АЛЕКСАНДР ГИНЕВСКИЙ. Брайтон-Бич глазами папуаса

 

БРАЙТОН – БИЧ  ГЛАЗАМИ  ПАПУАСА

 

Очерковый экзерсис

        

 

Крепыши Мазайловы  – Маклер Меклер – хозяин заведения «Белые Ночи»  —  ККК — мужик в бурке и папахе, с борзыми на поводке

 

        

         Лет двенадцать тому, поднимаю трубку.

          — Александр Михайлович?..

         —  Да.

         — Устоялов?

         — Да.

         —  Константина Кузьминского помните?..

         У меня перехватило дыхалку. 

         Прошло четверть века, как получил я от Костика последнюю писульку из Вены. Он там ошивался тогда в ожидании окончательного решения судьбы. Его только-только выпихнули взашей из Питера.

         — Кузьминского?!.. знаю, знаю… — затараторил я, будто вести о ККК опять могут рухнуть в бездну лет. — А вы кто такой? – спрашиваю.

         — Я Мазайлов Игорь Григорьевич… Привет вам от Константина…

         — От Костика?!.  Вы его видели?!.

         — Да.

         — Как он там?!..

         — Нормально… Нам с вами надо встретиться, поговорить.

         Встретились.

         Игорь Григорьевич с женой Таисией жили у Московского вокзала, на Пушкинской.

         Мазайлов оказался седобородым, крепко сколоченным мужиком. Крупная лысеющая голова носила  Сократовский лоб. Движенья замедленные, по-медвежьи угловатые. Эта угловатость внушала расположение.

         Под стать Игорю была супруга Таисия. Габаритами и видом своим ничем не уступавшая купчихе Кустодиева. Вот только у Игоревой Тасеньки белое личико было не только сдобно-круглым, но доброжелательно улыбчивым. Улыбчивым круглосуточно. Это обстоятельство располагало к себе всякого, кто оказывался рядом.

          Трудовая карьера Тасеньки прошла в рядах торговых работников. Когда-то, по молодости, торговала она и бочковым пивом. Продавалось оно в стандартных ларьках, напоминавших собой рулевую рубку прогулочного катера. В ней и стояла Таисия за штурвалом.

         Вид печальных лиц страждущих мужиков вызывал у Тасеньки чувство невольного сострадания, и потому тёплая улыбка сочувствия к бедолагам, так и осталась у неё на всю оставшуюся жизнь.  

         Ну, конечно, Игорёк — носитель медвежьей  угловатости — оказался пишущим. Да ещё и с предпринимательской жилкой.  В девяностые годы, когда всё повалилось-посыпалось-покатилось, когда и продуктовые магазины у нас в Питере начали посверкивать пустыми полками, он метнулся.  За океан. Аккурат на тот момент  ворота туда распахнулись.  Метнулся  не с пустыми руками.  С ящиком книжек. Тех самых, про которые трендели здесь у нас диссидентствующие.

         К тому времени изрядная часть этих суровых говорунов перебралась на Брайтон-Бич. А там они с ещё большим азартом продолжали трендеть о грустном положении дел в далёкой России.

         Для таких приезд Мазайловых с кучей свежих политновостей был весьма желанным.  Они-то и помогли Игорьку устроиться в подвальную общагу, где место на нарах обходилось дёшево. Они же свели его с Колей Меклером, который сам появился на Брайтоне десяток лет тому. Меклер оказался успешным маклером. Он обзавёлся книжным магазином русскоязычной литературы, и преуспел в торговой деятельности. Это позволило ему со временем заиметь  здесь на Брайтоне приличное жильё в виде отдельной усадебки, с приличным куском земли под огород.

         Те  же политдоброхоты  помогли и Тасеньке устроиться в семью успешных русских американцев.  Нянечкой к  малолеткам.

         С помощью Коли Меклера, Игорёк разворачивал в переулке, ведущем на главную магистраль, прилавок. Разворачивал в прямой видимости от Колиного магазина с брендовым названием «Белые ночи». Привезённому интеллектуальному товару на этом прилавке было вольготно. Рядом с ним и Игорёк чувствовал себя уверенно, спокойно. За три последних сезона торговли стырили  всего семь книжек. А там – дома весьма весомый  урон карману наносил любой рабочий день…

         Среди чужих книжек лежали и написанные Мазайловым. Тоненькие сборнички рассказов, отпечатанные в Питере.  В своих книжечках Игорёк продолжал дело Солженицына. Жители подвала, в котором ночевал Мазайлов так и называли его с уважением: наш Солженицын.  Но надо сказать, что самым авторитетным и почитаемым автором у Игорька был  Варлам Шаламов. Конкурент Солженицына по описаниям лагерной жизни.

         Шаламов был и остаётся большим мастером прозы, к сожалению, сейчас малоизвестным.

         На всей этой почве Игорёк с Тасенькой наладились летать в Нью-Йорк из года в год. Дело было поставлено на поток.

         Стоя за своим развалом, Мазайлов однажды увидел  густобородого мужика в папахе. На плечах  роскошная бурка поверх черкески с газырями. И кинжал. Болтался в положенном месте, символизируя собой мужское достоинство, до поры до времени пребывающее в ножнах ширинки.

         Мужик шёл, гордо подняв голову, не глядя по сторонам. Впереди него, на кожаных поводках, грациозно передвигались две русские борзые габаритами с телят переростков.

         От живописности картины встречные останавливались, оборачивались.  Они забывали зачем и куда шли. Их хлебоприёмники тихо открывались и продолжали пребывать в таком виде ещё некоторое время.

         В первый раз раскрылся хлебоприёмник и у видавшего виды Игорька. Но во второй раз он уже смело обратился к владельцу борзых по-русски. И угадал.   

         Так он познакомился с известнейшим Питерским поэтом Константином Константиновичем Кузьминским. С тем самым ККК. Составителем и создателем девятитомного труда «У Голубой Лагуны», заключившем в себе обширную антологию стиха Российского андеграунда.

     Как-то Мазайлов признался Константину в том, что однажды покорил сердце девушки его стихотворением, выдав продекламированное «изделие духа» за своё. Разумеется, после этого знакомство переросло в дружбу.

 

        

          

 

 

Куль хлопот на голову – Тощее мурло лагерного сидельца – Глаза     боятся, руки – делают – Железная логика Тасеньки

      

         Сидим на кухне у Игорька. В стаканы налито. Закусь Тасенька сварганила в мгновение ока.

         — Велено тебя доставить… — говорит Мазайлов, задумчиво почёсывая роскошную седую бороду.

         — Куда?!. В Америку?!.. – во мне всё закипело и рвануло.

         — Да.

         — На какие шишы?!. Да я же гол, как сокол!..  Живу с семьёй на пенсию по второй группе инвалидности!

         — Не твоя забота. Я обещал Косте тебя доставить. А он обещал мне оплатить расходы.

         — Во-он как?!. Странно. Костакис же там со своей Эммой… Наверно, сами сидят —  зубы на полку…

         — Жили в подвале, но не голодали.  Теперь живут в глухой деревне. Перебрались поближе к природе. И тоже не голодают. Вот… Велено тебя доставить. Так что давай выправляй загранпаспорт и с ним – в консульство. Билет будем брать, когда консульство тебя пропустит.

         Ну, и куль хлопот свалился на голову.

         Я всё ещё не верил своим ушам.

         Но вот волнение в груди вдруг оборвалось и исчезло. В голове мелькнуло усмешливое: «Да кто ж тебя в эвту Америку пустит?!. Кто загранпаспорт даст тебе – работнику метлы и лопаты со средненьким образованьицем?..» Наступило глубокое успокоение от сознания полной бессмыслицы затеянного.

         Но глаза боятся, руки — делают. Да и Мазайлов давил, приговаривая: «Мне велено. Я обещал… Хоть на горбу тебя притащить…»

         Первым делом надо было сфотографироваться на паспорт.

         Сфотографировался. Фотограф долго смотрел на меня, с мягко выраженным презрением. Явно колебался: снимать или не снимать. Но снимок на загранпаспорт стоил куда дороже, чем снимок на наш советский. И потому усадил меня специалист как надо, и сделал всё, как положено.

         Получил фотки. Смотрю, мама родная!.. Да кто ж такому паспорт заграничный выдаст?!. Да ещё в Америку!.. Вот ведь дурак! Надо было подсуетиться, а я… Смалодушничал. От глубинного неверия. И стало мне вестимо то самое молчаливое презрение фотографа. С фотки в меня вглядывалось бледное тощее мурло только-что покинувшего зону по отбытии срока. Да ещё эта чёртова тельняшка, выпиравшая широким углом из ворота рубахи. Любому погранцу  ясно: такого заворачиваем в зад.

         Показал фотки Мазайлову.

         — Что наделал, мудозвон?!. – с глухой горечью прорычал он. — Давай переснимайся!..

         — Не буду, — упёрся. – Не пропустят и хрен с ним!.. Хоть уберегу Кузьминского  от полного разорения.

         — Болван!  Он тебя там ждёт. Лет двадцать пять не виделись…

         — Ладно, — говорю, — переснимусь во фраке, ежели с этой фоткой паспорт не дадут.

         Но… паспорт  дали. Я шёл по улице, то и дело доставал документ с красной обложкой, вглядывался и не верил своим  глазам. Логика казённого учреждения была выше моего понимания. «А, может, — мелькнуло вдруг, — они выдавая мне паспорт, глядя на мою бесхитростную фотку, потирали ручонки: мол, иди-иди, хрен тебе с маслом а не Америка…»

         Звоню Мазайлову, он решил, что я шуткую. Пришлось приехать, показать.

         Игорёк долго вертел документ, пожимал плечами, протягивал ксиву Тасеньке. Та хохотала:

         — Не понимаете что ли?!.. Да это, чтоб избавиться ещё от одного чудика! Мол, пущай отваливает… У нас таких, хоть пруд пруди…  Надоели! Девать некуда!..

         Так оригинально истолковала Тасенька действия тех, кто выдал мне паспорт. И какая железная логика была в её аргументации! Да, женский ум в изощрениях не знает границ.

         Я улыбался. Светлый раскатистый смех Тасеньки заставил бы улыбнуться любое двуногое бревно, но…

         — Дурачьё! — рычал на нас Игорь, — Да в Американском консульстве, его тут же задробят! И псу под хвост вся эта возня с паспортом. И вообще всё это…

         — А вот и посмотрим! – сказал я с вызовом.

 

         На Фурштатской, под звёздно-полосатым – Горькие слёзы красавиц – То ли консул, то ли заядлый книгочей – Виза, заслуженная болтовнёй

 

На Фурштатской, у Американского консульства. 

Приехали и Замайловы поддержать морально.

         Очередь к входным дверям тянулась длинной змеёй. Я уже раз такую выстоял, когда записывался на приём.

         Стоим. Замайлов мне всё трендит в ухо:

         — Не забудь: ты едешь в Нью-Йорк, в Колумбийский университет. На коллоквиум. По проблемам современной русской литературы. Понял? Проживать там будешь у Николая Меклера, на Брайтон-Бич. Вот бумажка с адресом. Видишь бумажку?..

         — Да вижу!

         — Покажешь на собеседовании. Смотри не потеряй, — и Замайлов суёт бумажку мне в карман.

         Наконец  вхожу в двери. Полицейский сурово осматривает меня. Велит выложить всё из карманов на стол, изучает нутро моей сумки с парой книг. Говорит, что содержимое карманов (ключи, зажигалка, сигареты, перочинный нож) я получу на обратном пути. Странно, книги не отобрал. Только полистал. И даже понюхал.     

         Поднимаюсь по лестнице.

         Помещение консульства вижу впервые – запись на очередь в прошлый раз была у входных дверей.

         Слева, справа коридоры. Вдоль — кресла и диваны, на которых сидят. Сидят, с печально-усталыми лицами, какие приобретаются долгим ожиданием решения судьбы. В душе я эту унылость не разделял. Я знал, что взглянув на фотку моего паспорта, меня бортанут без лишних слов. С тем и кончатся не только мои «потенциальные» страдания, но и треволнения Замайловых. Потому с утробной весёлостью брожу по коридорам в поисках места, чтобы тоже заякориться на ожидание.      

         И тут  замечаю безмолвно плачущих девушек по углам. Молодые. И одеты весьма прилично. Красавицы размазывали по щекам так и не пригодившийся макияж. В чём дело?.. Не хамство ли полицейских жеребцов?.. Слёзы и  попорченное  ими очарование лиц,   вызывали невольное сочувствие, жалость.         

         Узнаю от мающихся бездельем доброхотов: девушкам отказали в визе.  Отшили девушек. Потому как консульские чиновники знают, что девушки норовят проскочить в Америку и забыть дорожку домой.

         Чиновники потому и чиновники, что  знают толк в человеческих хитростях. Особенно в примитивных…

         Нашёл место. Сел. Стал подумывать, что скоро вся эта фигня кончится. Ну, будет немножко жаль денежных затрат, пошедших на загранпаспорт. Подумал я и о Замайловых. Как они там на улице… ждут… переживают… Неожиданно шевельнулось в голове: «Написать бы маленький очерк «Как я не попал в Америку».  Забавно.

         Потянуло в дрёму. И вдруг слышу свою фамилию. Звали из репродуктора. Похоже, повторяли не первый раз. Предлагали пройти в кабинет под номером семнадцать.

         Открываю дверь. Просторное помещение. Слева магазинный прилавок, за которым стоит симпатичная молодая женщина. Она улыбается, протягивая руку за паспортом. Потом указывает на другую дверь.

         — Вас ждёт консул.

         Вот те раз! Сам консул!.. Да что ж такого я успел натворить, что меня отфутболивать будет сам консул?.. Стало тревожно. Но тут  вспомнил  своё фото и… полегчало.

         Вхожу в просторный кабинет. Навстречу мне из-за стола поднимается светловолосый парень с широким простодушным лицом. Протягивает руку и лыбится. «Сучонок, — подумал я, — видать, в предвкушении удовольствия долбануть советского человека фэйсом об стол».

         Спрашивает на хорошем русском. Отвечаю:

         — Да, в Нью-Йорк… Да, на коллоквиум… Литературный… Да, у Николая Меклера… Да, на Брайтон Бич…

         Вошла та женщина из приёмной, тоже лыбится, протягивает консулу мой паспорт.

         Тот полистал и залыбился ещё пуще. «Сучонок…» — опять подумал я.

         — А вы сами что-нибудь пишете, или вы специалист порассуждать о том, что кто-то написал?

         — Пишу, — с внезапным смущением, не своим голосом прошелестел.

         — Любопытно, что?

         «Сучонок, — подумалось, — докапывается, проверяет…»

        —  Пишу для детей, — с хамоватым вызовом отвечаю.

         Консул будто и не заметил. Он посмотрел на мою сумку, не переставая лыбиться.

         — Может, что-то у вас с собой?..

         — Есть – прихватил на случай пристрастного допроса, — и протягиваю свою книжицу.

         Он рассмеялся. Начал листать.

