ИГОРЬ СИЛАНТЬЕВ. Письмо счастья

Учитель географии Константин Евгеньевич, придя из школы домой, получил письмо. Вернее, не получил, а вытянул его, сложенное самолетиком, из дверной щели.

Это было написанное корявым почерком письмо счастья.

Константин Евгеньевич зашел в дом, закрыл входную дверь на щеколду, надел очки и принялся читать, разбирая наползающие друг на дружку строчки.

Мир тибе добрый чилавек и счастия. Пусть дом твой станит полнай чашый. Штобы всиво у тибя была. Денег штобы три мешка и машына и дача и жына малодая и барахтацца с ней будиш. А штобы все эта была, пирипишы письмо девить раз и в двери людям засунь. А не сделаиш этаво, и будит тибе недобрая.

Константин Евгеньевич хмыкнул, сложил письмо обратно самолетиком, вышел в подъезд и аккуратно вложил бумажку в дверь соседу дядьке Васе сантехнику, регулярно и громко бухавшему по вечерам. «Пусть вот почитает…» – позлорадствовал географ.

Ночью того же дня Константина Евгеньевича, человека вроде и не хворавшего совсем, прихватил Кондратий, так что утром, после небольшой суматохи соседей и участкового, отправлен был учитель географии вместо школы в морг.

А дядька Вася пришел после ночной смены и не застал всей этой беды.

Вытащил дядька Вася самолетик, прочитал его на три раза, почесал в затылке, вырвал из затрепанной школьной тетрадки девять листков и аккуратно, слово в слово переписал письмо. И даже ошибку в ошибку, поскольку в грамоте силен не был и ошибок просто не заметил.

Потом дядька Вася еще раз почесал затылок, взял письма и разнес их по подъездам и по дверям незнакомым людям.

Утром следующего дня в дверь квартиры дядьки Васи постучали. Продрав глаза после вечерней пьянки, дядька Вася, худой и в одних трусах, открыл дверь и обнаружил на пороге двух светлорозовощеких дев из телевидения, которые объявили, что он выиграл миллион рублей в спортлото.

Дядька Вася надел мятый костюм в крупную полоску, опохмелился и пошел на телевидение получать миллион. На телевидении ему объяснили, что миллион безналичный и уже лежит в банке на его именном счету. А в банке его ожидало другое удивление – ему как миллионному клиенту была подарена дача. Во как! А потом дядька Вася, впрочем, нет – Василий Егорыч – попал в ленту вечерних новостей, а после выступил в программе «Поле чудес», где в супер-игре отгадал слово из десяти букв, означающее «разборное соединение, используемое для сочленения труб с помощью накидной гайки». «Американка!» – сразу и без колебаний назвал правильное слово Василий Егорыч и выиграл автомобиль. А приехавшая на игру молодая с русскими корнями американка, любящая пельмени, водку, медведей и игру на балалайке, не сводила глаз с осанистого Василия Егоровича. Ну и, сами понимаете.

А Константина Евгеньевича все равно жалко.

 

 Табурет

Петрович взялся чинить табурет.

В левой руке гвоздь, в правой молоток.

Бац – и вместо гвоздя по пальцу.

Петрович промычал что-то матерное, состоящее из одной буквы, и выронил молоток.

Молоток свалился на ногу.

Петрович произнес матерное слово из двух букв и молоток пнул.

Молоток улетел под шкаф и разбил банку с солеными огурцами. По полу потек рассол.

Петрович выкрикнул матерное слово из трех букв и полез за молотком, но поскользнулся и упал в рассол лицом.

С молотком в руке и злым соленым лицом Петрович прорычал матерное слово из четырех букв, повернулся и запнулся о табурет.

После этого, тихо и страшно выговорив матерное слово из пяти букв, Петрович ударил по табурету молотком.

Гвоздь, лежавший на табурете, отпружинил и прилетел Петровичу в лоб.

Петрович, многократно повторяя матерное слово из шести букв, стал бить табуретом по шкафу.

Шкаф скособочился и сбросил на Петровича пыльную раскладушку.

Петрович провыл матерное слово из семи букв и швырнул раскладушку не глядя куда. Раскладушка угодила в сервант и сокрушила подаренный на свадьбу сервиз с синими лебедями.

Наступила тишина, в которой отчетливо и окончательно прозвучало матерное слово из восьми букв.

Тикали часы.

Петрович открыл глаза.

