ИГОРЬ СИЛАНТЬЕВ. У-у-у! (Про Ивана Петровича)

Про Ивана Петровича

 

 У-У-У!

Иван всегда успевал на электричку и сегодня тоже успел. Он купил билет в окошечке кассы на торце полустанка и сел дожидаться на дощатое крылечко. До прихода электрички было несколько минут.

Стали подходить люди, дачники и деревенские. Подбежал местный пес, понюхал Иванову руку, вильнул хвостом и убежал. Иван посмотрел на небо, на пассажиров, на цветы в палисаднике, на сужающиеся пути, откуда должен был появиться поезд, и сосредоточил взгляд на ржавой шляпке гвоздя, вбитого в затертую подошвами ступеньку.

Потом он закрыл глаза. Потом снова продолжил разглядывать шляпку гвоздя. Что-то безусловное и окончательное было в его существовании, в его бессловесной и полной строительного смысла жизни во плоти старой доски.

– Как же я раньше этого не понимал! – воскликнул Иван, замотал головой и закрыл лицо руками.

Подъехала электричка, загомонил, заходил народ, заплакал ребенок, пару раз гавкнул станционный пес, затем электричка прощально свистнула, погудела и все стихло.

Иван открыл глаза. Никого не было. Вяло накрапывал дождик.

Иван улыбнулся, скомкал и выбросил билет. Потом, передразнивая электричку, протянул: «У-у-у!» и отправился через лес домой.

– У-у-у! – донеслось из рощи.

 

 

ВСЕ НАЛАДИТСЯ

Укрылся Петрович в подворотне от дождя и тут же, в подворотном магазинчике, прикупил чекушку водки. Вышел из магазина – а дождь не перестает. Ну что делать – раскупорил Петрович родимую и совершил основательный, ответственный такой глоток. Водка пошла хорошо.

Только смотрит Петрович, что ноги его по колено в асфальт ушли.

– Вот дела! – промолвил Петрович и даже не испугался, а выпил еще.

Ну и ушел в землю по пояс.

– Эк ведь оно! – воскликнул Петрович, выпил в третий раз и с головой провалился под землю.

А там на дне канализационного колодца сидят на корточках трое бомжей, глядят на вертанувшийся люк и свалившегося на них Петровича и тихо, благостно так матерятся.

Петрович протянул им початую чекушку, ну и допили ее по кругу.

– Иди уже, человек хороший, – сказали ему бомжи.

И вылез Петрович на свет Божий, а люк канализационный аккуратно на место задвинул.

А тут и дождик перестал, и солнышко из-за тучек выглянуло, и лучиками заиграло тихо так, благостно.

 

 

ДАМА

Не спалось Ивану и пошел он бродить по ночному городу.

Прошел Иван пару улиц и устал, потому зашел в городской сад и прислонился к дереву. А после почувствовал, что ноги его одеревенели, в прямом смысле слова, то есть стали деревянными.

С трудом переставляя деревянные ноги, Иван оторвался от дерева и ухватился за железную ограду. Спустя минуту Иван понял, что руки его налились тяжестью и железом, снова в прямом смысле слова.

Переставляя деревянные ноги и неловко размахивая железными руками, Иван вышел из сада, и тут порыв ветра бросил ему в лицо вечернюю газету. Иван потряс головой и понял, что она шуршит газетной бумагой. Моргнет Иван – шуршит, рот откроет – шуршит, ушами пошевелит – еще сильнее шуршит.

Расстроенный, побрел Иван домой – ноги деревянные, руки железные, а голова бумажная.

Тут под фонарем стоит дама – губы красные, щеки лиловые, ресницы черные, глаза горячие. Взяла дама Ивана за железную руку и говорит:

– Пойдем со мной.

Иван было руку отнял, а потом чувствует, что она стала отмякать, и ноги тоже, и голова помягчела и шуршать перестала. И стал Иван снова мягкий и теплый. В общем, вернулся в тело, в прямом смысле слова.

Ну и пошел с дамой.

 

 

СТАКАН

Петрович пришел домой усталый и отчего-то грустный, даже подавленный. Походил по квартире, прилег, посмотрел в потолок, поднялся, подошел к окошку. А на улице осень, ветер листья по асфальту гоняет, мокро, на небесах набрякли тучи, и оттого небеса эти стали похожи на обрюзглое лицо кого-то очень большого и очень недовольного.

– А я что? Я ничего, – сказал Петрович и сам не понял, кому и зачем это сказал.

Потом он сел на стул, покосился на хмурое небо, придвинул граненый стакан и налил.