         Интерес на его лице усиливался. С искренним смехом он зачитывал вслух куски. Выхватывал  их, на мой взгляд, удачно, реакцией попадая в точку.

         Голова моя пошла кругом: консул передо мной или не консул?.. Чиновник или не чиновник?..  И где их только натаскивают на чтении детских книжек?..

         Я  не заметил, как мы с ним переключились на разговор о рыбалке, как я сам наступил на собственную мозоль, ударившись в описание ловли тайменя в сибирских реках. Тут я запел то ли влюблённым соловьём, то ли ошалевшим   глухарём на токовище.

         Мне показалось, что мы беседуем не меньше часа. Я вдруг осёкся. В башке мелькнуло: «Старый мазай разболтался в сарае… Ну, и мудила этот мазай!..»

         — Ладно. Хватит трендеть, как насчёт визы? – с суровой отчаянностью в голосе брякнул я. — Дадите?

         Он опять рассмеялся, хитро подмигнул:

         — Придётся дать. Литературный коллоквиум – дело доброе.

         — А как моя фотка в паспорте? – не удержался  я от провокации.

         — Нормальная. Лицо у вас, правда, усталое…

         Шёл я по коридору раздавленный впечатлением:  никогда в жизни  так не разговаривал ни с одним чиновником, ни с одним казённым человеком. «Вот тебе и Америка – страна жёлтого дьявола… — подумалось. – Ладно, ладно – частный случай… Ишшо поглядим …»

         Замайловы паслись у входных дверей.

         Набросились на меня со злостью:

         — Чего так долго?!.

         — Мы уже хотели идти выяснять!.. Может, тебя там уже арестовали!

         — Да ничего, — говорю. — Я там, понимаете, разошёлся малость. Про рыбалку на Таймуре стал рассказывать…

         — Ну, даёшь!.. Визу-то дали?!.

         — Дали.

         — Иди ты?!. Нет, чтоб сразу так и сказать, ведь это ж главное!..

         — Ну, теперь надо заказывать билеты, — со вздохом деловито сказала Тасюня.

 

          

 

 

 

 

Папуасские подарки: тельняшка и три бутылки водки – Чёртовы градусники – Хельсинки – Пыточная камера в виде курилки – Халявный коньяк – Над Атлантикой – Ну, будто за сельской околицей…

 

         Я ехал к старому другу, которого не видел бездну лет. К другу, с которым была связана важнейшая ипостась моей жизни. Это он, одаривая меня суровыми моральными подзатыльниками учителя, помогал мне в поисках себя.

         Думая о предстоящей встрече я испытывал нарастающее волнение. Но и сомнение – тоже: не снится ли мне вся эта заваренная каша?.. А вместе с тем, пора было подумать и о подарке.

         Материальные возможности позволили мне затариться тремя бутылками, наилучшей на то время, нашей водки «Зелёная марка». И – тельняшкой. «Небось, старые его уже давно поизносились, и новая – будет в самый раз», — решил я.

         Почему тельняшку? Потому что впервые я увидел Кузьминского у приятеля за дружеским столом. Он сидел напротив меня в тельняшке с закатанными рукавами. С крупными каплями пота на широком лице.  Со своей бородищей. Со своей тёплой дружелюбной улыбкой не злого хитрована.

         Перебираю свои примитивные подарки. Думаю о том, с какой душевной радостью буду вручать их старому другу.

Телефонный звонок. Двоюродная сестра Кузьминского – Евгения. Евгения сообщила, что Костя звонил и просил  привезти ему пару градусников.

         — Каких градусников? – не сразу врубился.

         — Которые под мышки ставят, температуру мерят.

         — А чё, — говорю, — там в ихней  Америке градусников чё ли нет?.. Или они там все, как один не простуживаются?..

         — Есть. Но они у них без ртути – какие-то новейшие. Из железа. Константин их не признаёт. Просил привезти наших, родных.

         — Будут ему родные!.. Нашенские…  

В назначенный день, в первых числах октября, я со своим лёгким рюкзачком был у Замайловых.

         За нами приехал сын Тасеньки. Парень помаленьку пробивался в ряды успешных предпринимателей, и потому ему без машины было никак. Так что в аэропорт мы прибыли как белые люди – на частном транспорте. Замайловым это было привычно, а мне – папуасу – как стопка медовухи, подаренная пчелиным роем по старой дружбе.

         С тревожным волнением прошли мы все виды сурового контроля, прежде чем, оказались на борту маленького самолётика. Он должен был доставить нас в Хельсинки – в чужую страну по имени Финляндия. И уже когда самолётик разгонялся для взлёта, я вдруг вспомнил про свои термометры… Всё внутри похолодело. Вдруг до меня дошло:  наши папуасские градусники строжайше запрещены для перевозки. Ведь они ртутные!..

         Я их не оставил в рюкзаке, когда сдавал в багаж.  Могли разбиться. Я сунул их во внутренний карман пиджака. Но как я прошёл строгий контроль, когда даже ботинки приходилось снимать и ремень из брюк вытаскивать, и двигаться сквозь электронные рамки?..

         Мне стало страшно. Ну, ладно, наш кордон проскочил. А как будет в Хельсинки?.. Как будет в Нью-Йорке?.. Уж эти-то прищучат как пить дать.

Было оченно не по себе. Но Мазайловым о своём страхе я не поведал.  Жаль их было, и так вон какие замученные лица… 

         Я с ужасом полез в карман и невольно пересчитал три картонных трубочки. «Выкинуть… В какую-нибудь урну… там в аэропорту… — мелькнуло малодушное. – А как же Костакис, друг мой?.. Без наших папуасских измерителей температуры тела? Получится: он ко мне с маленькой просьбой, а я… сдрейфил… Дружбан называется… Ладно, посмотрим…» — старался я вынырнуть из вязкого болота тревоги.

         Прилетели в Хельсинки. Вылезли из уютненького салона  самолётика, потянулись  в зал ожидания.

         Я зверски хотел курить. Ринулся в поисках двери на улицу.

         — Ты что, вот-вот подадут наш Боинг!.. Какое курение?! – набросились на меня некурящие Мазайловы.

         Лицо Тасеньки побагровело, налилось негодованием, мол, ну и долбак свалился им на голову.

         Наконец выяснилось, что в нашем распоряжении тридцать-сорок минут, что выходить на улицу мне уже нельзя, как транзитнику, но что я могу унять свою  вульгарную страсть  в спецкурилке. Тасенька так и сказала:

         — Тут есть своя цивильная курилка. Специально для вас охламонов.

         Что-то долго искал я эту спецкурилку. Уже с тревогой подумывал: « А найду ли я дорогу обратно? Не заблудиться бы… Тем более, что кругом уже и надписи и речь  — далёкие от наших».

         Но вот приближаюсь к стеклянной стене. От неё исходил приглушённый водопадный шум. Там за стеклом, на стульях сидели, с видом горемык, мои коллеги по дурной привычке. Открываю дверь, вхожу: мама родная!.. Шум такой, будто я не успел закрыть за собой люк космического корабля, а он уже стартует. Во дела! Во вентиляция!.. Того и гляди, воздушной струёй потянет  под потолок, а там – в трубу… А из трубы – в космос…

         Стала понятной удручённость лиц, торопливо затягивающихся сигаретами.

         Однако, желая поскорее покинуть помещение, набитое убийственным шумом, я умудрился всё же выкурить две сигареты подряд. Хотелось накуриться на оставшуюся жизнь. Чёрт знает, как там за океаном?.. Слышал, что у них курильщикам объявили беспощадную войну. Штрафуют так, что на курево почти и денег не остаётся. А тех, кого это не пугает, тех линчуют без суда и следствия. Да-а, американцы они такие…  И  не посмотрят, поди, на то, что ты гость.

         Выполз я из шумного заведения. Смотрю: Игорёк. Меня ждёт. Наверно догадывался, что я могу без его ведома в трубу вылететь.

         Я вздохнул с облегчением: уж вдвоём-то мы найдём тропку к Тасеньке с нашим барахлом.

         За окнами аэропорта было уже темно, когда мы, в гуще изрядной толпы двинулись коридорами на посадку.

         Озадаченный мыслью где и как я перекурю в следующий раз, я не обратил внимания на приветливость и широкую улыбчивость  стюардесс. И вообще, как-то не заметил всего простора и комфортности предоставленного нам транспорта. И только когда мы уже взлетели, когда набрали высоту, легли на курс, я заметил впереди под потолком цветные телеэкраны. По одним мелькали козлы и козочки из какого-то мультфильма. Эти милые рогатые создания отбирали друг у друга аппетитный качан капусты. Ну, футболисты… Рогатые и с бородками…

         По другим экранам можно было увидеть фрагмент нашего земного шарика.  Ползущая чёрная жирная стрела показывала ту его часть, над которой мы пролетали. Это было чертовски интересно. Под нами проплывала Европа со знакомыми очертаниями стран.

         Но вот в проходах появились стюардессы со столиками на колёсах.  Пришло время то ли обеда, то ли ужина.   Чем именно кормили – не помню. Помню, что порции были щедрыми, а едево – вкусным. На увеселение души предлагалось  различное вино,  коньяк. Мы остановились на коньяке, поскольку водки не было. Водка — не ихний  напиток.

         Коньяк с чудесным ароматом был нашей градусности. Видимо поэтому нам выдали стопки грамм на тридцать каждая. Сначала я посчитал это типичным издевательством над не причастными к ихней цивилизации. И даже, было, нахмурился, но потом увидел во всём этом весьма забавную сторону. Да и Замайловы мне уже не раз просигналили: «У них так положено…»

         А забавную сторону обстоятельства я увидел вот в чём.

         Выпив порцию, мы знаками подзывали стюардессу, и знаками же показывали, мол, можно налить по новой.

         Воспитанный Игорёк при этом говорил по-ихнему:

         — Пли-из и Сеньку ю веру в мяч…

         Стюардесса широко улыбалась, радушно кивала головой в знак понимания,  и широким жестом наливала.  Правда, всё те же тридцать… Мы выпивали и – снова…  Снова подзывали тётеньку с бутылкой.

         Коньяк был чудесный. К тому же халявный. Ну, как тут не отвести душу?

         Поражало  только то, что тётенька с бутылкой, не смотря на наше упорство, продолжала добродушно лыбиться, подходить вновь и вновь, вновь и вновь наливать.

         — Что вы хотите, — говорила Тасенька, — они ж на работе. А на работе им положено улыбаться.

         Однако, в конце концов, я раскусил коварство замысла этих улыбчивых тётенек не очень-то дружественной нам страны.

         Я пришёл к выводу: они ждут, когда мы наклюкаемся и учиним на борту какой-нибудь небольшой разбор-базар. Вот тогда-то нас повяжут, а затем передадут в руки компетентных органов.

         Но мы им не доставили такого удовольствия. Мы все трое оказались в отличной форме. Нещадно потребляя ихний коньяк, мы в глубине души надеялись хоть чуток подорвать экономику эвтой Америки. Так, на всякий случай… Чтобы не шибко-то зазнавалась…

         Наконец я устал от сидения в кресле и однообразного переваривания отменной закуски. Глядя на телеэкран с показом нашего маршрута, я уже с трудом определял название страны, над которой проносился лайнер.

         Вдруг глянул: мама родная! Никаких стран! Кончились…  И куда подевались?!. И тут Тасенька:

         — Мальчики, мальчики, а ведь мы летим уже над Атлантикой!

         Я встал, потянулся и вышел в проход.

         Только теперь мне открылась истинная мощь и роскошь нашего лайнера.

         Я заметил, что проходы  между рядами кресел широкие. Ну, прямо бульвары.  И то  там, то сям виделись свободные площадки, на которых в полумраке можно было разглядеть влюблённые парочки. Словно это – окраина села, поздний вечер, пляски и частушечное пение закончились, сельская молодёжь расходится, по домам…

         С таких площадок можно было подойти к иллюминатору. Нагнуться, глянуть в него. Увидеть совсем близко над собой тихо плывущие по ночному небу ватно-белёсые облака, и сквозь них проглядывающий золотой серп луны. А глянешь вниз и… увидишь безграничный водный простор с белыми валиками, медленно прокатывающихся волн. Там внизу, с этими безобидными барашками, простиралась Атлантика…

 

         В небе Нью-Йорка не видать дыма ТЭЦ – Шота Гогилидзе, изучающий документы в монокль часовщика – Ночлежка – Коля Меклер – Чистый тёплый подвал – Звёзды на маминых погонах – В столицу Колымского края… — Близок локоть, да…

 

         Дневной свет уже вовсю хозяйничал за стеклом иллюминатора, когда мы пошли на посадку. С большим интересом смотрел я в стеклянный кругляк на раскинувшийся под нами город. Было чем залюбоваться. Но я  вдруг зациклился на том, что ни одной трубы ТЭЦ или какой-нибудь районной котельной не видно. Нашёл на чём застрять… А дело в том, что я когда-то работал наладчиком автоматики и контрольно-измерительных приборов на всяких ТЭЦ и котельных. Так что упомянутые трубы из меня ещё не выветрились. И пока я ломал голову над причиной их отсутствия в таком мегаполисе, мы приземлились в аэропорту имени Джона Кеннеди.

         В большой толпе пассажиров  долго шли по туннелю. То слева, то справа оказывались другие туннельные проходы. По ним тоже шли люди. Видать, уже из других самолётов. Судя по одежде, из других стран. Эти иностранцы были завёрнуты в простыни и балахоны всех мыслимых цветов.  Новые толпы присоединялись к нашей.

         Последний досмотр прошёл как-то легко и быстро. Мы оказались на улице. Наконец-то можно было закурить.

         И пока я кайфовал, Игорёк куда-то сбегал и вернулся с каким-то Мишей Бурановым. Он приехал за нами на такси.  Я невольно  подумал:  «Америка!.. Не хухры-мухры — встречает сервисом!..»

         Вот и Брайтон.

          Вот и знаменитый подвал – первое пристанище для приезжих из России. Вот и хозяин подвала.  Грузный, тяжело дышащий, хмурый грузин. Мне показалось, что озадаченность его лица происходит от каких-то  постоянных вычислений в уме. Имя хозяина Шота, фамилия Гогилидзе. Первым делом он потребовал наши въездные документы. Рассматривал их долго и придирчиво. Рассматривал в монокль часовщика. Что за придурь?.. Ей Богу, паспортный контроль в аэропорту Кеннеди мы прошли куда проще.

         Шота записал нас в какой-то потрёпанный гроссбух. Из этого гроссбуха то и дело вываливались замусоленные листы.

         Хозяин сказал, что выделяет нам комнату. И что заплатить ему надо сейчас же, по тридцать долларов с носа за сутки. Игорёк неохотно и долго доставал деньги и всё больше хмурился. И уж полное глубокое разочарование появилось на этом лице, когда мы оказались в выделенном помещении. Я подумал, что в любом нашенском тюремном карцере  одиночке, куда просторнее.  И потолок куда выше.

