ОЛЕГ ЛЕВИТАН. Мертвый штиль

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                              МЕРТВЫЙ ШТИЛЬ       

В вечерний час на океан —

когда он мертвым штилем пьян —

тьма налагает свод небесный,

и долго стынет шов сварной

над непомерной шириной,

объединяя бездну с бездной…

И Млечный путь макает хвост

в наш пенный след,  и стаи   звезд —

как рыбы, плещутся в глубинах…

И  спутник или сателлит —

один летит через зенит,

как дух на крыльях голубиных…

Летит над нашим кораблем,

чтоб мы запомнили о нем,

чтоб весть о нем в сердцах несли мы…

И все созвездья, там и здесь,

безмолвно шлют друг другу весть —

и те, что есть, и те, что мнимы…

Чтоб в одиночку  превозмочь

такой простор в такую ночь,

расскажет пусть яхтсмен Чичестер:

надежно ль в лодке быть должны

снаряжены, закреплены —

компас, и весла, и винчестер?..

И — ты на палубе ночной

будь рад, что чувствуешь спиной

жизнь за стальною переборкой!

Но, вправду ль, есть она?

                                   Проверь!

И, если вдруг заклинит дверь —

молчи,

                не торкайся,

                                     не шоркай!

Ты здесь никто и звать никак,

и  — если этот звездный мрак

не заалеет на востоке!  —

здесь делать нечего уму

здесь  даже зренье ни к чему,

и сердца стук,

                            и эти строки…

КОТ

Милейший кот, намойте нам гостей!

Пожалуйста, ведь вы уже поели!

А у гостей  есть уйма новостей.

Мы б посидели, выпили, попели…

И кот сигает в кресло прямиком,

и  долго, снисходительный как ментор, —

наслюнивает лапу языком,

проникнувшись серьезностью момента!

И я всерьез на эту ворожбу

смотрю и представляю, как сейчас вот  —

у друга мысль ворохнулась во лбу:

«Заехать, что ли? Видимся не часто…»

А вот — второму вспомнилось о том,

решил зайти за третьим и четвертым…

Давайте все!

                         Мы вас с моим котом

прекрасно встретим!

                              Час езды,

                                               чего там!

А если кот талантлив, то и та,

что до сих пор, нет-нет, да и приснится,

возьмет, да и заявится в места

забытые —

                      к былому прислониться…

…И стану ждать гостей я дотемна.

И лишь когда опять все станет ясно —

я закурю, налью себе вина…

И выгоню кота  — за тунеядство.

*   *   *

                                                           Т.К.

— Пей чай, остынет! — нет, не слышит.

И смотрит, будто сквозь стекло.

Негромкий дождь стекает с крыши.

На кухне тихо и тепло.

Но вот очнулась, оглянулась,

засуетилась у стола

и так смущенно улыбнулась…

— Послушай, где же ты была?

— Да так, забылась, — отвечает, —

потом, быть может, расскажу.

Давай-ка лучше выпьем чаю,

давай варенья положу…

— Ну, положи… — ведем беседу.

И вот уже я сам лечу

за мыслью призрачной по следу

и чайной ложечкой бренчу.

А мысль уже за краем света

во мгле резвится и парит…

И нежный кто-то рядом где-то:

— Пей чай, остынет! – говорит.

СНЫ

Спит мальчуган с ладонью под щекой.

В пучине вод, в отсеке спит подводник.

Спит продавец, и вздох во сне такой,

что  сам вздохнешь…

                                      Что снится им сегодня?

И психоаналитик видит сны —

и сам себе бормочет: «Мило, мило…».

Спит населенье города, страны.

Раздумьями писателя сморило…

Треть жизни, проводимая во сне,

заполненная перевоплощеньем,

полетами, тоской о лучшем дне,

и жалостью, и счастьем, и мученьем…

Других две трети, вон они — вокруг!

А эта  вся  внутри, вся  в человеке!

И он весь в ней:  сам враг себе, сам друг —

пока однажды не уснет навеки…

Сам режиссер, сам зритель, сам герой,

сам говорит чужими голосами…

А что во сне не ладится порой,

так и вокруг все так — смотрите  сами!

НЬЮ-ЙОРКСКАЯ САКУРА

 

Если б,  как тебе здесь живется? — ее спросили,

на колодец дворовый глянув, вздохнет она:

— Хорошо живется, — ответит, — не как в России…—

А   всего-то хорошего: в город пришла весна.

И с работой сложности, и с грин-картою волокита…

И от сына-подростка внимания даром ждет.

— Может быть, в выходные мы в Бруклин съездим, Никита?

Говорят, в Ботаническом сакура расцветет!

А ему до лампочки все эти чудо-вишни!

Что в России, что здесь — дети это такой народ…

Он уже весь в друзьях и в делах, отвлекать излишне —

у него глаза нараспах для  других щедрот…

Лидер в классе школьном — контактный такой и умный!

И, конечно  в субботу занят, ведь лучший френд

пригласил его за город…

                                          — Мама, ну ты подумай!

Мы в Нью-Джерси с компанией едем на  уикенд!

И уже голосок по-мужски басовит и звонок.

