ГЕОРГИЙ ИОФФЕ. Слава Михайлов и его война.

Г.И.*

СЛАВА МИХАЙЛОВ И ЕГО ВОЙНА

                                                    автопортрет 70 годы ХХ века
Измеряли дядю койкой,
подложили карандаш –
ты записывай за шкафом,
что с тобою станет быть.
Дядя думал сны в подушку,
и суставами стенал,
и стаканы ставил в стопки
на закуски и стихи.
Он сначала, как из пушки,
а потом, как из ружья,
бил, как Пушкин из рогатки
по Дантесу-подлецу.

Воевал Слава Михайлов всю жизнь. Сначала неосознанно, вместе со всей страной. Он родился за год до войны, и что-то из раннего детства иногда всплывало в его стихах:

Я в жизни иду,

«и ты против, Брут?»

Солдатики родимые

на фронт идут.

Как-то раз в церкви пожилой священник, видевший Славу впервые, окликнул его: «Ну что, солдатик, пойдем исповедоваться». Это было в точку. Слава и был стойким солдатиком. Но воевал, в основном, с собой. Слава был болен. Болен основательно, на уровне пенсии по инвалидности, которую приходилось периодически подтверждать явками к докторам. Но почти никто, включая четырех его официальных жен, множества подруг и друзей, несметного количества приятелей и гостей, этой болезни не замечал. Ну, скажем ради точности, никто об этом никогда не заговаривал. Может быть еще и потому, что трезвых людей в Славиной компании можно было пересчитать по пальцам одной руки, и то в первые полчаса общения.

Конечно, потом, уже после того, как Слава неудачно попытался выйти из игры, у всех будто глаза открылись. Но пока он был хоть немного в форме, об этом в его присутствии даже и не думали.

— Ты знаешь, — сказала мне давняя его знакомая Надежда Мао-дзе (вдова режиссера Аристова), — я всегда ему поражалась. Сколько нужно мужества и упрямства, чтобы скрывать свою полнейшую безграмотность и не показывать вида, что так серьезно болеешь.

Ну, насчет безграмотности (неоконченное среднее), Слава выходил из положения просто. Он спрашивал друзей, как правильно пишется слово или что оно обозначает, и цепко это слово запоминал. Он даже выучил слово анаколуф. И стихи его были практически всегда очень короткими, часто наивными, и неизменно искренними:

Там Сальвадор вдали маньячил,

Ван-Гог живил лучами солнца

приют убогого чухонца.

Образы у него всегда были яркими и живописными. Например, это шедевральное поэтическое полотно:

Кусочек сыра,

водочки стакан,

джазок играет –

я немного пьян.

Слава всегда любил джаз. В молодости он впитывал его всей кожей, а в ритме джазовых импровизаций так легко и свободно можно общаться, танцевать и любить женщин… Поэтому любовная лирика в его творчестве занимала значительное место:

Певиц, танцовщиц, продавщиц

любил глазами от яиц.

А вот, на ту же рифму, но вся суть набоковской «Лолиты» в одной фразе:

Глазами от яиц

смотрел отроковиц.

Или вот, еще зарисовочка:

Подогревал год Новый

Ларисой Ивановой.

А вот, и целая новелла:

Шёл.

Споткнулся.

Рядом губы.

Дышит рот, вздымая грудь.

Поскользнусь ещё чуть-чуть.

Особо удавался Славе жанр словесного портрета. Опусы эти были, по-видимому, узко направленного действия – всегда очень емкий ассоциативный ряд, который гвоздил описываемого человека в яблочко. Некоторые обижались. Ну, например:

Танк на буфет,

браня еврея;

талант шатая – карму брея,

татуированно камлая,

лёг вдоль трамвая,

загибая.