         Стали устраиваться. Моё место оказалось на полу.  Был выделен маленький то ли коврик, то ли матрасик. На таком весьма вольготно жилось бы какой-нибудь заласканной  болонке.

         Неожиданно выяснилось, что в эту комнату на ночь придут ещё брат и сестра хозяина отеля. А кроме них ещё один постоялец, который был уже здесь. Тоже грузин. Он безучастно смотрел на нас. Голоса его мы так и не услышали.

         Игорёк всё больше хмурился и недовольно кривил рот. Наконец он сердито сказал:

         — Ладно. Пошли на улицу, отдышаться надо…

         Смеркалось. Мы шли по главной улице Брайтона. Говорить было невозможно, над головой грохотал сабвей. Я даже подумал: «И как они тут под этот грохот умудряются процветать?.. Эх, город-то  и впрямь –  жёлтого дьявола…»

         Подошли к магазину, над входом которого красовалось вывеска «Белые Ночи». По-русски. Это было так странно.

         Вошли. Нашли хозяина – Колю Меклера. Среднего роста, плотный, лицо энергичное, занятое какими-то своими неотложными мыслями, тоже похожими на вычисления в уме. Потому он здоровался с нами так, словно ещё вчера мы его чем-то огорчили.

         Мазайлов обрисовал ему положение в ночлежке  Гогилидзе. Меклер ещё больше насупился, долго и отрешённо смотрел в тёмный угол своего заведения. Словно там должны были появиться мелкие грабители, которых он, Коля, легко выведет на чистую воду судебного мероприятия. При этом мы окажемся надёжными свидетелями…

         — Вы вот что, — сказал наконец, не отрывая взгляда от тёмного угла, — поселяйтесь в мой подвал. Там хоть просторнее будет. Только с носа на десять долларов дороже. За простор… — решительно и  сухо заключил, как отрезал.        

         Лицо Мазайлова недовольно сморщилось.

         — Ладно, — сказал он,  тяжело вздохнув.

         Тем же вечером перетащили мы свои манатки к Меклеру. 

Гогилидзе был возмущён нашим демаршем. Ещё бы. Мазайлов навалился на него с требованием вернуть обратно деньги. Но в ответ услышал:

         — Деньги уже ушли в дело, верну позднее…

         Потрясающая деловитость! Когда успел?!. Породистому бизнесмену поучиться.      

         А в помещении Меклера мне очень даже понравилось, хоть и было оно тоже подвальным. Сухо, тепло, потолки белые, а на стенах, в аккуратных рамочках репродукции работ известного питерского художника Вали Левитина.

Имелось и пара пустых клетушек. И раскладушки нашлись с матрасами.

И  зажили мы, как у Христа за пазухой.

         По утрам я уходил с Мазайловым в магазин Меклера. Помогал ему соорудить вдоль тротуара прилавок из узких столов.

         Игорёк раскладывал на нём привезённые книги, питерские незатейливые сувениры. Сам он возвышался над всем этим добром с таким выражением суровой гордости на лице, словно духовная ипостась всего выложенного для продажи, было делом его ума и рук.

         Тут, пожалуй, в самый раз будет расширить представления читателя об Игоре Григорьевиче.

         Он родился в Москве. Его дедушка и папа были профессиональными разведчиками высочайшего ранга. Во время Гражданской войны, в честь дедушки предполагалось назвать городок на юге. Назвали в честь другого борца «за светлое будущее». Видно, оказался более достойным. А, может, тот другой вовремя попался на глаза высокому революционному начальству…

         Папа знал языки. Сфера его деятельности была Латинская Америка. Оказывается интересы Советской Власти простирались и туда.

         И мама Мазайлова трудилась в той же сфере. Она была в чине полковника. Правда, ходила всегда в гражданском. Иногда дома, надевала она новёхонькую форму и с некоторым скепсисом разглядывала в зеркало звёзды на своих погонах. «Эх, вместо трёх звёздочек полковника, — приходило ей в голову, — разглядывать бы одну… Большую. Генеральскую…»

         К ним в гости захаживали очень высокие люди. Климент Ефремыч Ворошилов, Василий Семёныч Будённый, разные генералы.

         Сохранился снимок, на котором Игорёк сидит на коленях Василия Семёныча и потягивает маршала за длинный казачий ус.

         Мне он рассказывал, что однажды, уже школьником, играя с Климентом Ефремовиче в бильярд, стал обыгрывать маршала. Папа стоял рядом, видел всё это и вдруг заволновался:

         — Игорь, прекрати… Сейчас же прекрати хулиганить… — зашипел сердито.

         Но мальчик довёл игру до победного конца. За что был позднее выпорот.

         Вот, оказывается, когда закладывалось основание интереса к таким писателям  как Солженицын и Шаламов.

         По окончании школы, родители запихнули своё чадо в технический институт, который был ему буквально ненавистен. Но родители нанимали кого надо, и чадо, в конце концов, получило диплом.

         К тому времени Игорёк уже самовольничал и взбрыкивал по-серьёзному. Настолько, что родители подумывали: не  полечить ли сынка в психушке… 

         А ему взбрело повидать Магадан – «…столицу Колымского края…»

Он уехал туда, устроившись работягой в отряд геодезистов.

         В самом Магадане он ходил по учреждениям, где гнездилась техническая интеллигенция, и продавал репродукции работ друга Анатолия Цюпы — художника новатора из числа андеграундных.

         Несколько слов об этом очень одарённом мастере. Его уже нет в живых… Он родился в 1936-м.  Папаня дал ему при рождении имя Адольфа.  У настоящего таланта кожа тонкая, чувствительная.  Потому представьте себе какие нравственные муки свалились на ребячью душу в послевоенном детстве, прежде чем поменяли Адольфа на Анатолия…

Предлагая  желающим репродукции работ Цюпы, Мазайлов чувствовал и понимал самобытность дарования друга. Знал ему цену.

       Между тем, в то время любая частная торговля сурово пресекалась на корню. Брали за жабры и Григорьича. Соответствующие органы. Но стоило, тому достать фотку, на которой он играет в картёжного «дурака» с самим Ворошиловым, его отпускали. Представители органов только озадаченно почёсывали затылки… Поди, знай…

 

          «Эксперименты» папуаса – Лица инвалидов — Океанариум – Страсти на «детской площадке» — Индивидуумы нестандартного поведения – «Люблю отчизну я…»

 

         Кузьминского на Брайтоне уже не было. Несколько лет  тому он с женой Эммой перебрались на север, в Лордвилл. Деревушка на границе со штатом Пенсильвания. Друзья помогли ему купить деревянную двухэтажную развалюху.

         Добраться туда мы полагали где-то через неделю. А пока…

         Буквально на следующий день после нашего приезда, Тасенька вызвалась сводить меня в океанариум. Скорее, чтобы я узнал и запомнил дорогу от дома до побережья.

         Пошли. Океанариум оказался совсем рядом.

         Нам надо было перейти улицу. На светофоре горел «красный». Мы ждали «зелёного». Мимо проезжали машины. И тут мне взбрело провести «эксперимент». Я опустил ногу на проезжую часть. Машины остановились. Я убрал ногу. Машины поехали. Я снова опустил ногу на проезжую часть и сделал шаг. При этом я, с нахальной усмешкой, смотрел сквозь ветровое стекло в лицо водителю.

         Горел его свет, он мог двигаться… Но он стоял. Я думал,  сейчас выйдет и покажет мне  кузькину мать. Но он улыбался, и жест его руки был:  ладно, шутник. Иди, переходи… Уж так и быть…

         Спокойствие, добродушие водителя потрясло меня. Я для себя счёл это ещё одним  открытием Америки.

         Мы вышли на эспланаду побережья с широким деревянным настилом из аккуратных поперечных досок. Среди прогуливающихся, стали попадаться инвалидные коляски. Самоходные с двигателями, которыми управляли сидящие в колясках. Но были и такие, которые катил здоровый человек.

         А удивили меня  лица инвалидов.  Все они выражали достоинство, спокойную уверенность в себе, полную самодостаточность. И никакой жалкой ущербности. Среди здоровых они не чувствовали себя лишними. Поразительно!

         Позднее я узнал, что инвалид в коляске может попасть в любой дом, на любой этаж. И общим транспортом тоже может воспользоваться – городские власти о больном человеке не забыли. Не забыли и не забывали…      

         Вошли в здание океанариума.

         Оказались у кассы.

         Пенёнзов тутошних у меня не было ни пенса. Поэтому я отошёл в сторону, разглядывая большие красочные плакаты. То и дело оглядывался на Тасеньку.  Ничего она  из кармана-кошелька не доставала. Я думал, что вот-вот достанет… А она всё что-то шептала кассирше. Я слышал: «Пли-из… Пли-из…» Лицо её всё больше покрывалось стыдливым румянцем. Кассирша напряжённо вслушивалась. На её губах появилась снисходительная улыбка. Наконец кассирша протянула Тасеньке два билета.

         Надо же! А ведь Тасенька знала английский не лучше меня.  Я же на нём ни бэ, ни мэ, ни кукареку. Хотя изучал шесть лет. В школе. И экзамены сдавал. Но у нас так обучали вражескому языку, чтобы мы — в итоге — ни бельмеса…

         Входим в музей. Вот они — обитатели водных просторов!

         Впервые в жизни я столкнулся с большими акулами и маленькими китами буквально носом к носу.      

         От живого антуража океанского дна было не оторваться. Чувствовалось, что тут поработали великие специалисты своего дела. Вместе с группками школьников, в тихом восторге, мы медленно передвигались от одной стеклянной стены к другой. Иногда задирали головы, потому что там, над нами, проплывали обитатели океана, каких мы никогда не видели. Изумлению не было предела. Смущало только одно. Что-то многовато было человеков в костюмах для подводного плавания. Воздух пузырился над их головами. А в руках  у них были ёмкости. Явно с пищей для населения гигантских аквариумов. Выходило, что тут основательно заботятся не только об инвалидах-колясочниках, но и о безмолвных обитателях океанариума. Впрочем, не шибко-то и бескорыстно. Главное — заботились основательно.

         Выйдя из рыбного музея, мы присели на лавочке. Чуток переварить впечатления.

         Перед нами простирался песчаный пляж. Он ничем не отличался от обычного морского. Но вглядываясь в водную даль, я повторял: «Океан… Это же океан!..»

         Я зачастил на побережье.

         Уже выйдя из дома  сразу же получал приятную порцию удовольствия: вид живых белок. Они прыгали по балконам, копошились в кустах и под деревьями вдоль улиц. Мордочки их выражали полное спокойствие – городской шум  не смущал.

         Хозяин стоящего автомобиля, прежде чем сесть за руль, заглядывал под машину, чтобы ненароком не помять  зверушку.  Уж больно настырно зверушка осваивала выхлопы цивилизации.      

         Перед самым пляжем я заходил на «детскую площадку». Так я про себя назвал её. Там, правда,  «детского»  было маловато. По большому периметру площадки тянулась высокая сетка. На территории площадки размещались столики  с сиденьями. Всё это было из бетона. На столешницах начертаны шахматные доски.

          С утра до вечера здесь царила лёгкая суета и галдёж. А учиняли галдёж наши пенсионеры мужеского пола, Крымского разлива.  Их выкрики, речи легко и непринуждённо уснащались такой родной  матерщинкой…

         Картёжников тут было больше чем шахматистов.

Горячо дулись в «очко», в «подкидного дурака», в «кинга», в «преферанс». Публика явно того сорта, которую так мастерски выводил Исаак Бабель в своих вещах, пышущих не картонными страстями. 

         Не потому ли, Брайтон-Бич называют теперь Маленькой Одессой.

         Наша  публика всё активнее вытесняла из Брайтона «латинос» — мексиканцев, аргентинцев, уругвайцев. А ведь когда-то «латинос» вытеснили из кварталов Брайтона темнокожих обитателей.

         Да, пришло время переселенцев из России. Самые жовиальные – одесситы. Оголтело-настырные, они-то и оказались во главе хлынувшего потока.

         И теперь, смачно шлёпая по столешнице «тузами», «дамами» и «королями», они яростно обсуждали положение политических дел на далёкой Родине.

         Из этих картёжников мне запомнился один. Высокий, крепкий здоровяк с приличным носярой. Правый глаз закрывала потёртая кожаная повязка. То ли пират на пенсии, то ли сам  Кутузов?.. Иногда одноглазый вскакивал, бил себя в грудь и хрипло орал по непонятному поводу: «Меня в разведку не пошлёшь, — могу чихнуть в ненужном месте!..»  

И когда общий азарт переливал через край, карты летели в стороны, оппоненты начинали хватать друг друга за грудки, как пикейные жилеты у Ильфа с Петровым.  В силу возраста, в силу приобретённых за долгую жизнь инвалидностей, быстро остывали. Из пакетов извлекались бутылки с вином, и,  шумно выпив, горлопаны великодушно позволяли оппоненту оставаться при своих интересах. Вино подкрепляло (прибавляло сил) и незаметно заваривалась новая каша на той же самой почве. Обсуждались поведение и поступки новых вождей, поднимавшихся  над кланами очередной камарильи.

         Осведомлённость спорщиков была удивительной. Конечно, не без того, чтобы приврать, передёрнуть. Смачный русско-еврейский диалект позволял виртуозно манипулировать акцентами подаваемых фактов.

         Между столиков лихо проносились на маленьких велосипедах и самокатах внуки и внучки. Они тоже весело горланили по поводу бега их транспорта: кто кого обогнал. Гонщики невольно задевали дедушек. Раздосадованным дедам приходилось то и дело, в сердцах, раздавать мягкие подзатыльники. От чего общий гвалт становился эдаким семейным. Приобретал более высокую ноту с оттенком дружелюбия.

         Но были среди пенсюков и вполне спокойные, которым чесать языком было совсем не по силам или давно осточертело.

         Как-то я обратил внимание, что в самой глубине игровой площадки сидит одиноко за столиком человек, страшно заросший седой бородой. Где-то в шерстяных зарослях прозябали два его глаза. Заглянуть в них так и не удалось. Но вот шнобель, точнее, носяра, нависал над одутловатой серой губой, как нос парусного корвета над морской пучиной. Нависая, он с вызовом резал воздушный простор.

         Хозяин шнобеля сидел, глядя прямо перед собой, никого вокруг не замечая. Не осмелился заговорить и я, увидев, что рядом с ногой старика был воткнут бамбуковый шестик. На верху этого шестика развевался не пиратский  Роджер, а обычные женские трусики. Вполне чистенькие, но солидного размера, с выпуклыми ягодицами, словно из них только что вынули два крупных арбуза.

         «Что за тип?..», —  обращался я к горлопанам, угомонившимся на минуту, дабы принять стакашик. Они почему-то долго и смущённо мялись. Потом сердились: «Не трогай его. У него в голове тараканов полно. Это наш тотем, понял?.. По какому блату его на Брайтон пропустили, — чёрт его знает…»

         Но услышал я как-то и другую версию. Что мужик этот работал в Донбассе на шахте. Проверял работу приборов по  фиксации метана в воздухе. И однажды случайно попал под обвал в забое. Вытаскивали его долго. Вытащить вытащили, а крышу было уже не поправить, съехала…

         Как-то увидел я на этой площадке юношу с бледно-серым осунувшимся лицом. Похоже, что и он был типа того же шахтёра.