И проходит неделя. И снова, как в пустоту:

— Ну, хоть день  один  не беги от меня, ребенок!..

В новостях сказали:  сакура вся  в цвету…

Да куда там — у мальчика с девочкою проблемы!

И глаза круглы от влюбленности и тоски…

И махнула рукой, ведь такими бывали все мы.

…В воскресенье поехала — потрогала лепестки.

Надышалась в аллее. Так розово там и мило…

Но для счастья надо чуть больше — не быть одной.

Заглянула к лотосам. Рыбок в пруду покормила.

И так грустно стало — кончается выходной….

И опять — на  работу  в Бронкс,  и домой — с работы…

На газоне у дома белка  желудь берет с руки.

И никто не скажет: «Ну ладно, ну что  ты, что ты…»

А  друзей здесь — нету. А прежние — далеки…

Соберется в прихожей  у зеркала: «Что это я, в самом деле!».

Тут и сын о ней вспомнит, предложит  из-за стола:

 — Мам, давай в Ботанический съездим в конце недели! —

И она заплачет: — Сакура отцвела…

КОЛОКОЛЬЧИКИ    

Да простят меня люди верующие и неверующие извинят:

на Валдае чудес немеряно, вы их встретите неизбежно…

А в селении Мшенцы  ангелы колокольчиками звенят —

и так трогательно, и так трепетно, и так нежно!

Я и сам  удивлялся,  слыша их — и у этой избы, и той!

И у той,  в иван-чае тонущей — то едва-едва, то слышнее…

А еще  здесь ключи, как омуты(говорят, что один — святой)!

И старинная церковь высится, и поповский дом рядом с нею.

Эти Мшенцы —  деревня бывшая,  не поймешь уже, чем жива:

избы, крытые старой дранкою, вряд ли чиненные лет двести…

Перетерли  деревню  в крошево века прошлого жернова:

две-три бабки  да пять-шесть дачников —  вот  все жители в этом месте.

Но, похоже, и здесь меняется жизнь убогая на глазах —

подступает пора духовности, наступает конец безверью!

Вот и церковь, спасибо батюшке, оживает, стоит в лесах,

и туристы спешат к источнику, где часовенка  над купелью…

Может  быть, от усердья этого и наладятся здесь   дела?

Не о том ли и колокольчики так играют, поди узнай-ка!

Но тут дождик случился затемно — наша крыша и потекла…

Поутру подсобить с починкою попросила меня хозяйка.

И полез  на чердак заброшенный  я по лесенке приставной,

вижу, —  клочья соломы сгнившие,  рухлядь всякую посередке;

сквозь дырявый  фронтон полосками льется с улицы свет дневной, —

и вся  дранка прибита гвоздиками к доскам треснувшим обрешетки…

И когда вновь нежная музыка зазвучала вокруг и над  —

не готов повторить я письменно то, что чуть не вымолвил устно! —

ветер в щели подул и, гвоздики все  — шевелятся и  звенят…

Чудеса не бывают долгими,  долго может быть только грустно.

ХВОСТОВ

Когда творцы стихотворений

в трудах не ведают сомнений,

нам анекдот из давних дней

на ум приходит…

                                В душной спальной

генералиссимус опальный —

прощался с жизнию своей.

Уже священника призвали,

и граф Хвостов в соседней зале

торчал, как перст, в толпе родни —

с платком в руке, шепча:

                                               «Доколе!

Как жаль, что все мы в божьей воле!

Бессмертны гении одни…»

И думал, как напишет оду

и явит русскому народу

сей скорбный день со всех сторон,

пока завистники, зоилы

на эпиграммы тратят силы…

«И буду — гений!» — думал он.

И мысль уже текла стихами:

«Тоски покрытый облаками

я о тебе, Герой…» — но тут,

на парной рифме «горний-молний»,

пришел слуга и тихо  молвил:

«Их светлость вас к себе зовут…»

Среди подушек в зыбком свете —

лежал кумир и благодетель.

Свеча плыла. Воск пальцы жег.

«Прощай, дружок! Смирись с судьбою, —

сказал Суворов, — Бог с тобою,

и… не пиши стишков, дружок!»

У графа свет затмился разом,

и, потрясен таким наказом,

Хвостов поднялся,  весь в слезах,

и вышел вон без разговоров…

Его спросили: «Что Суворов?»

Он всхлипнул: «Бредит, бредит, ах…»

Был граф  как человек — не вредный.

Но если б только знал он, бедный,

живя на невском берегу,

что есть в Москве птенец курчавый,

что в паре с нянею лукавой

лепечет первые «агу»…

Вот подрастет, крыла расправит
и графа строчками прославит —

и так и этак — то-то, брат!

Желал бессмертия? Готово!

…Но разве слушают Хвостовы

когда им дело говорят…

В  МЕТРО

На Удельной ты сядешь в метро

и — под рокот соседней беседы

задремав, — полетишь как ядро

в направлении Парка Победы.

А напротив — девчоночий лик,

то ли едет она, то ли снится.

Ты на Невском очнешься на миг,

а на месте девчонки — девица.

Та в веснушках была и юна.

