АНДРЕЙ ЛАДОГА. Пять рассказов.
Когда нет Веры…
(Интервью, не вошедшее…)
— …люблю твои рассказы, в них всё по-настоящему, не как в жизни.
Он приехал на полчаса раньше и удивился, увидев её сквозь промытое снежным дождем стекло витрины. Не узнать её было нельзя — одинокая, она упираясь, упирала свои острые локти в стол, как будто заранее ожидая каких-то неприятностей…
Ерзая на стуле, озираясь вокруг, она неосознанно трогала предметы на столе: огромную, похожую на супницу, чашку кофе с жадными кровавыми следами помады, распятый блокнот вздыбленных страниц, бритвенно заточенный, вызывающе острый карандаш, компьютер, лишенный индивидуальности…
Прилизанные льняные волосы, кое-как собранные в хвостик пони, открывали беззащитно оттопыренные, розовые уши без намека на сережки — уши, в ожидании попутного ветра…
Щедро и с размахом намазанные красным, как будто в первый раз, тонкие недвижимые губы неожиданно гармонировали с огромными, выражающими скорбь, траурными очками, которые она ежесекундно нудно поправляла прозрачными дрожащими пальцами. Немигающие темные глаза смотрели на мир с надменным испугом. Брови её, замененные очками, были как у Джоконды, — в подсознании Леонардо.
Время от времени, горбя спину ягнёнка, она напряженно вглядывалась в монитор компьютера, затем, видимо вспоминая об осанке, резко распрямлялась, поправляя плечики голубенькой блузки. У блузки для чего-то — для чего? — имелось глубинное декольте, это показалось ему особенно трогательным, потому что призывать было решительно не к чему. Пустое декольте своей бледно-голубоватой тенью напомнило безжизненную стерильность больницы…
Её юбка формой и размером была похожа на представительский, потешный пояс боксера, чудные чулки в крупную клетку вызывали Амстердамские дамские ассоциации. Нелепо модную экипировку довершали замшевые ковбойские сапоги, неуверенно сидящие на ногах…
О, Господи, чулки в сапогах коровьих пастухов, ей что, пятнадцать лет? О чем я буду с ней беседовать? Что она с… может у меня спросить?
Открывая дверь и входя в кафе, он подумал о том, что девушка вызывала странные, отчасти отеческие чувства, ничего другое тут невозможно, кроме как, отшлепав, поставить в угол…
Черт побери, у неё, наверное, и скобки на зубах ещё есть, зря я пришел…
Он развернул соседний стул, уселся верхом и посмотрел на неё, ощутив ароматы остывающего кофе и Miracle. Вблизи её кожа казалась прозрачной, в сознании всплыло слово «малокровие». Волосы у корней были светлые, «белокурая бестия» от Бога и природы — тяжелая история. На тонкой шее он увидел крохотное тату – взъерошено-рассерженную толстенькую пчёлку.
Подумал о том, что в словах «в упор не видит» всё-таки есть смысл, особенно актуальный для патентованных блондинок…
Через какое-то время, ощутив, наконец, его взгляд, она, вздрогнув, посмотрела на него и он увидел двоих себя, отраженных в кривых зеркалах её очков, как в комнате смеха.
— Вы знаете, – он улыбнулся потусторонним себе как можно нежнее, – есть три важнейших женских имени и ваше – первое среди них.
— А вы Андрей?
— Вот и познакомились, — он откровенно вздохнул.
Вера часто-часто заморгала ресницами, он немного испугался, ещё не хватало, чтобы она расплакалась, этой и повода не надо…
— Скажите, — он склонил голову к плечу, — а вы совершеннолетняя?
Одна обида тут же перекрыла другую, Вера, сморщив нос, поправила очки:
— Мне через одиннадцать месяцев будет двадцать… три. Я курю. И пью водку.
— Да ну? – он заулыбался вполне искренне, заминкой с возрастом эта маленькая лгунья выдала себя.
— Точно… — она неуверенно кивнула.
— Стало быть, половозрелая…
Под возмущенное сопение Веры он подозвал официантку, заказал кофе и водку «для вас».
— Даже не думайте! И водку вашу я пить не буду! Я на работе! – Вера попыталась скрыться за гигантской чашкой с кофе, схватив её двумя руками. – Знаю я вас, – Вера осторожно выглянула из-за чашки, — мне говорили… меня предупреждали… словом, я в курсе, знаете ли!
— Предупреждали о чем?
— О том, что вы… — она прошлась по столику своими пальчиками, — ходок.
Он поднял левую ладонь и с акцентом Зурико Думбадзе, своего тбилисского друга, торжественно произнес:
— Мамой клянусь! Никакой постели! Никакого, вах, флирта с вами!
Вера скандально фыркнула:
— Это ещё почему?!!
— Потому, что вы мне очень понравились. А я не сплю с теми, кто мне очень понравился. Предпочитаю дивные ощущения без отношений, поминаешь… понимаете? Отношения – это страдания, что в моем возрасте уже противопоказано.
— А сколько вам? Тридцать… пять? Восемь? Девять?
— Скоро будет десять! А пока только сорок.
— Сорок лет — это кошмар! — Вера выглянула из-за своей чашки, скосив глаза, она поправила скрюченным запястьем очки, — по-моему, выражение: «жизнь в сорок лет только начинается» — это уловка номер сорок для самообмана дураков. Лично я никогда не буду такой старой.
— Лично вы — никогда! И да, для дураков… А, кроме прочего, я очень тяжелый…
— В смысле?
— В смысле — сто килограмм. Тебе… гм… вам будет трудно дышать.
— Ещё чего!!! – она немедленно задрала подбородок. И добавила свысока: — Размечтался!
Ему принесли кофе и водку.
— А отчего вы назначили мне встречу в кафе? – торопливо меняя тему, Вера решила пококетничать, — здесь шумно! – она топнула ножкой. — Шумно!.. Шумно!!!
— Я люблю это кафе, в этом доме родился Борис Пастернак. Но, если вы хотите, мы поедем в буфет Московского метро, станция «Арбатская». Или, скажем, в колумбарий, там замогильно тихо…
— Не хочу! А в колумбарий особенно!
— Вы будете меня спрашивать о чем-то хлебно-насущном? Или я попью кофе, вы выпьете водку и мы, прервав так и не начавшуюся любовную связь, разойдемся…
— Нет-нет! То есть, да-да, — Вера мягко захлопнула пухлый блокнот и взяв в руку карандаш, сделала прихотливое дирижерское движение, — конечно, я буду спрашивать, вот скажите, вы в самом деле спали со всеми женщинами, о которых вы писали? Это насущно-хлебный вопрос, который интересует всех-всех-всех в нашем зачарованном женственном серпентарии, то есть в редакции…
Он пододвинул к локтю Веры рюмку водки:
— Не выпьете, не будет интервью. Не будет интервью — вас уволят с работы. Уволят с работы — ваш ненадежный друг вас бросит. Он вас бросит – скучные родители отвернутся от вас. Более того, от вас отвернутся ваши собаки, кошки, хомяки и рыбки в аквариуме. Вы тут же заболеете нервной болезнью и никогда не найдете работу ни в Подмосковье, ни в Москве. В итоге: ночлежка, беспамятство, выпадение всех ногтей и волос, включая ресницы, заикание, навсегда сложенные фигой пальцы левой ноги, и, как следствие этого – маленькая нежданная смерть за просмотром мультфильмов о приключениях Тома и Джерри.
Испуганно округлив глаза, Вера одним глотком выпила водку и зашлась в истеричном кашле.
Осторожно похлопывая, он погладил её по спине…
— Это был… шантаж, — пропищала Вера.
— Да, шантаж. Этих женщин, вообще, нет, я их придумал.
— Довольно достоверно, и, главное, безопасно, – ни скандалов тебе, ни слёз, — Вера вытерла слёзы салфеткой, — ни абортов…
— Сила солнечного слова. Я и Буэнос-Айрес придумал. И Японию. И вас…
Вера, замерев, посмотрела на него заплаканным взглядом весёлого доверчивого ребёнка, вероломно обманутого в разгар увлекательной игры.
Воспользовавшись паузой, он заказал ещё рюмку водки.
— Гоните?
— Прости… те? – с ты он сбивался на вы.
— Обманываете? Я перевожу…
— А, да. Гоню, конечно, гоню!
— А я купилась…
— Что?
— Вы не рубите что ли в городском жаргоне? А ещё писатель! Перевожу – я поверила.
— В подлости лжи главное – искренность. Пейте, — он пододвинул следующую рюмку водки.
— А что мне за это будет?
— Я честно отвечу на любые ваши вопросы.
Гулко сглотнув, заранее сморщив порозовевшее личико, Вера выпила водку.
— Гадость какая… Скажите, а какого он у вас размера? Это, я поясняю, — пояснила Вера, — я заигрываю с вами.
— Не знаю, — он равнодушно пожал плечами, — я им пользуюсь, не измеряя, но вы можете зайти ко мне домой. С линейкой.
Вера с пониманием кивнула:
— Все мужики – сволочи, извращенцы и лгуны! И вы, – она ткнула в него пальцем с выкрашенным алым, обломанным ногтем, — вы! Первый!
— По третьей?
Взъерошенная пчёлка на её шее, став ещё более опасной, покраснела…
— По третьей? Да… Нет! Черт! – Вера закрыла лицо руками. — Что происходит?!!
— Мы пьем. То есть, я пытаюсь тебя споить. Давай, — предложил он, — выпьем на «вы», на анти-брудершафт!
— Я не буду с тобой целоваться, не приставай!
— Это же анти-брудершафт, когда пьют на «вы» не целуются, пощечины раздают…
Вера кивнула:
— Я понял! Я всё сообразил! Пощечину вы уже заслужили, но позже! А сейчас скажите лучше, кто такая Прекрасная Княжна? Я прочитала «Зеленую милю «Империи».
— Это чудесная умная красавица из провинции. У меня с Княжной был роман в письмах… Она замужем, но, при известных обстоятельствах, она могла стать моей женой.