– Ну, поехали! – вымолвил Петрович. Выпил, крякнул, задумчиво разжевал лежалую хлебную корочку и стал крутить в руках пустой стакан.

Как и многие другие, родившиеся и выросшие на этой земле, Петрович испытывал совершенное почтение к вышеуказанному предмету. Идеальное стеклянное тело, по-мужски сдержано расширяющееся кверху, поблескивающие платиной грани, синеватое донышко, на котором мерцало поставленное какими-то важными начальниками овальное клеймо. И самое главное – тот окончательный объем, что вмещал ни много, ни мало, но ровно один ответственный шаг человека по жизни.

– Вещь, – определенно сказал Петрович, налил и выпил еще.

Потом зачем-то взял и посмотрел в серое осеннее окно сквозь дно стакана, будто в подзорную трубу, и открыл от удивления рот. В круглом стаканном мире ярко светило солнце, плыли пушистые облака, и сквозь них к звездам мчалась серебристая ракета, а из иллюминатора Петровичу махал рукой в мотоциклетной краге улыбающийся Гагарин. «Поехали!» – послышалось Петровичу.

Петрович поставил стакан на стол, налил и выпил в третий раз.

– Вот я и говорю, вещь, – крякнув, вынес он окончательный вердикт. Затем любовно убрал стакан на полку, расправил плечи и уверенно, даже с вызовом, поглядел в окно.

 

 

ВОПРОС

Прилег как-то Иван вздремнуть и подумал:

– Почему люди так боятся умирать, но так любят засыпать? Ведь сон – та же смерть. Ты засыпаешь, но ведь наверняка не знаешь, что проснешься и где и зачем проснешься? То же самое в смерти – ты умираешь, но ведь наверняка не знаешь, что исчезнешь и не проснешься в другом месте и времени и в другой жизни?

– А ведь Иван прав! – раздался откуда-то, будто бы с неба, какой-то емкий, гулкий и убедительный голос. – Вот умрет он, и станет душа его летать над заснеженными равнинами и лесами. То на веточке посидит, то со снегом в сугроб осыплется, а потом выпорхнет и в небо! И ни холодно, ни жарко, ни есть, ни пить не хочется! Был Иван в теле, всего хотел и болел. А будет Иван в духе, и хотеть ничего не будет, и душа его перестанет болеть. Красота!

– И с чего ты взял, что так оно и будет? – возразил гулкому голосу другой голос сверху, какой-то скрипучий и тоже громкий. – Ну помрет Иван, и станет душа его несмышленая, ненужная метаться-биться птицей слепой – то об дерево стукнется, то в камень влетит, то в лужу шмякнется. И так целую вечность! А смысла нет и не будет! Исчезнет Иван навсегда.

– Так я совсем умру или просто как бы засну и потом проснусь? – робко спросил Иван.

Где-то наверху, будто бы на небе, торопливо и как-то стыдливо заелозили, зашептались и замолкли.

Иван вздохнул и закрыл глаза.

 

 

СОБАЧЬИ СНЫ

Петровичу вдруг стали сниться собачьи сны. То он лапой за ухом чешет, то кость грызет, то хвостом виляет, то с дворовыми псами дерется, то, извините, к соседской сучке пристает.

Собачьи сны крепко запоминались и днем тоже не давали Петровичу покоя. Даже водка не помогала, а она помогает всегда и от всего. А тут нет. Ходит Петрович весь день и думает про свои сны. А ночью опять – нюх-нюх да гав-гав.

Запечалился Петрович. Даже разговаривать перестал.

И вот едет он однажды в трамвае. Пассажиров немного, человек пять таких же хмурых мужиков и одна дама в рыжей шубке. Петрович ни с того ни с сего возьми и гавкни на весь салон: гав! гав-гав!

А пассажир справа посмотрел на него и в ответ: рргав! ррр!

А другой, слева: ввав-ввав! ввв!

И третий, и четвертый, и пятый!

Едет трамвай и лает на всю улицу.

А дама слушала-слушала и вдруг отвечает тоненько и противно: мя-а-ууу!

Тут и остановка. Мужики загривки взъерошили – и за дамой, а та, шустрая, мяукает и на дерево лезет.

– Мя-а-уу!

– Ррр-гав!

– Мия-а-уу!

– Ррр-вав!

И все такое прочее.

Только тут по улице проезжала полицейская машина. Увидели полицейские такой непорядок и включили сирену и мигалку.

Мужики врассыпную, и Петрович тоже. И лаять перестали. Свернули в переулки и пошли так чинно, прохожие и прохожие.

А даму с дерева полицейские забрали в отделение для выяснений обстоятельств.

