ТАТЬЯНА ШЕРЕМЕТЕВА. Садо-мазо (два рассказа)
Муж дочери еврея
Большинство женщин можно поделить на тех, кого, прежде всего, почему-то представляешь распластанными на Ложе Любви из розовых лепестков и пронзенными священным нефритовым жезлом, или нефритовым стеблем – как кому больше нравится.
Но обязательно должен быть нефрит.
И на тех, кого можно представлять сколько угодно в президиуме, в очереди за свет и газ заплатить, или, в крайнем случае, – в кресле у зубного врача.
То же самое можно сказать и о мужчинах.
Есть такие, кого ни за что не представишь, не к ночи будет сказано, голыми – на том самом «Ложе», где лепестки, со своим «нефритом».
Мысленным взором их видишь где-нибудь на серьезном совещании в формате «встреча за круглым столом», невнятно гугнящими про какие-нибудь никому не нужные показатели роста чего-нибудь, ну, или можно еще на передаче «Давайте это обсудим» с Владимиром Познером. Тоже сойдет.
Петю Удальцова на таком «Ложе» можно было представить запросто. Форменный китель и фуражка с высоченной тульей этому совсем не препятствовали.
Петька в доверительных беседах говорил о себе, что он – «дитя порока». Но не как Боря Моисеев, а совсем наоборот.
Много лет он добросовестно служил двум своим «Богиням». Первая «Богиня» называлась Армия, вторая — Женщина. Вернее, бабы.
Он физически не мог, психологически был не готов и, вообще, категорически отказывался смириться с тем глупым утверждением, что женатый мужик должен лишать себя главной и почти что единственной, кроме пива и футбола, радости жизни.
Все, что двигалось на двух ногах и имело, как солидно называл это Петя (прости, Читатель!), «входное отверстие», подлежало его детальной органолептической экспертизе.
Довольными оставались, как правило, обе стороны.
По щербатым ступенькам расшатанной служебной лестницы Петя поднимался с долгими остановками и перекурами в пути. Но при этом обрастал связями, порочащими его личную репутацию и звание офицера, со скоростью, пугающей его самого.
Если бы за это самое дело давали бы новые звезды на погонах, Петя наверняка носил бы звание Генералиссимуса.
ЖенЕ, в конце концов, все это надоело, и она его выгнала.
А чего, собственно, ей было его не выгнать? Наташка к тому времени стала уже классным риэлтором, отделала «по люксу» свою, между прочим, а не «совместно нажитую в период брака» квартиру и взгромоздила итальянскую кухню на предмет своей гордости – модный подиум.
Вот там-то Петя и оступился.
Встретился он в тот вечер с одной хорошей женщиной, потом выпил немножко, пришел домой и споткнулся, понимаешь, об этот чертов подиум.
Пока пытался подняться с колен, из потайного кармашка выпала красивая коробочка с презервативами. И ладно бы, полная была, тогда хоть наврать что-то можно было бы, что, мол, для жены старался, домой нес.
А то там из пяти два осталось. Да и то, один в надорванной упаковке. Остальные братья-близнецы уже отправились в дальнее плавание по московской канализационной сети, вопреки всем запретам и заклинаниям городских коммунальных служб.
Вот этот надорванный пакетик больше всего и взбесил Наташку. Петя его из экономии оставил. Переоценил он на «полевых стрельбах» свою боевую готовность, а выбрасывать качественную вещь до ее употребления рука не поднялась.
Запихнул он тогда презерватив, немым укором розовеющий на чужой подушке, обратно в упаковку и уголки бумажные прижал, потому что любил во всем порядок.
И вот теперь такая неприятность.
На всякий случай Петя сначала попробовал откреститься от коробочки: сами, мол, по полу разбрасывают, а на меня сваливают.
Для порядка даже брови сдвинул: «Это кто тут на моем стуле сидел, из моей миски хлебал, на моей кроватке лежал? А?»
Но получилось неубедительно.
Потом Петя решил про мужскую полигамность немножко понудеть, мол, все мы, мужики, такие, у всех у нас рыло в пуху. А кто клянется, что не такой, тот или больной, или просто сукин сын.
Потом Петя обратился к высокому: поговорил о всепрощающей мудрости иудейских Жен – не в бытовом, а в сакральном, библейском смысле этого слова.
Когда Петя понял, что все это не канает, он по-простому стал жене в любви клясться.
