ЛАДА ПУЗЫРЕВСКАЯ. Стихи

Так не трусь хотя бы…

И назавтра мне скажет повешенный раб:

«Ты не прав, господин»; и я вспомню твой взгляд,
И скажу ему: «Ты перепутал, мой брат:
В этой жизни я не ошибаюсь».

Б.Г.

Мы вышли из города, полного смутной печали
и ясных надежд,
застревающих в божьем горниле,
но мы говорили слова и за них отвечали,
и ветер, качающий землю, с ладоней кормили.

На стыке веков солнце вечно стояло в зените,
дымящийся купол полжизни держать тяжелее.
А помнишь, как верили – хоть на бегу осените,
и счастливы станем, совсем ни о чём не жалея.

Но ангел-хранитель то занят, то выше таксует,
а наших, как жемчуг, таскает небесный ныряльщик.
Привычка грешить так всерьёз, а молиться так всуе
любую судьбу превращает в пустой чёрный ящик.

Не плачь же со мною про эту бесхозную пустошь,
где редкая радость букет из подножных колючек.
Мы пленные дети – случайно на волю отпустишь,
бесстрашно теряем от города новенький ключик.

тёмный лес

Она говорит: я выращу для него лес.

А он говорит: зачем тебе этот волк?..
Не волчья ты ягода и, не сочти за лесть,
ему не чета. Он никак не возьмет в толк,
что сослепу просто в сказку чужую влез.

Смотри, говорит: вон я-то – совсем ручной,
а этот рычит недобро, как взвоет – жесть.
И что с него проку? И жемчуг его – речной,
и в доме – опасность, слёзы и волчья шерсть.

Она говорит: но росшие взаперти –
мне жалость и грусть, как пленные шурави.
И кто мне, такой, придумывать запретит
то небо, в котором – чайки. И журавли…

А он говорит: но волк-то совсем не в масть,
он хищник, не знавший сказочных берегов,
и что будешь делать, когда он откроет пасть,
ведь ты не умеешь, кто будет стрелять в него?

Она говорит: а я стану его любить,
взъерошенным – что ни слово, то поперёк,
больным и усталым, и старым, и злым, любым.
А он говорит: а волк твой – тебя берёг?..

Как в «верю – не верю» играют на интерес,
ничейная жизнь трепещет, как чистый лист.
Но сколько осилишь ведь,
столько и пишешь пьес,
ищи свою сказку, их всяких здесь – завались.
А волк всё глядит и глядит в свой далёкий лес.

зверь

выходя из подъезда, старательно держим дверь –
не боясь, что прихлопнет, а чтобы он тоже вышел,
жарко дышащий в спину, топочущий сзади зверь,
горько плачущий ближе к вечеру. смотрим выше
за верхушки деревьев, дома, провода – туда
где лыжня самолёта к подъёмному жмётся крану,
словно здесь его горе, а дальше – совсем беда,
где саднит горизонт, в котором мы видим рану.

глянь, по-прежнему бьётся, пульсирует и болит
столбовая дорога в смертельно любимый город.
где, не знавшие страха, мы верили в монолит
восковых наших крыльев, дети… а зверь упорот
и рычит, и хохочет, и хочешь, не хочешь – верь,
что однажды, восстав, будто феникс,
в окрестном спаме,
тьму тасующий между закатами, нежный зверь
нас добьёт, улыбнувшись ласково. наша память.

Inter arma silent Musae*

уж осень дымным шлейфом волочится,
а музы изможденные молчат.
из страшных снов угрюмая волчица
выводит обезумевших волчат –

скулящий ужас с ледяным прищуром
из смрадной опостылевшей норы.
как будто под небесным абажуром
вскрывается жестокости нарыв.

зверёнышей рычащая пехота –
и шаг всё твёрже, и оскал лютей,
и всё всерьёз, раз началась охота,
раз началась охота на людей.

и не с кем спорить о стыде и сраме,
покуда плач детей для них – ноктюрн.
живыми зачарованы кострами,
они навалят дамб, нароют тюрьм

и снова возвращаются. как тянет
их в это царство павших желудей
дороги расцарапывать когтями
охота. здесь охота – на людей.

