ВЛАДИМИР МАКСИМОВ. Иосиф

Иосиф

Работник крематория Иосиф
Весну не любит, обожает осень,
Когда не умирают, а рожают
И малышей на солнышко выносят
В каких-то изумительных пелёнках –
Рапидом замирает жизни плёнка,
Всё дешевеет, а не дорожает,
И до весны отложены страданья
И ритуалы в незаметном зданье.

На даче у Иосифа в порядке,
Как в крематории, на дальней грядке
Блестят боками солнечные дыни,
Их плети дотянулись до оградки,
Но в огород соседей не проникли,
На ближней грядке от жары поникли
Простые астры, ниже, между ними
Все муравьи уходят на заданье
К далёкому, чуть не земному зданью.

Переметая тропки и пометы,
Осенний ветер забегает в лето,
Меняя незаметно дни недели,
Но остаётся в осени при этом;
Наискосок ему скользят стрекозы,
Перенимая друг у друга позы,
Которые в фасетки подсмотрели,
Капризничают до надоеданья
Тем муравьям, толкущимся у зданья.

Они сюда пришли, бредя на ветер,
На горько пахнущий, но сладкий пепел,
Которого им хватит на зимовье,
Как лучшее укрытие на свете,
И с изумленьем наблюдал Иосиф,
Как в муравейник этот пепел сносят,
Перебегая снова-снова-снова,
И повторял кому-то в назиданье,
Что крематорий – лучшее созданье.

Полковник-флорофил

Сис. аналитик эмиграции,

Простой полковник без фамилии,

Без имени, да и без отчества

Боится женщин как чумы,

Он очень ценит одиночество

И до безумья любит лилии

За эту неземную грацию

Простой космической волны.

Он служит в отдалённой вотчине,

В какой-то сверхсекретной скважине

И чертит точками на глобусе

Перемещенье разных лиц,

И прорастают гладиолусы,

До неприличья сочно-влажные,

Поверх кардиограммы точечной,

Смещая контуры границ.

Он помнит наизусть инструкцию,

Имеет литерные допуски,

Предпочитает всё военное,

Хотя в гражданском тоже маг,

Однажды видел море пенное,

В четырёхдневном летнем отпуске,

И куст распущенной настурции,

Похожей на красивый флаг.

Он по ночам сидит в гостинице,

Над ним кружат воспоминания,

Веcна лежит на подоконнике,

А за окном молчит рассвет,

И очень нравится полковнику

Его простая флоромания,

Как деревенской имениннице

Красивый полевой букет.

АЭС

Работая от города вдали —
Хочу жить ближе, но мешает НАТО –
Кручусь бессменно в ядерной пыли
На станции, где расщепляют атом.

Спасибо маме – телом и душой
Я крепок и надёжен в деле важном:
Так расщепляю атом хорошо,
Что был отмечен грамотою дважды.

Возможно, кто-то скажет: «Что за труд,
Где результат и как его измерить,
И весь ли атом точно перетрут?»
Конечно весь – в Россию нужно верить!

Вы только посмотрите на меня,
Когда я в душе — из уранной пены
Растут кристаллы красного коня,
В свои вбирая грани свет рентгенный.

Я тру вихоткой долго позвонки,
Особенно четвёртый и девятый,
И слышу, как во мне звенят звонки
И что-то напевает мирный атом.

Энергия, межпозвоночный ствол
Переполняя, силу силой множит,
И серое светлеет вещество,
И белая моя сереет кожа.

Я ощущаю ход ползучих гад
И ангелов таинственное слово,
Осознаю сознанием распад
И из распада возникаю снова!

Зачем мне станция, я сам уже АЭС,
Дышу свободой, как могучий атом,
И смерти избежав, переменяясь весь,
Я буду жить, когда и жить не надо!

Gluck

В совхозной столовой, в обед, в уголочке

Наваристый борщ мы рубали с Серёгой

Под музыку Глюка из радиоточки,

В окне буксовал говновоз на дороге.

Шофёр в ослепительно-белой ветровке

Выкручивал руль, наседая на руки,

Ему было стыдно и как-то неловко

Испортить прекрасную музыку Глюка.

А радиоточка фонила на скрипке,

Сильней на второй и слабее на первой,

И слушали все, не скрывая улыбки,

И фартук кухарка свой тискала нервно.

Ей нравились плавные робкие флейты,

Заметив, как перевернулись колёса,

Понять не могла, почему над кюветом

Мохнатые мухи жужжали, как осы…

Прошло полстолетия. Нет уж совхозов

И радиоточек – но вот же подлюка!!! –

Я помню урчанье и рёв говновоза,

Но напрочь не помню мелодию Глюка.

Неокантианец

Мы с подругой, Кантор Валей,

Утро начинали с булочной

И потом весь день сновали

По случайным переулочкам.

Я стихи читал, свободно

На протяжных звуках акая,

Отщипнув от булки сдобной

Для неё кусочек маковый.

И у памятника Канта,

Что похож в анфас на Ленина,

Поднимала Валя Кантор

Сарафанчик над коленями.