Не надо было ему говорить, что она «все равно» лучше всех. Когда жена услышала, что «все равно лучше», пульнула она в Петю керамической масленкой с прицельной точностью, практически, как уже на настоящих стрельбах. Петя чудом увернулся, а фасад итальянской кухни – нет.
Через два дня Петя забрал собранные женой чемоданы и с большой неохотой покинул свой маленький «театр военных действий», где главнокомандующим был, конечно же, не он, но откуда он всегда мог смыться в «самоволку», а иногда — просто дезертировать на неопределенно долгий срок.
Годы совместного проживания с дочерью великого еврейского народа и одновременно своей женой терпеливой Наташкой Ровинзон ухнули в никуда.
Большой кусок жизни, как собака паршой, моментально оброс самой грустной из грамматических временных форм – прошедшей, совершенного вида. Ах, и в этой безнадежной завершённости Петька мог винить только самого себя. И чувствовал себя при этом тем самым шелудивым псом.
На сердце остался глубокий рубец. Петя в глубокой печали переехал на жительство к Илоне.
У нее была квартира, оставленная ей родителями, и она была молодая. Илона звала его «Петюнечкой», готовила ему макароны «по-флотски», которые почему-то называла Лазаньей, и бегала по дому, в чем мать родила.
Петя страдал без жены и итальянского подиума, толстел и терпел.
Первый год прошел, как в тумане: никогда Петя так часто не всходил на «Ложе» и не использовал по прямому назначению свой священный «нефритовый стебель».
Под конец отчетного периода ему даже стало казаться, что то ли стебель подзавял, то ли нефрит стесался.
В стране в очередной раз начались крупные неприятности. То есть не такие, как всегда, а еще хуже. И умные люди опять навострили лыжи «туда». Куда кто смог, туда и уехал.
Петю серьезные проблемы тоже не обошли стороной.
С армией пришлось расстаться, и новую работу надо было искать уже самому. Устроился он в компанию, что торговала бакалеей: рис, пшено, короче, макароны разные. Петя шутил: «Попал, как мышь в крупу». Но это было не так.
Вернее, не совсем так. Крупа была, макароны тоже, даже мыши были там в достаточном количестве. Не было только денег и уверенности в завтрашнем дне. Даже в сегодняшнем дне у Пети уверенность пропала.
Прошло еще полгода, и Петю списали в запас во второй раз. Даже без выходного пособия.
Было ясно, что кругом враги, страна разваливается на маловыразительные части и Петины деловые качества Родина оценить так и не смогла.
Петя крепко задумался. И «Ложе с лепестками», и макароны «по-флотски», и сама Илона без трусов потеряли для него всякую привлекательность.
Еще через полгода после увольнения из «мышиной компании» подкожный жир растаял в прямом и переносном смысле. Петя решил попроситься назад на подиум с израненным итальянским фасадом и пришел с повинной к жене.
Но он опоздал. Дочь великого и многострадального еврейского народа уже собиралась на свою историческую Родину. Одна, совершенно не имея в виду Петю.
От опрометчивой и несправедливой поспешности бывшей жены Петя чуть чувств не лишился.
Вот тебе и «дитя порока»: без работы, без крова, без семьи. Доигрался.
В активе оставался последний аргумент: тайное оружие стратегического назначения.
Петя сначала, как мог, держал паузу по Станиславскому, соображая, что же делать. Потом, на всякий случай потихоньку перекрестившись, увлек жену туда – на их бывшую супружескую постель, или, как он ее раньше называл, «лежбище котика». Удобное и привычное, но, увы, безо всяких там лепестков, безо всякого властно и сладко подчиняющего себе сознания недозволенности и полного безобразия совершаемого.
«Лежбище» было немедленно повышено в чине с присвоением ему почетного звания «Ложе» и на скорую руку осыпано лепестками.
Их когда-то общая спальня усилиями Пети была по ходу дела превращена в обитель греха: Наташка была ему уже не жена, и это принципиально меняло дело.
Стебель тоже был молодцом, не подвел.
Очки в черепаховой оправе и томик Канта Паша Грыжа на своем ночном столике не держал. И другие философы у него в спальне тоже не ночевали. И, вообще, ни столика, ни спальни поначалу у Паши вовсе не было, а привык он по армейской привычке будильник на табуретку рядом с кроватью ставить.
Давно уже все прогрессивное человечество, включая тех, кто читал на ночь Бодрийяра, Юнга и Канта, и тех немногих, кто не читал, пользовалось алармом своих мобильников.
Но Паша был человек старой закалки и будильнику доверял больше. А про Канта, Юнга и Бодрийяра с его дурацкими симулякрами поговорить он, в общем, был не против, при условии, что ему напомнят, за какой клуб они играют.