С той поры перестали Петровичу сниться собачьи сны.

 

 

ПОМЕНЯЛИСЬ

Иван пришел домой затемно. Открыл дверь, нащупал рукой выключатель, щелкнул – а света нет. Иван чертыхнулся, разделся кое-как и пошел, расставив руки как щупальца, на кухню. А по пути зацепил ногой оставленное с утра ведро, споткнулся и упал. Ведро загремело и укатилось куда-то в кромешную тьму.

Поднявшись, Иван нашарил кухонный выключатель, включил – а включать нечего, света не было и нет! Ну и выключил. Потом повернулся, шагнул вглубь кухни и наткнулся на стул, и уронил его, и сам снова упал, и еще рукой смахнул со стола тарелку и какие-то чашки, и все это разбилось.

Звон, осколки, ушибы… Обидно стало Ивану. Поднялся он, пнул ногой этот стул или что там еще. И снова что-то покатилось и разбилось, но Ивану уже было все равно. Не разбирая дороги, он пошел буром по темному коридору в комнату, снова запнулся о ведро и еще раз упал, обрушив при этом вешалку с одеждой.

После этого невыносимая тоска охватила Ивана, и пролежал он под горой одежды целую вечность или даже две вечности. – Может, я что-то важное делаю не так? – думал Иван, терпя первую вечность. – Может, не мне нужно обижаться, а я сам обидел кого-то или что-то? – сомневался в себе Иван, дожидаясь конца второй вечности. И вот, после того как обе вечности прошли, Иван выбрался из-под одежной горы и, не решаясь вставать на ноги, прополз в комнату на четвереньках.

Там тоже не было света, но в окошко смотрела луна, и поэтому Иван стал угадывать очертания предметов. Это успокоило его. Он осторожно обошел комнату и ощупал предметы и вещи, населяющие ее. – Здравствуй, шкаф, – говорил Иван шкафу и касался его. – Здравствуй, письменный стол, – говорил он письменному столу и трогал его. – Здравствуй, стул, на котором висит моя рубашка, – говорил он столу, на котором висела его рубашка. Еще он ощупал свою голову и на всякий случай поздоровался и с ней. И с луной тоже поздоровался. – Здравствуйте, здравствуйте, все здравствуйте, – говорил Иван.

А потом он лег и заснул, и спал и спал всю долгую ночь, а в окно ему светила и светила луна, сама такая же круглая, как Иванова голова, и такая же непонятная и немного ненужная. Порой даже могло показаться, что это луна лежит на Ивановой подушке и спит, и Иванова голова висит на небе и неотрывно смотрит на спящую луну с темного тихого неба.

 

 

ПОРТФЕЛЬ

Различные вещи и покупки Петрович обычно носил в карманах пальто или в полиэтиленовых пакетах. Но в карманы не все помещалось, да и некрасиво было, а пакеты порой рвались и содержимое вываливалось.

Поэтому Петрович купил себе портфель. В нем было центральное отделение и два боковых на молниях, а снаружи пара по-бульдожьи клацкающих замка.

Дома Петрович поставил портфель посреди комнаты, а потом отметил, в смысле, обмыл покупку, да так, что захотелось еще добавить малость, заполировать. А значит, нужно в магазин.

– Вот так теперь с портфелем интеллигентно пойду! – восторжествовал Петрович.

Пришел Петрович в магазин, и, прикинув, купил две бутылки белой и шесть пива – на сегодня, и на завтрашнее утро полечиться, и на более отдаленную перспективу.

Водочные бутылки, как вип-пассажиры, расположились в центральном отделении портфеля, а пиво пришлось рассовывать по боковым. Четыре еще ничего вошли, а вот пятая уже с натугой, а шестая, роковая, вообще сверху на бутылки легла.

С натягом закрыв портфель, действительно теперь похожий на бульдога формами и весом, Петрович оторвал его от пола и понес из магазина. Руку оттягивало.

– Ничего! – сказал Петрович. – Зато с портфелем.

Но прошел он с портфелем недолго. У бульдожьей твари оторвалась ручка и грузное тело рухнуло на асфальт. Раздался утробный хруст и треск, а после глухое отчаянное мычание. Будто на самом деле раздавили живое существо. И еще забулькало.

Трещал и булькал портфель, а страдательно мычал Петрович, все еще державший в руке портфельеву ручку. Он раскрыл обмягший, завалившийся на бок портфель и обнаружил побитые бутылки. Из портфеля, как из умирающего сердца, ровными порциями вытекал натуральный качественный ерш в пропорции три пива к одной водке.