Все было на своих местах. Сервиз с лебедями скучал за стеклом, шкаф стоял ровно, на нем мирно лежала раскладушка, банка с огурцами терпеливо дожидалась закусочного часа.

Петрович выходнул матерное слово из девяти букв.

Перед ним стоял табурет, на котором лежали гвоздь и молоток.

 

 

Никакой философии

Петрович всю субботу бухал, а на утро в воскресенье поплелся в привокзальный магазин за опохмельной водкой.

Во-первых, потому что это был единственный магазин поблизости, а во-вторых, потому что в нем работал один добрый армянин со всепонимающими глазами, никогда не задававший лишних вопросов.

Но на этот раз за прилавком стоял какой-то другой армянин и глядел совсем по-другому.

С похмелья трудно сделать любой выбор. Вот и Петрович долго мялся и ходил туда-сюда вдоль прилавка. Армянин хмуро наблюдал.

Не в силах совладать с неопределенностью, Петрович промолвил:

– Скажи, друг, а-а-а какая водка получше будет? Ну, чтобы не только уйти, а чтобы вернуться. Ну не травануться чтобы, а, друг?

Вопрос, конечно, был риторический. Однако продавец, вместо того чтобы просто назвать какую-нибудь достойную марку, широко развел восточные брови и ответил, вычеканивая каждое слово:

– Ты уже два-а раза сегодня приходил и опять спрашиваешь то же самое! А?

Петрович аж поперхнулся.

– Да ну, что ты! В первый раз вот!

– Нет, два раза уже был! – помрачнел неправильный армянин.

Петрович ощутил острый позыв уйти из магазина. Ну будто живот скрутило.

И вышел молча.

Ну вышел и вышел. А водки-то не купил! Покрутился Петрович у магазина и снова зашел.

Мне, говорит, извини, говорит, друг, ну, бутылку бы водки, значит.

– А! – отвечает подобревший армянин, – согласился, что два раза уже приходил?

– Петрович от такого поворота онемел было, а потом тихо уточнил:

– Один. Один раз был. Водку дай.

– Нет, два! – забагровел продавец.

Петрович схватился за сердце и вышел вон.

Выйдя вон, Петрович ощутил мучительное желание выпить. И тенечка уже не было, и было в зените горячее сухое солнце, прямо в лоб и глубоко за язык и в темя.

– Вот она, Голгофа. – подумалось Петровичу.

К нему, размягшему и несчастному, раскачивая бедрами, щучьей походкой двинула цыганка. Петрович, понимая всю свою детскую незащищенность перед этой акулой приворота и отворота, шмыганул обратно в темный магазин.

– А-а, ты снова! – констатировал армянин. – Ну что, вспомнил? Два раза приходил, а? А-а?

Петрович согнулся покорно. Потом подумал, позагибал пальцы и просветленно ответил:

– Да! Я приходил к тебе два раза! Точно два! Ну и водки бы…

Получив заветную бутылку, а в придачу широкую улыбку самого доброго на белом свете армянина, Петрович, не веря себе, выскочил из магазина и, отмахиваясь от призывов цыганки, поспешил домой, твердя: «Только никакой философии! Только никакой философии!»

А никакой философии и не было.

 

Утро

Утром Иван проснулся в совершенно белой комнате. Стены были белые, и потолок, и пол был белый. И лежал Иван в белой постели и одет был во все белое.

Иван поднял перед собой руки и увидел, что они тоже белые. Он вскочил и подбежал к зеркалу – на него глядел человек с белым лицом, белыми волосами и белыми глазами.

Иван посмотрел в окно и увидел белое небо и белую землю.

Иван закричал было, но у него не получилось.

Зарывшись в одеяло, Иван попробовал заплакать, но тоже не смог.

Иван попытался засмеяться, потом попытался испугаться – ничего не получилось.

Тогда Иван лег на спину и начал думать о маме.

Тут к нему подошла женщина в белом халате и стала гладить его по голове.

Иван успокоился и заснул.

И все неразличимое, что он знал о себе и о жизни, застыло монеткой из белого металла. Покатилась она и легла, звякнув, в углу комнаты.

 

Паук

Пошел Петрович с утра в туалет, устроился там, поднял голову и вдруг увидел перед собой паука.

Паук был блестящий, упитанный и какой-то совершенно безапелляционный. Он свисал с потолка на крепкой нити, которую то выпускал помаленьку из своего живота, то обратно куда-то прятал. Так и висел прямо перед Петровичем, поблескивая латами и шевеля мохнатыми лапами.