Паша с гордостью рассказывал, что последние два года он не прочитал ни одной книги, ни одного журнала и ни одной газеты. Просто из принципа. И что очки ему вообще не нужны: зрение у него сто процентов.
Про кантовскую «Критику чистого разума» он ничего не слышал. Как-то не пришлось. Паша самостоятельно пришел к выводу, что способность разума ошибаться есть несомненный порок и пора с эти делом завязывать.
Годы уходят, звание в который раз замотали, зарплата – слезы.
На захламленном дворе нашего Отечества – тоже из сора и тоже не ведая стыда (нет смысла называть автора этих строк) – бестолково и весьма прозаически пробивались к солнцу новые политико-экономические реалии.
Упущенная выгода, как хозяйка своих утят, упорно зазывала Пашу своим ласковым «утя-утя». Можно было даже разглядеть в ее руках большой тазик, а в нем – много всего вкусного.
Из армии Паша ушел сам – в бизнес. Сначала занимался чужой розницей, потом открыл свою оптовую компанию.
Ему повезло: удачно вписался, открылся, запустился, раскрутился. Товар нужный, без него никуда: крупы, мука, макароны. Обороты большие. Работал на область, там хоть как-то можно было выжить.
Если бы кто раньше, когда еще на службе был, ему сказал, что так крутиться, так надрываться придется, не поверил бы. Сам от себя не ожидал такого.
В доме завелись первые деньги. Появился и ночной столик, даже два с каждой стороны новой двуспальной кровати.
Синий будильник с металлическим беретиком на макушке подвергли остракизму. Купили вместо него многофункциональную музыкальную установку. В том смысле, что черепаховые очки с Кантом своей очереди так и не дождались.
Однажды, когда бизнес был уже прочно поставлен на рельсы, решил Паша сделать себе подарок. Съездить куда-нибудь на выходные и по-человечески провести хотя бы два дня в то веселое время, когда непонятно, то ли зима задержалась, прощаясь, то ли весна поторопилась с приходом.
Жена пусть от него дома отдохнет, а он возьмет с собой свою любимую Гречку. Гречка работала в его конторе, которую Паша называл не иначе как Фирма, и занималась закупками круп. Потому и прозвище у нее было такое.
Выбрал Паша бывший цековский дом отдыха в ближнем Подмосковье: партийная номенклатура, Четвертое управление, черные лимузины, спецпропуска… Очень хотелось посмотреть, как жили бывшие имущие классы. Ну, и на лыжах покататься, себя показать тоже.
Гречка собрала небольшой чемодан, сделала в салоне вечернюю прическу, и они поехали.
Лыжня под лучами по-детски бесцеремонного солнца растаяла и простодушно чернела исподним – пятнами черной земли. Каток, в связи с наступающей весной, был уже закрыт, бассейн, в связи с уходящей зимой, – еще не работал.
В столовой предлагали зразы с биточками. Паша и слова-то такие уже забыл.
В номере стояло кресло с продавленным красным сиденьем, полированный журнальный столик и такая же кровать на тонких ножках.
Настроение, согласно вселенским законам гравитации и ускорения, как капля с весенней сосульки, стремительно падало вниз.
Паша решил было с пользой провести хотя бы остаток вечера, не зря же Гречку с собой взял.
Но быстро понял, что рисковать не стоит: матрас скрипит, ножки качаются. Грохнется это койко-место на пол, и где потом ночью спать?
Гречка – умница. Вместо того чтобы пинать от злости полированный шедевр советского легпрома, смеясь и играя, быстро нашла альтернативное решение. Обошлись и без койки. Еще лучше получилось. Ох, не зря он, все-таки, с собой ее взял.
Толчок в совмещенном туалете скорбно журчал, не претендуя на давно заслуженное им звание «Ветеран труда» и честно признаваясь каждому при личном доверительном контакте: «Что вижу, то и пою».
Как казах в степи.
Через час решили спуститься вниз, оценить, так сказать, масштабы катастрофы. Паша простить себе не мог: как он заранее не узнал все про эту цековскую богадельню?
Они же, оказывается, как сорок лет назад построились, так до сих пор и держат весь этот номенклатурный антиквариат на каком-то там полудохлом государственном балансе. Зарабатывают сами, как могут, вот на таких дураках, как Паша.
