МАРАТ БАСКИН. Зеленый скрипач
Из цикла “Рассказы при свечах”
Какой сумасшедший не любит поговорить? Блюма-Фейга не была исключением среди сумасшедших, но в отличие от них она свою историю не рассказывала на каждом перекрестке, а под большим секретом рассказывала её мне и моей бабушке, которая жалела её и, всегда, когда Фейга оказывалась возле нашего дома, зазывала её к нам и угощала обедом.
-А рахмонес,- говорила бабушка,- кто у неё есть? Перед революцией прибежала она в Краснополье неизвестно откуда, кагал поселил её в пустом доме, оставшемся от такой же убогой Мани-Двойры. Так тут и состарилась.
-Состарилась,- соглашалась Блюма-Фейга,- а пришла я сюда молоденькой. Я была ещё меньше твоего внука, а может и чуть-чуть больше,- добавляет она и показывает на меня.
Она пришла в Краснополье задолго до моего рождения. Я помнил её только старенькой, и честно признался, что совершенно не помню её маленькой. Бабушка рассмеялась:
-А откуда тебе её маленькой помнить? Когда она пришла в Краснополье, твоей мамы ещё на свете не было!
-А я себя помню маленькой,- говорит Блюма и добавляет, — от погрома бежала. Долго бежала. И днем, и ночью. У нас был большой штетл, не такой как у вас. Я не помню, как его звать. Но покажи мне мой дом — я узнаю! У нас крыша была вся в дырках. И ещё я помню рыбную краму реб Захара. Я тебя не буду уверять, был он там балабосам или просто работал. Я это не знаю, потому что я была тогда маленькой. Но я помню, что от него пахло рыбой за километр. И ещё я помню, что такую рыбу, какая была у него, ты никогда не ела. Ты не обижайся, Эммануиловна, но такой рыбы в Краснополье нет! Её мог, есть даже реб Соломон, у которого во рту не было ни одного зуба. Она таяла во рту от жира, и хотя бы имела одну косточку?! Конечно, эта рыба была не про нас, но иногда, реб Захар давал нам абисалэ. Просто за так. Делал а мицве! Потому что мы и там были немножко сумасшедшие! И мой дедушка, и мой папа. И даже папин брат реб Рове. Хотя он играл в карты получше любого умного! А мой папа играл на скрипке, как дядя Рове в карты. Дядя Рове однажды выиграл козу у молочника реб Лейзера, и мы целый месяц пили козье молоко бесплатно. А потом реб Лейзер отыграл козу обратно. Дядя Рове сказал, что разрешил реб Лейзеру отыграться только потому, что ему было жалко смотреть, как реб Лейзер каждый день проходит мимо нашего дома и печальными глазами смотрит на свою козу. Я сейчас ещё помню вкус этого молока. И печальные глаза реб Лейзера. У вас, Эммануиловна, конечно, вкусное молоко. Но это от коровы. От козы совсем другой цымус! Кстати, цымус я тоже люблю. Когда будите делать, не забудьте оставить мне одну ложку. Когда я кушаю цымус, я вспоминаю пурим. На пурим у нас на столе всегда был цымус. Вы знаете, что на пурим делал мой папа?! Он выкрашивал лицо зеленой краской, которую брал у реб Зусла, забирался со своей скрипкой на крышу и играл фрейлахс!
-Берл!- кричала мама, -ду бист а мишугенер! Ты сумасшедший! Ты знаешь, что наша крыша в хорошую погоду еле держится, не говоря о плохой! Ты сначала заработай деньги, почини крышу, а потом устраивай на ней сумасшедший дом!
-Ханочка, успокойся, — кричал с крыши папа,- я не такой дурак, что бы ломать свою крышу! Особенно в праздник. Дай мне немножко порадоваться. Как говорил мой папа и твой свёкор, на долгие годы нам всем, надо радоваться при первой возможности, ибо этих возможностей у бедного еврея не так много! Так что, Ханалэ, радуйся, пока это можно! Мы сегодня победили Амана…
-Мы — это я император Николай Второй?- интересовалась мама.
-Нет,- отвечал папа,- мы — это я реб Берл и ты Хана-Злата и наши дети, и наши соседи и их дети, и их соседи и весь наш штетл, и скажу больше, все штетлах! — папа поправлял бороду, прижимал скрипку к своей зеленой щеке и начинал играть…
-А почему дядя Берл красил лицо в зелёный цвет?- перебиваю я тетю Блюму.
-Что ты задаешь глупые вопросы,- говорит бабушка. — Это же майса, а в майсе не спрашивают что, почему и откуда!
-Если мальчику это интересно, я скажу,- останавливает бабушку тетя Блюма, — здесь никакого секрета нет. Просто у реб Мони-Зусла, друга моего папы, другой краски не было,- поясняет она. — Он в тот год весь штетл выкрасил в зеленый цвет!
Когда тетя Блюма уходит, бабушка говорит:
-Несчастная женщина. Она даже не помнит, где родилась.
-Знаешь, бабушка,- приходит мне в голову неожиданная мысль,- в следующем году я буду учить географию, это наука, где учат про все города, и я буду про них рассказывать тете Блюме и мы отыщем город, в котором она раньше жила! Может там ещё живы её родственники?
И первый город, о котором я рассказал тете Блюме, была Москва. Я показал ей картинки из учебника и сказал, как говорила наша учительница:
-В этом городе живет товарищ Иосиф Виссарионович Сталин!- и вопросительно посмотрев на Блюму, спросил: — У вас он жил?
Блюма-Фейга задумалась, а потом неожиданно сказала:
-Иоська был мой сосед. Я вспомнила. У него были длинные пейсы. Он их за уши заворачивал. А его папа меламедом был в хедере. Реб Висарий его звали. А фамилию не помню. Может быть и Сталин.