Ну ладно бы встретить паука в деревенском сортире! Там не только паука – тиранозавра рекса иной раз встретишь, и будешь, прямо как гоголевский бурсак, если не молитвы читать, то матерными выражениями окружащую нечисть отгонять. А тут в городской тихой квартире –  и не таракан даже, тьфу его, а паук!

Петрович оторопел. Не то чтобы он до смерти боялся пауков, но все же боялся, как любые живые люди. И вот, прямо перед его носом болтается этот членистоногий размером с пятак, и невесть что у него на уме, если у него вообще ум есть. И не встать и не увернуться –  все равно на него наткнешься.

Сознание Петровича стало мешаться. В голове его быстро пронеслась пестрая лента всего, что Петрович слышал и читал о пауках: банька с пауками по углам, вечность, непокорная Арахна, нить судьбы, пауки к смерти, пауки к богатству, утраченные иллюзии, мир как воля и представление, целительный яд, снятие порчи, боязнь женщин, зеленый гоблин, утраченное и обретенное время, борьба с мировым злом, Петрович в красно-черном костюме выстреливает блестящую паутину и летит, летит по крышам ночного города, а к нему с облака свешивается какой-то огромный мужик с опухшим лицом, слышь, брат, стольник дай, опохмелиться…

–  Стоп, –  сказал Петрович самому себе. –  А был ли вообще паук?

Открыл он глаза –  а никакого паука и нет!

–  Вот! –  торжествующе поднял указательный палец Петрович и ретировался из туалета.

После пошел на кухню, налил себе водки и отметил победу разума над тьмой.

Просто день нужно начинать правильно.

 

Здоровый образ жизни

Петрович купил себе 3-D принтер.

Эта была штука размерами с холодильник, и дверца у нее была как у холодильника, а на дверце было множество кнопочек с изображениями того, что владелец хотел бы напечатать.

Петрович начал с малого – ткнул на иконку, которая напоминала рюмку водки.

Устройство деловито загудело и через минуту выдало на дисплее надпись «Готово».

Петрович с тихим интересом открыл дверцу и вынул из внутренностей чудесного принтера охваченную кристалами льда рюмку с водкой неземного вкуса.

– Ну вот же, ну вот же оно! – воскликнул Петрович, выпив водку, и нажал на кнопку «Закуска».

Спустя пять минут из принтера появилась банка огурцов и булка черного хлеба с пахучим прочесноченым салом.

– Еще водки! – в экстазе нажал Петрович.

Принтер выплюнул бутылку. И понеслась!

Изрядно накушавшись, а также нажравшись, Петрович вспомнил о следующей, по Маслоу, базовой потребности.

– Так, «кровать с будуаром» написано. В кровати буду… чего? А, понятно, чего буду!

Скоро на кухонке у Петровича образовался будуар, обвитый розами и гроздьями винограда, а рядом с ним резной дубовый столик с двумя бокалами шипучего вина и еще одной непочатой бутылкой в ведерке со льдом.

Дальше Петрович тыкал пальцем сам не понимал куда, но только над кухонной плитой раскинулись пальмы, а в них затрепетали разноцветные тропические птицы, не жадно поедающие сладкие плоды.

Одна длиннохвостая красивая птица даже села Петровичу на плечо.

– Ну прямо в рай попал, – глотнув еще раз, решил Петрович, и с замиранием сердца нажал кнопку с волнующими намеками.

Через полчаса натужной работы из холодильника вылезла совершенно голая чернявая баба и протянула Петровичу яблоко.

– Да на хрен мне твое яблоко! – воскликнул Петрович, торопливо расстегивая штаны.

Дева задумчиво посмотрела на содержимое штанов Петровича и вздохнула: «Нет, ну без яблока как же?» – И рассыпалась сухим бесцветным порошком.

– Э, уважяемый, слюшай, без яблика как же, э? – Отозвалось небесным эхом-не-эхом-а-голосом в пустой голове Петровича. – Скушяй, уважяемый, яблико, слядкое как мед!

– Да на хрен бы оно! – продолжил с дурака Петрович, отчаянно понимая, что теряет вообще все.

И вслед за голой девой рассыпалось розовое любовное ложе, а потом столик с шампанским и гроздьями винограда, и птицы с пальмами тоже. Все обратилось в бесцветный и безвкусный пластмассовый прах.