         Высокий. Очень худой, с огромной копной тёмных кудрявых волос. Он ходил вдоль заборчика площадки с отрешённым видом. Вдруг останавливался, откидывал руку, как бронзовый Александр Сергеич работы Михаила Аникушина, и вдохновенно декламировал. Но не Александра Сергеича:

                                     

                                      Люблю отчизну я, но странною любовью!

                                      Не победит её рассудок мой

                                      Ни слава, купленная кровью,

                                      Ни полный гордого доверия покой,

                                      Ни тёмной старины заветные преданья

                                      Не шевелят во мне отрадные мечтанья.

 

                                      Но я люблю  — за что, не знаю сам –

                                     Её степей холодное молчанье,

                                      Её лесов безбрежных колыханье,

                                      Разливы рек её, подобные морям…

 

         Кому читал?.. Зачем читал?..

         Михаил Юрьевич, здесь… на этой земле… производил ошеломляющее впечатление.

         Я заинтересовался чтецом. Узнал, что юноша приехал с родителями из Казахстана, из местечка  Акбеит.

         Тут же неподалёку сидела его бабушка. Она не сводила слезящихся глаз с внука, готовая в любую минуту обнять внучка и увести домой.

         Больше никто на него не обращал внимания. Привыкли.

 

        

  Две группировки одного идейного направления – Власть подкармливает – Миша Буранов – «Чтобы не были злыми» – Бандюганчики нашего разлива – С чего начинается борьба за место под солнцем

      

 

         Как-то вечером заметил я на песчаном пляже две кучки людей. Человек по десять.  Кучки были друг от друга метрах в двухстах. В каждой что-то шумно и весело обсуждалось. Слышался дружный смех. Я приблизился к одной.  «Латинос». Похоже, говорили по-испански. Смуглокожие, хорошо сложённые. Каждый из них годился на рекламный щит в образе достойного мачо. Увидев, что здесь людям хорошо и весело, но не поняв причин их веселья, я отошёл и осторожно приблизился к другой группе.

         Тут тоже весело галдели, но… лёгкий ветерок не злой родной русской матерщины витал над головами мужиков. Сильная душевная радость наполнила грудь. Так и бросился к ним.

         Эти тоже были среднего роста, крепенькие. И смеялись над тем, что какой-то Колька, когда где-то красили потолки, умудрился брякнуться со стремянки лицом в противень с краской.

         Меня приняли сразу, приняли  радушно. Пошли расспросы про то «как там?». Расспросы быстро иссякли, так как всем захотелось скорее перейти к делу: выпить за встречу.

         И тут выяснилось, что на всю нашу кодлу бутылок достаточно, а вот стаканов  всего два. Это в такой-то ответственный момент.

         Никита и Тимофей вызвались пробраться к «латиносам» и стибрить некоторое количество нужной посуды.

         Было уже темно. Ходоки за «языками» растворились в этой темноте.

         Вскоре оттуда послышался взрыв гогота.

         Появились Никита и Тимофей. Они поведали, что стибрили три стакана, уже поползли было обратно. Но тут их засекли. Напали. Отобрали стеклянные стаканы и всучили одноразовые, пластиковые. Правда, пять штук.

         Словом, чокаться по-человечески, на сей раз не привелось.

         Из разговора с хлопцами я понял, что все они когда-то оказались здесь по турпутёвкам. Засели на Брайтоне. Живут в ночлежках, на водку наскрёбывают случайными заработками. Кому старую мебель подправить-починить. Кому – обои поменять, потолки побелить. Кому- замок новый вставить…

— А об пропитании особо маяться не приходится, — слышу.

         — Это как? – не понял я.

         — Нас подкармливают.

         — Кто? Сердобольные старушки?..

         — Власть подкармливает. Начальство.

         — Вла-асть?! – не поверил я. — Подкармливает?!.  Да она, власть эта, скорее должна вас хватануть за шкирку да вышвырнуть!  — говорю.

         — Не-ет. Не моги! Не по закону.

         — Как это не моги?! Как это не по закону?..

         — А так. Пока я не попал в полицию за провинность, меня здесь никто не тронет. А уж попаду, вот тогда –  пинка под жопу… И — полетел!..

         — Ну, чудеса! – не поверил я. — И  сколько же месяцев удаётся здесь прокантоваться.

         — Вот я второй год.

         — А я третий, — с гордостью отвечали те, кто так бездарно, но весело прозябал здесь без нужного, порою, количества стаканов.

         То, что я услышал, вызвало во мне большой интерес. Нужна была толковая консультация серьёзного человека. Эти же охламоны могли и наплести с три короба.

         И такой человек подвернулся.

         К нам стал заглядывать приятель Кузьминского Миша Буранов. Тот самый, что встретил нас в аэропорту.  Инженер программист. По всему — толковый. Уже лет семь, как в Америке. Востребован, работы хватает. Обзавёлся своим жильём, перевёз и родителей.

         Миша знал и любил русскую литературу. На этой любви  держалась его дружба с Костей. Впрочем, он и сам пописывал. Стихи. И при этом как-то очень стеснялся  своей страсти. Может потому, что и по жизни был тихий, скромный. И как он, с такими данными, «освоил Америку» — не понятно.

         Так что к нам он заглянул скорее, соскучившись по разговорной русской речи.

         Со слов Замайлова я уже о нём знал.

         С Мишей я сошёлся сразу же, сразу же подружились. Так, что он стал и мне показывать свои стихи. Я радовался любой его поэтической находке.

         Бывало, что мы с ним бродили по пляжу. Он расспрашивал меня о жизни в России, я же его – о жизни в Америке.

         Однажды во время прогулки я увидел зелёный грузовик — фургон. Медленно ехал по самому песку. Из трубы над фургоном тянулся сизый флажок дыма. Машина останавливалась. Из кабины высовывался здоровенный негр. Прикладывал руку ко лбу, всматривался.

         — Что это за военная машина? – спрашиваю Мишу.

         — Обед поехал.

         — Какой обед?

         — Для этих… дуриков… Ты же сам рассказывал как с ними якшался, — засмеялся Миша.

         — Тунеядцев наших что ли?..

         — Ну да! А заодно и мексиканцев с уругвайцами…

         Я не поверил.

         И мы пошли с Мишей следом за машиной.

         Наконец увидели, толпёшку. Оказались наши.

         Водитель, напялил белый фартук и, не мешкая, стал раздавать нашим хлопцам  сначала первое, потом второе, а затем и третье — явно армейский компот. И всё это в одноразовой посуде.

         Мужики, с гоготом обсуждая какое-то недавнее приключение, осваивали обед. С таким видом, словно они делают одолжение тем, кому надо было от этой пищи поскорее избавиться.

         Я был потрясён.

         — Слушай, — говорю Мише, — спроси ты у этого армейского повара: зачем они это делают?

         Миша улыбнулся, спросил, показывая на меня рукой.

         Повар-водитель долго думал. Вдруг нахмурился и с раздражением отмахнулся. Мол, идите вы со своей чепухой.

         А через несколько дней мы снова столкнулись с этой машиной и с тем же водителем. Он вдруг остановился, открыл дверцу кабины и поманил нас рукой. Мы подошли, поздоровались.

         Водитель стал что-то говорить Мише, кивая в мою сторону.

         — Миша, что он сказал?

         — Он сказал, — Миша хохотал, — он сказал, что дуриков этих кормят, чтобы они не были злыми.

         Аргумент!..

         Я тоже смеялся и твердил в сторону кормильца наших ребятишек:

         — Сень ку верин мяч!.. Сень ку!..

         Мы долго обсуждали с Мишей этот удивительный аспект житухи наших соотечественников.

         Спустились сумерки. Миша провожал меня к дому Коли Меклера.

         Мы проходили мимо высоких стёкол какого-то кафе.

         — Смотри! – сказал вдруг Миша, и кивнул в сторону окна. Кафе пустовало, но у входа на кухню, за столиком сидело человек пять. Они что-то бурно обсуждали. Вскакивали, хватали друг друга за грудки. Тычком кулака норовил один вскочивший усадить другого — тоже вскочившего. Шло скандальное выяснение отношений. Сразу было видно, что это – хозяева. Что эти ухари нашего, российского разлива. Видно было и по лицам, и по замашкам.

         — Вот она — новая, нарождающаяся каста мафиози Брайтона, — с грустным смехом сказал Миша. 

         И вдруг вся эта свора разом притихла. На лицах всплыли деланные улыбки…

         Всё  это несколько напоминало последнюю немую  сцену из «Ревизоре» Николая Васильевича.

         По проходу между столиками медленно, как ледокол, продвигался грузный полицейский.  Габаритами с добротный платяной шкаф. Он хмуро смотрел на мужиков и явно искал повода проявить свою власть.

         Но наши ухари уже были другими. Они светились дружелюбно-угодливым светом.

         Кто-то уже нёс  стул начальнику.

         А на лицах, нарождающейся касты мафиози, – рабские улыбки угодников: «Чего изволите-с…»

         Мы долго шли молча, переживая увиденное.

         И вдруг Миша толкает меня в бок. Он кивнул в сторону окон. Я  посмотрел. Увидел столики с какой-то аппаратурой.

         И Миша рассказал мне что здесь, приехавшие в Америку, могут начать осваивать английский. Те, кто работает, те за деньги и в любое время. У кого денег нет, те могут тоже здесь заниматься, но по ночам.

         Думается, это справедливо. Молодому приехавшему такое по силам. Так  на Брайтоне начинается борьба за место под солнцем…

 

 

 

                      Андрюха из деревни Синючи

 

        

На Брайтон опускался осенний вечер. Всё ярче светили огни реклам.

         Грохот сабвея уже не так раздражал.

         Уткнувшись в книжицу, стою у продуктового магазина. Жду  Тасеньку, чтобы помочь ей донести до дому наш сегодняшний ужин и завтрашний обед.

         Какой-то парень лезет к моей  книжке. Мол, и чего это ты там читаешь?

         — Никак русский? – восклицает радостно.

         — Да вот на днях из Питера.

         — Насовсем?

         — Да нет, в гости к старому другу намылился. Правда, ещё не добрался до него…

         — Слушай, мужик… — голос парня задрожал умоляюще, — Давай с тобой посидим, хоть полчасика. Поговорить охота… Прошу тебя… У меня тут… — он раскрыл пакет, жестом приглашая заглянуть в него, — и выпить слегка, и закусить… Понимаешь, не с кем мне тут… А?.. Прошу…

         Всё случилось так неожиданно, что я оторопел. И пить мне не хотелось. И рассказ, судя по всему, окажется не из весёлых.

         — Да понимаешь, — говорю, — я тут при деле…  И поздновато уже…

         Парень мягко схватил меня за руку.

         — Прошу тебя. Ну, пожалуйста… — Глаза его повлажнели, они выражали отчаяние.

         — Ладно, — говорю. – Звать-то как?

         — Андрей! Андрюха – короче, — с облегчением выдохнул он.

         Появилась Тасенька. Я ей всё объяснил.

         — Смотри, Михалыч, — с тревогой в голосе сказала, бросив недоверчивый  взгляд в сторону парня, и погрозив мне пальцем.

         — Не боись… Мужик нормальный…

         — Смотри, смотри…

         Андрюха понял о чём речь, посмотрел на Тасеньку. Взгляд его выражал всё ту же просьбу о снисхождении. А на лице — широкая  виноватая улыбка.

         И мы пошли.

         Вышли в переулок, ведущий к океану.

         Недалеко от ресторанчика, парень с гитарой. Я видел его уже не раз. У него маленький компактный усилитель. Он с явным почтением к содержанию, распевает песни времён войны и послевоенные. Те, что были в репертуарах Шульженко, Утёсова и Бернеса. Все эти «Катюша», «Огонёк», «Землянка», «Тёмная ночь».

         Нельзя сказать, что вокруг певца толпились, но люди, проходя мимо, бросали  в футляр. Бросил и Андрюха.

         Вышли на пляж. Народу – никого.

         Нашли скамейку подальше от маршрутов пеших прогулок. Сели.

         И я узнал от Андрюхи, что он из Белоруссии. Из глухой деревни Синючи, под Пружанами. Что он по профессии каменщик. Высокого разряда. Что рос без отца. Что дома у него меньшие брат и сестрёнка, по которым он здесь жутко тоскует. И всё же считает, что он попал в Америку не напрасно.

Быстро нашёл работу и уважение хозяина, а с этим и хороший заработок. Деньги он посылает матери. Та молится на него, но в каждом письме зовёт и зовёт домой.

         Андрюха же предполагал развернуться, заиметь здесь своё дело, чтобы брату и сестрёнке было куда приехать, и строить свою новую жизнь. Но случилось неладное – подсел на иглу. С одной ночлежки уже выгнали. Из другой тоже… На работе ещё держат из «уважения к прежним заслугам».

         Вот она Америка: хочешь – садись на иглу, а хочешь – долбай по ночам английский язык, чтобы со временем покинуть Брайтон и выйти в «американские люди». Выбор за тобой.

         Да, жизнь жестокая штука. И здесь тоже.   

         Где-то около полуночи мы расстались. Он проводил меня. Я крепко пожал ему руку.

         Он благодарил меня. За что? За то, что  выслушал его…

         — Я мужик сильный, — с твёрдой улыбкой говорил, прощаясь. — Я поднимусь!  Обязательно поднимусь!

         — Андрюха, дорогой, помогай тебе Господь! – искренне и горячо бубнил я.

         Больше я его не встречал, но вспоминал. И всё чаще приходило в голову: «Что-то я не слыхал, чтобы слезали с настоящей иглы…»

 

 

 

 

 

Чернокожие пожиратели пирогов – Уроки можно делать и в вагоне сабвея — Прогулка по Нью-Йорку – «Пис-пис!..» — Валерий Молот – наш человек в чертоге мирового капитализма  —  Хищная грабка над кучкой долларов – Без нашей хитрожопости никак…

 

      

         От Коли Меклера мы перезванивались с Кузьминским, с Мишей Бурановым.

         Как-то Костик велел нам явиться к его другу Валерию Молоту.      Удивительно энергичным и способным оказался этот Молот-молоток. Ещё в России получил образование, знал языки, увлекался переводами. Интересовался поэзией и прозой. На этой почве и сошёлся он  когда-то с Кузьминским.

         Но вот лет двенадцать назад он прилетел  в Нью-Йорк. И кто бы мог подумать – так развернулся!.. В самом центре, на Уолл-Стрите, у него теперь своя юридическая контора. Клиенты – приехавшие из России, нуждавшиеся в консультативной помощи, получали её здесь.          Всё это было выше моего понимания: стихи, проза, переводы, издание книжек и… суровая юриспруденция. И всё это в одной головушке! Как помещалось?!.