*Inter arma silent Musae –
когда говорят пушки, музы молчат.

переплёт

то ли просто уйти, раз окрестная тьма не сдаётся,
раз не греет очаг, нарисованный мной на картоне.
здесь последнее время зима – глянь, она остаётся
несмываемой вязью на каждой открытой ладони.

то ли пробовать жить, получилось же в прошлую среду,
выходя из себя, замереть, оглянувшись на шорох,
и рукой помахать неизвестным, идущим по следу,
и слова повторять, будто только сегодня нашёл их.

золотые слова, на которых вдруг исподволь вырос
удивительный мир за окном в ледяном переплёте,
где братаются бог и мятежный компьютерный вирус,
но не высмотреть лиц, пусть хоть все зеркала перебьёте.

и не вспомнить имён, кто пытался – в ответ возникали
то бесстрастные маски, то лики, мерцавшие мило,
а своих не найти, словно выдуло всех сквозняками…
знаю, знаю, что скажешь – сама их годами кормила.

чем дальше в лес

Дай, зверь, на счастье, что ли, лапу мне —
в предчувствии теплеющего взгляда
не так опасно верить, что не надо
искать внутри погибшее — вовне
шестого круга будничного ада.

Сверять шаги по пульсу чьих-то строк,
частить, честить сквозняк и бездорожье
и не стыдиться пальцев мелкой дрожи,
когда они ложатся на курок,
когда не я, то — кто тебе поможет?..

Тем выше сухостой, чем дальше в лес,
куда ни кинь — везде передовая,
и не выводит верная кривая —
затеяло игру на интерес
светило, что палит, не согревая.

Ты не знаком с ним, потому что волк,
листая тени с ночи до полудня,
не знаешь, как планета многолюдна
и многословна — ветер к ночи смолк,
но только громче дьявольская лютня.

И в третьем поколенье тишины
нам не расслышать посвист бумеранга
сквозь сумеречный шепот/шорох: Банга…
слова — и те за нас предрешены,
и остаётся только волчье танго —

по-капельные сумрачные па
пошагово краснеющего снега —
для жителей провального ковчега,
и снов бескрылых бледная толпа
в томительном предчувствии побега.

деревья будут большими

ты один в этой осени ветреной, оспяной,
закрывая лицо, бредёшь, обнимая сосны,
понимая уже, что молодость за спиной
не крылом прирастёт, а странным
горбом несносным.

как его не затягивай, этот живой рюкзак,
что туда не толкай на идише и латыни,
но в истёртую кожу впивается снов гюрза,
вот и стынет.

умереть соберёшься – окажутся ночи длинными
и глаза не закрыть, и от звёзд никуда не деться,
а деревья в окно смотрят грозными исполинами –
как в детстве.

твой же съёжился мир почти до размеров спаленки,
за порогом хрустит и свищет – вот-вот октябрь,
где ты всё ещё слабый, ненужный,
больной и маленький…
так не трусь хотя бы.

побег

Верноподданный моих слепых зеркал,
верно, поданный от дьявольских щедрот —
что ты в городе моём/твоём искал?..
Ты беги, мой волк, беги из Кариот.

Эпигон с ума сходящей в душу тьмы,
оглянись — твоя на вдох отстала тень,
разом выдохлась, и надо думать — мы,
снова будем, снова люди — да не те.

Город в саван, словно с барского плеча,
снарядился, снова праздник новый год,
спит надежда — про которую молчат,
что-то шепчет нашим куклам кукловод.

Рвётся в небо, рвётся надвое твой вой,
за спиной прицельно время месит наст,
берегись, ты очень нужен мне — живой,
отстояли день, глядишь, и ночь не сдаст.

Бьют осколочной молитвой в спину дни,
где, куда ни посмотри, — случайный блюз
бродит/бредит, и кому ни присягни —
сгинут в сумерках, как не было — боюсь,

нам придётся слишком долго умирать
от бессмертия в сезон охоты, от —
упоительной попытки жить вчера…
Ты беги, мой волк, беги из Кариот.

уходя – уходи

потерявший надежду свой дом превращает в склеп
и, цепляясь за стены, то молится, то матерится –
и зовёт к себе осень, что каяться-то мастерица,
и подходит к окну, и не видит людей – он слеп.