Вера выпила водку и мучительно свела вместе гладкие бровки Лизы-Джоконды:
— А вы что же… расстались? Развели Прекрасную Княжну с её мужем, а потом обманули? Вы всех вот так швыряете? Это больно, вы нах… вы не нах… одите? Вы и Марту бросили, а вы ей, между тем, посвятили «Лестницу с небес», я готовилась, знаю. И вы всем девушкам, с которыми расстаетесь, посвящаете свои рассказы, я поняла…
— Своими посвящениями пытаюсь подарить им крохотное, персональное бессмертие. И я всегда прощаюсь с дамами, которые знают обо мне больше, чем я сам.
Вера, уронив очки в кофе, замотала головой:
— Я ни черта о вас не знаю! Ничего, вообще!
— Тебе лучше без очков. И волосы, — поймав её за хвостик, он потянул резинку, — надо распустить, более того, растрепать. И помыть, кстати, вот как очки…
Он выудил очки Веры из чашки с кофе, протер их салфеткой и сунул себе в карман.
— А ваша… твоя Даша, она настоящая? Или тоже придумана… ная? Как Марта и Княжна?
— Дарья настоящая… Замужняя девочка-женщина моя единственная, любимая.
— А я?
— Ты тоже — моя… обожаемая.
— Это плохо. Потому что, — Вера мгновенно выпила водку, — когда говорят «обожаемая» вместо «любимая», значит и не любимая вовсе. Наша замша… это у нас так называется заместитель главного редактора, она — старая тётка, ей лет тридцать пять, а то и все тридцать шесть, облезлая местами местная наша львица Подмосковного света… Это она, сука ископаемая, дала мне под зад… под… задание, напиши, мол, о нём… о тебе то есть… дай, мол, ему… тьфу, черт! Возьми! Возьми, мол, у него интервью… Или дай? – Вера сосредоточилась. — Давая, брать – золотая бабья долька, формулка счастьица. А ты, вообще, — она подперла рукой взлохмаченную голову, — не хотите создать нормальную семь… восемь… ю?
— Хотел, сейчас нет.
— Климакс?
— Что-то вроде того… Поехали?
— По пятой?
— По четвертой и ко мне. Через магазин канцелярских товаров…
— Зачем нам… — Вера тяжело задумалась на секунду, — канцелярские, да ещё и товары?
— Линейку купить, ты же собиралась измерить мою решительную мышцу.
Вера улыбнулась, он облегченно вздохнул – скобок на её зубах не было.
— Какой ты пошлый! – она погрозила ему пальцем, увидела свой сломанный ноготь, стеснительно поменяла руку и продолжила грозить. — Знаешь?
— Догадываюсь… Я старый, мне можно. И у меня дома водка вкуснее. Поехали!
— Ты, прости меня, как какой-то Джонатан Свифт, никак не можешь выбрать между Мартой и Княжной… Стелла? Или Ванесса? Настя или Вика? Вот в чём ответ! Какая у тебя женщина, такой и ты, а если нет женщины, то ты – херов импотент, двоеженец неженатый…
Допив оставшуюся водку, он расплатился, собрал в охапку Верины вещи и саму Веру и они, обнявшись, вышли из кафе.
— Веришь, так не хватает объятий, — говорила сама с собой Вера, — простых человеческих объятий. Хотя вот, например, есть объятия собаки, кошки… Хомяка… Рыбок… Ой, что-то я не то несу… Но отчего-то хочется, чтобы тебя нормально обнимали, прямо руками, знаешь… За плечи, за бедра, за… — она хихикнула, — за грудь! Я, вообще, не помню, когда мне в последний раз делали массаж ягодиц… А ты? А тебе? Ты помнишь? Господи, какой же ты здоровый! Ты в курсе?..
Погрузив Веру и её вещи на заднее сидение, он вырулил со стоянки.
Всю дорогу до его дома, решительно поджав ножки и мужественно сжимая кулачки, Вера бормотала:
— Родители – старые, как и ты, скучные, и, в итоге, — никакие. Карьера – ноль. Денег – крохи, а значит, их как бы и нет. Все мужчины в стране – импотенты, в широком смысле слова. Да и не в широком… Страну нормальную построить не могут ни для себя, ни для своих любимых… Никому ничего, кроме денег, не надо, а я, между прочим, пишу прехорошенькие стихи, но перспектив – никаких. Всюду – пустота, мать её так! Но ты не переживай, я сделаю с тобой и о тебе классное интервью, не волнуйся, ты всё равно – лучше всех в этой хилой деревне под названием Москва… От одного только делается тоскливо — все твои рассказы очень и очень грустные… отчего так? Почему?..
Потому, что нет тебя. Не было и нет… И, наверное, уже не будет…
Но сказал он совсем другое:
— Прехорошенькие стихи пишутся как раз между прочим…
— Идиот! Всё! Полдник и сон-час…
Вера затихла, а он вдруг подумал о том, что самый мертвый из людей, это мертвый ребенок…
…В прихожей Вера, с его помощью, стянула свои сапоги и без разрешения протопала в ванную.
Он поставил чай, мимолетно подумалось — всё уходит, как бы ни упирался локтями в стол, куда и на что ушли мои последние двадцать лет? И есть ли у меня то, чем я буду жить дальше?.. И надо ли дальше? Но сейчас, когда рядом была Вера, эти вопросы не показались ему убийственными… Не всё пройдет, пройдет не это, что-то непременно останется…
Из ванной Вера вышла умытой, бледной, трезвой, с белыми губами:
— Черт! Зачем ты меня напоил? Я же маленькая, мне пары рюмок хватает. Верни очки, сволочь!
— Хотел тебя соблазнить… — он протянул ей очки. — Держи.
— Сейчас уже не хочешь?
— Нет.
— Жаль…
— И мне. Выпей чай, протрезвеешь.
— Я уже… Но чай выпью с удовольствием…
Они сидели на кухне, пили чай, тихо разговаривали «ни о чем», и наблюдали как над Москвой сгущались сумерки…
— А твои друзья? Они тоже – придуманы? Лекарство от одиночества?
— Нет, не придуманы. Друзья — это незаменимое лекарство от жизни, я им для чего-то нужен, они мне – необходимы… Но почти все мои друзья уже переместились в лучший из миров — кто в Лондон, кто на Мальту, кто в Париж…
— А ты?
— И я, вероятно, за ними, вскорости…
— Черт, это грустно…
— Наверное…
— Только сейчас подумала — ты же всех описываешь! Ты и меня опишешь, да? Да?!!
— А как же! Я и посвящение уже придумал… Вере, с надеждой на любовь.
— Не смей… и смеяться тоже! Подскажи лучше, что мне о тебе написать для нашей газеты?
— Напиши о моих творческих планах… Напиши о погоде. О ценах на говядину…
— Болван! До чего же я тебя уже знаю… Я хочу сесть к тебе на колени, можно?
— Нет, нельзя.
В коротком онемении, округлив глаза, она, напрягаясь, собралась с силами.
— Идиот! – закричала Вера. — Кретин!!!
Ему показалось, что она хочет его ударить – та самая пощечина, обещанная в кафе.
Он даже зажмурился на несколько мгновений, на кухне возникла какая-то нервная, напряженная суета, потом краем уха он услышал, как в прихожей Вера, матерясь яростным шепотом, стала натягивать свои сапоги. Среди прочего непотребного он различил: «импотент длинный», «писателишко задрипанный», «хам красивый». Затем под громогласное лестничное эхо: «Урод!!!» ахнула входная дверь. Улетающая пчёлка-тату, верно, стала ядерно-малиновой от негодования и непонимания, вслед за пчёлкой с приятной однобокостью подумалось, пока есть девушки – есть и жизнь.
Он долго не включал свет, в темноте тишины было уютно…
В окнах дома напротив стали зажигаться огни, он вспомнил о родителях. Выйдет это глуповатое интервью, мамуле будет приятно, папуля скептически хмыкнет, а не выйдет – ещё лучше…
Жизнь не качнулась окончательно в сторону смерти, и, видимо, поэтому одиночество пока не сделалось предпоследней тоской…
Он налил себе остывший чай и чокнулся с пустой чашкой Веры…
— …я придумала отличную фразу, с которой и начну наше интервью!
Coffeemania, Тверская — Сретенка, 26 ноября 2015 г.
Прерванная эротика Алма-Аты.
(SBB, Amiga, Unterbrochene erotik)
Я проснулся от резкого телефонного звонка… Все звонки вне времени – резкие…
— Что делаешь? – в моем обморочном сознании возник звонкий и ясный голос Вики.
Посмотрев на часы и вспомнив их смысл, я понял – было три утра…
— Вика, — говорю, — у тебя три попытки.
— Спишь. Спишь с кем-то. Смотришь кино. Ты ведь не можешь это совмещать…
— Федерико Феллини, — говорю, — «Сладкая жизнь», помнишь?..
— Помню, извращенец-киноман, — Вика вздохнула. — Слушай, ты должен побывать там, где не должен был быть, и пожить в этом зачарованном месте сладкой жизнью, и…
— И влюбиться? И не жениться?
— О, Господи! Кто о чем, а этот про это…
Словом, дело обстояло так — надо слетать на несколько дней в Алма-Ату и поучаствовать в одном телевизионном фестивале. Фестиваль, ясное дело, называется «Золотое Яблоко». Все фестивали в Алма-Ате, понятная история, называются «Золотое Яблоко».
— Завтра, то есть в субботу ночью будешь в Алма-Ате наслаждаться медовыми яблоками, сорт райский апорт, — Вика продолжала деловито соблазнять меня, — а во вторник ты уже в Москве, ура?
— Ура-то, оно, конечно, ура, но…
— Да не «но», а «да»! Да!!! Как пели в припеве The Beatles? Троекратное: йе-е-е!!!
…И в субботу, в первом часу ночи я окунулся в теплую и таинственную атмосферу Казахстана, и оказался там, «где не должен был быть», в Алма-Ате, на выходе из аэропорта. Передо мной остановилось такси – белый Mercedes.
— Будьте добры, гостиница «Золотое Яблоко».
Все гостиницы в Алма-Ате, вспомнил я Вику, «Золотое Яблоко».
Водитель такси ответил неожиданно:
— Разумеется!
Решительностью, разрезом глаз и шкиперской бородкой таксист напоминал капитана азиатского глиссера. Водитель до недоуменного удивления был похож на замечательного актера Асанали Ашимова, времен «Транссибирского экспресса». Бесконечно уверенный в себе, он разумно вёл Mercedes на безумной скорости.
