НАТАЛИЯ ЛЕГКОВА. Романс нечеловеческой жестокости.

Выпили, не чокаясь.

— Что ж вы, Мокий Парменыч, на кладбище-то не были? – спросил Вожеватов, выдержав приличную случаю паузу, — Все-таки, годовщина…

— Да что там делать-то?  — ответил Кнуров, разворачивая французскую газету, — Дело давнее, Ларису Дмитриевну не воротишь, а сраму,  на таких-то  поминках побывав, не оберешься.

— Да в чем срам-то,  Мокий Парменыч? Там же никого не было. Один Паратов и приехал. Дело понятное, простое, иногда и ему погулять нужно. Развеяться, так сказать…А про Хариту Игнатьевну-то знаете?

— Про Хариту Игнатьевну? – насторожился Кнуров, — Давненько я ее не видал, нехорошо получилось. ..Надеюсь, она жива-здорова?

— Да, что ей будет? Она – женщина ловкая.  Погоревала сперва, конечно, а потом разочла, что жить чем-то надо, да и взяла в дом сироту убогую, дурочку, что возле кладбища милостыню ради Христа просила.

Кнуров от изумления аж глаза выпучил:

— Дурочку?

Вожеватов замялся:

— Да, как сказать, дурочку…Какая-никакая, а барышня…Образованная даже. Странности, конечно, водятся, да ведь и достоинств она немалых…

— И хорошенькая, небось? – небрежно бросил Кнуров.

— Н-нет…Не так чтобы. Покойной Ларисе-то Дмитриевне и в подметки не годилась бы, да тут в другом дело…

— Понятно, что в другом, — усмехнулся Кнуров, — Дурочка, не дурочка, а Харите Игнатьевне она – не дочь, строгостей разводить больших не нужно. Эдак она пять-шесть сироток подберет, и – готово дельце. Оборотистая женщина всегда сообразит, где выгадать…Вы сегодня, небось, вечером у нее будете? Вот, передайте, — Кнуров достал из кармана коробочку, — Это, знаете ли, часы. Швейцарские. С гравировкой. Чтобы помнила…

— И не забывалась? – подхватил Вожеватов с циничной ухмылочкой, — И надпись, небось в духе «Безутешной матери от скорбящего друга»?

— Что это вы, Василий Данилыч, себе позволяете? – Кнуров аж подобрался весь.

— Глаза у вас красивые, Мокий Парменыч, — ответил Вожеватов странным, глухим голосом, — Волчьи глаза! А когда вы злитесь – они сияют, как алмазы чистой воды…Странно, и почему я раньше этого не замечал?

Кнуров  уставился на Вожеватова, как на чудо морское, случайно решившее поплавать по Волге, резвясь и сверкая чешуей.  И Вожеватов, умный парень, мигом откликнулся на немой вопрос:

— Мокий Парменыч! Я вам столько всего сказать должен, столько…Вы не удивляйтесь, это – все Светлана…

— Какая еще Светлана?  — взревел Кнуров,  пытаясь понять, что происходит с Василием Данилычем: не перепил ли тот на кладбище, поминая Ларису, не сошел ли внезапно с ума и не хватит ли его прямо сейчас солнечный удар, — Я ничего не понимаю!

Вожеватов отвел глаза, потряс головой, словно отгоняя наваждение, извинился и продолжил прежним, обычным своим тоном:

— Девица Курочкина Светлана Владимировна. Сиротка, что у Хариты Игнатьевны живет…Она передо мной новый мир открыла…Да что там, много миров!

-Дурочка-то – что вам открыть могла? – изумился Кнуров, — Василий Данилыч, голубчик, уж не влюблены ли вы?…

Вожеватов густо покраснел.

— А я вас предупреждал, — рассмеялся Кнуров, — Помните? А вы хорохорились, мол, даже и склонности в себе такой не замечаю, один расчет на уме… Надо было тогда пари заключить, я б вас сейчас разорил в пух и прах.

— Да вы кого угодно разорите, Мокий Парменыч! А мне б тогда только и осталось, что принять нищету, как благо и милость! От такого-то человека…А Паратов сегодня у меня «Ласточку» нанял. Хочет плыть по Волге, в честь Ларисы Дмитриевны-то. Почтить память, так сказать…

Кнуров пожал плечами, чуть брезгливо поморщившись:

— Знаю. Он и меня приглашал. Да я отказался. Не тот случай, знаете ли…И память – не та…

— Поедемте,  Мокий Парменыч! Умоляю вас! На колени встать готов!