Эта в блеске косметики броской.

А на  Фрунзенской глянешь из сна —

едет женщина с полной авоськой…

Двери хлопнут, проедут огни,

сквознячок пробежится по коже —

 и подумаешь вдруг, что они

друг на друга — все трое — похожи.

И привидится вдруг в твоем сне,

что вот так, если вдуматься здраво,

и мелькает вся жизнь — как в окне

струны кабелей слева направо,

что, пока ты в дремоте витал,

жизнь свою продремал ты, беспечный…

И скрежещет колесный металл —

 на краю остановки конечной!

Тут ты вздрогнешь, мотнешь головой,

и ресницы раздвинешь — и точно,

вон старуха сидит пред тобой,

все в морщинах лицо и отечно…

А уж больше и нет никого.

Знать, и впрямь —  окончанье маршрута.

И в стекло на себя самого

страшновато взглянуть почему-то…

БАНЯ

В банный день,

 в день, праздничный по сути –

через борт! — ликующим пластом

с тяжким гулом плюхнувшись на юте,

мир затмив, разбив стакан в каюте,

нас настиг южнее Сейбла шторм…

И опять – удар и шум обвала!

Но всего сильнее  — в третий раз…

Взвился вал — темно и небывало,

и когда махина миновала —

двигатели смолкли, свет погас!

Взвился вал — тряхнул, шарахнул, вздыбил!

Развернул с востока нас на юг!

Что-то там замкнул, сломал и выбил…

И тогда  рыбацкая погибель

смутно замаячила вокруг…

—Эй, в машинном! Что там, нет ли течи?

Что там — в рубке, в чьих руках штурвал?

…А в ответ,  мурашками на плечи,

на нечеловеческом наречье

кто-то  что-то в  «спикер» прорычал!..

И  понять не в силах  слов значенье,

и поганый чуя оборот, —

похватав жилеты без смущенья,

побежал, средь качки и вращенья,

к трапу верхней палубы народ!

А  из бани  боцман – голый, в мыле –

вылезает, слыша, как бегут,

и кричит в своем матером стиле:

— Что за суки воду отключили?!

Мыло смыть, бакланы, не дают!..

Вот кто был не в курсе  однозначно —

в баню влезший раньше всех на час,

веничком напарившийся смачно!

И сказал матрос-лебедчик мрачно:

— Потерпи,

                        домоешься сейчас!..

И дрожал фонарный луч на теле —

на суровой боцманской красе…

И забыв, куда бежать хотели,

миг-другой мы на него глядели,

а потом – захохотали все!

И так странно, что под этот хохот

вдруг возникли снова  — свет и связь!

И в машинном — двигателей рокот

стал расти, вплетаясь в шторма грохот!..

И погибель  мимо пронеслась.

ВЕЛЬБОТ

          Вчера пришвартовались к  плавбазе для сдачи рыбы. А утром нас попросили врачей с плавбазы на траулер «Берилл» перевезти, там у рефмашиниста   аппендицит, что ли…

                                                                                                   Из дневника

И было так: держа коробки, склянки,

врачихи бодро влезли в наш вельбот.

«Стажерки, — я подумал, — практикантки»,  —

и отдал гак, и рядом сел на банке…

Мотор чихнул, и мы пошли вперед.

А в океане при такой погодке –

на гребни волн смотри да не зевай!

Нас тут же и хлестнуло посередке,

промокли их  ажурные колготки.

Одна сказала:— Ой! – другая:— Ай!

— Ой, мальчики, какой ваш катер старый!

— Он не утонет, этот драндулет?

—  А вас как звать?

                             — Нас Таней!

                                                – Нас Тамарой!

Блондинке Тане шел румянец алый…

И молодые обе — наших лет.

И штурман наш,  окидывая дали

суровым взором и пожав плечом,

велел, чтоб им брезент — укрыться — дали,

ему мешали женских тел детали…

Кто был в морях, тот знает, речь о чем!

Когда ты пятый месяц в этой качке,

и не женат, и не анахорет,

и никогда, к буфетчице иль   прачке,

не скребся в дверь с бутылкой из заначки –

колготки  видеть трудно, спору нет…

И он рулил, с волнами в поединке —

то падал в бездну, то вздымался в высь!

Но от румянца дивного блондинки —

в его  глазах растаявшие льдинки

горючим карим пламенем зажглись…

И он уже шутил с ней то и дело,

и говорил «аймсори», и она —

склонив лицо, смущаясь до предела,

во все глаза на штурмана глядела,

красой и мощью всей потрясена!

Вот, Господи, любви счастливый случай,

вот двух сердец стремительный привет!

И долго руль скрипел в руке могучей

ведя вельбот к разлуке неминучей —

на траулера ржавый силуэт!

…Со стороны подветренной причалив,

мы помогли на трап им перейти.

И вот уж нам «спасибо!»  прокричали.

и каблучки все выше застучали…

А мы смотрели, Господи, прости!

Потом назад поплыли, как в тумане,

и только штурман произнес:  — Ну вот…-

Что означало: в этом океане —

в сердечном плане  и в лечебном плане —

одним аппендицитчикам  везет!