Жаль, забылись все детали —

Обнажённые и голые —

Помню, ангелы летали

В чистом сердце, словно голуби.

А она мне: «Пущин Веня, —

Я признаюсь, был из пущиных, —

Сколько дорогих мгновений

Нами в этот день упущено».

Сумерки над переулком

Раскачали плавно маятник,

Положил остатки булки

Я для птиц под строгий памятник.

Может, зря я Веня Пущин —

Быть бы Факенфельдом Эдиком?!

Но зато я не распущен

По императивной этике.

Всё давно забылось как-то,

Даже мелкие сомнения,

Только помню профиль Канта,

Что похож в анфас на Ленина.

Перевёрнутое письмо

Извини, что не писал так долго, Watson.

Время было, но никак не мог собраться…

Здесь всё так же: заблудилась Темза в смоге,

Промокают котелки, плащи и трости,

Отсырели и ночами ноют кости –

Ты же помнишь, у меня не очень ноги –

Надоело в кресле целый день валяться,

Посоветуй, чем лечиться, доктор Watson.

Напиши, как обживаетесь в Париже,

Это правда, что у Сены берег рыжий?

Говорят, в Европе носят макинтоши

И какие-то квадратные береты?

Не поверю, что и ты всё носишь это,

Вспоминая, как в одежде ты дотошен,

Жаль, конечно, что тебя сейчас не вижу,

Милый Watson, возвращайся из Парижа.

Да, хочу сказать ещё, в четверг, в театре

Пересёкся я в антракте с Moriarty

И заметил у него тимьян в бокале,

А на перстне, что он носит на мизинце,

Силуэт Кавказа, горца, кахетинца

И рубиновый закат, багрово-алый,

Сбоку буквы на санскрите, вроде мантры –

Что-то снова замышляет Moriarty.

Расскажи, как поживает крошка Batty.

Ты везунчик — нет другой-такой на свете,

Да, она как чистый ангел, дивно-дивный,

У неё на платье пышном сорок складок,

Ты прости, я помню поцелуй был сладок

Наш тогда, когда мы в полдень зимний,

Выбирали без тебя густые сети,

Ах, какие дети могут быть у Batty!

А ещё, представь, дружище верный Watson,

От меня сбежала тайно миссис Hudson,

Я навёл, конечно, справки в Скотланд-Ярде,

Удивительно – она теперь в Иране,

Почему-то эта новость сердце ранит

И всё время отравляет душу ядом,

Так обидно, что исчезла в доме вакса,

Милый Watson, как коварна миссис Hudson!

Мой сосед, его ты помнишь, склочный Harry

На крыльце сидит, и толстый дым сигары

Дерзкий ветер до моих ноздрей доносит,

Мне курить уже нельзя и с ним мы квиты,

Хорошо, что мы с тобою не убиты,

Но хотелось бы прожить и эту осень,

Милый Watson, мне в семейной тихой паре

И конечно же, подальше бы от Harry.

Ты читаешь это и вздыхаешь: «Sherlock,

Узнаю секретный стиль смешных машерок –

Сообщаешь ты, что гений комбинаций

Молодой гроссмейстер из Москвы Чигорин,

Обыграл в слепую лондонцев на горе,

Утвердив Россию снова в мире наций, –

Не волнуйся, нам всегда поможет «шейлок».

Будь здоров и приезжай к нам, чуткий Sherlock».

Martin Bormann, 1946 год

Мартин грустит на террасе –
Снова Атлантика в штиле –
Хочется хлебного кваса,
Осточертела текила.
Рядом торчит боливиец,
смотрит, как реют стрекозы,
Он, безусловно, счастливец,
Судя по взгляду и позе.

Мартин вздыхает по Марте –
Как же война несуразно –
И на трофейную карту
Падают слёзы под Вязьму.
А боливиец смеётся
И зазывает на джигу
Бестраекторное солнце,
Чтобы лучами подвигать.

Мартин, в вечернем муаре –
Рядом Атлантика дышит –
Снова свои мемуары
Не мемуарные пишет.
А боливиец по звёздам
Имя любимой рисует –
Та, для которой он создан,
Рядом лежит и ревнует.

УЗИ

Доктор Суворов с утра протирает УЗИ,

Белый халат надевает, поправив бахилы,

Смотрит в окно, где в весенней холодной грязи

Солнечный луч рассыпается – тихий и хилый.

Нужно успеть рассмотреть за покровами тел

То, что другие не видят, конечно, снаружи,

Доктор не это заметить сегодня хотел,

Скажем, иное — красивые вечные души.

Вот, например, у красавицы в тонкой кости,

Что на кушетку ложится спокойно без блузки,

Хочется просто всю кожу легко соскрести,

Чтобы нащупать душевный канал слишком узкий.

Все говорят, он проходит под левым плечом

И от аорты, петляя, идёт к диафрагме,

Где незаметно за тёплым весенним лучом

Тихо грустит ни о чём в одиночестве ангел.