А впрочем, нет! Одно пивко оказалось целеньким! Петрович сунул бутылку в карман пальто и пнул издыхающий портфель, издавший ответный, бессмысленно стеклянный хруст.

– Эх ты, интеллигенция… – молвил Петрович и пошел домой.

 

 УЗНАЛИ

 Однажды Ивану приснилось, будто он, совершенно обычный, такой как всегда и такой как все, вышел на улицу прогуляться, а прохожие вдруг стали оборачиваться и подходить к нему и показывать пальцами и качать головами и говорить: «Вот  посмотрите! Вот посмотрите на него! Посмотрите!» И теснились вокруг Ивана плотным кругом и качали головами.

– Да что им всем от меня надо? Откуда они меня знают? – удивлялся Иван. – Я же такой как всегда и такой как все! Одинаковый и неприметный, и другого меня нет! Меня, можно считать, вообще нет!

Он принялся расталкивать толпу и проснулся.

Был полдень. Неровное весеннее солнце наблюдало за Иваном.

Иван надел брюки задом наперед, на левую ногу натянул правый ботинок, а на правую левый. Потом напялил на голову и плечи штаны от ночной пижамы, так что штанины стали рукавами, правда, очень длинными, как у смирительной рубашки. Голова же с трудом, но пролезла в ширинку. Потом Иван вывернул на левую сторону пальто и надел его, а вместо шапки, чтобы на этот раз его уже точно не узнали, водрузил цинковое ведро, будто шлем крестоносца, с проверченными дырками для глаз. И еще на всякий случай взял швабру и вышел из дома.

Не успел он пройти полквартала, как прохожие начали оборачиваться и подходить к нему и показывать пальцами и качать головами и говорить: «Вот  посмотрите! Вот посмотрите на него! Посмотрите!» И все смотрели и теснились вокруг Ивана плотным кругом  и качали головами.

– Все равно они меня узнали! – воскликнул Иван, бросил швабру, сел на тротуар и заплакал.

– Бу-у-у! Бу-у-у! Бу-у-у… – глухо доносилось из ведра.

 

 

РЯБИНА

Рябина – хорошее, удивительное дерево. Летом оно прячется, жмется к березам и соснам, а осенью, когда все увядает, вдруг расцветает алым и багровым. В лесу будто костры вспыхивают. Это наливаются краской пряди ее листьев и набирают сок гроздья ее плодов. А если зима придет быстрая и морозная, как в этом году, то рябина потеряет горечь и окажется слаще летних ягод.

Так, или почти так думал, а вернее, чувствовал Петрович, направляясь воскресным декабрьским днем в лес.

Под подошвами ботинок Петровича весело хрустел снег, на веточках раскачивались и щебетали птички, и душа Петровича тоже что-то тихонько напевала.

Углубившись по узкой крутобокой тропинке в лес, Петрович нашел, что искал. В тени вековых сосен на полянке краснела развесистая рябина.

Снега навалило немало, и Петрович не сразу пробрался к дереву. Стоя по колено в снегу, он зачарованно глядел на гроздья, покрытые шапочками свежего пушистого снега. Какие-то черные птицы, недовольные появлением Петровича, перескочили на соседние деревья и косились на него и стрекотали.

Петрович достал из кармана пальто чекушку, раскупорил бутылочку и двумя широкими глотками хватил половину ее содержимого. Глаза его округлились, он сорвал рябиновую гроздь, прямо со снегом запустил в рот пригоршню ягод и стал жевать, выжимая и высасывая терпкий, радостный сок. Водка, мороз, рябина, снег – все ударило Петровичу в голову. Он развеселился и даже подмигнул зачем-то ворчливым соседкам.

Затем он огляделся. Вот сосны, а к стволам гребенкой пристал снег, и запорошенные березы, нижние веточки попрятались в сугробах, и небо синее качается над головой. Или это Петрович покачнулся?

Петрович добыл из кармана бутылку и по второму заходу уговорил ее, матушку, до дна, и снова с чувством закусил мороженной рябиной. А ведь затем и шел сюда! Просто так-то можно было и на кухне чекушку давануть!

– Ну хорошо-то ведь! – сказал Петрович не то себе, не то всему счастливому миру, что окружал его. Черные птицы покрутили головам и вдруг все махом снялись с веток и без галдежа скрылись в глубине леса. Будто кто-то сильный и правый велел им это.

А сквозь высокие лесные кроны проступило солнце. Теплый луч лег на Петровичев лоб, будто благословляя его, после выхватил из тени его растаявшее блаженное лицо, затем покрыл плечи.

Петрович поднял руку и поймал солнечный зайчик. А потом тихо и торжественно прошествовал домой.