ДМИТРИЙ БЛИЗНЮК. Бутерброды для лунатиков.
* * *
С тех пор, как ты растворилась шипучкой аспирина
в высоком бокале окна,
в рассвете с пузырьками птиц,
убежала деревцем в незастегнутых босоножках,
длинноволосой выдрой нырнула
в упорядоченную лаву метрополитена,
я сам себе напоминаю полено,
из которого скальпелем вырезаю твой образ.
Ты гуляешь вдоль берега —
жидкого рояля, предназначенного для игры босыми ногами,
и, клавиши волн наугад нажимая,
наша музыка могла бы звучать вечно,
если бы мы жили поперек времени,
брали бы кувалды и выламывали стены
хрупкой скорлупы мгновений, продлевая себя.
Но время неумолимо несет нас
по супермаркетам и буеракам.
Новым мирам тоже нужно дать шанс проявить себя.
—
ты уехала в Рим
напоследок выгрызла мне лицо и пах как лисица
это желание выбраться из прошлого
из чужой змеиной кожи из спального мешка
кто-то дал поносить чужое сердце
ты — недомогание лирическая болезнь
от тебя бессмысленно искать лекарство
остается писать стихи слагать стансы на станциях
или спать с другими женщинами
составлять фоторобот по памяти первой любви
(здравствуй детский садик: низкий кирпичный дворец
на курьих ножках и болотистое поле чудес
за павильонами) мы фототрофы
и питаемся светящейся пылью
как тюлени булькаем лирическим жиром
перетоплены в свечи те кого мы любили
я не знаю кто эта женщина которую я увидел в тебе
но ты подходишь к ней
как подходит бронзовая рама к пожару
я спросонья ищу губами тебя руками
с корнями выпрастываюсь из легкой земли сновидений
я вижу акварельных привидений
солнечные жабры жалюзи выдыхают танцующую пыль
разлука — грустный леденец для взрослых
танец на крыше небоскреба который крепко ухнув
вот-вот осядет под взрывом
и паук садится зубрить иероглифы с долотом и молотком
я бы самолично тебя отвез в аэропорт
но услышал крик судьбы «апорт!» —
кто-то безжалостный бросил мне боль как собаке кость
да ну его к Эйнштейну!
прощай
пиши письма в огонь
* * *
Париж просыпается в бигудях
Эйфелевой башни;
солнце кусочком сырой рыбы
лежит на голубой спине
девушки-столика в суши-баре.
Голуби ворчат, горчат, балуются крошками парацетамола,
и лиловый негр зазывает туристов в магазин doc,
вращает белками глаз,
выражает бильярдный экстаз.
Хочется быть утонченным эстетом,
тянутся в облака готическим черепом, точно шип Гауди.
Что мне дар скороспелый жаргона?
Что инфузория Бродского в кедах?
Птицы быстро и с изнанки ласкают крыльями воздух,
будто любовники на голодный желудок,
а вы с женой счастливы —
предпоследние жители Помпеи, —
извержение вулкана отменили.
Французская речь пахнет жабенятами, клубникой, уксусом,
легкой музыкальной простудой,
и утро в Париже — о! —
так кошка нежно когтем почешет по темечку мышь — «мур-р-р».
Мне индус улыбается —
золотые пломбы сверкают на солнце,
будто кто-то играет на гармони,
и с ним его дочь — большеглазая черная моль,
мы общаемся на ломаном английском —
собираем из осколков печенья разбитых зверюшек,
проплывают пузырьки хорошеньких женщин,
и отвесные лотки со свежими газетами
(пальцы давят свежие буквы, будто сытых москитов).
Вот плавно подъезжает поезд на воздушной подушке —
удав с глушителем.
Увидеть Париж — и… только жить!
* * *
Ты — игла внутри цветка,
троянский конь посреди цветущего сада,
уж, запутавшийся в тонких чулках.
Твой день, точно безрукий великан
с голым мускулистым торсом,
тянет зубами за ржавую цепь —
частный ковчег с фикусами на подоконнике.
Ты тяжелеешь от счастья, как сытый шприц,
напившийся крови.
С тобой никогда не попадаю в минуты
(сонный ребенок одевается в школу).
Ты не слышишь мои слова,
а заглядываешь под них, как под диван,
охотишься на носки или игрушечный пистолет.
Несколько женщин втиснуты в одну…
Скрипка визжит в наволочке,
цыплята бибикают в шкафу.
Ты вся снаружи, как спаржа,
как виноградная лоза в октябре.
Твоя коса — точно скорпионье жало;
твои крылья декоративны, но ноги и руки сильны.
Без тебя я бы не пошел ко дну,
но ты вцепилась в меня,
как русалка в ловца жемчужин,
и приходится отращивать жабры.
А ты подозреваешь, что у Минди глисты,
поглядываешь удовлетворенно, когда я пишу.
Кошка, приручившая мышь.
Сама же, как выдра, пожираешь кусочки сыра
вместе с мышеловками и пойманными мышами —
аж за ушами трещит.
Ревнуешь, когда читаешь стихи и не находишь себя,
или наоборот — слепо принимаешь музу
и укоризненно поправляешь:
лифчик-то не китайский, а французский.
* * *
Предвечернее небо сияло, как промытая рана.
За раскрытым окном первого этажа —
рама рассохлась, будто старый деревянный протез, —
девушка — короткостриженный котенок — играла
нелепое танго на страшно расстроенном рояле.
Мелодия расползалась по швам,
и звуки пятились криво, и нервно, и вбок — черными крабами.
И я, точно цифра на бильярдом шаре,
чувствовал, как плавно движется земля под ногами.
* * *
как шпротина — весь в масле —
лежу обезглавленный в лунной жестянке
золотистая кожа печет на спине
а где-то рядом глухо гремит ночное море:
звездное чудовище на цепях волн
бросается но не может до меня дотянуться
царапает лунным когтем подоконник
а ты давно спишь свернувшись улиткой
и что-то двигается на потолке как платформа в кубике-рубике
и мне чудится: эта ночь уже существовала до меня
рождается страх из красного кипятка
хватаю простыню как пойманная рыба воздух…
ты рядом — слава Богу
так заасфальтированные дорожки привыкают к дворникам
будто парализованные серые удавы к заботливым кроликам
так и мы привыкаем к своей жизни
и я чувствую твое сердце рядом
как кувшинку плавающую в ванне с кровью
(желтые эмалированные изгибы
повторяют очертания твоего тела)
а ночь пропущена сквозь москитную сетку и отжата
как чайная заварка приятная теплая горечь
понимаю что пора спать
завтра будет новый день новая пища
но старый зверь не хочет умирать
упирается лапами мыслей
не желает покидать спящий день
который уже никогда не повторится
и сад в сереющем небе бодается
оленьими рогами деревьев
и блаженный сон подступает к глазам
как сияющая смеющаяся вода
прежде чем исчезнуть я понимаю
что рыба спасена — если влюблена
и нежное дыхание
протапливает в твоем плече сказочный грот
как в живом воске