— Разница в понятиях «пилотирование» и «вождение» в качестве и в скорости, — просветил, удивляя, умный таксист, филигранно вписывая нас в опасный поворот – и я вспомнил Джона Бойнтона Пристли.
Сухой теплый ветер ворвался в открытые окна салона. Вдоль трассы безупречной шеренгой почетного караула стояли, в приветствии, высокие темные тополя. Увеличивая скорость, водитель включил музыку — Zodiac, Disco Alliance.
— Какой же русский, — говорю, — не любит…
— Гоголь неправ, — отозвался начитанный водитель. – Ненормальную скорость любят все нормальные, национальность здесь не играет роли. Из России?
— Страна моя Москва.
— А я подумал, что вы из России, — водитель выказывал тонкие знания российских реалий, по-русски он говорил без акцента. — На фестиваль?
— Да. Как узнали?
— Все, кто на фестиваль едут в «Золотое Яблоко», там и пресс-центр рядом, — он прибавил звук, играла вещь Provincial Disco, — очень удобно.
Много лет назад, рассматривая альбомы по живописи в «Доме книги» на Новом Арбате, я услышал невероятную мелодию. Это было нечто, напоминающее звучанием выученный наизусть Space. Оставив в покое голых девушек Амедео Модильяни, я пошел на звуки этого волшебства, в отдел пластинок и попросил то, что играет. Мне протянули диск.
— Советский «Спейс», группа «Зодиак», — сказала улыбчивая продавщица.
Вспоминался далекий май, Арбат, трепещущие флаги, праздничные панно, СССР…
Ветер гулял по салону нашего автомобиля шелестом тополей, я почувствовал ароматы сладкого перца, и, кажется, яблок… Медовый апорт, я опять вспомнил Вику…
За окнами такси стремительно возник рождественскими огнями городской пейзаж…
Когда мы подъехали к гостинице, водитель протянул мне визитку:
— Если нужно будет покататься по Алма-Ате, звоните в любое время ночи.
— Спасибо, но точно не сегодня.
— Как знать…
— Тенге у меня нет, — говорю, — вам доллары или евро?
— И то и другое, — сказал таксист философски, — всё хлеб.
Я расплатился и, не глядя, сунул визитку в карман джинсов. На reception мне выдали именной пропуск, фестивальные проспекты и ключ от номера с цифрами 7-776. В ряд стройных, молодых «семёрок», втиснулась горбатая старая «шестёрка». Интересно, подумалось с неприязнью, кому повезло с цифрами 7-777?
В сумеречном номере ощущалась прохладная свежесть — еле слышно шелестел кондиционер. Огромный, рассеченный рамой светящийся квадрат лежал на ковре мягкой лунной пылью. Я включил лампу у кровати и открыл бар. Водка, джин, ром, водка, опять водка — игрушечные самолетно-отельные бутылочки. Ни минеральной воды, ни лимонада.
Думая о том, что мне лень звонить и просить воду, я вышел на балкон, в тёплую ночь. Внизу и вокруг мерцало море одиноких огней. Тяжелыми загадочными громадами поднимались вдали близкие горы, свет луны не касался их вершин. Тёмное, красноватое небо медленно и неслышно пересекал мерцающий пунктир — самолет. Задул легкий сухой ветер и донес очень странный запах…
— Хотите?..
Я вздрогнул, услышав тихий голос. На соседнем балконе стояла женщина среднего роста, одетая в алый, тесно подпоясанный на тугой талии халат. Небольшая грудь была искусно небрежно драпирована. В длинных пальцах женщина держала, нервно поигрывая, неказистую папиросу, явно собственного производства. Папироса сладко дымила…
— Нет, спасибо.
Чёрные, с пепельным отливом, длинные волосы беспрерывно падали на её огромные раскосые темные глаза. Женщина ежесекундно поправляла волосы рукой. Этот мягкий, почти чувственный жест привлекал внимание, как и подвижные, как будто размытые вишнёвые губы. Ей не было сорока, и своей серьезной сосредоточенностью она не походила ни на одну мою «знакомую».
— Это не сигарета, — мягко высветились широкие скулы, она сделала затяжку.
— Я понял.
— Вот странно, — сказала женщина, отгоняя дым рукой, — знаете, у меня в баре одна минеральная вода и лимонад.
Буквы «т» и «р» она произносила твёрдо, с многократным запасом прочности — у женщины был дивный акцент.
— А у меня водка, — я улыбнулся. – И ром с джином. Обменяемся?
— С удовольствием.
Мы разошлись по нашим номерам, всё происходило легко, само собой. Я прихватил с собой несколько бутылочек с водкой, джином и ромом. Незнакомка взяла алкоголь и протянула мне банку с «колой», руки наши встретились, возникла некоторая суета и… мы оба замерли в ожидании, глядя друг другу в глаза.
Внизу раздался небольшой газированный взрыв. Прошло ещё несколько томительных секунд, но никто не закричал истошно: «Помогите!», «Убили!», «Врача!» Всё было тихо.
— Нам повезло, — я продолжал сжимать её теплые подвижные пальцы…
— Мы держали банку вместе, как думаете, кого из нас привлекли бы за убийство?
— И меня, и вас. Мы – соучастники.
Она деликатно высвободила свою руку, но тут же сгладила неловкость:
— Мне нравится слово «соучастники».
— Вам дали бы значительно меньше.
— Почему?
— Потому, что вы – очень красивы, — я удивился сам себе. – Очень.
Она серьезно кивнула, я опять почувствовал неловкость.
— Сейчас принесу вам новую «колу», надеюсь, в этот раз обмен пройдёт успешно.
— Меня зовут Андрей, — торопливо сказал я, мне не хотелось, чтобы она уходила.
Она бесшумно исчезла в своем номере:
— А я — Карлыгаш…
— Карлыгаш это…
— Это Ласточка, — она протянула мне «колу». — А вы из Москвы?
— Да, а как вы…
— Вы тоже говорите с акцентом. Я училась в Москве, Высшие курсы сценаристов.
— Вы знаете Алма-Ату?
— Я прожила здесь двадцать лет, половину жизни.
— Покажете город?
Я приятно удивился, Ласточка не скрывала свой возраст видимо и потому, что на сорок она никак не выглядела.
— Ну, — соседка моя задумчиво затянулась, что-то решая, затем откинула волосы со лба. – А когда?
Я вспомнил о визитке, что дал мне водитель такси. «В любое время ночи», сказал он, именно так и сказал – ночи. Правильный водитель, видимо, с большим опытом.
— Прямо сейчас. У меня есть хороший знакомый таксист, а у него есть хороший Mercedes. – «Знакомый» хотел добавить я, но не добавил.
Ласточка посмотрела на меня оценивающе, с некоторым новым интересом. Мне необходимо было немедленно добавить что-то на весы её сомнений…
— Знаете, — сказал я, перебивая свои мысли, — сегодня в самолёте мне приснилась моя собственная смерть.
— Что?!! – она округлила глаза.
— И я хочу вам об этом рассказать, но после нашей прогулки.
— Любопытно… Но… это шантаж, вы знаете?
Я развел руками, да, шантаж, но что же делать?
— Мне… надо одеться. Вы позволите? – она спрашивала совершенно серьезно.
— Да, конечно, – я кивнул, – разрешаю. А я пока вызову такси.
— Давайте встретимся в холле, — Ласточка так и не улыбнулась, — примерно через сорок три с половиной минуты.
— Отлично! – я улыбнулся за неё.
В номере я снял трубку телефона, вынул из кармана визитку таксиста и замер. На визитке значилось: Amanjol Schumacher, Driver, и ниже – номер телефона. Набирая цифры и слушая гудки, я представлял себе Ласточку в её номере, — мягкий свет многолетнего чужого уюта, скинутый халат. Что остаётся? Воскресение. Трусики? Работа, фестиваль. Лифчик? Понедельник и вторник. Крохотные трусики, вероятно, и никакого бюстгальтера. Итого: три дня — новое направление, которое, возможно, изменит жизнь. Вероятно, нет и трусиков. У неё небольшая, ещё упругая грудь и тёмные…
В трубке возник озабоченный и одновременно уверенный голос:
— Слушаю вас…
Я ещё раз мучительно вчитался в его визитку. И произнес, не споткнувшись:
— Аманжол?
— Я!
— Вы были совершенно правы, а я ошибся. Страна моя Москва, вы помните?
— Отчетливо помню, фестиваль, – он заулыбался в трубку. — Куда нам надо ехать?
— Нам надо ехать по Алма-Ате.
— Задачу понял! Через… двадцать минут буду ждать вас перед гостиницей, да?
— Да!
Он дал отбой, и я подумал, какой умный, более того, понимающий driver.
Я проверил документы, деньги, ключи, выходя из номера подумалось мимолетное — в замках и ключах есть что-то неприличное…
Ожидая Ласточку, я пытался понять её серьезную сосредоточенность и свои желания, я пытался оценить наше совместное будущее… на ближайший час, часы?
Мимолетно подумалось о Виктории и Насте, но Москва была сейчас в другом и далеком времени… «Так навсегда ты сейчас от меня, так далеко…»
Когда она вышла из лифта, я не сразу узнал её. На ней было чёрное короткое платье, открывающее ноги безупречной стройности, не казашка, подумалось, чёрные чулки, белые туфли на высоких каблуках и белый тонкий пиджак, легко накинутый на плечи. Волосы её были затянуты в тугой хвост. Рот из темно-вишневого превратился в алый. В голых руках Ласточка держала чёрно-белую сумочку — завершающий штрих. Я вспомнил Коко Шанель и её: «На свете существует только два цвета, которые заслуживают нашего внимания — черный и белый»
— Все слова бессмысленны, — сказал я, почти демонстративно вдыхая её ароматы.
— А то! – она грустно улыбнулась.
В мёртвом свете неона лицо её выглядело моложе, привлекал намёк на макияж.
Мы сели в такси на заднее сидение и я не удержался:
— Schumacher и Driver я перевёл, — сказал я таксисту, обращаясь к Ласточке, — но что значит Аманжол?
Интимный сумрак салона был приятно тесен – случайные взаимные прикосновения, край платья, её плотно сдвинутые коленки – деликатно манящая близость.