         Такую головушку предстояло нам  посетить. Посетить нашего человека в сурово-деловом Нью-Йоркском небоскрёбе.

         Поехали. Сначала сабвеем. 

         Известно, что метро Нью-Йорка в художественном смысле не представляет собой ничего интересного. Ничего лишнего, всё слишком делово. Одним словом – экономично.

         В вагонах – жёсткие из пластика сиденья жёлтого цвета. От этих сидений так и пёрло сознательной экономией.

         Едем. Напротив нас сидят две крупные, очень здоровые афроамериканские тётеньки. Как мне уже однажды объяснили, таких называть неграми категорически запрещено. В первый раз я этого не знал и выразил вслух своё восхищение увиденным негром, так и назвав его. И чуть за это не получил по шее от своих, уже умудрённых…

         Так вот, напротив нас сидели две негритянки (ну, русскими-то буквами  можно так сказать). Они о чём-то очень громко болтали и ещё громче хохотали, запрокидывая свои крупные фэйсы с изумительной белизны зубами. Ну, смеются люди и смеются. Слава Богу, не плачут. Но ведь они ещё и наворачивают. То и дело достают из объёмистых сумок крупные пироги и…  трескают. Пирог за пирогом… Трескают, да ещё с таким громким хохотом.

         Изредка я всматривался в их лица, и тут же отворачивался. Признаюсь, меня уже тошнило от такой свирепой прожорливости.

         Неожиданно, на одной из станций вошла большая группа школьников. И тоже – афроамериканцы. Они с хохотом стали перебрасывать  какой-то пакет по воздуху над головами. Похоже, это был сабвейный баскетбол.

         Некоторые белокожие пассажиры недовольно поднимались со своих мест и двигались вглубь вагона. И никто из них не посмел сделать замечание «этим понаехавшим».

         Вскоре баскетболисты выпорхнули. В вагоне установилась такая тишина, что стало тревожно.

         И тут, поворачиваюсь и вижу. Мальчонка, лет девяти, разложил на свободных местах две тетрадки, а в третьей что-то стал писать. Писать или списывать – не важно. Но всё это спокойно, основательно, будто дома на диване.

         Такой славный мальчонка. Явно японского разлива. Его  не суетливая деловитость меня очаровала. Я не выдержал, схватил фотоаппарат. Школьник сидел ко мне боком и моих действий не заметил. А  мой  Замайлов набросился на меня со сдавленной руганью и отобрал аппарат.

         Тут выяснилось, что снимать человека без его разрешения считается здесь верхом неприличия.  Ну, где нам папуасам знать такое…

         Едем дальше. Надо сказать, что отправились мы в эту поездку загодя.

         Решили прогуляться, любуясь чистотой улиц, основательностью гранитных плит под ногами, весело бликующими окнами небоскрёбов.

         Стояла середина октября, а на фонарных столбах вовсю пестрели цветы. Они радостно выглядывали из пластмассовых ящичков, которые аккуратно крепились по окружности столба.

         Из высоких дырчатых мусорных урн торчали вполне приличные зонтики. Похоже, их выбрасывали не потому, что сломались, а потому, что надоели.        

         Любуясь цельными зонтиками, подумывал один из таких привезти домой.

Эта идея стала в моей голове уходить на задний план. На передний всё чаще стала выползать мысль о туалете. Правда, по лёгкой нужде. Сказал об этом друзьям. На их лицах появилась серьёзная озадаченность. И вместе с тем, стали объяснять мне, что тут это всё просто. Может, и сами вот-вот набредём на уличный туалет. А ещё, мол, проще, зайти в любое учреждение. Мол, здесь это в порядке вещей. Но в моей папуасской башке не укладывалось, что мне помогут. В учреждении. Да и что я им скажу? «Плиз, плиз… экскюз ми…»

         Я уже не шёл походкой экскурсанта, а выдавал лёгкий бег трусцой. Почти на месте. В иную минуту я обегал столб всё в том же лёгком темпе. Вдруг Тасенька:

         — Михалыч, видишь, справа кафешка. Дуй туда…

         Я думал, что они, как опытные, пойдут со мной, помогут.

         Но когда я вошёл в кафешку,  Мазайловых за моей спиной не оказалось. Просто, видимо, не были уверены в своём английском, и постеснялись выглядеть такими же папуасами, как я.

         Судьба меня вывела сразу на двух улыбчивых молоденьких девочек официанток.

         Они что-то  спрашивали, но ответа не получали. Тогда они жестами стали предлагать мне пройти в заведение и сесть за столик.

         А я уже изображал активный бег на месте, и, как попугай, долдонил слово «туалет». Мне подумалось, что оно французское, и наверняка знакомо девочкам. Но они только переглядывались, пожимая плечами.

         И когда я сказал: «Милые, вы мои… Пис-пис!.. Пис-пис!.. Пис-пис!..», а на глазах моих навернулись слёзы, девчушки всё поняли. Они со смехом подхватили меня под руки, вывели в узкий коридор, открыли дверь, а затем закрыли её за мной.

         Я увидел унитаз.

         Наконец-то я был я с ним наедине.

         Казалось, целую вечность.

         Душа исполнила увертюру-панегирик гениальному приспособлению. Задумался я и над тем: есть ли в мире хоть один памятник изобретателю унитаза?.. Нет, пожалуй. Придётся согласиться с товарищем Ницше, что человек – существо весьма не благодарное…

         Поднимаю голову. Передо мной  открытое окно. Во дворик. И дворик этот  захламлён бытовым мусором, как где-то у нас в Питере. Этот сходство умилило меня до слёз…

         На выходе из туалета, в конце коридора я увидел девушек. Они с сочувствием улыбались мне.  Тут-то я и выдал горячо, от всей души:

«экскюз ми! Сеньку вери мяч!..» Девушки, понимающе кивали головами. Я расслышал всё то же: «Плиз…»

         Мазайловы ждали меня на улице. У них были такие лица, будто меня должны были вынести на носилках, и это только бы усложнило их суровое пребывание на Брайтоне.

         Но я вышел своим ходом.  И, как говорится, все вздохнули с облегчением.      

         Мы снова могли любоваться красотами небоскрёбной архитектуры. Заглядывать в приоткрытые окна подвалов.

В иных, насколько хватало глаз, располагалось скопище тренажёрных станков. Глядя в этот зал, можно было увидеть то там, то сям тех, кто выкроил десяток-другой минут. И вот теперь, в майках и трусах, в нужном темпе, гнались за  здоровьем, зарабатывая его честно, в поте лица.      

Так мы подошли к очередному небоскрёбу. Оказалось, что в него-то нам предстояло войти.

         Вошли.

         Просторная кабина лифта. Напоминала миниатюрную волейбольную площадку. Потому, немного странными, смотрелись по стенам роскошные зеркала с элементами ковровых украшений земляничного цвета.

         Не успели толком полюбоваться окружающим антуражем, как оказались на пятнадцатом этаже. Лифт отработал бесшумно, и так незаметно, что мы, приехав, ещё какое-то время стояли, полагая, что мы ещё в пути…

         Вышли. Шли широким светлым Коридором. Мазайлов заглядывал в бумажку. Наконец сказал:

         — Сюда, — и толкнул дверь.

         Мы оказались в большом просторном помещении.

         Под ногами ковровые дорожки. Они вели к длинному чёрному столу. За этим-то столом, по всей видимости, и решались судьбоносные вопросы.

         Впереди была видна стеклянная стена. За нею — столики с компьютерами. Симпатичные молоденьки девушки, деловито давя на клавиши, сосредоточенно музицировали.

         Улыбаясь, широко расставив руки, нам на встречу шёл сам хозяин. В Питере у Кости я его не видел.  

         Среднего роста, просто, без выкрутас одетый, с этой, по ребячьи непосредственной улыбкой, Молот – не внушал солидности. И даже увесистость фамилии не воспринималась должным образом. Но при всём этом в голову приходило то, что этот человек, сам, без помощи со стороны, на свой страх и риск приехал сюда и достиг своего места под солнцем. Эта мысль наполняла гордостью за смелого человека. Его дружеская улыбка виделась улыбкой победителя.

         Он усадил нас за стол заседаний и стал расспрашивать о том, как добрались.

         Мы с Игорьком со смехом рассказывали, как в полёте пытались подорвать экономику Штатов, налегая на халявный коньяк.

         Валера искренне смеялся вместе с нами.

         Иногда к хозяину подходила симпатичная девушка с бумагами. Она что-то ему говорила на чистейшем русском языке – и это было так приятно!.. Здесь, в логове мирового величайшего холодного  практицизма, эта речь звучала задорно-вызывающе. Я думал об этом с глубочайшим умилением.

Но вот Валера протянул мне телефонную трубку. Я услышал дорогой голос Костакиса. И это при том, что от Меклера мы с ним уже раза три беседовали. Но сейчас была другая обстановка. Официальная.  Доложил так, как требовала эта обстановка. Мол, всё в порядке.  Мол, помаленьку собираемся к нему в Лордвилл.

Однако вырвалась и лырика.  Мол, спасибо Мазайловым, что взялись меня довезти…

         Потом Валера передал трубку Игорю. Тот тоже отрапортовал сухо – по должностному.

         После чего Валера положил на стол пачечку долларов, подвинул их мне.

         Я разразился потоком благодарности, намекая на великую дружбу между поэтом Костакисом и мудрецом делового мира – Валерой.

         И пока из меня изливался эвтот поток, я думал о том, как торжественно передвину сию порцию валюты Замайлову. Мол, это твоё, Игорёк, ты заслужил… Принимай…

         Но… Я и слова ещё не сказал в адрес Игорька, как он протянул свою широкую, мускулистую грабку, похожую на грабку потомственного землепашца. Заскорузлая ладонь хищно накрыла кучку зелёных бумажек.

Рука решительно, без антимоний, поползла в сторону кармана хозяина. Зелёные бумажки исчезли. Именно так, в казино, снимают банк выигрыша в окружении недоброжелателей.

         Я был огорчён. Эта решительность показалась мне хамством дворового картёжника. Ведь знал, с кем имеет дело… Мог бы и не спешить, проявляя такт воспитанного, интеллигентного человека… Подумалось мне и о здоровой хитрожопости хозяина. Ведь он неспроста устроил нам переговоры с Кузьминским. Ему надо было твёрдо знать, что вошли к нему в кабинет не лихие хлопцы с Калининского рынка или с Апрашки. А заодно нужно было и уточнить наверняка: кто из нас кто. Валера ведь и Мазайлова видел впервые.

         Впрочем, куда  денешься без хитрожопости?.. В этих суровых джунглях Уолл-Стрита. И всегда-то надо быть начеку: доверяй, но проверяй. Постулат нашей попуасии здесь пришёлся аккурат в самую сопатку.

        

          

 

Что может омрачать прогулки по Нью-Йорку – Бруклинский мост – Национальный парк в Манхеттене – «Новый смокинг» – Домогательства мастера езды на одном колесе –  Наш человечек — Халявный разговор по телефону через океан – Мягкий асфальт для малышни

 

         Для меня стало большим удовольствием прогуливаться по городу.

Без определённой цели, одному.

         Замайловы вовсю работали на фронте книготорговли, дабы оправдать свой приезд, да и подзаработать на предстоящую зиму и весну.

         Радость моих прогулок омрачало лишь одно: денег мне давалось  только на метро, и только на проезд туда — обратно.  Старался поменьше думать, как буду вылезать из положения, если проколюсь.

         Любуясь издали вантовым Бруклинским мостом через Гудзон, я решил пройти к нему пешком.

         И пошёл. И дошёл. И поднялся на пешеходную галерею. Там оказалось изрядно народу.

         В чистом голубом небе, высоко над нами, проплывали серебристые маленькие самолёты. Много. Похоже было, что это частный транспорт  состоятельных и шибко деловых.

         Слева, далеко — статуя Свободы. Так я до неё и не добрался…

         Иду, любуюсь открывающейся перспективой. Удивляло, что такие же, любующиеся видом Гудзона, густой толпёшкой прижимаются почему-то к левому парапету. А ведь можно было идти куда свободней. Правая полоса моста была совершенно свободна. Теряясь в догадках, почему люди этого не замечают, я сам  двигался по правой части дорожки. Иногда на меня налетал встречный велосипед или конькобежец на роликовых коньках, или опять же человек, но на доске с роликами. Спортсмен сбавлял скорость и мы спокойно, но разъезжались. Причём едущий  не проявлял недовольства. Я же всё более накалялся: «Дорожка пешеходная,  а они тут… гарцуют…» И уже посматривал на велосипедистов и конькобежцев с явным осуждением. И вдруг натыкаюсь у себя под ногами на знак, из которого следовало, что эта полоса моста принадлежит велосипедистам и конькобежцам!..

         Мне вдруг стало так неудобно перед теми уже проехавшими, — кому я мысленно делал строгие замечания.       

         Нечто похожее я пережил, когда начал посещать центральный  национальный парк в Манхеттене.

         Мне чертовски нравилось, что у него не было забора. Зайти мог всякий из любой части центра.

         Нравилось обилие прекрасных бронзовых памятников писателям и их литературным героям. Мимо них, на лошадках, запряжённых в лёгкие пролётки, с кучерами на облучках, прокатывались, вальяжно сидящие, туристы.

         На самой территории парка, в любое время суток, каких только стихийных мероприятий не проводилось.

Музыкальные группки различных направлений кучковались то здесь, то там. Мыслимые и немыслимые виды игр для детей всех возрастов. И для взрослых – не меньше.

         И ещё мне очень нравилось, что кругом чистота, аккуратненькие урны. И нигде запретов на курение. Последнее приводило в восторг.

         Но однажды я шёл по дорожке, переваривая забавное приключение только что пережитое…

Каких-то минут десять назад я напоролся на группку молодых людей, которые чёрт-те что выделывали на одном колесе велосипеда. Такое я видел в цирке. А тут, обычные хлопцы запрыгивают в седло и крутят педали единственного колеса. Крутят и – не падают. Крутят и – едут. То вперёд, то – назад. И ещё друг перед другом выкомариваются.

         Было на что заглядеться.

         И вдруг один парень, спрыгивает с «железного коня», подскакивает ко мне и весело, с азартом предлагает мне прокатиться. Я ему по-русски, мол, ты с какой крыши свалился? Обалдел что ли?.. У нас только на двух ездят! А он хохочет во всё горло и норовит мне между ног седло подсунуть…

         Еле отбоярился. Поразило меня ещё и то, что он ни капли не смутился от того, что мы с ним на разных языках балакали.

         Я долго смеялся вспоминая эти мизансцены.

         И вот иду, вспоминаю со смехом, велосипедное мероприятие, затягиваясь сигареткой, и вдруг вижу под ногами на дорожке отчётливый круг с надписью: «Новый смокинг», по-английски это звучит немножко не так.

         Я стал присматриваться к дорожкам. Оказалось, что этих кружков понарисовано везде. А я не замечал. Удивительнее другое: никто не ткнул меня носярой в такой кружок, когда я затягивался сигаретой. Ну, терпимость! Ну, нравы!..