— Да что ж вы в такой ажитации, Василий Данилыч? И к чему нам с вами плыть по Волге в честь Ларисы Дмитриевны? Будто мало  тогда скандала вышло и хлопот, чтобы дельце замять. Что вспоминать-то? Как Карандышев нам ноги целовал, когда понял, что в каторгу идти не нужно? Или как Паратова водой отливали, чтобы протрезвел хоть немного и уехал, наконец, к  невесте? Или…Как хотите, Василий Данилыч, а мне все это ни к чему…

— Дело жизни и смерти, Мокий Парменыч! – взмолился Вожеватов, — Мой жизни и моей смерти! Будьте  отцом родным, или…Или я на крайность пойду и вы меня сами и убьете! …

— Ну, коли так…, — вздохнул Кнуров, мигом сообразив, что положение крайне неудобное: в таком , уму непостижимом, состоянии Вожеватов в вправду способен наломать дров. Пойдет, к примеру, в участок, да и расскажет, как на самом деле погибла якобы самоубившаяся девица Огудалова год назад. Серьзного ущерба не нанесет, но шуму наделает, да и задержаться в Бряхимове придется на пару недель лишних, заминая очередной скандал, — Поеду…Заодно и подарочек Харите Игнатьевне сам вручу.

Вожеватов неохотно отдал коробочку, с нежностью проведя по ней пальцами, попрощался и вышел из кофейни. Гаврило подал знак из-за стойки и слуга Иван наконец-то вылез из-под стола, куда нырнул, завидев Вожеватова.

В первые дни пребывания в Бряхимове Светке пришлось туго.  Впрочем, когда просыпаешься явно не в той реальности, в которой засыпала, — на что рассчитывать? Действуй  по ситуации и надейся, что завтра откроешь глаза дома. И попросишь прощения у мамы за все свои выходки, и начнешь ежедневно мыть посуду, и …  Поначалу Светка была свято убеждена, что все вокруг – лишь кошмарный сон.  Но время шло, а она –  не просыпалась.  То есть, разумеется,  по утрам она и открывала глаза,  и потягивалась, и чесала бока, но все это приходилось делать в Бряхимове.

Островского Светка, естественно, не читала (вот еще время на скучное чтение тратить!), но «Жестокий романс» смотрела.  Поэтому худо-бедно смогла понять, в чем тут прикол. Правда, все вокруг изо всех сил противоречило фильму.   Одна Харита Игнатьевна чего стоила!

Но время шло, Светка – осваивалась, и однажды она осмелилась показать Харите Игнатьевне то, что в прошлой жизни позволяло ей, Светке, считать себя ого-го, какой цацей. Правда, для начала пришлось заново научиться быстро писать от руки.  Чернилами.

Харита Игнатьевна, восстав из глубокого обморока,  пришла в восторг, и на их захиревший было домишко, дождем посыпались деньги. А уж Вася Вожеватов – и вовсе прикипел к Светкиным рассказам. Аж Шахеризадой стал называть, и однажды даже попытался об этом стихи сложить.  Не хуже многих Светкиных бывших современников написал, между прочим.  И про очи, и про ночи, и про «кровь-любовь».  Вот если бы он еще был хоть чуть-чуть похож на актера Проскурина. Но нет – внешность Васи явно оставляла только надеяться на лучшую долю в следующей жизни.

Одно, правда, было обидно до слез:  после первой же пробы исполнить романс «А напоследок я скажу!» Харита запретила Светке петь на людях под страхом сдачи в участок вместе с ее писаниной.  Отсталая старуха! Знала бы она, что потомки через сто пятьдесят лет – целыми полигонами на ролевых играх станут заслушиваться Светкиным исполнением романсов!  Но Харита Игнатьевна сказала, как отрезала:  с таким голосом только на паперти милостыню просить, пиши свои рассказики…И Светка писала, писала, писала.

В принципе, новая жизнь все больше нравилась Светке. Делать ничего не нужно,  твори себе вольно, да гулять ходи в старинном красивом платье (вот только этот корсет…). А по вечерам – мужское общество, и все норовят ручку поцеловать. А что вокруг ни техники начала третьего тысячелетия, ни нормального шампуня (зато какое прекрасное шампанское!), что чулки протираются до огромных дыр за один день, а туфли нещадно натирают ноги – Светка переносила легко.  Она и в родном времени за комфортом не гналась, лень было. Конечно, без Интернета бывало грустно, уж очень хотелось бы рассказать разным злобным критикам, насколько она теперь популярная писательница и какие огромные деньги получает. Такие, что разве что Донцова там, в мире, где работает Интернет, в глаза видела! У Светки ж уже и брильянты появились. За ее «шекотливые рассказики» ,на заказ писанные, подаренные. Вот бы их сфотографировать, да – в Инстаграмм.  Все б эти сетевые нищебродки собственной слюной захлебнулись!