Нет на них настоящего капиталиста. Тут бы вложиться хорошенько, перетряхнуть весь этот клоповник, тогда отсюда деньги вагонетками отгружать можно было бы: высокий берег Москвы-реки, заповедная территория, сосны. То, что еще никто не запихнул себе в горло такой лакомый кусок, просто удивительно.
Паша злился на всех и на себя. Деньги из бизнеса вынимать нельзя, да и не хватит этих денег. А то бы он тут такую оранжерею отстроил.
Не в том смысле, что «лютики-цветочки», хотя это тоже важно, а прежде всего – матчасть.
Сантехника, мебель, евроремонт. Жратву первоклассную организовать. Девками красивыми персонал укомплектовать. И чтобы не какие-то там горничные да «этажерки» жопастые, а чтобы все операторами да менеджерами назывались бы. И не полы драили, а культурно занимались бы клинингом. Как нынче принято.
Хотелось выпить.
Взял себе триста грамм и бутылку пива для дамы. Гречка сделала утомленное лицо и стала внимательно разглядывать народ.
Рядом с ними в кресле, смешно скрестив ножки, сидел человек с какими-то скучными бумагами в руках: цифры, таблицы. Рядом стакан и бутылка минералки.
Через минуту Паша понял, что это его давний приятель Петя Удальцов. Петька стал толстый: загривок уши подпирает.
Обрадовались, что и говорить.
Обнялись:
– Петя, куда же ты пропал, вот удача! Давай стакан!
– Нет, Павлик, пить не буду, мне сегодня нельзя. Подъезжай сюда ко мне на неделе. Я здесь номер за собой держу, тогда и посидим, выпьем по-человечески.
Паша в недоумении. Гречка на всякий случай улыбается поочередно обоим.
Петя объясняет ситуацию:
– В городе жить давно опасно. А здесь – тебя день и ночь охраняют, шлагбаумы, КПП, горничные, водители под заказ – все, как надо.
Паша удивляется:
– Жить здесь? Да это ж грабеж! Я, знаешь, все-таки серьезный бизнесмен, но скажу тебе: цены тут даже для меня просто хамские. Да и условия те еще… как в больнице…
– Ну, я же здесь не постоянно живу, что ты, в самом деле. Это я, когда в Москву по делам прилетаю, тут останавливаюсь.
Петя объясняет: у него, оказывается, тоже есть свой бизнес, только не такой, как у Паши, а немножко другой. В Израиле.
Паше пока многое непонятно, но интересно. А помнит ли Петя, как они после армии тушенку и макароны на «каблуке» по магазинам развозили?
– И какой же теперь, Петя, у тебя бизнес? Кондитерка? МолОчка?
Петя медленно, подбирая слова попроще, объясняет Паше, что занимается он инвестициями. Вкладывает деньги в строительство. Инвестиции для него теперь – это как раньше Армия. Или бабы.
Паша растроганно моргает:
– Петечка, да это ж были наши лучшие годы. Петя, да как же за это не выпить-то!
Петя улыбается:
– Лучшие годы, Павлик, у меня сейчас. А пить сегодня не буду, прости. Я, знаешь, живу теперь по правилам. Мы с Наташей давно уже израильские граждане. У нас все очень строго.
Паша замирает от удивления и почему-то громким шепотом спрашивает:
– Петя, ты что, еврей?
Петя терпеливо объясняет:
– Не в этом дело. У нас в Израиле домик, мандарины цветут, садовник. У меня бизнес свой. А сюда я только по делам приезжаю. Вот отстреляюсь и – пулей домой, в Хайфу. Не поверишь, Павлик, работаю – на разрыв аорты. Как успеваю, сам понять не могу.
– Так ты здесь один? Петечка, вот молодец! А как же с «этим самым»?
Триста грамм уже освоились в Пашином желудке и просят подвигов и трогающих душу воспоминаний:
– А помнишь, Петя, какие мы были орлы? А ты-то, Петечка, ва-а-ще: «Дитя порока»!
А хочешь, Гречечка сейчас позвонит, подружку сюда выпишет? Она ж за полчаса сюда на машине домчит!… …Пп-а-а-руч-ч-чик Ржевский! Шашку наг-а-лО! Неужели боец….
– Ох, нет, Павлик, боже упаси, что ты. Нам этого нельзя, только супружеский секс.
Паша подозрительно смотрит на товарища:
– Че, прям, так все серьезно? Ты че, эта… только через простынку?
Паша соединяет пальцы во внушительного диаметра кружок.
– Е-е-ще чего! Знаешь, Павлик, не пошили еще ту простынку. И, вообще, меня голыми руками не возьмешь…. Ну, разве что, ручками…
Петя еле заметно подмигивает Гречке.