         Я всё бойчее прогуливался по центральным улицам.

         Любовался тем, что народу было в любое время суток море, но не чувствовалось суеты толкучки. Люди спешили, но как-то интеллигентно. Может, это объяснялось простором и щедрой шириной тротуаров  красного гранита. Квадратные плиты из него обрамляли бронзовые канты. Роскошь.

         Иногда, ядовитой струйкой в голове проносилось: не заблудиться бы… с моими-то способностями увлекаться неведомым.

         Миша Буранов и Замайловы втолковывали мне, что ежели заблудился, то обращайся к любому, подскажет.

         — Да как он меня поймёт?!. – взрывался я.

         — Поймёт. Он от тебя не отцепится, пока не поможет, — со смехом говорили мне. – Ты только к спешащим не приставай. Выбирай таких, кто тоже просто гуляет.

         Естественно, мне захотелось проверить «эту теорию». Признаюсь, долго колебался. Наконец решился.

         «Объект» я тоже выбирал долго. Мне приглянулся мужчина лет сорока, с открытым простодушным лицом. Он вёл за руку тоже мужчину лет четырёх. Явно гуляли, никуда не спешили. Иногда мужчина отпускал руку другого мужчины и тот, улыбаясь, шёл с достоинством, самостоятельно. На лицах встречных зажигались ободряющие улыбки.

         Вот к этим двум мужикам я и прицепился. Мол, где тут ближайшее метро?

         Старший мужчина ничего не понял. Младший тоже. Младший только вопросительно смотрел на старшего. Старший взял младшего за руку и стал обращаться к прохожим. Оказалось, он понял, что я из России. Наконец старший поймал явно поляка, и проблема была решена. Двое гуляющих довели меня до ближайшего спуска под землю. Я был тронут таким участием, и благодарил обоих мужчин от всей души.

         Спускаюсь по лестнице вниз. За стеклом кассы – никого. А перед кассой автомат. Я с недоумением разглядывал его со стороны – я таких ещё не видел, и что с ним делать, просто не знал.

         Люди подходили, опускали деньги,  и после ряда манипуляций получали сдачу вместе с жетоном для прохода.

         Я был в полном отчаянии.

         Не выдержал наконец:

         — Может кто-нибудь по-русски спикает?.. — Но, похоже, я свою мольбу зачитывал себе под нос, и люди проходили, занятые своими мыслями.

         Вдруг слышу:

         — Ну чё?!. Зациклился?!.

         Поднимаю голову. Мама родная – да ведь это наш человек! Круглое лицо, нос картошкой – курносится. Я был готов обнять и расцеловать спасителя. Но он:

         — Ладно, ладно. Без телячьих нежностей.

         Он по-свойски взял из моих рук купюру. Сунул куда надо. Получил жетон и сдачу. Жетон дал мне.

         — Ну, спасибо, — говорю, — выручил!

         Прохожу через турникет. Не оборачиваюсь. Но краем глаза слежу: где он там мой спаситель. Оборачиваюсь, а спаситель мой остался по ту сторону турникета, лыбится и машет рукой. На прощанье.  У меня рот раскрылся, от изумления.

         Я-то думал, что и он поедет, а пройдя через турникет, вернёт мне сдачу. Теперь-то у меня никаких сомнений не было, что посреди Нью-Йорка встретил я родного, нашего человечка…

         Хорошо ещё, что оказался я на своей ветке и она доставила меня к дому.

         В тот же день, вечером, гуляя с Мишей Бурановым по дальним улочкам Брайтона, я рассказал ему о моём приключении. Он смеялся и всё приговаривал:

         — Ай да артист!.. На-аш!..

         — Видимо у него тут жисть совсем не сложилась… — говорю.

         — Послушай, — оживился вдруг Миша, — а давай мы тебе компенсируем материальный урон?

         — То есть?..

         — Хотел бы домой позвонить?

         — В Питер?!.

         — Ну, да.     

— Конечно!

         Мишаня нашёл, полутёмный, слегка захламлённый двор. Народу вокруг никого.

         Чуть выше фундамента я увидел телефон автомат. Весьма неприглядного вида. Работает ли?.. Я подумал, что Миша сейчас пустит в дело жетоны. А он… достал один с мельчайшим отверстием, за которое крепилась тончайшая леска. Взял бумажку с телефоном, сунул жетон в щель, набрал номер, и когда связь установилась, вытянул жетон и протянул мне трубку.

         Я говорил с Питером, с домом. Слышимость прекрасная. На той стороне линии радуются, волнуются, переспрашивают, а я, как стукнутый, несу чепуху… Фокус с жетоном лишил меня дара речи. На другом конце провода только терялись в догадках. Но при этом были совершенно уверены, что я жив и, может быть, здоров.

         И когда я повесил трубку, то долго ещё стоял в столбняке растерянности. Глядя на меня, Миша хохотал.

         Чтобы отдышаться он привёл меня на детскую площадку с качелями.

         — Ты глянь, — отвлекал меня Миша, — под качелями асфальт. А ты попробуй его каблуком.

         Я попробовал. Он оказался мягким.

         — Это чтобы, обошлось без увечий, — объяснил Миша, — ежели дитя шлёпнется с качелей. Видал?

         Было чему изумиться в очередной раз.

 

 

Кот мурлыка Розенбаум – Милую спасительницу звали Вера – Хэнкок – край света – Деревенька Лордвилл – Поместье Кузьминского – Полный кузов пустых винных бутылок  –  Вместо трёх — два

        

Пора было отправляться в сторону Кузьминского – в Хэнкок.

         Собрались, заказали такси и – на автобусный центр, в Манхеттен.

         Водитель такси оказался своим мужиком – белорусским евреем. Он забавно рассказывал как однажды вёз самого Розенбаума. Тот был в настроении и всё мурлыкал что-то своё песенное. Водило невольно заслушался. Да так, что не сразу понял: кот  мурлыка, предаваясь голосовым фиоритурам,  нагрел его аж на пятьдесят  долларов. Видать, шибко заслушался…

         — Ну, не станет, — говорю, — уважающий себя певец даром мурлыкать.

         — Может, ещё дёшево взял, — улыбнувшись, поддержал водило.

Приехали. Таких огромных вокзалов я никогда не видел. Казалось, он под землю уходит чёрт знает насколько. Подъездные пути спускались вниз ярусами. И Мы пошли по этим автобусным полосам от кассы к кассе. Пытались что-то дельное вычитать из надписей и плакатов, ловя слово «Хэнкок».

         Уже подумывали, что тут и погибнем, не найдя ни кассы на Хэнкок, ни выхода на поверхность.

         Наша горечь отчаяния изливалась в грустном мычании на русском языке.

         И вдруг останавливается девушка, улыбается и спрашивает:

         — Дорогие земляки, вам куда, собственно, надо? – и всё это на чистом нашенском.

         Мы её окружили, чтоб не убежала, и радостно загалдели. Она не сразу, но поняла. И очень быстро препроводила наше маленькое стадо не то баранов, не то пингвинов, к нужной кассе.

         Мы не знали, как её благодарить. Григорьич достал из кармана свою книжцу-брошюрку «В тяжёлую минуту жизни» с фотографиями Сталина, Воршилова, Бродского, Шаламова и Булата Окуджавы на обложке. Не знаю как с Иосифом Виссарионовичем, но со всеми остальными личностями  он когда-то встречался.

Своим прекрасным почерком Григорьич сделал дарственную надпись нашей спасительнице. Её звали Вера. Принимая книжечку, она даже зарделась, так ей было лестно получить внезапно знак внимания от писателя.

         И вот мы, благодаря нашей спасительнице, в роскошном автобусе выбрались наконец на простор автострады.

         За окном  пошли аккуратные поля.

         Уборка урожая явно шла  к концу. Видны были только ярко-желтые трактора с прицепными устройствами. Людей – не видать. Казалось, хозяева земель полёживают на диванах в своих поместьях, манипулируя кнопками управления тракторами. Попивают при этом с устатку Кока-Колу, мысленно прикидывая предполагаемую прибыль от своих хозяйских стараний.

         Одноэтажные и двухэтажные здания усадеб тонули в зелени.

         Удивляло обилие государственных флагов различного размера. На стенах домов, над скотными сараюшками.

         И ведь никто не приказывал их вывешивать. Это был жест доброй воли. Он  говорил о том, что люди, живущие на этой земле в ладу с властью. Что они гордятся ею.

         Через три часа мы были в Хэнкоке.

         Маленькое одинокое здание станции казалось здесь случайным, заброшенным. Подумалось: «Может, это и есть край света…»

         Выбрались из автобуса. С тревогой озираемся по сторонам, но тут же  с облегчением вздохнули, когда увидели Эмму – жену Константина Константиновича. Рядом с ней стоял  мужчина среднего роста. Как позднее выяснилось,  это был художник Александр Шнуров.

         Эмма нас тоже узнала, но особого восторга не выказала. Она вообще, насколько я помнил, была человеком сдержанным. А потом, похоже, приезды  дальних гостей для неё уже стало будничным делом.

         Встречавшие нас, оказались тоже при машине.

         В этой стране не знают что такое жизнь без машины. Иной глубокий старец американец, прислушавшись к шелесту тараканов в своей лысой головушке, пишет в завещании: «За соответствующую оплату сервиса,прошу похоронить меня вместе с верным  железным конём…» 

         Так что мы двинулись дальше. И опять же в комфортных условиях.

         И опять же любуясь по-хозяйски  аккуратно ухоженной землёю со  звёздно-полосатыми флагами и флажками над строениями.

 

Лордвилл. Приехали. Выползаем из машины, разминая ноги и руки после часовой езды.

         Вот и Костин замок. Деревянная хибара в два этажа. Рядом железнодорожная ветка и мост через реку.

         Глаз невольно задерживается на фасадной части развалюхи. К стене примыкают задними бортами два ржавых виллиса «…Времён Очакова и покоренья Крыма…»

         Это ж каких трудов стоило их доставить сюда?

         Над кузовами обоих торчат горками  пустые пивные и винные  бутылки. То ли в этом, забытом Богом углу, нет ларька по приёму стеклотары. То ли хозяину, занятому высокими материями, не до такой низменной чепухи.

         Над кузовами машин, по тёмной бревенчатой стене, вывеска с короткой, но размашистой надписью: «БАНЯ». Милое, родное словцо.

         Между виллисами вход в хозяйское владение. Я как-то не сразу обратил внимание: перед дверьми, вглядываясь в меня, стоит сам Константин Константиныч – дорогой мой Костик.

         Голова в облаке седой волосни. И бородища до пояса, — тоже седая.

На плечах закоренелого эксгибициониста халат не первой свежести. Заношенные тапочки на босу ногу. А ведь октябрь.

 Но солнце великодушно одаривает нас, и всё это захолустье последним теплом своего света.

         Серые глаза Костика смотрят сухо, сдержанно. Оба одновременно разводим руки. Я подхожу, наши руки смыкаются на спинах друг друга. Крепкие мужские объятия.

         Я утыкаюсь в волосню его шеи. И — ни слова. Не вымолвить… Только чую, как влажнеют глаза.

         Встретились… А ведь совсем недавно я и подумать не мог о том, что такое возможно.

         Идём в дом. Из прихожей попадаем в огромную по площади кухню. Тут и топчан, на котором протекает жизнь Константина Константиныча. В изголовьи топчана – компьютер, делающий эту жизнь дьявольски активной.

         Рядом с топчаном, под рукой, на стене – полка с томами «Лагуны…» и прочих авторских трудов. А над полкой, по стенам, коллекции африканских копий, ножей, кинжалов, луков и стрел. На других стенах, подаренные художниками картины и репродукции.

         В углу помещения, довольно тёмном, огромное развёрнутое чёрное знамя с надписью: «Анархия мать порядка!»

          «Да-а, — подумалось, — такая самобытная личность всегда будет раздражать любого чиновника. Такого надо или в тюряге гнобить, или, по новым временам, — выдворять. Куда подале… Вот и этого выдворили. В Лордвилл».

         Помаленьку языки развязываются.

         Замайлов с Тасенькой выкладывают свои привозные дары.

         Я же достаю из армейского рюкзака и выставляю на стол три бутылки роскошной нашей водки «Зелёная марка». Замечаю, как Эммуля  хмурится и сурово поджимает губы. Догадываюсь… И тут же, мол, вот исправляюсь, протягиваю Костику новейшую тельняшку. Но Эммуля продолжает хмуриться…

         Тут же получаю ответный подарок: удочку с причиндалами в аккуратной пластмассовой коробке. Всё компактненько, всё прикольненко, и даже гламурненько, только вот будет ли что на неё ловиться в  условиях наших суровых вод?..

         — Слушай, — говорит Костик, — никак не думал, что тебя выпустят.

         — Да я тоже так думал. Ну, сам посуди, — достаю загранпаспорт. — Взгляни! С таким фэйсом уркагана в тельняшке, ежели пускать, то только в тюремный двор. На десятиминутную прогулку…

Костя с улыбкой рассматривает паспорт.

         — И как же тебя в консульстве на Фурштатской не забраковали?

         Рассказываю, как впервые в жизни подружился аж с консулом.

         Все смеются. А мне самому кажется невозможным чудом, что вот я сижу рядом с Костиком, смотрю ему в глаза и оба смеёмся.

         А Он всё тот же. Ни духом, ни мозгами не сдал. Всё тот же – с холодно-напускным остроумием циника, которое делает его неотразимо обаятельным.

         — Термометры привёз? – вдруг деловито спрашивает Эммуля.

         — Привёз…

         И тут на меня накатывается обида.

Где-то по дороге я умудрился потерять один из трёх «приборов». До сих пор мучаюсь его судьбой: не сломался ли, не наделала ли дел ртуть?.. За время пути я понял, что если бы у меня надыбали эти ртутники при досмотре, то не видать мне ни Брайтона, ни Лордвилла с Кузьминскими. А ведь они должны были знать это, поручая своё задание…

         — Столько лет живёте в Новом Свете,  а всё папуасы папуасами…  Ладно, — говорю, — и достаю из кармана пиджака градусники. – Было три, осталось — два… Думаю, и этих хватит надолго.

         — Слава Богу, довёз, — сказала  Эммуля.     

Как-то вдруг стала ясна мне эта Эммина сухая насторожённость: ведь она — опора, и её долг охранять это чудо в халате на голое тело. Охранять от нас охламонов и балбесов, которым несть числа.

 

 

  Садик-палисадик и его окрестности – Заморочки с шерифом – Приезд гостей – «Анархия – мать порядка!» —  По грибы – В гостях у Беломлинских —  Саша Шнуров – Подводная лодка, отбившаяся от рук…

      

        

         Выходили покурить. Обходили поместье.

         Костик рассказывал, как они с Эммой решились перебраться в эти дебри. Помог, конечно, старый и верный друг  —  Валера Молот.

         Зашли в садик-палисадик, примыкавший к глухой стене дома. Садик утопал в зелени и цветах – плоды трудов неутомимой Эммули.

