Один я только был из подпевал, да, подпевал

Враждебных голосов и подлых янки.

Я бодро называл свою статью,

Вставая поутру на перекличку,

Позоря этим самым и семью, да, и семью

И школу и училку – историчку.

Я посещал истфак семь лет подряд,

И знал про рабский труд, что он напрасен.

И весь наш многочисленный отряд, да, весь отряд

Работал, как один примат из басен.

По жизни процветал у нас соцарт

(Еврей на «сутках», как в снегу мокрица)

И на меня ходили, как в театр, да, как в театр,

Работницы и даже кладовщица.

Обман ментов я не считал за грех

И между башмаками и носками
Я в камеру носил табак на всех, да, на всех,

За что был уважаем мужиками.

Я их дождался через много лет,

Но вспоминаю с нежной ностальгией

Баланду с кислым хлебом на обед, да, на обед,

Который там едят сейчас другие.

 

 

На улице Каляева, в доме №6, составляюшем одно

                  здание  с  домом Литейный, 4 (ленинградский аналог

                   Московской Лубянки) содержались административно

                   Арестованные на 5, 10 и 15 (среди которых был и я)

                   Суток. Сорокалетию этого события посвящает автор

                   это стихотворение.

 

 

«Я не поеду в Царское Село»

                                                                      Семён Гринберг

Ему же и посвящается

 

Я помню воздух Царского Села,

Как там росла, взрослела и взросла

Поэтов русских славная семья:

Давыдов, Пушкин, Кюхельбеккер, я…

И пусть туда не ездит Сеня Гринберг,

Зато бывали Блок, Андреев, Грин, Берг.

Там в школе у Гостиного Двора

Задолго до меня училась Аня

Горенко. Светлой юности пора,

Их с Гумилёвым первые свиданья,

Парк, свет дневной в июне по ночам, —

Понятно, что завидно москвичам.

У них ещё пасли коров и коз

В Кремле и на Тверской – в ту пору в Царском

Блистал Чедаев в ментике гусарском,

Давал концерты Гектор Берлиоз

И Калиостро обаяньем барским

Немало пробуждал девичьих грёз.

С ДэКа, скромна, соседствовала школа,

Где был директором поэт Ник. Т-о.

Зимою в парках мрачно, пусто, голо,

Цвет неба, как брезент на шапито,

Из развлечений – разве что коньки,

Портвейн, игра в снежки.

Там дева на скале сидит всегда.

Стекает из кувшина, как из крана,

Вода… Уже немало утекло.

Меж нами лет туманная гряда.

Я здесь, недалеко от Иордана,

Смотрю, грустя, на Царское Село.

 

 

НОЧАМИ  ПАМЯТЬ

Обычный дом среди домов обычных.

Кирпич. Четыре этажа. На двух –

На третьем и втором – балконы.

Один из них в квартире на втором,

Где жил мой старый друг. Теперь он умер.

Балкон традиционно пуст – ни кадок

С соленьями, ни хлама, как на прочих.

И только свет – едва ль не каждой ночью.

Лет тридцать, ежели не больше,

Сюда я поднимался, неизменно

Встречаемый остротами – порой

Не слишком тонкой, иногда забавной.

Кто там сейчас живёт – не знаю. Друг мой умер,

И я не захожу, лишь иногда

Моя печалью переполненная память

Сюда, к безмолвному подъезду

Приходит по ночам и смотрит на знакомый

Балкон и на окно.

И света не увидев, плачет