Стихи свои Слава не писал, а рисовал. Чаще всего в фотоальбомах с толстыми картонными страницами. Назывались книжки «Самодельные (вариант – самогонные) стихи Славы Михайлова». Кроме нарисованных цветными карандашами и фломастерами стихов и геометрических рисунков, книга комплектовалась собственными фотографиями и антикварными открытками. Еще он просил своего друга композитора Гагулашвили записывать в свободных от раскрашивания местах ноты. Композитор, после долгих уговоров, вставлял туда такты из джазовых стандартов и классических опер. Единственной, по-моему, легальной творческой деятельностью Славы была работа фотографом на Ленфильме. Те, кто видел его фотографии, не дадут соврать, что он был сверхталантливым мастером. Поэтому Слава был даже не иллюстратором, а иллюминатором своих произведений в средневековом смысле этого почтенного занятия. Книги (за всё время нашего знакомства – штуки три-четыре) приобретали не слишком задорого его успешные в жизни старые знакомые. Деньги по понятным причинам исчезали со скоростью шальной пули.

Болезни своей Слава не скрывал. В периоды депрессии, которые длились иногда годами, он умудрялся делать из собственной немощи даже некое шоу, вовлекая в эту игру всех, кто оказывался в это время рядом с ним.

Дело в том, что Слава был природным лидером, потенциальным гуру, магом и мистиком-самоучкой. Распутин вперемешку с Калиостро, но без дешевого понта и без влияния на августейших особ. Те, кто знали его смолоду, говорили, что он был похож на красивого зверя. Женщины его любили не только за брутальный шарм и всегдашнюю чуть грубоватую галантность, но и за стремительное и нестандартное владение разговором. Однажды жена, чтобы оставить за собой последнее слово в семейной сцене, решила воздействовать на Славу риторическим вопросом, на который и ответить, вроде, нечего. Она закричала: «Михайлов, ну кто ты такой?». Слава невозмутимо отпарировал: «Я – пятый муж своей третьей жены». Думаю, на самом деле, он всегда пытался отвечать на этот вопрос, задавая его себе и другим. О себе он коламбурил, что он – Слава – где-то между «слава КПСС» и «слава Богу».

Его всегда окружали друзья, приятели и наперсники обоих полов. Причем, все были добровольцами, никого силком Слава при себе не держал и не уговаривал. Рядом с ним происходили разнообразные, порой поразительные события, появлялись и исчезали самые невероятные чудаки-человеки, малоизвестные публике знаменитости и городские сумасшедшие. Практически все, кто более или менее продолжительное время водился со Славой, меняли свою жизнь. Общение с ним как бы поднимало нечто глубинное изнутри человека, обнажало или провоцировало проявление природного или сверхприродного дарования, особенно религиозного. Может быть потому, что Слава не стеснялся ставить перед собой и другими наивные вопросы о смысле жизни и человеческом предназначении. Из его близкого окружения вышло несколько, как в свое время выражались, особ духовного звания. Иеромонах (о нем чуть позже), три белых священника (один – бывший физик и лидер оккультной группы, другой – бывший машинист локомотива и джазмен, а третьий – ваш покорный слуга, бывший инженер и сайгоновский тусовщик), дьякон (бывший работник Ленфильма) и инокиня (бывшая актриса). На моих глазах подобранный Славой в какой-то забегаловке бомж за полгода превратился в симпатичного, работящего и трезвого мужика и вернулся в потерянную, казалось навсегда, семью.

Попадали в его сферу люди самым разным, иногда причудливым, образом. Например, человек с гордым нордическим именем Рюрик оказался его учеником и наперсником, потому что был возлюбленным дочери Славиной знакомой – актрисы-кукольницы, в коммуналке которой после очередного развода Слава жил несколько лет за шкафом и ширмой на птичьих правах. Хоть права эти были и птичьи, но, видимо, птица была серьезная и мистическая – какой-нибудь феникс или алконост, поэтому Славу, несмотря на все его чудачества, не прогоняла хозяйка и уважали соседи. Так вот, Рюрик был красавчик-блондин, маменькин сынок, эстет и пьяница. Вместе с подругой они поворовывали, а потом прогуливали кой-какие мамины вещички, а заодно и Славины книги. Книги были, в основном, самиздатовские: мистика, йога и прочая оккультятина. Спросом они в те далекие 80-е пользовались. Слава это дело, конечно, замечал, но за руку не ловил, а не пойман – и не вор. Но как-то раз подвыпивший Рюрик в порыве хмельной откровенности признался в кражах и спросил: «А что бы я мог для вас в связи с этим сделать?». Слава ответил не задумываясь: «Покрестись». Протрезвев, поехали на Смоленку. Сразу же после Крещения, где Рюрику поменяли имя на Григория, у него открылось что-то вроде пророческого дара. По его словам, он увидел всю жизнь Вячеслава, и знал, что нужно делать в следующий момент времени. Вместе они отправились ездить по монастырям и старцам, чудесно вписываясь в опаздывающие, как бы ради них, электрички, вне расписания отправляющиеся автобусы и нежданные попутки. Через некоторое время Рюрик-Григорий от Славы отдалился, потом совсем отстал и ушел в Зарубежную церковь, где постригся в монашество уже с новым именем и был рукоположен. А Слава еще долгое время находился под влиянием его «пророчеств», считая, что они непременно сбудутся, потому что сулили они Славе полное выздоровление.