— Король скорости, — ответил таксист серьезно, — властитель дорог! Имя. Это я.
— Егоза, непоседа, — сказала Ласточка, улыбаясь в темноте.
— Schumacher, — говорю,- необычная казахская фамилия.
— Это псевдоним, — Аманжол улыбнулся. – Так что? Нам предстоит магическое волшебное путешествие?
Я обернулся к Ласточке и с трудом удержал себя, так близко было её лицо.
— Проспект Абая, — сказала она, — театр имени Мухтара Ауэзова, затем доедем до места, которое в народе называют Тёщин язык, потом галерея, кинотеатр «Арман», затем театр имени Лермонтова. После этого заедем на улицу Шагабутдинова, там течет Весновка. И если хватит терпения, – она вопросительно посмотрела на меня, — Медео.
— Обширная программа, — одобрил Аманжол, — до утра.
И мы поехали…
Шёпотом она рассказала мне о том, как они жили на улице Шагабутдинова, дом сорок семь, и если подниматься вверх, к горам, то увидишь книжный магазин «Жазуши». В Алма-Ате два направления — вверх, к горам и наоборот. И в этом книжном я купила Андрея Платонова «Чевенгур», и, знаете, была в шоке от этого романа. А чуть ниже нашего дома протекала Веснянка — маленькая речка. А ещё в Алма-Ате есть прекрасный русский театр имени Лермонтова, и там мы всей семьей смотрели «Собачье сердце». А в семьдесят восьмом году в Алма-Ате сняли фильм «Шествие золотых зверей». Сценарий этого фильма писал знаменитый Юрий Домбровский, автор «Факультета ненужных вещей». А потом мы переехали в Павлодар. Затем я уехала в Москву и поступила на Высшие курсы…
Легкий пиджак сполз с её плеч. Мы незаметно привалились друг к другу, она взяла меня под руку, мгновениями я ощущал кончиками пальцев рельеф рисунка на её чулках. В какой-то момент стало тревожно слушать её шепот – с Ласточки спало напряжение, возникло чувство надвигающейся откровенности — в словах, позах, жестах и, возможно, в объятиях…
— А на этот фестиваль, — сказала Ласточка, — я привезла свое документальное кино «Алма-Атинские встречи», снимала фильм три года. Интересно, оценит ли его жюри?
В этом месте я вздрогнул, она была так близко, и эта близость становилась невыносимой своей незавершенностью. Я осторожно, еле касаясь, обнял её за талию, Ласточка, помедлив, предупреждая, положила прохладную ладонь на мой пылающий лоб, и я, мучаясь, убрал свою руку, навсегда сохраняя прелесть прикосновения… Но пауза между нашими жестами давала мне, а возможно, и нам, надежду…
…Мы гуляли, катаясь, по ночной Алма-Ате часа три под музыку Montefiori Cocktail, FSB, Omega, Speace, SBB, Zоdiac и Matia Basar — таксист, ко всему прочему, оказался меломаном. Рассматривание в ночи однообразной советской архитектуры нарушало пикантность сюжета, эта часть прогулки явно не была прелюдией… Посещение Медео отложили без слов, сейчас это было бы бессильным безумием. Уже под утро Аманжол порадовал нас чудесной песней «Саулемай», которую пел молодой Батырхан Шукенов, солист «А-Студио», тогда они ещё были вместе… Наконец, мы заехали в кафе напротив нашей гостиницы, и я отпустил «властителя дорог».
— Постарайтесь этим утром, — напутствовал меня Аманжол. – Завидуя, верю в вас.
— Спасибо, — я протянул ему на выбор две бумажки: доллары и евро, Аманжол выбрал евро.
— По сложившейся традиции!
После кофе, сока и пирожных с киви мы зашли в гостиницу, взяли ключи, поднялись на наш седьмой этаж и я, придерживая за голый локоть, довел Ласточку до её двери, номер 7-777. Она высвободила локоть, почти артистично развернулась на носочках, заглянула на мгновение в глаза, и, приподнявшись на цыпочках, поцеловала меня. Поцелуй был замедленным, сладким, предчувствуя и предвкушая, я мечтал о её подвижных лакомых губах всю нашу поездку, она, понимая это, длила и длила поцелуй и я, теснее обнимая Ласточку и чувствуя её небольшую, неодолимо манящую грудь, вдруг, обмирая, понял — мне всё дали здесь и сейчас, продолжения не будет.
— Спасибо за дивно длинную ночь, — она почти трогательно прижалась ко мне, — но вы так и не рассказали мне, а ведь обещали…
Ей было уже неинтересно, она уже решила – нет, но я попытался:
— Огромная темная комната без дверей и окон, которая стремительно куда-то падала, и я в бесконечности этой комнаты ожидал страшного удара, но его так и не последовало, последовала отчетливая дата. Это и была моя смерть в том самолётном кошмаре.
— Ужасно… — она прикоснулась ладошкой к моей щеке. – А что с датой? Сколько вы ещё проживете?
Всё было решено, я не был допущен, это было мучительно и очевидно понятно.
— Мне кажется, я уже умер…
— С… покойной ночи!
Дверь за Ласточкой закрылась.
Подумав о завтрашнем-сегодняшнем дне, я пробормотал бессмысленное: «И вам…» и очутился в своем пустом номере, где всё, оставаясь прежним, сделалось иным, но переживать это заново уже не было сил…
Ночью мне снилась Карлыгаш, она иезуитски медленно приподнимала подол своего платья, и там, во сне, на рискованной черте-границе её платья я просыпался и продолжал спать, понимая, что сплю, и во сне вспоминаю Эдгара По…
Очнулся я к «утру обеда», сразу после кофе спустился вниз, перешел улицу и оказался в пресс-центре фестиваля. Весь этот длинный пылающий день я смотрел конкурсную программу, и только к вечеру сообразил — фильма «Алма-Атинские встречи» я не увидел. Ещё раз сверившись с представительскими документами, убедился — ни Ласточки, ни её картины в конкурсе не было заявлено.
Я вернулся в гостиницу и постучался в номер 7-777, дверь мне открыл толстый человек в полосатой арестантской пижаме и в ницшеанских усах.
И он ответил мне, сокрушенно качая лысой головой:
— Нет, слушай, только что вселился в номер, голубей-горлинок видел, их много в Алма-Ате, но ни одной ласточки, извини, дорогой…
Ничего не понимая, я спустился вниз, в бар гостиницы, страдая уже в лифте, — что может быть хуже несостоявшегося приключения? Разве что только сон о собственной смерти, с памятливой датой в финале…
В баре я сел за пустой столик у окна и заказал две чашки кофе.
Москва-Алма-Ата-Москва, 7-10 августа 2012 г., 28 сентября 2014 г.
Открытый космос, Элла Пугачёва и Satisfaction.
— Все вы, поэты-писатели-артисты, немного игорьки мусоргские-болтромеюки…
(Глеб Шварц, из разговора)
Проснувшись в сумерках спальни Игорёк Болтромеюк с ужасом вспомнил, что в следующем году ему исполнится сорок лет…
Сорок лет, а где твои поэтические сборники? Поклонницы твои где? Где счета в Швейцарии? Или хотя бы в Сбербанке? Поездки по миру где? Есть только, смещая ударение на «о» — «по миру»…
Игорёк сосредоточился, точнее вспоминая дату… Да, ещё целый год…
Год до сорокалетия как-то мирил с жизнью, давал надежду — всё получится.
А если нет?
Эти кошмарные, обморочные мысли стали приходить в последнее время именно под утро, сделалось страшно и Игорёк осторожно придвинулся к спящей жене.
«С ужасом», «обморочно», «кошмарно» — нет, надо решительно менять стилистику, язык, мировосприятие. Мысли материальны, а значит, меняя стилистику, надо думать о Нобелевской премии по литературе. Болтромеюк попытался представил себе свою речь на вручении премии…
— Надо менять мировосприятие, язык, стилистику…
Слово «менять» напомнило ему вчерашний вечер, жена напряженно разговаривала по телефону с их квартирантами. Речь шла о том, что теперь молодой паре влюбленных, что снимали у Игорька квартиру — наследство бабушки — нужно было платить не рублями, а долларами.
— Меняем рубли на доллары, — строго сказала жена в трубку, — всё-таки мы живем в России, поэтому доллары предпочтительнее.
Игорёк похолодел, чтобы они делали без этой второй квартиры?
Затем Болтромеюк подумал о том, как же ему повезло с женой, Анджелой Николаевной, что ни говори, а жена – половина жизни.
Анджела Николаевна, зарабатывая совсем немного, редактировала литературный сайт «Пишущий Павлодар», или что-то в таком же роде графоманское, сам Болтромеюк не способный к ежедневному труду, радовался мелким, случайным переводами в интернет-изданиях. Стабилен был только доход от сдачи второй квартиры.
Слава Богу, думал Игорёк, что так вовремя умерла бабушка, а затем мама, и он стал обладателем двух московских квартир, что и позволяло Болтромеюку вдумчиво заниматься творчеством.
Жена предложила Игорьку размещать стихи на многочисленных однообразных поэтических сайтах, но Болтромеюка пугала хамская реакция местной публики, авторов-поэтов и, особенно, поэтесс. Эти сайты заполнены первопроходимцами от литературы…
Трагичная неспособность реализовать себя в реальной жизни, и, как следствие — неспособность к настоящей, живой любви, вот и всё интернет-творчество, думал Игорёк, всё уходит туда — в виртуальный мир…
Нет, это не для него. Он предпочитал время от времени рассылать свою поэтику в издательства. Но стихи уходили в никуда, редакторы, захватившие законным путем власть в редакциях не отвечали — стихи уходили в бесконечность вечности…
Красиво, подумал Игорёк, надо будет записать это — «бесконечность вечности».
Болтромеюк представил себе блестящие, а возможно и блистательные строки своих стихов, которые улетали за границу открытого космоса… Игорёк не очень понимал, что значит «открытый космос», но про космос звучало таинственно и масштабно.