         Сидели на скамеечке у самой воды маленького японского водоёма, в котором ещё плавали золотые рыбки.

         Тут же на осеннем солнышке нежилась орава разномастных котов и кошек. Общее их число не была известно и хозяевам.

         А борзых, привезённых Костей из Питера, у ног хозяина уже не было. Покинули этот свет ещё на Брайтоне.

         Сам поместный дом стоял на склоне горы. Основание его, пол, крепился  на нескольких высоких бетонных сваях. Весной и осенью яростные ручьи превращались в бурную речку и сваи помогали дому не уплыть в основную реку по имени Делавер.

         Через дорогу от Кузьминских стояла другая развалюха с окнами без стёкол. В ней уже никто не жил.  За серым, полусгнившим штакетником забора сиротливо сутулились яблони, обременённые никому уже не нужными плодами.

         Сорвал яблоко, попробовал. Сладкое.

         Не сразу распознал высокое кряжистое дерево грецкого ореха с такой могучей шевелюрой листвы, что она буквально свет застила, когда задираешь голову. Земля под деревом была усыпана почерневшими плодами. Я поднял пару, положил в карман. На память.

         Прошлись и по мосту через Делавер.

         Питерские художники Митьки – последователи Дмитрия Шагина –    когда приезжают в Штаты на выставки, заезжают и к Кузьминскому.

 Если выдавался погожий день, то работы выставлялись на пешеходном тротуре моста, вдоль парапета. Константин садился в тачку. Кто-то из ребят, с большим почтением к седоку, медленно провозил ККК вдоль этого ряда.

 Я этот «торжественный эскорт» видел на фотографиях. То, как он сидел в тачке… Его величественная поза… Этот жест аристократической руки…

Да-аа… дьявольская склонность Костакиса к работе со словом пересилила, переломила его безусловные актёрские задатки. Украла эту личность у театральных подмостков.

Словом, читатель, дорогой, представь себе, как сидящий в тачке даровитый актёр, властно указывет  перстом на ту или иную работу; как покоряющее действовал этот жест на окружающих. Не удивительно, что до ушей реки Деловер доносились странные, но столь характерные,  Митьковские возгласы: «Дык!..» и «Ёлы-палы!..» Слова, коими можно  выразить всё на свете,  взяв правильный тон и интонацию… 

Отобранные работы поступали в общую коллекцию Кузьминского с дарственными надписями.

         …Мы возвращаемся к дому. У входа я спрашиваю хозяина про эти ржавые виллисы со стеклотарой в кузовах.

         И тут узнаю, что из-за безобидного  железа с пустыми бутылками, местные обыватели натравили на него шерифа. В результате шериф невзлюбил Кузьминского. Он настаивал, чтобы хозяин убрал это неприличие. Мимо дома, к мосту ведёт дорога в соседний штат Пенсильвания. По ней проезжают порядочные люди. И вот им открывается оскорбительная неприглядность…   

В своём рассказе Костя подчёркивал, что полицейский не в лоб, а тонко, как это умеют полицейские, намекал на некое хамство.

         В ответ Костя, на чистом английском, изученным ещё в детстве, толкует блюстителю порядка представления об искусстве перфоманса.

         Полицейский морщит лоб, и, не осилив доводы хозяина, сердито сопит. Но что он может поделать при всей своей жгучей неприязни к этому нечесаному в халате и в затёртых тапках. Ведь усадьба вместе с землёй – частная собственность. В государстве звёздно-полосатого флага она считается неприкосновенной. И остаётся, ему бедолаге, воротить нос в сторону и, в сердцах, не здороваться с хозяином.

         Между прочим, за Костей, в эти края потянулись и другие русские.

         Вечером, в день нашего приезда позвонили ребятам. Кто мог приехал.

Пришёл Саша Шнуров, приехали Вася Агафонов автор известной книги «Книга свиньи».

         С Пенсильванского берега прикатил художник Миша Беломлинский с женой Юлией . И – понеслось, поехало!..

         На столе к водке – наше родное: селёдка, картошка, солёные огурцы и квашеная капуста. Эх-х, развернись плечо, раззудись рука!..       

Свежеиспечённые  американцы жадно расспрашивали нас о жизни там — на Родине. Мы, конечно, во все тяжкие старались удовлетворить их интерес, но оказывалось, что почти всё они знают. Мы же могли им подарить только тонкости, нюансы. Тонкостям тут же придавался иронично-шутливый толк. Это всех веселило и подталкивало к ещё более острым комментариям. Изба шаталась от взрывов общего смеха.

         Но я заметил, что свежеиспечённые американцы держатся куда естественнее, чем мы.

         А кончилось тем, что выкатитили из кладовки настоящий пулемёт «Максим». Где и как заполучил Костя, это б/у — уму непостижимо.

         Под руководством хозяина установили  и замаскировали его у поворота железной дороги. Ветка проходила в метрах двадцати от Костиного садика-палисадика. Она вся заросла травой, потому что тепловозик с двумя-тремя товарными вагонами проскакивал раз-другой в месяц. Зачем, куда он проскакивал – никто не знал. А точнее и не интересовался. Просто о нём успевали забыть, прежде, чем он напоминал о себе.

         Но о далёкой нашей гражданской войне здесь не забывали…

         В распахнутом халате, с бородой, отнесённой ветром в сторону, Костакис командовал:  «По вражескому бронепоезду, пли!» Лежащий за пулемётом, нажимал гашетку. Остальные щёлкали затворами трёхлинеек. Словом, дурачились, куролесили на свой попуасский лад. А настоящих выстрелов не было слышно потому, что «всякому безобразию – своё приличие».

         Между прочим, дней через десять после нашего отъезда, приедет сюда известный музыкант и певец Юра Шевчук с друзьями. Приедет чтобы тоже выкатить «Максим» к железной дороге…

         Под утро  стали расползаться.

         Миша Беломлинский пригласил нас к себе. По этому случаю набросал рисунок домиков и дорог того селения, где они жили. Чувствовалось, что делал он это с большим удовольствием.

         Ясная тонкость и точность рисунка поражали. Чем-то он напоминал самого Питера Брейгеля Старшего. Рисунок у меня сохранился. И каждый раз вглядываюсь в него с неизбывным радостным удивлением. Вроде планчик, чертёжик, а  о какой живой!.. Тут тебе и коза на привязи, и кот на крыльце, похоже, умывается. И лошадь, задумчиво смотрящая вслед автомобилю…

         Спать мне выделили на втором этаже. В роскошном пуховом туристском спальнике. И расположился  я промеж двух ярусов книг. Как тут было не протянуть руку,  не взять какую поувестистее. Тем паче, что сбоку в чугунном панцире черепахи так уютно дымилась сигарета.

         Иногда я поднимаю глаза, отвожу их в сторону. Промеж книжных полок, на стенах, в полумраке — репродукции и сами работы художников.

И первый, кто из всех кто теперь мне вспоминается — Василий Яковлевич Ситников. Художник удивительной судьбы. Ещё пацаном, когда началась война, он схлопотал срок. За что? За то, что приносил домой листовки, сброшенные с немецких самолётов. У этих листовок оборотная сторона бумаги была чистой. На ней можно было рисовать…

Костя  знал этого художника, любил его, писал о нём…

         Замайловы расположились в соседней комнате. И мы некоторое время переговаривались с Григорьичем через стенку, делясь впечатлениями.

         Встали рано. Встали бодро.

         Я вообще очень удивлялся тому, что с прилётом на этот континент, мне для сна было достаточно пяти – шести часов. И вставал легко, весело. То ли климат тутошний поздоровше нашего. То ли предощущение новых впечатлений, открытий действуют на организм так ободряюще  — чёрт его знает!..

         Спустился на кухню. Эмма у плиты вовсю занята завтраком. А Костик, в своей извечной горизонтальной позе, лежит на топчане, уставившись в экран компьютера. Ну, будто и спать не ложился. Лицо напряжённое, сосредоточенное.

         Увидел меня.

         — Привет!

         — Привет!

         — А не пора ли опохмелиться? – спрашивает хозяин.

         — Сейчас… — сердито замечает хозяйка у плиты.

         Позавтракали. Слегка опохмелились.

         Смотрю, Эмма одевается основательно, резиновые сапоги  и прочее.

         — Куда? – спрашиваю.

         — За грибами.

         — За грибами?!. – не поверил своим ушам.

         — Эммуля, возьми меня!

         Сапоги резиновые нашлись и для меня. И ведёрко нашлось.

         Пошли.

         Лордвилл – тихая маленькая деревенька, прижатая к реке лесистыми холмами.

         До грибов оказалось рукой подать.

         Поднимаемся по склону. Чем выше, тем больше каменистых гряд. Между грядами стали заметны ручейки с очень чистой и почему-то пенящейся водой. Любопытно было бы знать, что за химический элемент в ней явно присутствовал?

         Чем выше, тем ручейков больше. Вниз они устремляются расширяясь, углубляясь,  набираясь голосовой силы.

         Стал присматриваться к узким травяным полосам между ручьёв.

         А вот и грибы! Самые настоящие нашенские: сыроежки, маслята, рыжики, польский белый, моховички! И видеть их,  растущих в таких условиях, было так странно.

         А вот наши белые и наши подосиновики здесь почему-то не росли. Остались верными родному Отечеству…

         Я брал в руки гриб, рассматривал внимательно, стараясь ущучить хоть какую-то особенность. И – ничего. Будто взял я его только — что на наших Ладожских болотах.

         По ведру мы набрали быстро и легко.  Потому я, увлёкшись, может, несколько бестактно, расспрашивал Эммулю о жизни, о здешних  её сложностях. Она отвечала скупо, неохотно.

Я вспомнил как увидел  её  на автобусной станции в Хэнкоке… И снова подумал, что, крест свой  несёт она с достоинством. А рассуждать вслух об этом со мной, видно, не хотела…

И когда уже спускались с холмов, я вдруг увидел в траве два белых шарика для гольфа. Как, каким чудом они сюда залетели?!. Это ж как надо звездануть клюшкой по шарику, чтобы он очутился в сих высокогорных дебрях?!.

Отвлекаясь от слишком серьёзного разговора, я понёс вслух ахинею. Мол, эти шарики швырнул какой-нибудь охламон, пролетая на своём домашнем однокрылом. Наверняка хотел попасть в зайца или оленя.

         Кстати, оленей и косуль в окрестностях было много. Их тут любили, оберегали, как роскошное украшение Божьего Мира.

         Насмотрелся я этой роскоши, когда мы стали ездить в гости к Васе Агафонову, к Беломлинским, к Саше Шнурову.

         И всегда получалось ночью. И всегда за рулём «не первой трезвости…» 

         Мчимся по безлюдному шоссе, и вдруг на повороте, в свете фар,  у самой дороги олень или несколько косуль. И поди знай, что у них на уме: шоссе перейти, или поостеречься, унюхав, что перед ними оголтелые папуасы.

         Случись беда, не миновать громкого скандала и сурового судебного наказания.

         Но только папуасы в такие минуты за рулём ухарски орут: «Гуляй, рванина!..» или «…Ты лети с дороги птица, Зверь с дороги уходи – видишь, облако кружится – кони мчатся впереди!..» Или извлекали вдруг из памяти совсем древнее: «Ордена не даром страна-то нам вручила, Это помнит каждый наш боец. Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов, Мы готовы к бою – Сталин – наш отец… В бой за Родину, в бой за Сталина, Боевая честь нам дорога, Кони сытые бьют копытами, Встретим мы по-Сталински врага…»

         И что таким судебная суровость какой-то Америки.

         Впрочем, наше  безбашенное горлопанство было не чем иным, как изгнанием бесовщины на подсознательном уровне…

         С этими самыми песнями залетели мы как-то в гости к Беломлинским.

         Хозяева с гордостью показывают свой особнячок, в котором всё было продумано и отлажено до мелочей. Всё подчинено делу, работе. Михаилу – рисовать, его жене Вике – заниматься  рукописями.

         С благословения Юрия Нагибина она пишет прозу.

         Обаятельная, энергичная, прекрасный рассказчик. Печатается  и здесь, и у нас. Под псевдонимом Платова.

         Пока жили у Кузьминских, я успел прочесть её одну повестушку. Почувствовал силу и жёсткость буквально мужской руки, и очень этому порадовался. Сделано крепко, сильно, достойно.

         О первых годах жизни в Америке рассказывает она озорно, с добротной долей самоиронии. Как не гнушалась любой работы, как долбала язык. И как дорожила искренним сочувствием американцев – коллег по работам.

         У супруга Миши дела с языком обстояли куда хуже. Может потому, что вместо объяснений он мог показать. Рисунком.  Да так, что это было куда убедительней всяких речевых пассажей. Так или иначе, они сумели вписаться в казалось бы чуждую по духу жизнь.

С теми же боевыми песнями как-то нагрянули и к Саше Шнурову. Из  рассказов Шнурова я понял, что его деревянный дом был когда-то сельской школой.

         Внутри, сразу от входа начинался, показавшийся мне огромным и высоким – холл с балконной галереей по верху. К перилам и балясинам крепились картины, спускаясь до пола. Они мне тоже показались огромными.

         А посреди холла – нашенская печка-буржуйка с живописной чёрной трубой – за стену. Правда, не верилось, что такая живопырка может обогреть холл зимой. Но живопырка была живописна, а для художника этот фактор может быть более важным, чем вгоняющее в сон тепло.                 

         К печке примыкал уютный столик для дружеских трапез. Саша любезно предложил нам расположиться по его периметру, но прежде, чем мы это сделали, каждого из нас, с хрипом и рыком, обнюхал пёс бойцовой породы. У него с нижней челюсти свешивались белые нити слюней. И настроен он был явно бескомпромиссно.  Потому, видимо, и сами морды у таких говорят о полном отсутствии чувства юмора. Пришлось пройти через живое КПП.

         Выпивали, беседовали. И курили с огромным наслаждением. Дело в том, что Саша выращивает у себя свой сорт табака. Говорит, что вывел его сам, но пока не подобрал ему достойного бренда. Так вот он, за столом, неспешно набивал с помощью машинки сигаретные гильзы этим табаком, и с гордостью предлагал каждому.

         Покуривая, я вставал размяться и попялиться на картины.

         Огромные и весьма странные. Скажем, голые молодые бойцы в пионерских галстуках, в коротких штанцах и с трёхлинейками в руках…

         Или какие-нибудь чиновницы и чиновники, парящие над землёй, оседлав поломоечные швабры. В полёте, кое-кто из них роняет тяжёлые портфели на головы несчастных граждан. Несчастных, потому что в эту минуту граждане проживают жизнь, не ожидая подвоха с высот начальнических…

         Или вот…всплывшая подводная лодка. Агромадная. Похоже, атомная. Матрос, на самом верху, смотрит в сторону берега, прямо в лицо зрителя. Смотрит в бинокль. Изо рта тянется надпись: «А коммунизм ишшо не построен!..»