На минуту Паша видит перед собой старого товарища Петьку: бессовестного чёрта, полового бандита и бесстыжего хулигана. Но только на минуту.
– А вообще-то, Павлик, насчет простынки – это к ортодоксам: у них так принято.
– У кого-й та?
Петя становится опять серьезным:
– Хасидам, говорю, так положено, у них вообще все очень строго. Но у меня с этим делом тоже – только с Наташей. Она ведь такой у меня молодец, такая жена, вот Бог послал, это же просто сокровище. И вообще, Павлик, скажу я тебе: жизнь прекрасна. И удивительна.
Алкоголь осел где-то в пятках, настроение у Паши начинает портиться. И Гречка уже так сладко на Петьку смотрит. Ну, дура-дурой.
Паша вежливо интересуется, с чего это жизнь у Петьки такая уж прекрасная и удивительная.
– Ты пойми, Павлик, – Петя складывает в аккуратную стопочку свои бумаги, потом опять раскладывает их на столике, – вначале ведь у нас ну ничегошеньки не получалось.
У Наташки отец еврей, а мать русская. И Наташка считается не еврейкой, а только дочерью еврея. Это, конечно, немного не то, но ее все-таки пропустили.
А со мной, ты даже не представляешь, как все трудно было! Я же все праздники, все обычаи наизусть выучил, молитвы читать научился. Вон, кипу ношу, – Петька показывает на макушку, там действительно темнеет маленькая бархатная кипочка.
Я, Павлик, по секрету тебе скажу, намылился сейчас вот этой избушкой на курьих ножках вплотную заняться. Ну, богадельней этой цековской. Вложу сюда «десятку», ну, а потом, знаешь: «свой уголок я уберу цветами… ля-ля-ля…». Хорошо должно получиться.
Паша чувствует небольшое облегчение и почти трезво улыбается Петиной наивности:
– Петя, какую «десятку»! Ты знаешь, какие у нас сейчас расценки? Петя, тебе только на взятки не меньше миллиона зеленых кинуть придется! Иначе не отобьешься! Тут везде такие хорьки!
– Павлик, так и я о том же. Если миллионов в десять-двенадцать уложусь, то тогда вложусь. Такая вот рифма получается.
– Это что, долларов?
Петя молча разводит руками. Он почти извиняется:
– Я, Павлик, до сих пор поверить не могу, что у нас тогда все получилось. И знаешь, помогла одна формулировочка. Волшебных, можно сказать, три слова.
– Какие еще три слова? «Я тебя люблю», что ли?
Паше на самом деле это уже неинтересно. Паше больше всего хочется отползти в свой номер с хромой кроватью и певучим унитазом: «Да, последние дни доживают эти совковые реликты, не знают еще, что скоро инвестор Петя все это на помойку к едрене-фене выбросит и отстроит тут свой рай на отдельно взятой территории. Монте-Карлу какую-нибудь. И чего, дурак, полез, думал ведь сразить Петьку своим макаронным благоденствием. Надо было сделать вид, что не узнал его. Целее был бы сейчас. А так – получил тяжелое ранение, в результате чего задеты жизненно важные органы. И даже Гречка со своими альтернативными толчковыми решениями уже не поможет».
Хотелось выпить.
Взял еще двести.
Помолчали.
Петя, подобрев лицом и глядя куда-то поверх Пашиной головы, вспоминает:
– Мы, Павлик, трижды на гражданство подавали, совсем надежду потеряли. Так вот, в третий раз мы написали, что Наташка – дочь еврея, а я, – Петька с силой сворачивает таблицы в тугую трубку, – «Муж – Дочери – Еврея». И все, Павлик!
Садо-мазо
«Толык, прихади к нам кюшать, мая вчера такую пердю-ю-ю купиль», – Номанджон Семижопович приглашал Толика на ужин совсем не ради «пердю».
Ему нужен был «харощий мащин».
Да, на всякий случай: «пердю» – это фирма такая по продаже кур, “Frank Perdue” называется. А вы что подумали?
Номанджон хотел обустроить свою жизнь в Америке достойно. Сразу решить главные проблемы, не откладывая «на потом». Задача номер один – собственный автомобиль, задача номер тоже один – уютная квартира. Здесь у всех окна голые, а Номанджон так жить не может. Ему занавески шелковые, покрывала парчовые, накидушки разные нужны.