Вера у Славы была, как вы понимаете, православная, но с сильным мистическо-магическим уклоном, многократно помноженным на неординарность его личности. Вечный церковный диспут между иерархической дисциплиной и харизматическим даром в Славиной душе был явно не в пользу дисциплины. Как следствие, духовная составляющая его поэзии была столь же непосредственна, как и любовная:

Благая весть спустилась явно.

Я внял – тебе передаю,

что будет нам благоприятно

дружить в Раю.

Иногда духовное и любовное переплеталось. Получалось нечто пионерское:

В пустыне сумрачной и вязкой

законы мрачные царят.

Что ты нашла там, ясноглазка?

Вступай в наш солнечный отряд!

Крестился Слава еще в советское время через крайне необычные обстоятельства. Знакомая пожилая скульпторша, попросила Славу попозировать ей, так как он был весьма хорошо сложен. Лепила она не атлетичного сталевара с кочергой, по-ленински прищуренного на предполагаемый мартен, и не самодовольного динамовского футболиста в неэротичных трусах. Лепила она Распятие. Скульпторша была диссиденткой и при этом верующей, и во время перерывов в позировании вслух читала Славе Евангелие. И пришлось ему как натурщику, пусть внешне и понарошку, но соучаствовать в Крестной Жертве. Что-то со Славой после этого произошло, и он попросил скульпторшу стать его крестной матерью. Но, как и у многих в те годы, в голове у него варилась сборная солянка, где неприужденно соседствовали Никео-Цареградский Символ веры, «Четвертый путь» Гюрджиева, магический шаманизм Кастанеды, оккультная мистика Айванхова, анекдоты Раджниша, «диагностика кармы» и Бог знает что еще. Ко всякому изучаемому тексту Слава относился, благодаря своей малообразованности, совершенно непредвзято. Он мог увидеть некоторое зерно истины даже в каком-нибудь заведомо еретическом или очевидно безграмотном опусе. Но из всех этих мудрований, учений и толков Слава выуживал, в основном, те факты и комментарии, которые органично ложились на его харизматичный жизненный опыт, усвоенные в молодости предпочтения и, конечно, на его отношение к своей болезни. Он считал, что на него навел порчу некий колдун, черный маг и завистник его светлого дара, и что исцелится он с Божией помощью. Так это было или не так (в факте, да и в самом явлении «порчи» я теперь искренне сомневаюсь), но Слава искал и находил подтверждение природы своей болезни во всяческих видениях и предзнаменованиях. В том числе, даже в стихах, которые посвятил ему друг молодости – Хвост, Алексей Хвостенко. Из этих стихов я помню только начало:

Вошёл,

и долгим криком Каина

воспринял на себя кулак…

Отечественное Православие, бурно разлившееся по стране в конце 80-х, начале 90-х, вместе со всенародным энтузиазмом свободы и массовыми крещениями, оставляло большинство из нас, неофитов, без толкового наставления в вере. Приходилось до всего доезжать милостью Божией и собственными шишками. Совместное наше призывание Божией помощи на борьбу со Славиной болезнью выражалось в молитвословиях, которые по форме были вполне православными, но прочитывались (Господи, прости нас грешных!) над разнообразным алкоголем, который после этого безотлагательно употреблялся. Со свойственной Славе самоиронией, он называл нашу веселую компанию «сектой любителей выпить во славу Божию».