Жена в полусне нашарила среди одеял и прижала руку Игорька к своей груди. Грудь была тёплая, обширная, с большим и твердым, как вишня, соском. Мгновенно, сами собой возникли слова: «упруго», «подруга», «подпруга». Три слова, подумалось, а ведь это – сюжет, надо будет записать, пригодится где-нибудь…
Женская грудь должна помещаться в мужскую ладонь, Болтромеюк откуда-то знал это. Грудь жены с трудом помещалась в обе ладони Болтромеюка. «Обеи хороши, когда больши» — вспомнилось пошлое радио, что без конца играло-бубнило у соседа в машине.
Девичья грудь и грудь женщины – совсем разные… притяжения. Вот тема для стихотворения – разные возрасты жизни, разные притяжения. Что будет мне мило через десять лет? А через двадцать? А буду ли я через двадцать лет? Или, вслед за своими стихами, уйду за границу открытого космоса?
Когда полгода назад Игорёк хоронил маму, он взял под руку свою будущую жену, Анджелу Николаевну, поэтессу из Северного Казахстана, и почувствовал объём и тяжесть её груди. Это были странные ощущения жизни на берегу смерти неглубокой вечной могилы…
С трудом отодвигая пласты земляных воспоминаний, Игорёк лег на бок и представил жену в ванной – вскинутые руки, влажная грива черных волос, отчетливая талия, тяжкие бедра – казахстанская Венера скульптурных форм в скользко скрывающей откровения пене…
Вспомнился давно забытый Эдуардас Межелайтис и его поэтический цикл: «Твои волосы», «Твои глаза», «Твои руки»… или что-то вроде того.
«Твоя печень», «Твои подмышки», подумал Болтромеюк, «Твой мочевой пузырь», «Твоя левая грудь»…
По несложной ассоциации, он вспомнил о том, что молока для утреннего кофе нет, а стало быть, надо будет идти в магазин. И отлично!
Игорёк любил ходить в их супермаркет за какой-нибудь необходимой мелочью, особенно по выходным, особенно по утрам. Провинциальная, пустая в эти ранние часы Москва неизменно радовала Игорька. В супермаркете Болтромеюку кивала уже знакомая кассирша, удивительно похожая простоватой улыбкой «со щербинкой» на Аллу Пугачёву ещё приятного, уже невозвратно далекого, среднего её возраста, истаявшего без следа.
— Как вы похожи, — вежливо и сдержанно восхитился при знакомстве Игорёк.
— Внебрачная, но любимая дочь примадонны, — серьезно пошутила кассирша, смутив Болтромеюка откровенным взглядом.
Игорёк замер в томительных, а значит, не совсем пустых предчувствиях.
— Вы не поверите, — продолжила кассирша, — но меня и зовут, почти так же, как её, с розницей… — кассирша смутилась, — то есть с разницей в одну букву – Элла Пугачёва.
Одна буква может решит… тело, подумал Болтромеюк.
— Вы красивее, — пустился во все тяжкие лёгкого флирта женатый Игорёк.
Болтромеюк вспомнил первый, и вероятно, лучший альбом Пугачёвой — «Зеркало души» и любимую свою песню — «Мы не любим друг друга».
Некстати возникла болезненная «картинка» расставания с единственной Асей, и Игорьку стало горько. «Горько!» — отвратительное слово, особенно на чужих свадьбах…
Коломенское, позднняя осень, и Асины слова под шорох умирающих листьев:
— Мы не увидимся больше. Я выхожу замуж. Мы расстаемся. Я уезжаю.
И точки в финале. Расстаемся. Уезжаю.
И я уезжаю, совсем уезжаю
Куда-то в другие города и края…
Любимая Ася вышла замуж и уехала в Англию, «в другие края и города».
Отныне чужая, я радость чужая,
И радость чужая, и печаль не твоя…
Потом подумалось о том, что если бы не жильцы, что снимали квартиру умершей бабушки, то можно было бы закрутить роман с «Аллой Пугачёвой», кассиршей Эллой из супермаркета. Идея об альковном приключении была бессмысленна, как и история с Нобелевской премией, он знал это, я никогда не решусь…
Потом опять пришла мысль о квартире, на что жить, если не сдавать квартиру? На что и, главное, как жить? Нет любви ни в стихах, ни в жизни. Для меня нет.
Захотелось плакать, Игорёк прижался к спящей жене…
«Косые дожди за окном, а в с моем сердце зимняя стужа…», Болтромеюк вспомнил черновую строчку белого стиха, что сочинил вчера. Неплохо. Только если стужа «зимняя», то пусть дожди будут «осенними». Да, так лучше. А если ещё добавить «упруго», «подруга», «подпруга»? Условно, как вариант…
Надо встать, подумал Игорёк, сварить кофе и записать рифмы и строчку про косые дожди. Осенние косые дожди… Встать и записать, пока не забыл.
Ощутив уютный тёплый аромат, Игорёк поцеловал спящую жену в глубокое, волнующее пространство между грудей, тихо поднялся с постели и нашарив блокнот, который неизменно лежал на прикроватной тумбочке, на цыпочках пробрался в кухню.
Болтромеюк приготовил себе кофе, затем, стараясь не шуметь, записал всё то, что пришло ему в голову этим утром, испытывая нечто, напоминающее счастье…
Прихлебывая кофе без молока, Игорёк постарался продолжить стихи про косые осенние дожди, но родилась только какая-то хилая строчка с рифмой «не жди». Рифму с окончанием «жги» он зачеркнул. «Дожди» и «не жди» вроде бы напомнили что-то, но Игорёк, не стал вспоминать подробности, прихватив кофе, он вышел на балкон.
Окна в доме напротив порозовели — вставало солнце.
Горячий кофе отчетливо оттенял свежесть утра.
Кофе, солнце, утро, жизнь – всё, кроме стихов Игорька, было настоящее.
Кажется, там было не «Не жди», а наоборот — «Только очень жди»?
Во дворе гулко хлопнула дверца автомобиля, заработал двигатель.
…Всё решилось после похорон мамы, Игорёк, брошенный Асей, этой же ночью, расплакавшись, сделал предложение казахской поэтессе Анджеле Николаевне, так случилось, что именно в эти страшные дни поэтесса гостила у Игорька. Это совпадение показалось осторожно верующему Болтромеюку знаком Божьим.
— Вы должны выйти за меня, — твердил Игорёк. – Выйти за… за меня!
И Анджела Николаевна, прижимая мокрую от слез физиономию Болтромеюка к своей необъятной груди, согласилась. В тот момент Игорёк был почти счастлив. Он не мог быть один, он не мог быть брошенным всеми своими любимыми женщинами. После согласия Анджелы всё встало на свои места — жена заменила и маму и любимую девушку Асю. Анджела Николаевна переехала из Павлодара в Москву, они расписались, при этом жена, приставила к своей фамилии двойную фамилию Игорька и стала неправдоподобной Анджелой Алтынбековой-Мусоргской-Больтромеюк.
Любить одну-единственную, думал Игорек, а жить с другой, спасаясь от жизни и от любви, вот он — ужас Божьего блага.
Больше года они были в браке, но часто и с удовольствием сбивались на «вы».
— Успокойтесь, я прошу вас…
— Я успокоюсь, когда вы обнимите меня…
Болтромеюк допил кофе под возникшую внизу, в автомобильном радио, мелодию The Rolling Stones, Satisfaction.
Уходя с балкона в уютное тепло квартиры, Игорёк подумал о том, что в песне этой «кричалось и плакалось» о том, что «я не могу получить удовлетворения», я стараюсь, я очень стараюсь, но «не могу, не могу! Не могу!»
Почти счастлив, почти поэт, почти любовь, почти жизнь…
Посередине кухни, горящей светом солнца, Игорёк вдруг замер — всё показалось бессмысленным.
Игорёк в секунду осознал огромность и блеск прекрасного мира и обмирающее невыносимое бессилие от невозможности выразить всё это словами — no satisfaction…
Суббота, май 2003, 19 марта 2014 гг.
Звезда Любовь.
(Нечто, похожее на историю любви)
Проснувшись от головной боли в неурочное для себя время – было всего десять утра — Володя Писарчук, сорокалетний, временно не работающий уже на постоянной основе сценарист, подумал о том, что надо прекращать пить водку с Леонтовичем, эта собака пьет и не пьянеет, а мне двух-трех рюмок хватает… Или это были стаканы для коктейля?
Вроде бы вчера Сережа Леонтович, отличный фотограф, вернулся из своего Израиля, где он, кажется, снимал «очень живых» женщин на очень Мертвом море. И, ясное дело, заглянул в гости к «дорогому моему другу». Или это было позавчера?
С трудом поднявшись с постели, стараясь не вспомнить позавчерашнее-вчерашнее, преодолевая лёгкую тошноту, Писарчук, содрогаясь от грохота пустых бутылок, повлекся на кухню, к воде и к аптечке. Выпив две таблетки анальгина, Володя поставил на огонь крепчайший кофе — мысль о похмельной рюмке водки усиливала дурноту…
Рядом с холодильником стоял большой белый пакет с таинственной надписью The Dead Sea, 5 kg…
Господи, откуда? И, главное, что это?
Писарчук с трудом отодвинул ногой пакет и открыл холодильник. В холодильнике было гулко, две неказистые картофелины лежали, убитые, рядом с кривоватой вялой морковкой, образуя странную композицию, вызывающую почти неприличные ощущения одиночества и бесприютности. Морозилка представляла собой ровный, пустынный пейзаж Заполярной Лилипутии с крохотными сугробами и карликовыми глыбами льда. Есть было нечего, поход в магазин стал неизбежен.
Наличных рублей в доме не было, он помнил это, стало быть путь за продуктами был обременен заходом в обменный пункт банка.
Писарчук с тоской подумал о том, что придется заново открывать Стивенсона…
Зелёный том избранных сочинений Роберта Льюиса Стивенсона, купленный при случае на Арбатском развале, служил хранилищем для небольшого капитала Писарчука. «Остров сокровищ» ненадежно хранил сокровища надежных зеленых денег, девять сотенных купюр — доллары США.
— Мы в России, — неожиданно сообщил Писарчуку год назад бывший фельдъегерь, а ныне заслуженный пенсионер, хозяин квартиры, — а потому за жилье будешь платить долларами.
Год назад Писарчук написал свой последний сериал, и более, того, получил за работу деньги. Помня о заветах хозяина квартиры, Володя тем же днем обменял рубли на валюту.