         Тут начинаешь думать, что эта лодка ушла в свободное плаванье, плюнув на начальство любого ранга. И живёт себе своей замкнутой жизнью, добывая на пропитание мелким разбоем сухогрузов.

         И т.д. и т.п.

         Странно, сам художник мне как-то больше понравился, чем голые бойцы и казённые тётки на мётлах. Я вдруг представил себе его существование в нашей папуасии лет десять назад. Заперли бы в психушку. А тут… «Твори, выдумывай, пробуй…» Ну, а за базар, придёт время, и сам ответит перед Создателем…

 

 

Час прощания – Славное семейство Булкиных – Лицо капитана боевого крейсера – В семйных трусах и с солдатскими рукавицами на руках – Смуглые лица рыбаков, и ни одного нашего – крестьянского, широкоскулого… — Славная мордочка распустёхи…

      

         Пришёл день отъезда. Пора было прощаться. С Костей сидели в его садике-палисадике. Смотрели на огромную белую лилию. Из-под её толстых мясистых листьев выглядывали головки золотых рыбок. Вот и они пребывали в тихой задумчивости.

         В такие минуты слова уходят, как влага в песок.

         Кузьминский, как всегда, держался стойко. Хмуро курил, задумчиво глядя в сторону. Да и, видно, привык уже провожать.

         — Спасибо Григорьичу, что привёз тебя… — сказал хрипло.

         Мои ответные слова не выбрались наружу — так и застряли в горле. Только глаза помокрели при мысли, что я его больше никогда не увижу.

         Мы обнялись.

 

         В Хэнкок нас подбросила Вика Беломлинская.

         Через полчаса пришёл автобус и мы простились с нею.

         За окном опять пошла, ухоженная людскими руками земля. И чувствовалось, что даже лесные массивы живут под призором заботливого человеческого глаза. Было приятно, было радостно отмечать это про себя. Душевная грусть-тоска расставания рассасывалась…

В плотной темени позднего осеннего вечера ярко горели огни Нью-Йорка, когда мы добрались до  ставшего для меня уже своим — Брайтона.

         Остановились мы на сей раз не у Меклера, а у друзей Кузьминских – у Булкиных. Костя договорился с ними об этом заранее.

Новые хозяева, по широте душевной, отказались от всякой платы за наше проживание.

         Эти Булкины — Саша, Катя и их дочь Лизавета школьница жили у самого берега. И, поднимаясь на нужный этаж к ним, я уже рисовал себе завтрашнее утро и светлую радость от непременной прогулки к океану. Я  по нему уже немного стосковался. 

         Булкины в Америке уже более десяти лет. Может, в силу молодости, в силу природной энергии, «…с песнями борясь и побеждая…», нашли они своё место под звёздно-полосатым. Их не мучила тоска, они не маялись тягомотиной привезённых предрассудков нашей ментальности. Вот оно преимущество молодости!

Потому и летает  Булкин в командировки по всему свету, по всем континентам, что оказался очен-но толковым, конкурентно-способным программистом.

         Нам у Булкиных понравилось.

         Две больших просторных чистых комнаты. Всё бытовое – диваны, постели, столы и столики – всё легко и быстро убирается в стенные шкафы. Остаётся простор и воздух – с океана в форточку. 

         Не успели мы войти, перездороваться с хозяевами, как с треском зарычал, загремел на кухне какой-то агрегат. Америку и американцев представить себе без всяческих агрегатов просто невозможно. Агрегат оказался  электромоторным. И превращал  агромадные морковины в пенящийся чудеснейший сок.

         Пришлось начинать с сока…

         Но, поверьте, мы  не забыли, не предали свою родную сорокоградусную. Нутряной патриотизм быстро не выветривается.

         Встали мы рано, бодро, весело. В окно призывно било октябрьское солнце. А на полу, играя с солнечными зайцами, прыгали рыжий, пегий и помесь сиамского с кем-то…

         После весёлого завтрака, хозяева двинулись на бастионы службы, а мы – «гуляки праздные», пропустив по паре рюмок дополнительно, пошли к магазину Меклера.

         Помогли Григорьичу расставить на тротуаре столы с гуманитарным товаром.

         Решительное, суровое лицо Замайлова над валом книжной продукции напоминало сейчас… лицо капитана. Капитана боевого крейсера. У которого чешутся кулаки. Которому не терпится задать трёпку подвернувшемуся врагу. Но до поры до времени он великодушно сдерживается. И эта сдержанность олицетворяет скрытую мощь силы.

         Мы с Тасенькой невольно любовались столь мужественным обликом капитаном.

         Тася осталась любоваться и дальше, всё-таки супруг, а я — пустился в променад к океану.

         Всё рядом. Вот и вышел на береговую эспланаду. Под ногами настил из аккуратных тёмных досок. От испаряющейся ночной росы   настил местами чёрен.

         Ко мне приближается мужик. В годах. Бежит трусцой. Голый, в одних семейных трусах. А на руках у него новейшие солдатские трёхпалые рукавицы. Нашенские… Такие мне выдавали зимой, когда я тянул трёхлетнюю лямку армейской службы в Стругах Красных под Псковом… Ну, дела!..

         — Привет, товарищ! – говорю, невольно улыбаясь. – Не из тамбовских ли краёв?!.

         Мужик взглянул на меня хмуро и сердито.

         — Да пошёл ты!..

         — Ладно, не горячись. Пошёл, куда посылаешь. Не привыкать…

         Думал бегун улыбнётся. Хрен с два.

         И всё же приятно встретиться с земелей. Даже, когда  посылает… А вот тётенька на лавочке. Пожилая. Сидит. Одета тепло, в меховой аляске. На носу бумажка от солнца, прижатая дужкой очков. Это в октябре-то…

         Присматриваюсь: бабёнка-то вроде тоже нашего разлива. Но спросить, — так и не решился. Вдруг тоже пошлёт. Ну, сколько можно ходить в одно и то же место?.. Скучно.

         Обозревая беспредельный водный простор с лениво перекатывающимися зеленоватыми волнами, взгляд мой остановился на деревянной эстакаде. Она уходила далеко от берега.

         Я туда заглядывал уже не раз. Заглядывал с удовольствием.

         Сегодня что-то там было изрядно народу. Над головами чернели вершины длинных удилищ. Я поспешил.

         Прихожу, киваю, здороваясь, с мужиками.

         Были тут и дамы. И довольно крепко держали в руках эти мощные оглобли удилищ.

         Рыбаки. И все латинос – мексиканцы, бразильцы, аргентинцы – смуглые живчики. И ни одной нашей крестьянской широкоскулой… Я и раньше это замечал. Ломал голову: в чём дело? Неужели нет заядлых?.. Но, может, дело в том, что здешняя рыба – океанская – крупная. И одним своим хищным видом, габаритами, как-то не ложилась на романтическую душу российского рыбачка?

         И в самом деле. Катушки на удилищах размером с крупные консервные банки. И не леска, а шнуры. И не крючки, а крюки, на которые насаживались не наши милые выползки, а изрядные куски свежей рыбы, купленной в магазине неподалеку. Не расположенность ли магазина в такой близости к эстакаде с рыбаками, обеспечивала ему безбедную жизнь?..

         Поклёвки не так уж часто, но случались. И тогда поднимали из воды усилиями нескольких рук огромных скатов или рыбу блэк-фиш.

         Было приятно находиться в дорогой моему сердцу человеческой среде. Всё подмывало рассказать о ловле тайменей на «мыша» там — в Сибири – на притоках Енисея. Но весёлое желание угасало. Накатывала грусть от мысли, что между мной и любым из этих, сутулящихся от ветра, не только языковая пропасть…

         Я мысленно попрощался с рыбаками.

         Вдруг увидел на самых боковых досках настила бахрому инея… Внезапно подумалось: «Да, пора домой! Пора домой…»

         Иду и чую: в спину прощальный ветерок…  Океана…

         По пути снова зашёл в маленький магазинчик. Чем торговал – не помню. Но помню, что там была полочка с сувенирами из стекла. И вид одного сувенирчика тепло и сразу лёг мне на душу.

Стеклянная лягушка. С удивительно очаровательной мордочкой глупенькой распустёхи. В этой мордочке было столько непосредственного обаяния, что трудно было обойтись без улыбки, глядя на неё. С нежной благодарностью думал о человеке, сотворившем такой «пустячок». И Мне представлялось, что у автора широкая мудрая душа, выстрадавшая право помощи другому сохранять в себе тепло человечности…

         Когда мы покидали Лордвилл,  Эммуля сунула мне в карман тридцать долларов. Вот и представилась возможность избавиться от них. Я сделал это с удовольствием. Мне легче дышится, когда карманы пусты. Как-то отпадает масса необходимостей…

         Лягушка была куплена за двадцать три американских тугрика. В подарок дочке. Самая дорогая моя покупка в Штатах.

 

 

 

 

 

Улетаем восвояси – И потускнела вдруг Америка… — Прощай подарок старого друга – «Молотком по голове, забрал выручку и скрылся…» — «Все евреи бородатые!» — Фиги так и остались в карманах…

      

 

Пришёл день нашего отъезда.

         Катюша Булкина доставила нас на своей машине в аэропорт.

         И вдруг прекрасная Америка потускнела, погасла в моих глазах.   Сейчас думается,  то было результатом причудливо сложившихся обстоятельств или же какого-то, беспричинно свалившегося на меня, испытания.

         И в самом деле. Мазайловы спокойно прошли контрольный досмотр. И это понятно. Они производили впечатление пожилой пары пенсионеров, достойных уважения. Пары, увлечённой цивильным туризмом, несмотря на преклонные лета…

На меня же насели сразу трое. Как на заведомого бандюгана. Казалось, вот-вот уложат лицом в пол.

         Вертели, сволочуги,  мой паспорт. Я чувствовал, что  фотка в тельнике их изрядно коробит, вызывает глухое недоверие и жгучую неприязнь, которая с трудом сдерживалась необходимостью оставаться в рамках  служебного предписания.   

Я уже был готов злобно ощериться. Но в голове вдруг мелькнуло весёлое и бесшабашное: «А вот ху-ху не хо-хо!… Градусники-то в Лордвилле… Доставлены!..»

         Велели раздеться, снять обувь. Щупали швы. Добрались до карманов в штанах. Я весь вдруг замер от страха, от предчувствия чего-то неминуемого, горького тяжкого. И точно…

         Вытащили из кармана малюсенький складной ножик в чехле. Прекрасное швейцарское изделие. Подарок старого друга Йозефа Vogel. Человека, который когда-то меня спас.

         Я материл себя последними словами. Ножик-то надо было положить в рюкзак, который ушёл багажом. 

         Как прошляпил?!. А ведь когда летел сюда – всё сделал как надо.

         Завыл, застонал, заумолял отдать мне. Стал объяснять, что это подарок, что он мне страшно дорог. Но стонал-то я не на английском…

         Мне вернули только чехол.

         Да тут ещё вылет задержали на час. Помещение, в котором мы находились было небольшим с низкими потолками. Народу много. Дышать нечем. Да ещё с таким завальным настроением…

         Весь полёт до Хельсинки прошёл для меня в тёмном тумане печали.

Ни Тасенька, ни Григорьич ничего не могли поделать, как ни старались. Григорьич уверял меня, что такой ножик он мне и в Питере раздобудет, но всё было тщетно. Ведь мне не нужен был другой. Мне нужен был именно этот… 

         Но такие вещи были выше понимания Григорьича.

 

         И опять Хельсинки. Маленький, тихий уютный аэропорт – таким он и остался в моей памяти.

         Солнечный день и белый-белый снег за стеклом. Душевный раздрай рассасывался при виде этой простой картинки вечного и прекрасного.

         Опять маленький самолётик. Взлетели – сели. И – Пулково.

         Пулково встретил  всё той же нашенской хмуростью дня. Эта смурятина  читалась и на лицах таможенников. При досмотре они сурово-подозрительно посматривали в нашу сторону. Того и гляди, прикажут встать к стене, руки за голову… Но обошлось.

         Вот мы и дома. Выходим из здания аэропорта. Идём к автостоянке.

Там нас ждёт сын Тасеньки – Саня. Саня на машине.

          Двери машины распахнуты.  Саня протирает стёкла. Готовится к встрече с нами.

         Подходим.

         Приёмник в машине включён. Звучат последние известия. Громко, бодро. Слышим: «Молодой человек в маске. Зашёл в магазин. Подошёл к кассиру. Ударил его молотком по голове. Забрал выручку и скрылся…»

         В душе шевельнулось: «До-ома!…» и «…Узнаю тебя, жизнь, — принимаю и приветствую звоном щита!..»

         Меня подбросили до метро. На Финляндском я вышел, сел в 22-й трамвай.

         За окном всё та же хмурь и хмарь великого города на болотах. Под стать  ему и лица  пассажиров. На них кондовая неприязнь ко всему, на чём взгляд остановится.

         Чувствую себя хреново. Похоже, прорезался алкогольный мандраж, наработанный за океаном. Эх, скорее бы домой, да на диван завалиться.

         Стою, держась за поручень. Прикрываю глаза,  собираясь впасть в дремотное терпение.  Но вижу. Какой-то хмырёк, лет двадцати пяти,  подошёл ко мне и уставился вытаращенными глазами.

         — Чего надо?.. – говорю зло, с привычной готовностью отшить барбоса.

         А он сверлит меня зенками, да как заорёт:

         — Бородатый еврей! Бородатый еврей! Все евреи бородатые!..

         Я вздохнул с облегчением. Ну, явно недолеченный шизик с Пряжки. Решил скрасить мне езду  концертиком. Но странно, почему еврей? Почему не жид?.. С жидом-то было бы всё ясно и определённо. И даже веселее…

         Но дальше… Дальше было, как в кино.

         Здоровенный амбал, с огромной коробкой под мышкой, поворачивается к шизику. Басит:

         — У меня папаня еврей, понял? – в голосе ленивая угроза.

         Хмырёк обалдело хлопает глазами. Чует – попал впросак. Заменживался – не схлопотать бы по морде.

         — Так понял?!. – со сдержанной ухмылкой рычит амбал.

         — Понял, понял… Я ничего… Я так…

         — Смотри у меня… — широко улыбаясь, совсем уже добродушно заключает мужик с коробкой под мышкой.

         Освободилось сидячее место. Я сел. Устроился поудобней. Прикрыл глаза.  И опять увидел…

         Мы над Атлантикой. Летим в Америку. Летим в роскошном самолёте. Стюардессы, улыбаясь, исполненные дружелюбия, то и дело подносят нам «порционно-нормированный» коньяк. Подносят и подносят. А мы пьём и пьём, в глубине души, из озорства, надеясь тем хоть чуток подорвать экономику звёздно-полосатой державы…

         Стюардессы же думают: «Ничего, ничего!.. Сломаются! Непременно сломаются! Вот смеху-то будет!..»

         Но мы не сломались.

         Мы даже не были настолько пьяны, чтобы вынуть из карманов фиги…

 

                                                       18.10. 2013 – 8.01. 2014