Познакомились мы со Славой, когда он уже не первый месяц бурно отмечал свое пятидесятилетие. Он не ходил, а летал, фонтанировал жизненной силой и периодически исчезал в неизвестном направлении. Вскоре после этого Славу скрутила болезнь, и большую часть нашего совместного общения не отпускала. Во время болезни Слава основную часть суток проводил на своей лежанке за ширмой, наблюдая причудливые снвидения, которые он, проснувшись, записывал. Когда кто-нибудь приходил, Слава свои сновидения пересказывал и выспрашивал о них мнение собеседника, или хотя бы догадки о природе происходящих с ним процессов. В нашей компании были люди самые разнообразные, в том числе, даже психолог, который достаточно безуспешно пытался упражнять на Славе свои профессиональные навыки. Изредка Слава выбирался в близлежащую церковь, где подробно исповедовал нюансы своей витиеватой биографии. Иногда ему легчало, и можно было предпринимать какие-то поездки или выходы во внешний мир. Компании в коммуналке собирались почти ежедневно, кто-то приносил выпивку, и она хоть немного взбадривала загустевающую от спячки атмосферу. И даже будучи в болезненном состоянии, Слава умудрялся фотографировать, влюбляться, общаться, находить для каждого приходящего к нему нужные слова и реально помогать добрым советом и просто своим несентиментальным сочувствием.

Если употреблять технические аналогии, жизнь Славы все время двигалась по синусоиде. Но если в годы молодости радостная амплитуда этого движения была высока, а депрессивные значения незначительны по времени и напряженности, то под конец произошла инверсия процесса – нарастала усталость, и всплески энергии становились все реже и короче. Если же можно сравнивать жизнь человека с чем-то художественным, то Славина напоминала затейливый джазовый танец, который он умело и неповторимо танцевал несколько десятилетий подряд, постепенно замедляя, неожиданно синкопируя и делая затяжные паузы. И даже в предпоследние свои годы Слава успел предпринять множество разнообразных телодвижений, в том числе, жениться в четвертый раз. На мой взгляд, это его и подкосило окончательно. Война вступала в завершающую фазу.

Звонок раздался солнечным июньским утром, когда у меня дома все еще спали. «Срочно приезжай, Слава пытается покончить с собой, мы его еле удерживаем». Машину удалось поймать только минут через двадцать. Пока ехали, выяснилось, что какие-то дороги перекрыты ремонтом. В общем, когда я добрался, скорая уже увезла Славу, выскользнувшего в окно бельэтажа головой вниз. Перед этим несколько дней кряду он был в состоянии тяжелейшей депрессии. Нам бы, дуракам, срочно сдать его в больницу, а мы вели душеспасительные беседы на уровне самодеятельных сеансов рациональной психотерапии. Но это я понимаю только теперь. Слава выжил. Но существовал потом только в своем внутреннем пространстве, только изредка всплывая на поверхность событий и узнавая только некоторых из нас. Угасал он медленно и долго, сначала в Кащенко, потом в интернате для инвалидов. И никогда уже не возвратился на передовую своей войны. Казалось, для него она завершилась поражением. Но один Бог знает, что творилось в Славиной душе эти последние годы. Сейчас я думаю, что подарено ему было это время, может быть, для того, чтобы отболела вся внешняя и нелепая мишура его сложносочиненной жизни.

Умер Слава весной. Отпевали мы его незадолго до Пасхи в часовне при интернатском морге. Никакой помпезности и надрыва. Ушел солдат, так всегда случается: на войне, как на войне. А мне вспоминался наивный парафраз Пушкина, который Слава часто читал в качестве тоста во время наших веселых застолий:

Друзья, прекрасен наш союз –

связала нас любовь.

На светлом береге надежд

мы соберёмся вновь.

 

 

 

 

 

* Г.И. – протоиерей Георгий Иоффе, настоятель храма «Утоли моя печали» в клинике психиатрии военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге.

 

В настоящее время родственники и друзья Вячеслава Михайлова готовят к публикации альбом с его фотографиями и стихами. Приветствуется любая помощь – финансовая, полиграфическая, розыск неизвестных фотографий и стихов.

 

Адрес для связи: frgeorgio@gmail.com .