Писарчук выпил чашку чёрного кофе, умылся, оделся, достал из Стивенсона одну купюру, проверил ключи, сотовый телефон и паспорт. Замерев в прихожей, Володя прислушался к тому, что делается в секции…
Володя, снимающий квартиру и не имеющий московской регистрации, опасался встречи с примерным румяным участковым полицейским, который время от времени участливо появлялся в доме. Встреча эта сулила немедленную проверку документов, унизительные объяснения-оправдания, мелкие хлопоты, и внеплановые, и существенные траты. Будучи уже год без работы, Писарчук не мог себе этого позволить…
Володя осторожно отрыл дверь квартиры, в секции было тихо, и Писарчук мужественно шагнул в мир…
В кассе обменного пункта на сотовый как всегда не к месту и не ко времени позвонил Сережа Леонтович, выяснилась история загадочного пакета — это была глина необыкновенных целебных свойств, глина для тела с Мертвого моря.
— Для женского тела, – энергично и как всегда жизнерадостно проорал в телефон Леонтович, — для богатого женского тела! И как я её забыл у тебя, а? Ума не приложу!
Полная кассирша банка, сбившись со счета, вздрогнула за своим окном.
— Береги глину, отец, она бесценна! Я позже заеду, заберу! Ура?
— Ура. Конечно, ура…
Затем Леонтович зачем-то – просили его? – коротко рассказал подробную инструкцию по применению чудодейственной глины.
— Необыкновенно обманный, отец, омолаживающий эффект!
Кассирша протянула Писарчуку рубли, Писарчук, перепутав, промычал ей ободряющее: «Евреи же!», а в телефон: «Спасибо вам!» и дал отбой.
Выйдя из банка, Писарчук почувствовал облегчение, такое было каждый раз, когда он оставлял присутственные места. Или это просто подействовал анальгин, думал Володя.
…В магазине было совсем немного народу, что было прекрасно. Экономно взяв пачку доисторических «советских» пельменей, сметанный продукт и вчерашний батон — в московских сетевых магазинах не бывает свежих батонов — Писарчук пошел к кассе. Перед Писарчуком никого не было, кроме одинокой брюнетки, подумалось сразу и определенно именно так — одинокая.
На женщине были надетые белые кеды, голубые джинсы, которые при её ногах были оправдано тесными, и белая приталенная рубашка с двумя огромными карманами на груди. В голову пришло глуповатое и отчасти пошлое: «Карманы, полные грудей». Нет, решил Писарчук, это я не буду записывать…
— И два блока вот этих сигарет, пожалуйста, — брюнетка говорила тихо, но отчетливо.
У женщины было ещё молодое бледное лицо, но лицо было как будто бы загримировано «под очень средний возраст». Между острых, мастерски нарисованных бровей, имела место озабоченная морщинка, которую тут же захотелось разгладить, и казалось, что это можно было сделать одним уверенным движением указательного пальца. Опущенные вниз кончики губ имели пока короткие, но уже горестные продолжения. Чудесно-чёрные, до плеч, подстриженные с математической точностью прямые волосы, примиряли с жизнью своей богатой пышностью, обрамляющей лицо. Глаза можно было бы назвать красивыми, но они, борясь с критическим внутренним взором и проигрывая, смотрели на мир напряженно, почти загнанно. Этот взгляд прибавлял женщине пару лишних лет, выглядела она на сорок с большим хвостиком — Писарчук увидел всё это мгновенно.
У кассы возникла суета, был только один блок сигарет и ещё две пачки.
— Давайте, что есть, — сказала женщина.
Кассирша достала сигареты, пробила чек, затем нашла ещё одну пачку, пробила ещё один чек, но тут не хватило двух рублей, без них не сдавалась ровная сдача.
Писарчук быстро достал из кошелька монетку…
— Я добавлю, – он протянул два рубля кассирше.
— Вы хотите заплатить… за покупательницу?
— Да, именно.
Кассирша приняла монету, Писарчук ощутил на себе быстрый, полный благодарности взгляд, затем еле расслышал: «Спасибо…»
Рассчитавшись за своё, Володя отошел к стойке с корзинами. Вдруг раздался глухой стук, к ногам Писарчука подкатилась банка с кальмарами. Володя поднял банку и протянул её женщине.
— Благодарю, — она смущаясь, посмотрела на Володю, огромными синими глазами – глазищами, подумал Писарчук — неловко сунула консервы в огромный пакет с продуктами и вышла на воздух.
Писарчук, выдержав зачем-то паузу, вышел следом.
Женщина шла к дому Писарчука, через минуту она спокойно обернулась:
— Вы меня преследуете?
— Я просто иду домой, видимо, нам с вами по пути.
Она ничего не ответила, Володя ускорил шаг и осторожно прикоснулся к её руке:
— Позвольте…
Хмуря брови, она молча отдала пакет…
Её дом был совсем рядом с магазином, у подъезда она всё так же молча взяла у Володи свои покупки.
Не пригласит, подумал Писарчук.
— А мой дом вот, через ваш двор, — сказал Володя, предлагая свой вариант.
— Спасибо, — она не смотрела на него.
— Пожалуйста.
Все слова вроде бы были сказаны, но мизансцена отчего-то тянулась, докучливо продолжая непонятное пока действо.
— У меня дома больная мама, — сказала вдруг незнакомка, — и сын с семьей. С женой и с моим внуком. Мы все живем в двух комнатах и в кухне, конечно… Я живу и работаю в кухне…
Она неловко достала из тесных джинсов ключи.
— Извините…
Женщина вошла в подъезд, Володя проводил её стеснительным взглядом.
Писарчук, вздохнув, двинулся домой, думая о том, что он ничего не может и ничего не умеет. Последний роман Писарчука, так и не начавшись толком, закончился решительно ничем. Девушка-редактор, приехавшая из Воркуты, выяснив, что Писарчук не москвич, твердо сказала:
— Извини. Я сама такая, как бездомная дворняжка – нищая и ничейная…
Самое обидное было то, что девушка ушла от Писарчука посреди ночи, они так ничего и не закончили…
Вспоминая имя редакторши – Лена? Алёна? — и думая о том, что той ночью надо было солгать, просто солгать, Володя поставил на огонь воду в кастрюльке, и стал прикидывать, двенадцать пельменей ему сварить или всё же пятнадцать?
Решил просто, поделить пачку на три раза, много есть — вредно.
Писарчук варил пельмени и думал о своей суровой незнакомке, о её огромных карманах на рубашке, о том, что у неё кажется не было лифчика, да и в самом деле, какой лифчик при таких формах и такой жаре?..
И весь этот долгий пылающий июльский день, удивляясь себе, он представлял её больную маму, её сына, невестку, внука… Он думал, вспоминая синий взгляд, о ней.
С того дня Володя поменял режим дня и маршрут, теперь Писарчук, покупая всякую мелочь, посещал магазин через день, в одиннадцать утра, и возвращался домой, проходя мимо её подъезда…
— Вы знаете, вы всё-таки меня преследуете.
Володя, вздрогнул, размышляя над тем, побаловать себя и купить эти дорогие немецкие сливки для кофе, или не купить.
Она, кивая сама себе, сосредоточенно смотрела на него.
— Меня зовут Владимир, — сказал Писарчук, — я не маньяк и не убийца, я — сценарист.
— Надо же, — женщина даже не улыбнулась, — вы тоже пишете?
Писарчук кивнул, он стал учиться её содержательному немногословию.
— И я.
Она писала обзорные статьи для разнообразных арт-журналов.
В этот раз в её гардеробе поменялась одна деталь – незнакомка была в мини-юбке, и он, как ему казалось, незаметно, с тайным удовольствием любовался её приятно полными и, одновременно, стройными ножками…
Они вместе обошли магазин, вместе встали в кассу, и он, поднося пакеты, опять проводил её до уже знакомого подъезда.
— Платят регулярно, но немного.
— У меня наоборот — нерегулярно, но много…
— Так лучше, — сказала она, — больше свободного времени…
Она оставила ему свой электронный адрес: Love69, это произошло просто, само собой…
— Любовь – это я. И я разведена. И мне сорок пять лет.
— Мы ровесники, — Писарчук для чего-то прибавил себе лишние годы.
— Не лгите, молодой человек, — сказала она, — это не есть хорошо.
Этим же днем Писарчук написал ей письмо, которое отправил, проверив все опечатки, только утром следующего дня.
Политес выдерживаю, думал с неприязнью Писарчук, болван.
Ничего особенного он не написал, поделился призрачными планами на новый проект и дал ссылки на свои сериалы. Любовь ответила…
С того дня Писарчук перешел на свой обычный режим, то есть поднимался к завтраку около двенадцати дня и первым делом проверял почтовый ящик.
Через несколько дней понял, он ждал писем от Любови.
Он высылал ей свои рассказы, которые «сами собой» писались «в стол», «для себя», он давно оставил попытки публикаций. Она, поддерживая, сдержанно высказывалась по поводу его текстов. Кроме этого, Любовь снабжала его своими статьями о скульпторах, поэтах и художниках, иногда она высылала свои стихи, которые тоже писались «для себя», и «в стол».
— В стол. А ящик стола закрыть. А дом со столом сжечь…
Иногда она писала ему о своем внуке, называя его «Мои синие озера».
Июль незаметно стал августом, они оба не знали, что происходит, но однажды, когда они в очередной раз встретились в магазине, он решился и пригласил её в гости…
— На кофе? – уточнила она.
— На глину, — неожиданно для самого себя сказал Писарчук.
— Что… Что?!!
— И на кофе, конечно, тоже, — сказал Писарчук, затем торопливо добавил, — никаких вопросов, я вам подробно напишу в письме.
…В финале письма он сообщал: «Приходите, если согласны, я вас встречу».
И она ответила ему: «Встречайте!»
Был прозрачно-призрачный августовский вечер… Она вышла из своего подъезда, на ней был легкий спортивный костюм и всё те же белые кеды, Писарчук молча улыбнулся, она, смущаясь, кивнула в ответ, он забрал у неё невесомую сумку.
— Там халат, ночная рубашка, — сообщила она, — зубная щетка, всё, как вы написали, плюс мои сигареты и спички, терпеть не могу зажигалки…
— Спички – это кстати…
Они прошли через пустой двор к его дому, поднялись на лифте, вошли, не зажигая свет, в квартиру…
— Очень привлекательно пахнет, – она перешла на шепот, в темноте это было особенно пикантно.