Доктор Суворов по нраву совсем не суров,

Можно заметить, что он временами безволен,

Но из всего извлекает полезный урок,

Даже из чьей-то весьма незначительной боли.

Он без страданья не может глядеть на экран,

Видя какой-нибудь маленький сгорбленный орган

И понимая, что орган от множества ран

Не добредёт без него в одиночку до морга.

Вот, например, у мужчины с красивым кольцом

На безымянном — а, впрочем, какая досада! —

Можно увидеть под кожей за тонким лицом

То, что мужчине по сути давно и не надо.

Как бы придумать лекарство и сбросить тела,

Чтобы все ангелы плавно по небу кружили,

Чтобы не те, кого мама для всех родила,

А не рождённые и бестелесные жили.

Диптих

1. Учитель тюремной школы

Евгений Петрович Дицман

Живёт в городке Пустельга

На улице Корвалана,

А служит в тюремной школе;

Ему по ночам не спится,

Он вяло лежит в постельке,

Хотя подниматься рано

И ехать до дальних штолен.

В прихожей скучают туфли,

На вешалке – плащ из Шипки,

По спинкам двух венских стульев

Костюмная пара в клетку –

В округе огни потухли

И лишь один по ошибке,

Пока его не задули,

О чём-то сигналит редко.

Как будто далёкий Зорге

Ноктюрн исполняет в морзе,

И нотки висят бемолем,

И буквы плывут без крипта –

Весной за окном, как в морге,

Всё стыло и в той же позе,

Так, словно в тюремной школе

Играет без звука скрипка.

Евгений Петрович Дицман

Не гений, не одиночка,

И не изгой мизантропный,

Дошедший до крайней ручки –

И у окна он садится,

Поправив свою сорочку,

Уходит по звёздным тропам

Туда, где ночуют тучки.

От запаха формалина

Слипаются чуть ресницы,

А, впрочем, привыкнуть можно

И что ещё нужно лучше?! –

Внизу, где восход малинов,

Всем до одуренья спится,

И над простором острожным

Бездомные тают души.

Как будто печальный Данте,

Отгадчик всех асимметрий,

Идёт круговым круизом

По аду или по раю —

Он шепчет всем: «Не страдайте,

Нет в мире нелепой смерти,

Она просто так капризна,

Что мы её не принимаем».

Евгений Петрович Дицман

Висит на доске почёта,

А рядом стоит смотрящий

И тихо твердит: «Доколе» –

В учителя воплотиться

Ему, как и всем, охота,

Но этот посыл навязчив

В начальной тюремной школе.

На Троицу всем бараком

Сойдутся поодиночке,

Помянут себя по воле,

Кто мало, а кто не мало –

А после в обычной драке

Кого-то пырнут заточкой,

Чтоб нынче душа без боли

С учителем ликовала.

Как будто великий Гегель,

Точнее – смешливый Гоголь,

А может быть, иные в целом

О ней позабыли в поле –

Она на простой телеге,

Похожей почти на дроги,

Живёт, позабыв о теле,

В тюремной воскресной школе.

2. Стекольщик

Он вкалывал стекольщиком на стройке
И был в бригаде на счету приметном –
Никто не смог бы застеклить с похмелья
Оконной рамы – пальцы сводит страх,
Поэтому в бараке в мягкой койке
Спал с бригадиршей и всегда при этом
Такое мог, что тем искусным трелям
Завидовали соловьи в кустах.

А, с виду, сам-то, в общем, не могучий,
По правде, если, то совсем заморыш,
И, кроме шрама слева на запястье,
Пожалуй, никаких других примет,
Курил он натощак табак пахучий,
Любому отвечал спокойно: «Кореш»,
И безусловно, был безмерно счастлив,
Хотя и говорил, что счастья нет.

Когда мы с ним сидели на рыбалке,
И поплавком луна плыла по гладям,
И светлячки прозрачные свивались –
Исповедальный и волшебный миг,
Он мне сказал, что в потолочной балке,
Когда отмеришь ровно девять пядей
Через барак по всей диагонали,
Он долгих сорок лет скрывал тайник.

Я помогал ему как подмастерье,
Меняя стеклорезные алмазы,
Осколки от стекла сметая в ящик
И с бригадиршей без него скучал;
Когда он умер, то с его потерей,
Почувствовал я горьким сердцем сразу
Осиротевших окон плач звенящий
И тихий стон не застеклённых рам.

Артелью сорок дней безбожно пили,
И всё пропив, потом бездумно пели,
И всё отпев, потом смотрели в поле,
Где осени туман холодный плыл,
А бригадирша по ночам любила
По очереди всех, хоть не хотела –
Ей было без него до жути больно
Забыть себя и превратиться в пыль.

И вот когда по всей диагонали
Барачной, заполняя пядь за пядью,
Подельники в мертвецкую под балкой
Валялись, я открыл его тайник,
Там светлячки прозрачные свивались,
И поплавком луна плыла по гладям,
Когда мы с ним сидели на рыбалке –
Стеклянной жизни слишком хрупкий миг.