За первую задачу взялся новый приятель, Толик. Конкретный пацан из Одессы. Толик уже пятнадцать лет в Америке, в Нью-Йорке все ходы и выходы знает. Даже там, где вход рубль, в смысле доллар, а выход – два.
Толик называет себя «гражданин мира» и перепродает битые машины. Он — типа дилер.
И вторую задачу Толик поможет решить. Для клиента – не жаль собственного времени и бензина. Он знает один левый оптовый склад, где есть то, что нужно Номанджону. Парча, накидушки и прочая тряпичная дребедень, или, как выражается Номанджон, «мануфактюр».
Номанджон нужен Толику, как маца — еврейскому пасхальному седеру (если только я ничего не перепутала).
Купит Номанджон Линкольн («Название-то одно чего стоит, а, Номанджон!»), — Толик тогда быстренько выплатит «рент» за квартиру и можно будет перекантоваться до следующего такого же типа Линкольна.
На прицеле у Толика есть еще один новобранец из совка. Земляк, тоже из Одессы.
И Толик уже знает, как его развести и на что его взять: разведка донесла, чем клиент увлекается.
Договорились так: сначала Толик везет Номанджона покупать «мануфактюр», а потом они вместе возвращаются «кушать пердю».
У Толика – времени в обрез. Поэтому он забросит клиента на тот тряпичный склад, а через полчаса вернется и все переговоры с продавцом проведет сам.
У Номанджона задача самая простая – походить по складу и присмотреть себе эту дурацкую парчу с шелками. Там его и проведут везде, и все покажут.
Короче, справится. Тем более что не один едет, а с женой.
Гуля – женщина серьезная, только пока шугается всего. Не привыкла к большому городу, дичится. Четверых родила и теперь тоже, как Номанджон, — Семижоповна.
Номанджона в народе для простоты зовут Семижоп, ну, а Гулю – соответственно.
Толик целый день носился по автосвалкам, к Номанджону добрался только во второй половине дня.
Оторвали Гулю от плиты, от пердю и поехали все вместе.
Адрес бухарские евреи подсказали – где-то в Нижнем Манхэттене. Сам Толик по таким складам сроду не ходил, ему все эти тряпки сто лет не нужны. Cначала запутался в незнакомом районе, но, в конце концов, все нашел. Выгрузил из машины триста килограммов живого веса и пообещал минут через сорок быть на месте.
Номанджон пошел вниз первый, пригнув большую голову, цепляясь за перила и проклиная тех, кто придумал устроить оптовый склад в подвальном помещении.
Гуля тяжело переваливалась у него за спиной.
На входе стоял человек. Он внимательно осмотрел обоих, что-то отметил в журнале на столике и молча показал на вход.
Номанджон вошел и услышал, как за спиной Гули захлопнулась дверь.
Вокруг было темно и куда идти – непонятно. Толик предупреждал, что цены здесь бросовые и обстановка потому соответствующая – все по-простому.
Вдруг зажглась лампа. Она осветила одинокую фигуру. Это была огромная, куда выше Номанджона, баба. Она стояла лицом к стене, раскинув руки и растопырив ноги. В полутьме белой ромашкой цвел ее голый зад.
Гуля охнула и вцепилась в плечо мужа. Оба не в силах были оторваться от этой картины.
Бабища была на высоких каблуках, руки и ноги у нее были привязаны к крючьям, вбитым в стену. Она была типа распята.
Через минуту Номанджон разглядел, что трусы все-таки присутствовали, но только их было совсем мало, и они почти полностью утопали в жеребячьих выпуклых ягодицах этой Ромашки.
Голова зашевелилась, повернулась в профиль и по-лошадиному закосила глазом, отслеживая эффект, произведенный на вошедших.
Тут Номанджон сообразил, что на каблуках стоит вовсе не баба, а огромный мускулистый мужик. И было это так страшно, что он инстинктивно рванулся к выходу. Дверь была заперта.
Мужик вдруг растаял в полутьме, и лишь его задница по-прежнему простодушно радовала глаз.
Свет зажегся теперь в следующем отсеке. Перед ними стояла – Номанджон напрягся и хорошо подумал, – безусловно, женщина.
Она была немолода, наверное, постарше Гули. Улыбалась дружески и гостеприимно. И одета была во что-то светлое, кружевное. Белая шляпка на голове, белые ажурные чулочки, такие же туфли, перчатки и маленькая белая сумочка.
И все. Это Номанджон сообразил не сразу. То есть ни трусов, ни этого, что там они наверху носят. Гуля была женщина стеснительная, богобоязненная, и Номанджон никогда не видел ее раздетой. В детали женских боевых доспехов он никогда не вникал и что как называется практически не знал.