-Что ты говоришь!- сказала бабушка. — Какая Москва? И, вообще, товарищ Сталин родился в Грузии.
-И я, может быть в Грузии,- сказала Фейга и добавила, — меня Иоська любил. Он меня булочкой угощал! С маком.
-Тебя угощал булочкой товарищ Сталин?!- удивился я, ошеломлённый Фейгиными словами.
-Тише, — зашептала бабушка, — о чем вы говорите!? За эти слова нас всех могут арестовать!
-Почему?- сказала Блюма-Фейга. — Разве это плохо, что я родилась в одном штетле с Иоськой?
-Да,- согласилась бабушка, а потом, испугавшись своих слов, сказала, — нет! — и добавила, — только никому про это не говори! Не дай Бог, что может быть? Тебя могут посадить в тюрьму!
-Меня?- переспросила Блюма-Фейга и спокойно сама себе ответила,- меня не за что в тюрьму садить! Я ни у кого ничего не украла. Сендера-оторву, Хайки-Добы сыночка, в каталажку водили за то, что он на базаре в карман к Бенемке залез. А я беру только то, что мне дают. Ты, Эммануиловна, что-то не то говоришь?
-Может и не то,- сказала бабушка,- но Шлему — парикмахера забрали за то, что он спросил у Семки из райпотребсоюза, сделать ему усы под Буденного или под Ворошилова. Так что лучше лишнее не говорить!
-А кому я говорю?- спросила Блюма. — Никому! Только вам, потому что все остальные в вашем мишугином Краснополье считают меня мишугиной! Только Иоську я знала, но если вам хочется, что бы я его не знала, то пусть будет так.
-Пусть так будет, — сказала бабушка и добавила, — я тебя очень прошу, Блюма, забудь, о чем ты сегодня говорила!
-Уже забыла,- сказала Блюма и, хитро посмотрев на бабушку, добавила, — что я могу помнить, если я не помню, где я родилась!
После этого разговора бабушка не спала целую неделю и причитала о нашей судьбе:
-Тебе надо было заводить этот разговор с больным человеком? Тебе не было с кем поговорить? Не дай Бог об этом разговоре кто-нибудь узнает?!
Я тоже не спал ночами и думал: Сталин еврей или нет? С одной стороны Блюма, конечно, сумасшедшая, но с другой стороны дедушка говорил, что Свердлов был еврей, и Каганович еврей. Так что и Сталин может быть еврей! А сейчас он не хочет говорить, что еврей! Сын нашей соседки тети Лизы дядя Яков с войны приехал русским, папа говорил, что он паспорт переделал. И Сталин может быть переделал. И может быть, Блюма ничего не выдумывает. И я решил её проверить и рассказал ей про Ленинград и показал ей картинку с Медным всадником.
-О,- сказала она,- это Хоня — балаголэ! Он меня однажды подвозил с базара. А когда меня дразнила Хайка-толстуха, он на неё ребе пожаловался. И ребе Хайку при всех стыдил.
-Это же Пётр Первый,- сказал я, — и никакой не Хоня. Император!
-Может и Петр Первый, может и император,- согласилась Блюма, и неожиданно для нас с бабушкой добавила,- только это же статуя, а её может с Хони лепили. Я видела, как Захара сынок свою сестричку Марьяську рисовал. У неё черненький беретик был, я тоже такой хотела. Она на картинке, как птица по небу летела. Ты бы тоже сказал, что это птица какая-то, а не Марьяська. И кто бы был прав? Конечно, я! Потому что Марьяську я лучше тебя знаю. Я ей помогала рыбу к Розенфельдам нести. На Рош-Аш-Шона. А они нас конфетами угостили…
Потом я ей рассказывал про другие города, которые были в моём учебнике, и в каждом она находила, что-то свое.
На фотографии Минска она узнала какую-то Бэйлю, которая на пасху дала ей имберлах и тейглах.
-Они в меду были,- сказала она,- руки от них стали сладкими. Я их не мыла, а языком лизала. Они целую неделю были сладкими.
А на фотографии Севастополя она отыскала Зэлика — матроса…
-Он по штэтлу в тельняшке ходил. Красивый был, как Иосиф прекрасный. Алэ мейдэлах по нём сохли.
-Как сохли?- спросил я.
-Подрастешь — узнаешь!- ответила Блюма…
Целый год я рассказывал Блюме о городах, но загадка штетла, в котором она родилась, так и осталась тогда неразгаданной.
И только через много лет, когда забыли и о Блюме-Фейге, и о Сталине, и вообще обо всем, когда краснопольские евреи разъехались, кто в новый свет, кто на землю обетованную, неожиданно я отыскал ответ на эту загадку, я нашел штетл, в котором когда-то жила Фейга. И нашел я его далеко от Краснополья, по другую сторону океана, в Нью-Йорке. В Бруклинском еврейском музее на выставке картин Марка Шагала, сына реб Захара, я встретился с зеленым скрипачом Блюмы-Фейги. Он стоял на крыше, возвышаясь над городом, и прижимал к зеленой щеке скрипку.
-Мама, почему он зеленый?- спросил мальчик, стоящий с мамой, за моей спиной.
-Что ты спрашиваешь чепуху?- как когда-то моя бабушка, сказала мама мальчика. — Это просто фантазия художника!
-Если мальчику это интересно, я скажу, — неожиданно для мамы мальчика сказал я, обернувшись к ним. — Скрипач выкрасился в зеленый цвет, потому что у реб Мони-Зусла, друга реб Берла, в то время не было другой краски!
Мама мальчика посмотрела на меня, как когда-то в Краснополье смотрели на сумасшедшую Блюму-Фейгу, и ничего не сказала…
Save as PDF