Прогулка на «Ласточке» не задалась. Паратов как-то очень быстро напился и спал в салоне первого класса, совершенно не по-михалковски разбросанный по дивану. Светка чуть не ошалела, его увидев:  ну, ничего общего с прекрасным героем Никиты Сергеевича! И…вылитый  кот Грибо из Пратчетта, в момент его превращения в мужчину. «А милорду – молока!», и какая тут вообще могла случиться любовь? Это же – животное начало на двух ногах! Скользнул по Светке равнодушным взором, вздрогнул, налил целый стакан водки, выпил. Еще раз взглянул, подумал полминутки и налил еще. Вот ведь,  даже разговаривать с барышней – не стал. Хам, хоть и барин!

Харита Игнатьевна рыдала после разговора с Кнуровым, сжимая в руке новенькие швейцарские часы.

— Что там? Есть прода? – спросил ее Вася, воровато озираясь.

Харита Игнатьевна лишь рукой махнула. Мол, сам разбирайся, не до тебя.

Вася ринулся искать Светлану. Едва нашел где-то на корме, с бутылкой шампанского в руке. Вожеватова просто завораживало умение Светы пить из горла. В эти моменты ему мерещились южные моря и пьяные матросы. Он вспоминал, что, когда был маленьким, мечтал стать боцманом и плавать по всему миру. Но стал – купцом. А Светлана так отчаянно походила на юнгу, когда лихо закидывала голову назад, поднося к губам пузатую бутылку…То есть, пожалуй, юнгой – она была бы гораздо привлекательнее. Все-таки, как женщина, Светлана – не так чтобы хороша собой.

— Светлана Владимировна! Что там? – голос Вожеватова срывался, губы пересохли, глаза горели каким-то нездоровым, сухим огнем.

«Температура, небось, под сорок, ангина  чистой воды, скорее всего фолликулярная…хотя нельзя исключать и лакунарную, не проведя осмотра» — механически отметила Света, доставая из ридикюля конвертик. Все-таки перед тем, как потеряться в мирах и временах, она два с половиной года проучилась в медицинском колледже.

Вася протянул ей деньги, всхлипнув, прижал конверт к груди и бросился куда-то вниз по трапу. Света глянула на купюры, обалдела и впилась в бутылку. Двести рублей! За пару часов работы! Голова закружилась не то от шампанского, не то от открывающихся перспектив.

-Вот, Мокий Парменыч! Вот! – Васю била дрожь, когда он протянул Кнурову исписанные мелким почерком простолюдинки, никогда не обучавшейся в гимназии, надушенные листочки, — Прочтите! Здесь – вся моя душа, вся жизнь…вся страсть.

Кнуров, предчувствуя что-то хуже, чем нехорошее,  щекотливое, с тоской развернул первый листочек. По нежно-голубой бумаге неловко и непрямо струились строчки.

«Он позволял делать с собой все, что хотел Кинтаро, надеясь в его бурной и неистовой страсти найти забвение. Потому что перед глазами все еще стояло лицо эльфа, он помнил, как целовал его, прикасался, как серебряное тело трепетало под ним, когда он входил все глубже и глубже с каждым толчком в тугую прохладную глубину… Альва не мог избавиться от наваждения, даже когда сильные руки и губы эссанти мучили его, причиняя боль, оставляя синяки и засосы. В жилах его будто тек расплавленный огонь, и чресла пылали от ненасытного желания, которое было невозможно удовлетворить. Оно лишь притуплялось немного, когда дикий кочевник с рычанием насаживал его на себя, впиваясь ногтями ему в плечи, и сила его оргазма сотрясала все тело Альвы, как цунами, затуманивая на какое-то время его сознание вместе с образом эльфийского пленника.» — прочел Кнуров, и у него чуть глаза на лоб не вылезли.

— Пойду-ка я пройдусь,  — сказал Кнуров и вышел из каюты, оставив Васю в одиночестве…

Тем временем в салоне первого класса подали ужин. Но не успели немногочисленные гости утолить первый голод. Откуда-то с верхней палубы донесся отчаянный крик «Так не доставайся же ты никому!» Тут же раздался выстрел. Все замерли…

Через несколько минут в салон вошел слуга Иван из чайной,  нанятый обслуживать обед на пароходе, какой-то нелепо торжественный и бледный, как мел:

-Кто-нибудь, уведите отсюда Хариту Игнатьевну! Дело в том, что Мокий Парменым застрелился…

Он чуть помолчал и добавил невпопад, но от всего сердца:

— Они его убили! Вот сволочи!