— Я, готовясь, готовил, — он ответил еле слышно, касаясь губами её уха.
Писарчук утвердил на корзине с бельем подсвечник с единственной свечой, чиркнул спичкой, в углах ванной тут же возникли живые таинственные тени и зеркало отразило потусторонний мир.
Он открыл воду, краем глаза увидел — она сосредоточенно раздевалась…
— Полежите немного в пене, — сказал Писарчук, — а я пока всё сделаю…
На кухне, разрезая пакет The Dead Sea, он мысленно поблагодарил Сережу Леонтовича, напрочь забывшего про свою глину. Верно, там произошла какая-то любовная драма и у Сережи всё вылетело из головы…
Вежливо постучавшись, и услышав спокойное: «Да, конечно», Писарчук вошел в сумеречную ванную с большой миской душистой глины, он хотел сказать… но этого не потребовалось — Любовь, как и Венера возникла из пены…
Он начал с шеи, бережно нанося тёплую глину тонким слоем, затем плечи, спина, руки…
Она не сняла цепочку с крестиком и он, вздрогнув, замазал Его глиной…
Когда он вопросительно коснулся её груди, она накрыла его руку своей ладонью и ответила, где и как можно.
В мгновенном ужасе Писарчук увидел какую-то фигуру, дикую и неуместную здесь и сейчас, как будто бы подглядывающую за ними – собственное секундное отражение в зеркале…
Продолжительно «рассматривая» кончиками уверенных пальцев даже тайное, он вылепляя, создавал эту женщину, подражая божественному…
Она, одобряя, помогала ему, медленно поворачиваясь, поднимая руки, сдвигая ноги – это было сакральное таинство за пределами слов, это был акт откровенной эстетики.
Когда глина подсохла, он совершил ещё одно головокружительное кругосветное путешествие по её телу, смывая глину горячим душем, омывая крестик, возрождая вместе с Ним обновленную Любовь.
Затем он тщательно растер её огромным махровым полотенцем и накинул на плечи халат…
И после, в обморочной маревой тишине ночи еле различимым шепотом она рассказывала-читала ему свои стихи, потом они разговаривали, она курила на балконе в небрежно распахнутом халате, он пил остывший кофе — время сделалось вечным.
— Никогда не думала, что закуски в три утра, это так восхитительно. Про глину для тела я умолчу, прекраснее этого нет ничего, разве что звезды на утреннем небе…
И уже на рассвете, не ожидая ответа, он услышал, не узнав, свой голос:
— Давайте будем всю жизнь… на «вы».
Но ему, улыбаясь, ответили:
— Когда так нежно, то это, знаете, уже и не изнасилование…
Прошёл год…
Июль-август 2014, сентябрь 2015 гг.
В гробу сидел живой покойник…
Не подумав, я вылез из Настиного автомобиля, и в ту же секунду у меня под ногами раздался адский взрыв, полыхнул огонь и появился дым!
В полуобмороке, я отшатнулся к машине…
— Какой урод?!! – закричал кто-то в мегафон. — Какой это урод?!! Взорвал шашку?!! Их всего шесть осталось!
Я отчего-то сразу подумал про себя.
Мегафону, посмеиваясь, ответил другой мегафон:
— Не волнуйся, Кэп, подвезли шашки! Взрывай, не хочу! Хоть половину Берлина!
Оба мегафона звонко расхохотались раскатистым эхом.
Только я вновь осознал себя в этом мире, как мимо меня, в облаке волнующего парфюма, прошли две юные дамы в почти несуществующем «бикини».
— В четвертом павильоне похороны! – закричал некто в мегафон. — В четвертом!..
Девицы в «бикини» на похороны, ужаснулся я, вдыхая флюиды Франции?
— Массовку в четвёртый павильон, быстро! – орал мегафон. — Пока покойник не прибежал! Где его кстати, черти носят? А?!!
Они что, подумалось, параллельно снимают, похороны и аварию? А при чём здесь девицы в «бикини»?!! Ни туда, вроде, ни вот сюда они не подходят.
Тут я вспомнил корявую шутку Коли Пирожкова, нашего продюсера:
— Красивые коты и ладные девки подходят всегда и везде!
Я содрогнулся — мимо пронесли, задев меня углом, нарядный, сияющий чёрным, гроб. В гробу сидел живой покойник, в белых руках покойник держал бутылку минеральной воды…
— Гроб не нужен! — закричал в мегафон некто невидимый. — Нужен один покойник!
Я узнал голос, это был Сашка Наказыкин.
Работяги тут же резко опустили гроб, покойник вывалился.
— Мать!!! – заголосил покойник. – Вы чего?!! Так же и убить можно!
— Ты и так уже на том свете! – сообщили ему и добродушно добавили еще несколько слов. Про мать…
Неожиданно включили поливальную машину.
— Дождь!!! – завизжал узнанный мной невидимый Сашка. — Выключите! Воды-то нет ни черта! Кастинг позже! После покойника!
Дождь выключили, но я всё же отчасти, промок…
— Собака где?! Гав-гав!!! – кричал, гавкая, мегафон. — На месте происшествия должна быть собака!
Мимо меня в сторону павильона пробежала юная барышня. За барышней с трудом, переваливаясь, трусила, не особенно торопясь, упитанная такса на поводке. Компенсируя неторопливость, такса озабоченно подрагивала кончиком хвоста и замшевыми ушами. Я засомневался. И не зря…
— Что ты мне привела-а-а!!! – заголосил невидимый Сашка. – Собака нужна!!! Нормальная собака!!! Большая!!! Овчарка! Или дог! А не эта сарделька!!!
— Где полиция?!!
— Да не полиция!!! А следственная группа!!!
Покойник, булькая водой, подошел ко мне.
— Массовка? – с пониманием кивнул он.
— Что-то вроде, — в сомнениях сказал я.
Вблизи мертвец был страшен, одни серые губы чего стоили…
— Нравится?
Я содрогнулся. И не успел ответить, — мимо нас, едва не задев, с воем пронеслась машина, на борту которой значилось: «Следственный комитет».
— Пока не знаю, — я опять вздрогнул.
— Понравится! – убежденно кивнул покойник и опять сосредоточенно булькнул водой.
— Я вот третий месяц всего в искусстве, а уже по ночам не сплю…
Воду из бутылки он пил осторожно, чудовищно вытягивая губы, опасаясь испортить грим. Смотреть на него было неловко, я посмотрел в небо, там собирались тучи.
— Чего, – спрашиваю, — не спите?
— Рисунок роли… — он в глубокой задумчивости посмотрел куда-то себе под ноги.
Я проследил его взгляд. И увидел затоптанные окурки — массовка…
— Обдумываю рисунок роли, — сказал покойник низким значительным голосом.
Я нервно оглянулся, но Насти нигде не было.
— Вы не нервничайте и не оглядывайтесь, — продолжил покойник. – Массовка как раз здесь собирается, я знаю.
— От сердца отлегло, — сказал я.
— А вы, вообще-то, — он сощурился и склонил голову к плечу, рассматривая меня, — не для массовки.
— Не подхожу?
— Если честно — нет!
— Досада! Я надеялся приобщиться… — я хотел добавить: «к искусству», но решил, что это прозвучит издевательски по отношении к покойному.
— Вы фактурный, — покойник улыбнулся белыми губами.
Я снова вздрогнул.
— Какой?
— Ну, такой… Большой. Выделяетесь из толпы.
— А…
И тут опять заполошно закричали в мегафон, но уже женским голосом с мужскими интонациями:
— Где мертвец бегает?!! Премии лишим!
— Я здесь! Здесь!.. – живо закричал покойник, теряя значительность.
— Четвертый павильон!
Покойник убежал с какой-то недостойной смерти суетливостью. Я вздохнул с облегчением, а зря — мне протянули конец пожарного гидранта с криком:
— Тащи, бля, дальше, на!..
— Ребята, а вы…
— Не разговаривай, отец, тащи, бля, там, мать, люди, на, ждут!!! Четвертый павильон! Куда, бля, покойника погнали на убой!
Я поволок гидрант к четвертому павильону, думая о том, что зря я эту сцену написал — похороны в дождь — штампы сплошные, как говорит режиссер Немых (Косых, Кривых). Да и сама смерть, по версии Немых (Козлых, Штампых) – штамп.
Тут из тревожных сумерек похоронного павильона на меня набросилась немецкая овчарка, вернее овчар, и я, замерев от неожиданности, услышал:
— Не волнуйтесь! Он не кусается! – хозяйка пса симпатичная, корпулентная дама в очках, нервная, как и её пес.
— Надеюсь на его порядочность, — сказал я, собирая волю в кулак.
И тут мне в бок саданули лестницей, точно в то место, куда и гробом, прицеливались они что ли?
— Чего, бля, встал, стояло?! Отойди, на…
Мимо нас стали нести-проносить невероятную лестницу метров на сто, и весь этот наш разговор про талоны и помрежа они несли эту лестницу.
— Вы помреж? Помощник режиссера? Вы?!! – дама с трудом удерживала на толстом поводке своего подозрительно молчаливого пса. — Нам нужны талоны! – хозяйка пса нервно поправила очки. — В столовую!.. Где…
Пес вдруг резко оскалил клыки и с недобрым прищуром посмотрел на меня. Пес смотрел молча, но в его бесстрашных глазах я отчетливо читал вопросы: «Талоны наши, кобель, где девал, а?!! Нюх потерял, да?!!»
Скажу сейчас, что я не помреж, и она тут же спустит своего овчара с поводка. С другой стороны талонов на питание у меня не было, и я опять мгновенно почувствовал себя виноватым.
— Чего вы молчите?!! Вы же помреж?!!
— Я не совсем… — начал было я.
— Где собака?!! – заголосил Сашка в мегафон.
— Собака здесь!.. – закричала хозяйка пса в таинственную траурную темноту четвертого павильона. — Но без талонов на питание мы отказываемся…
Лестница все-таки закончилась, эти двое занесли её в павильон, до Луны, подумалось…
Меня решительно взяли за рукав, и увлекли в другую от собаки сторону.