Короче, стояла она вроде бы одетая и в то же время – бессовестно голая. И от этого сочетания у Номанджона теперь все внутри зашлось уже не страхом, а совсем другим ощущением, что он с удивлением заметил по ставшим тесными штанам.
Женщина кивала кудрявой головой, приглашая идти за ней, и что-то лопотала по-английски.
Ну, значит, она и будет провожатая, сквозь туман в глазах и помутнение в голове сообразил Номанджон. Гулю он пустил следом за собой. Она крепко держала его за край куртки. Куртка неравномерно дергалась, это означало, что жена покачивалась.
Номанджон еще раз проверил: вот он сам, а вот – позади – стоит его жена. Они приехали выбирать «мануфактюр». Вот склад. Вот провожатая. Он изо всех сил старался убедить себя, что еще не сошел с ума и что все это ему просто с перепугу показалось. Типа видение было такое.
Они вошли в большой зал. Полумрак скрывал углы, на стенах были развешены рулоны бумажных полотенец. «А мануфактюр-то где?», – все еще отказываясь верить происходящему, шарил глазами по сторонам Номанджон.
«Мануфактюр» отсутствовал. Вместо него вокруг копошились люди. Они были разные: молодые, старые, почти все мужчины и немного женщин. Единственное, что их объединяло, – все они были голые, полностью или частично. А те, кто еще не были голыми, быстренько, на глазах Номалжона, раздевались и начинали радоваться жизни вместе со всеми остальными.
Дама в белом, поддерживая Номалжона под руку, медленно вела его сквозь плотную массу человеческих тел.
Толпа оживленно гудела. Каждому было, чем заняться. Слева, с зачарованно поднятой головой, стоял здоровенный детина (это Номалжон уже сразу понял, что он дурак, что ли?) в женской коротенькой рубашечке на бретельках. Из-под нее торчал совсем не женский орган.
Вот над ним-то, не отрывая глаз от экрана, подвешенного к стене телевизора, не покладая рук, трудился этот тип. На голове – хвостик, заколочки. Губы накрашены. На экране – невозможный кошмар. Сзади тихо плакала Гуля.
Она по-прежнему сжимала в кулаке край его куртки, послушно следуя за Номанджоном.
А он послушно шел следом за Дамой.
В зал вошел дедушка. Если бы Номанджон хорошо учился в школе и интересовался бы мировой литературой, он бы сразу заметил, что дедушка похож на «старика Хэма». Та же седая бородка, стальной ежик на голове, свитер крупной вязки. Пытливый взгляд умных глаз.
Но в школе он учился неважно и книжек никаких не читал. Поэтому просто подумал, что такой солидный человек тоже, наверняка, пришел сюда не за этими глупостями, а за «мануфактюр».
Дедушка с озабоченным видом сразу же начал раздеваться. Аккуратно сложил одежду в стопку, положил ее на ботиночки рядом с плетеным креслом у стены, сел в него и тоже, как детина, начал «работать с предметом». Глядя перед собой пытливыми, умными глазами.
… Ну не любил Номанджон учиться. А если бы любил, мог бы, например, после школы в театральный институт поступить. И там бы не только штудировать «Моя жизнь в искусстве» Станиславского, но и изучать такую дисциплину как «Работа с предметом».
Что такое «Работа с предметом» Номанджон не знал, да и мы, непосвященные, тоже не очень-то понимаем, что это такое. Вероятно, совсем не то, что происходило в тот момент в плетеном кресле.
Поэтому нужное слово Номанджон нашел самостоятельно. Типа справился.
Дама в белом улыбалась. Номанджон попытался ей объяснить, зачем они здесь и для наглядности стал рисовать руками проем окна. Он все еще на что-то надеялся.
Дама понимающе кивнула и подвела их к каким-то отдельным комнатушкам. Внутрь каждой из них можно было смотреть сквозь небольшие окошки.
Гуля дышала в спину и мешала. Номанджон, не глядя на нее, передернул плечами.
Мужчина насиловал женщину медленно и с видимым удовольствием. Она типа сопротивлялась, что, однако, совершенно не мешало насильнику вершить свое богомерзкое дело.
В окошке рядом стоял мужик, залитый в черную кожу с огромной прорехой в стратегически важном месте. Обе руки его были заняты. И тут тоже – «работа с предметом» меланхолически заметил бы Номанджон — если бы отучился в театральном. И поймал себя на том, что уже перестал бояться.