А после настала очередь самого 3-D принтера. Он затрясся, загудел и, вспыхнув, сгорел синим пламенем.

–Да ну иди оно все! – промолвил Петрович и пошел спать.

Вот и мы все тоже за здоровый образ жизни (ЗОЖ). Без 3-D.

 

Ангелы

В светлые звездные ночи Иван выходил из дома и подолгу стоял, запрокинув голову к небу.

Иной раз ему удавалось поймать ангела. Нет, он не ловил их специально. Наоборот, сколько мог, он старался помочь им.

Наверное, не было у Бога более неказистых творений, чем эти ангелы, и Иван это знал доподлинно. Маленькие суетливые существа – нечто среднее между древесной лягушкой и городским воробьем – летали очень неловко и нередко по неосторожности падали на землю.

Упавшие ангелы не умирали, конечно, – они не умели этого делать, но навсегда лишались способности летать и прыгали, точно как воробьи, по земле, не понимая, что с ними такое случилось.

Если Ивану удавалось поймать ангела в его падении, он подбрасывал его вверх, и горячий сгусток света улетал обратно к звездам.

Упавших ангелов Иван приносил домой. Они жили у него в аквариуме вместе с рыбками, в старом чемодане, в котором Иван проделал дырки, и в карманах его пальто.

По ночам эти пульсирующие комочки забирались к Ивану в постель и будили его – садились на руки, лезли к лицу, возились и смешивались в один светящийся шар. Тогда Иван осторожно брал этот шар и выносил на балкон, чтобы бедолаги смогли увидеть далекое небо.

 

Яйцо

Петровичу приснилось, что он держит в руке куриное яйцо.

Во снах случается все и даже больше. И ничего удивительного в курином яйце не было, за исключением одного: Петрович напрочь забыл, как эта вещь называется.

И так и сяк его вертел – а хоть завертись, оно со всех сторон без названия.

Тут Петрович посмотрел на подоконник и увидел будильник. Затем перевел взгляд на яйцо и сказал: – Ага, ну конечно же, это будильник. – Поднес яйцо к уху и удовлетворительно кивнул: – Тикает.

Но потом Петрович спросил себя: – А на подоконнике тогда что? Тоже круглое, а еще звенит. И стрелки есть. Как называется эта круглая звенящая штука со стрелками?

Петрович взял оба предмета в руки и в задумчивости пошел на кухню. По пути он споткнулся о стоящее в темном коридоре ведро. Ведро загремело колокольным звоном и покатилось по полу.

– Тьфу! – сказал Петрович, потом посмотрел на круглую звенящую штуку со стрелками: – А, понял, это ведро!

– Ну хорошо, а это что? – Петрович показал пальцем на эмалированный гремящий колокольным звоном все еще катающийся предмет.

Петрович взял этот предмет за ручку, сложил туда куриный будильник и ведро со стрелками, задумчиво посмотрел на висящую в коридоре одежду, увидел шапку и воскликнул, указав на эмалированный гремящий колокольным звоном предмет: – Да это же шапка! Что же это я все позабывал, дурак такой!

Петрович вытащил из эмалированной шапки куриный будильник и ведро со стрелками и надел эмалированную шапку на голову. При этом какая-та меховая вещь с ушами свалилась ему под ноги.

Петрович хмуро поднял меховые уши, принес на кухню и положил их на стол.

– Что же это, что же это такое? – прозвучало в расстроенной душе Петровича и он схватился за голову.

– А это твоя голова! – ответил ему внутренний голос.

– Ура! Конечно, это моя голова! – воскликнул Петрович, погладил свою меховую голову и хлопнул себя по лбу. Потом замер и стал придирчиво ощупывать все то, что сидело у него на шее – нос, щеки, рот, уши, – не в силах вспомнить, как все это вместе сидящее на его шее называется.

Тут его взгляд упад на куриный будильник – и что-то забрезжило в смятенном сознании спящего Петровича.

– Это яйцо! – членораздельно провозгласил он, ткнув пальцем в то, что сидело у него на плечах.

Тут куриный будильник зазвенел и запрыгал цыпленком по столу. Петрович шмякнул его рукой.

– А-а-а-а-а!!! – закричал он и проснулся.

 

В неволе

Сидя в кафе, Иван невольно попал в кадр.