— Быстро сюда! К свету. Сюда. Быстрее…
У меня на голове оказалась чёрная фуражка офицера СС, мне на плечи мгновенно накинули китель с плетеным погоном, и тут же всё вокруг озарила бесшумная фотовспышка.
— Он может сыграть майора! – уверенно кивнул мне фотограф, странный дядя, по виду – слепой. На фотомастере были надеты чёрные круглые очки незрячего, и было решительно непонятно что он в этих очках различал-видел.
Какая-то дама, пикантно прижимая к пышной груди кипу бумаг, крепко взяла меня под руку.
Во рту у дамы дымилась сигарета, заправленная в мундштук с белой точкой — Dunhill.
— Вы же Капустин? – спросила дама значительным глубоким голосом. — Вы же будете пробоваться, да? На роль майора СС? – она деликатно пыхнула мне в лицо медвяным ароматом отличного табака.
— Подполковника, — сказал я. – Оберштурмбанфюрера…
— Как?! А разве… – дама суетливо зашелестела своими бумажками. – Странно…
— И я Морковин, — говорю.
Меня опять озарила фотовспышка.
— Волосы убрать с ушей… Зоя!
Какая-то девица (Зоя?) возникшая из ниоткуда, быстро спрятал мне волосы за уши, и опять я был ослеплен фотовспышкой. Я даже не успел возмутиться…
— Есть! – спокойно и очень значительно сказал фотограф.
— Есть-то, конечно, есть, — озабоченно сказала дама с бумагами, попискивая изысканным мундштуком, — но у меня тут есть только Капустин, и майор, и нет решительно никакого Морковина!.. И подполковника нет.
Я, сочувствуя, пожал плечами.
— Может быть, вы Морковкин? – дама трагически заглянула мне в глаза.
— Может быть, — засомневался я.
— Морковкин… Морковкин, — она с надеждой стала листать свои бумажки, — вроде был…
Дурдом, подумал я, снимая фуражку. Фуражка была плотная, настоящая. Я передал фуражку фотографу, Базилио этому. И китель снял от Hugo Boss.
— Вы куда это, а?!!
— Шнапса, — говорю, — выпить!
— А пробы? – закричала дама с мундштуком.
Но ей ответил фотограф:
— Зафиксировано!
Я пошел к машине Насти, выбрав, как мне казалось, наиболее безопасный маршрут.
— Эй, мужик! Выпить хочешь?
За павильоном прятались два неудачника, работяги, что тащили бесконечную лестницу.
— Мужик, третьим будешь?
— Шнапс? – спросил я, удивившись, меня первый раз в жизни назвали вот так — мужик.
— Зачем шнапс? – они тоже удивились. – Что мы — не русские? Водка!
И тут на меня набежала Настя.
— Поехали!
— Наконец-то!
— Ты вымок что ли?
— Вымок… Я тут чуть не погиб… два раза. Или три… Где была-то?
— Сашка бумажки долго подписывал. А я девиц в «бикини» отгоняла, — кыш-кыш! — вокруг него вились. Он же писать-то не умеет толком, пока буквы выучили-заучили, знаешь! Он же только кино умеет снимать. Ладно, поехали!
Видимо, по странному стечению обстоятельство, мы без происшествий дошли до машины.
— Юр, — сказала Настя какому-то Юре, — помоешь меня?
Я вздрогнул. И поймал себя на том, что я здесь постоянно вздрагиваю — то парфюм дев в «бикини» меня взбодрит, то край гроба зацепит, лестница эта, поливальная машина, пожарный гидрант, собака, слепой фотограф Базилио…
— Конечно, Анастасия Александровна!..
Анастасия Александровна… Через месяц Насте исполнялось двадцать три, Львице моей Августейшей.
Мы заехали в мойку, Настя подняла окна машины.
Я раскрыл папку, и содрогнулся, прочитав заголовок: «Натэлла и тбилисские вампиры». И первые строчки: «Натэлла замедленно оглянулась. Спасения ни было. Изо всех сторон наступали на неё жестокие и без пощадные площадные вампиры».
Заявка была написана левой ногой… отрубленной. Когда «площадные» и «без пощадные», то, разумеется, «спасения ни было».
Сценарии, присланные на студию от «свободных» «первобытных» авторов, просил меня просмотреть Баобаб, чтоб ему пусто было…
Я закрыл папку с этой сценарной чушью и в ту же секунду наступили мягкие интимные сумерки и относительная тишина — мир остался там, за окнами автомобиля…
— Дай сюда твой сценарий… — Настя забрала у меня папку.
— Чего?..
— Освежить хочу утренние ощущения…
По бортам и по крыше машины озабоченно зашуршали щетки и щеточки, суетливо заерзал поролон, мягко заструился шампунь…
Настя поцеловала меня в кончики губ…
Окна покрылись мыльной снежной пеной. Стало совсем темно, и тут мы стали целоваться по-настоящему…
…Когда мы выехали на Мосфильмовскую, Настя сказала:
— Я так тебе благодарна, знаешь…
— За что, Настя?
Я подумал о поцелуях наших сладких, но нет, интонации у Августейшей были другие.
— За мою жизнь, за эту мою жизнь…
И тут на Москву – в секунду — обрушился ливень!
— Да, — сказал я. — Фильм. Фильм. Фильм… Привет гениальному Федору Хитруку!
— Сашка всю смену дождя хотел, — Настя засмеялась. — Наверное, уже отсняли под поливальной машиной! Классика!
— Сбрось чуть-чуть, дождь же!
На спидометре у нас было девяносто, и лило у нас так, что дорогу не видно. Августейшая кивнула и… стала плавно прибавлять скорость, Lexus — отличная машина, и после ста теряется ощущение скорости.
Умереть неожиданно – это счастье, вспомнил я Цезаря, может быть сейчас?
Легко подумалось о смерти, вот сразу же после бессмертия…
…История, однако, не закончилась на этом, история имела продолжение…
Вечером нам позвонил Сашка, трубку взяла Настя. И Настя упала на диван, Августейшая дрыгала ногами, хохотала и корчила страшные рожицы в потолок, а трубка, между тем, продолжала «бухтеть» Сашкиным голосом.
— Что, — спрашиваю, — случилось?
Настя протянула мне телефон.
— Да, — сказал я в трубку, — чего?
— Тебя Питер ищет, — озабоченно сказал мне в ухо Сашка.
— Из Санкт-Питер-бурга?.. – глуповато уточнил я.
— Не остри так, тупым станешь! Питер!
— Какой Питер?! Чего ему?..
— Не чего ему, а кто ему! — сказал энергично Сашка. – Ты ему! Утвердили тебя!
— Кто? Куда?!! – я решительно ничего не понимал.
— Питер тебя утвердил! Питер Йоркин, режиссер с ZDF! На роль подполковника СС! Там нет подполковника, в твоем сценарии, там есть майор, но тебя утвердили именно как подполковника!.. Актер Капустин убивается веником! – Сашка замогильно заржал. – В твоем-их-нашем кино «Пять сыновей фрау Мюллер».
Сашка вдруг оборвал смех и зловеще добавил:
— Нацик проклятый, рожа твоя эсэсовская! Я всегда знал, вернее, подозревал… Есть в тебе что-то фашистское! Есть!
Когда-то в июле, 2006 г.
Ваша проза узнаваема, Андрей!Прочла,непременно. Для Вас время всегда нахожу….Особенно понравилось «описание» за витриной… Эпитетами такими экстравагантными тоже люблю баловаться. Творческих достижений!
Кира, спасибо вам за замечательные слова про «узнаваемость»! Очень бы хотелось, чтобы так это и было. Во всяком случае, я буду стараться!
Удачи, Андрей!
И вам, прекрасная незнакомка, удачи! Удачи вам, Лариса!
«Старик стоял на коленях, опускал длинную кисть для каллиграфии в стакан с прозрачной водой……………..» Андрей Ладога. Записки на манжетах.
Мелькнула красота
как древний иероглиф.
Но вечно солнце.
«Исчезающее…» Стихи.Ру. Ларисатарасова.))
Привет, Прекрасная Знакомка!
Лариса, здравствуйте! Очень приятно вас тут увидеть-услышать! Помню ваши дивные стихи и рад, что моя крохотная заметка послужила поводом к ним! Вот так и остаются в истории драматургии — Вы и я — рядом ))) Это, шутка, конечно, но в каждой шутке, как известно и так далее.
Лариса, спасибо вам!
Здравствуйте, Андрей!
Хорошие рассказы, стоят печати, два из них я читала раньше. Хорошие. Печатное издание — это печатное издание. Классика. Уровень. Достоинство.
Рада за вас.
Да уже и в бумаге печатают! Уже о сборнике именном речь идет, но всего этого недостаточно, необходимы экранизации, сейчас только это может как-то популяризировать сюжеты и привлечь к ним внимание.
А глупые режиссеры говорят о том, что рассказы «безсюжетны», в них мало действа, экшена, сплошная «рилика и нюболь» (лирика и любовь), так что вот.
Знакомый сценарист пытался продвигать свой сценарий. Ночевал у ПРиёмыхова, и тот твердо сказал: «Обещаю: найдем этот миллион, и фильм будет!» Но — умер. У одного губернатора… у другого. Все читали, хвалили, обещали, время шло…
В сценарии хватало всего: динамики, истории, красной нити. Я плакала, когда читала, живое действие, персонажи выписаны, сильные харАктерные сцены… не хватало миллиона. В долларах. Чтобы начать. Мецената не нашлось, спонсора — тоже. Потом началась Украина. Потом рубль упал… Сирия.
Пусть вам повезет, Андрей, и вы пригласите друзей на премьеру фильма, поставленного по вашим рассказам! Желайте сильнее, а мысль материальна…))
Да, все это так. Это связано с общим положением дел в стране, вот ни больше, но и не меньше, к сожалению. Деньги сейчас достаются — буквально! — только «родственникам и друзьям», и это — повсеместно. Но! Мы меняемся — к лучшему! — и вместе с нами меняются и времена.
А Приемыхова я очень люблю, один только фильм «Жена ушла» чего стоит. И «Холодное лето…» — классное кино.
Алексей, спасибо!
Рассказы мои «пишутся сами собой», так что, думаю, я вас порадую, ну, то есть, я на это надеюсь!
Еще раз — Спасибо Вам!
Всегда жду новых работ Андрея Ладоги!