Никто не собирался расчленять его на составляющие, привязывать к стене или стаскивать с Гули штаны. Никто не обращал на них ни малейшего внимания.
Дел было у каждого предостаточно, и все очень старались. Теперь Номанджон понял, для чего висели по стенам бумажные полотенца.
Дама в белом провела его мимо столика. За ним сидели две пожилые пары, они, не торопясь, выпивали и обсуждали что-то, понимающе кивая друг другу головой и иронически подсмеиваясь.
Номанджон облегченно вздохнул: есть глаз на ком остановить. В следующий момент он увидел, что старцы сидели одетыми только наполовину — верхнюю.
Номанджон был не готов к таким потрясениям. Еще минута, и он от избытка впечатлений рухнет вместе со своей Гулей на пол этого странного склада, где нет «мануфактюр», а есть голые мужики и бабы.
Сильная рука в длинной белой перчатке развернула его в обратную сторону и подтолкнула к потным спинам – вроде бы мужиков, хотя кто их знает, плотным кольцом окруживших тоненькую фигурку.
В центре стояла маленькая, по-азиатски хрупкая таечка. «Ну, прям, как наша», — по-родственному порадовался за нее Номанджон. Она улыбалась тягучей, ласковой улыбкой и медленно, очень медленно снимала с себя одежду. Окружение напряженно следило за ее движениями.
Многие, не теряя времени, «работали с предметом». Таечка ласково заглядывала в глаза каждому. В том числе и Номанджону заглянула. И даже озорно подмигнула чуть-чуть, краешком глаза. «Чувствует своего», — с умилением подумал он.
Ох, как сладко заныло у него везде и особенно там. Он же и не знал раньше, что от «типа посмотреть» можно так приятно переживать.
Гулю он загораживал спиной и все внимание сосредоточил на ласковой таечке. Она уже сняла какие-то свои попонки и сейчас освобождалась от прозрачной майки. Руки подняты. Острые детские плечи, ниже – две маленькие пиалки, как из сервиза у них дома, приставленные к грудной клетке. Темные кружочки по центру каждой.
От благодарности за то, что его глазки так хорошо покормили, за то, что в штанах все жило своей отдельной жизнью, Номанджон чуть не заплакал.
Голый животик крутился вокруг собственной оси, тоненькие пальчики медленно стягивали с себя юбку.
Через минуту мужики восторженно зацокали языками, а «таечка» принялся за работу. Со своим «предметом».
Номанджон был подавлен. Ну, говорили ему всякое, но чтобы это… и ведь такая девочка, такое все у нее, понимаешь, правильное. Он чувствовал себя обманутым и от расстройства даже вспомнил про «мануфактюр» – типа зачем пришли.
Тетка без штанов уже не улыбалась, а аккуратно высаживала их обоих из зала. В дверях стоял Толик. Он ругался с охранником на входе. С Дамой в белом он тоже сразу же начал о чем-то спорить.
Пока они кричали, Номанджон увидел, что сбоку, за перегородкой, сидела та самая Ромашка на каблуках. Мужик, поглядывая на часы, торопливо ел пиццу, откусывая от нее огромные куски и запивая ее кока-колой.
Через пару минут, вытерев рот и благодарно икнув, он вернулся к своему распятию.
Толик, так и не придя к согласию с оппонирующей стороной, с остервенением швырнул на столик деньги и рявкнул на Номанджона. Типа пора уходить.
Подъем наверх. Опять узкие, железные ступеньки. Опять позади тяжело всхлипывает Гуля. Он и забыл совсем про нее.
В машине Толик ругался всеми непотребными словами, обвиняя Номанджона то в тупости, то в сознательном жульничестве.
Этот «мануфактюр» он ведь чисто конкретно приготовил для другого клиента – земляка из Одессы. Тот просил узнать, где в городе «садо-мазо» заведения покруче имеются. Типа разведать.
Бумажку с адресом для Номанджона Толик вынул из нагрудного кармана куртки, а нужно было из заднего кармана брюк. Типа перепутал.
Номанджон на Толика очень обиделся: «У меня жина харощий, но я тоже, между прочим, мелодрам люблю. И вообще, у меня дублонка есть настоящий, только я его ношю-ю-ю: я в ней тольстый очен», – сказал он на прощание, для солидности упомянув еще и про свой новый зимний прикид.
Покупать Линкольн он категорически отказался. И куру фирменную они с Гулей скушали сами. Типа пердю.
Save as PDF