Парочка за соседним столиком в смехе фотографировалась, и в правом нижнем углу одного из снимков застрял Иван, с кружкой пива и пустым взглядом.

Ну и что, спросите вы.

Ничего, конечно. Но Ивану стало неловко и странно, потому что он оказался в рамке чужой жизни.

Фотографию отпечатают, вклеят в семейный альбом и будут рассматривать десятки раз – но Иван не будет замечен ни разу, обреченный долгие годы сидеть в углу с кружкой выдохшегося пива.

Разве что лет через тридцать скучающий внук этой парочки пририсует Ивану усы, как у кота в сапогах, а затем, испугавшись своей шалости, старательно сотрет их, а вместе с ними невзначай сотрет и его поблекшее лицо.

Иван, наконец, перестанет существовать в тюремной камере этой нелепой фотографии.

Освобожденный, он исчезнет из чужой жизни навсегда.

 

Бабье лето

Сидел Петрович вечером на кухне и культурно выпивал.

Погодка была тихая и ровная, бабье лето, и на душе у Петровича тоже было тихо и ровно.

Вот только осенняя муха не давала покоя. То на нос сядет, то на руку, то на хлебушек с колбаской.

Терпел Петрович эту тварь, терпел, потом снял с ноги тапок, выждал, когда беспокойное создание снова сядет на стол, примерился, взял упреждение на траекторию взлета и – шваркнул со всей страстью!

Потом убрал тапок и поморщился. Муха вся по столу размазана, кишки какие-то, кровища мушиная, сломанные крылья, свернутая голова с безумным глазом.

– Тьфу же! – воскликнул Петрович, отставил рюмку и пошел за тряпкой к раковине.

Тут порыв ветра вдруг и грубо распахнул окно, на небе перемешались невесть откуда взявшиеся тучи и загрохотало, засверкало, а пол на кухне захлестало дождем и градом.

Петрович аж присел было. Бросился он к хлопающему окну, кое-как закрыл створки. А погода все свирепела, и молнии, чудилось Петровичу, били уже в его голове, горячо и больно.

Онемевшей рукой Петрович нащупал рюмку, опрокинул ее без радости, будто на поминках, потом вжался в уголок, начал креститься и бормотать что-то, похожее на молитву.

А на нос ему села другая муха.

Петрович машинально взмахнул рукой.

Муха охнула и шлепнулась на стол замертво.

И лежит как живая. Лапки сложила и крылышки расправила, вся будто невеста на выданье. А Петрович глядит на нее и крестится.

Потом посмотрел в окно – а непогоды как не бывало. Снова солнышко и снова благостно.

Бабье лето, прости, Господи!

 

Искорка

Иван умер.

Похоронили его люди и пошли жить дальше.

А у Ивана начали расти ногти, как положено у покойников.

Росли неделю, месяц и выросли как лезвие косы, изогнутые и острые.

Потом стали расти руки и ноги, и получился Иван размерами с добрую мельницу.

И детородный орган у Ивана тоже рос, пока не уперся в фундамент водонапорной башни.

Затем наступил черед круглым частям Иванова тела – голове, животу, заднице и яйцам.

И так они разрослись и отяжелели, что даже планету с толку сбили.

Стала Земля пошатываться и вращаться с перебоями.

То день короче, то ночь длиннее, то утро с вечером местами меняются.

Надоело Ивану на такие дела смотреть.

Дождался он ночи и поднялся большой из могилы.

Ну, думает, сейчас я им покажу.

Да только сделал Иван один шаг – и рассыпался пустым сором.

А сор по кладбищу разлетелся.

Одна маленькая искорка от Ивана осталась.

Шмыгнула на небо и уселась там звездочкой, как воробей на бельевой веревке.

 

Чет и нечет

Теплым июльским вечером мимо деревни Завареники проносился скорый поезд «Москва – Петербург».

Старик Ерофеич, станционный рабочий на пенсии, сидел на скамейке у своего дома и считал вагоны.

Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять.

– Тьфу! – в сердцах сказал Ерофеич и ушел в дом.

В это время поезд пролетал мимо Степана Константиновича, молодого недавно присланного в Завареники начальника станции.

Степан Константинович тоже принялся считать вагоны.

Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять.

– А вот и ладно! – сказал Степан Константинович, с хрустом расправил плечи, широко улыбнулся и поколотил себя кулаками в грудь.

Скорый поезд окатил окрестные поля могучим гудком и покинул пределы Завареников.