потерявший любовь превращает свой дом в вокзал,
сам бежит из него в громыхающем смертью вагоне –
так боится зеркал как свидетелей прошлых агоний,
словно следом война, но не помнит он, чей вассал.

что утративший веру?.. совсем прекращает ждать,
обнуляет sim-карту, что без толку год допревала,
выключает весь свет и бредет наугад до привала,
не считаясь ни с чем, раз конца пути не видать.

а пока мы в походах – война вон ползёт на трон,
в безобразных ворон превращаются белые кони,
кто прикроет детей, если пепел пристанет к иконе –
бог уже не услышит, но все-таки – этих не тронь.

не вернувшийся дважды на раз укрощает сплин,
зря гудят горбуны, рассыпая попкорн на галерке.
уходя – уходи, путешествие будет нелегким,
но в колоннах ушедших так много не согнутых спин.

потому что волк

Беспросветна твоя тоска, потому что — волк.
Голосишь на краю тишины, как на паперти
про окольную волю вольную — был бы толк,
не затей ты игру — в темноте жить по памяти.

Отблистает впотьмах бесстрастное серебро
и осядет на шкуре — не пеплом, так проседью
запоздалой — так Бог на выстрел даёт добро.
Отпевай же луну, отвывай — вдоль по просеке

пусть закатится, пав — туда, к именным полям,
где ни флага тебе, ни флажков нет, ни родины
не найти, но опять сорвёшься — на верхнем ля,
подорвётся земля из-под ног, станет вроде бы

и податливей, и теплей… Только липкий след
не отыщет дороги домой — там, где вспороты
руки, реки — затонет заполночь млечный бред
в неподвижном потоке снов. И будто всполохи

перекрестных молитв — целительный произвол
реверансов танцующих звёзд. Ты не выживешь.
Немигающий взгляд настойчиво ищет ствол,
примеряясь к прицелу до срока — не ближе ли…

не та игра

уйму недобрый холодок по вене я,
а ты мне на прощанье расскажи,
что смерть уже давно не откровение,
скорее – жизнь.

сама на ровном месте спотыкается,
а всё ответов просит, где ж их брать.
грешить легко, куда труднее каяться.
в чем сила, брат?

не в этой правда осени, горюющей
о карте мира, что не так легла
на золото, а только говорю – ещё
не та игра.

не те знамена и знаменья плавила,
не тех бойцов сгоняла на парад,
пора менять доску, фигуры, правила,
и нам пора.

в чем сила, если не хватает дерзости
построить дом стеклянный без стропил,
а камень, что за пазухою держите –
всё, что скопил.

воля — вольному

Расстрельное эхо пустых до поры городов
тебя не обманет — какая тут к черту свобода?..
Прицельная перепись павших не стоит трудов:
начни с февраля — и до точки.
С опального года
ни много, ни мало — три моря воды утекло,
солёные брызги осели на встречные пули.
Ты смотришь на город сквозь смерть,
а бетон и стекло
впитали с дождями шальную надежду —
не ту ли,
что пятую жизнь тебя мимо прицелов вела,
спасая в глухих переулках от праведной мести
владельца угодий…
И пусть — ни кола, ни двора,
на то ты и волк, чтобы не — в хороводе.
На месте
стоит, весь в победных знамёнах, чужой монастырь,
мелькают в зашторенных окнах прожженные лица…
А помнишь, как мы не жалели огня на мосты?..
Уставы — горят, вот он, пепел.
Как прежде, бойницы
скрывают, срываясь на шелест, словес кружева,
стареют без дела окрестных легенд донкихоты,
надежда на выстрел скорее мертва, чем — жива.
Здесь стала неволя не пуще, но проще охоты.

И только затеешь взахлёб искупительный вой —
от страсти — беспечен и зол, от любви — безоружен,
как явится — врёшь, не охотник, всего лишь конвой,
и выдворит прочь — в колокольную, звонкую стужу.
Куда мне податься с повинной моей головой?..
Да знать бы — кричащий не может быть не обнаружен,
не пойман, не…
воля — длиннее дороги домой.
Живи. Слышишь, выживи только.
Ты нужен мне.
Ну же…