АННА ЛИНОВА. Фрагмент из романа.

     Сегодня она вновь писала мне. Да, именно писала. Никогда не звонит.

Просила сходить с ней куда-нибудь выпить. Так и выразилась: пошли, говорит, возьмем чего-нибудь и ты все мне расскажешь.

Именно так в ее глазах выглядит ритуал сближения.

Конечно, я отказала. Похоже, это самое нелепое предложение, которое мне когда-либо делали. Она знает, что я не терплю алкоголь.

Смыслообразующая функция бренди. Янтарный блеск плещется на дне граненого рокса. Спресованные айсберги полуторчат полувершинами полурасстаявшие. Пей. Не хочу.

Кривоватая улыбка бармена. Тринадцать лет в деле — угождай, подобострастничай, холуйствуй. Четыре смены в неделю, шестнадцать в месяц, сто девяносто две в год, тринадцать лет — кривая улыбка. Граненая душа, натертая до блеска, наполненная кубиками льда и абсентом. Поджигай.

Нет, я не пойду с ней пить. Просит, чтобы я ей все рассказала. Но я с ней прямолинейна и честна в любом из своих трезвых состояний. Я уже всё придумала, — нам больше не нужно быть вместе. Взвешенное решение на чаше весов в руках слепой тетки. Сильный перевес. Но ей всегда нужен мотив, любой, пусть самый гнусный — главное доступный и

понятный. Мотив разделения.

С математикой всегда было туго. Но даже отсталым левым полушарием я успеваю сообразить, что раз деление, два деление, три деление только преумножают частное.

Собственное частное, хранящееся, хранимое, охраняемое. Оно всему виной. Благодаря частности учащается мысль о том, что в этом отшлифованном мире граненых стаканов ты никому ничего не должен. Рассказать ей все.

Поведать, что она — бремя. Прожечь глаголом: убирайся.

Извращение моей частности — изгонять того, кто меня любит. Экзорцист любви.

Я понимаю все, что ты хочешь сказать. Я даже раз-деляю твое мнение. Но тяжесть вечных ценностей перевалила за дозволенные параметры, регламентируемые этой планетой.

Нам обеим невыносимо их тащить — взгляд за взглядом, слово за словом, касание за…

Касательно прошлого… легкость — понятие эфемерное, полетала и улетучилась. Давно.

Пошли врозь. Не делай глупостей, не скули, не скрючивайся, молчи. Иначе я запомню тебя такой. Нет второго шанса произвести последнее впечатление.

 

***

— Не думала, что ты не спишь, — проворно протиснувшись в щелку тусклого света проговорила Хейзл.

На широкой кровати восседала царствующая в полумраке темно-кремовая фигура. Педантично почитывая книгу, она неотрываясь следила за вновь вошедшей. Третий вечер за три вечера — постоянство повторения. Тавтология. Хейзл бросила на нее быстрый взгляд, аккуратно снимая платье. Через верх.

Поднятые обнаженные руки отбросили бардовые тени на молочные стены, затем платье. Сферичность молодости, планетарность, сатурн и его кольца. Вся окружена ароматом, опутана им,одурманена.

Глаза в книгу, вулканическое извержение. Кипящей лавой по телу — до самого солнечного сплетения: "В холодной тьме он стоял, прислонившись к двери, жаждущий…"

Вынимает шпильку, вторую, третью, волнообразность бедер. Свежий ласковый прибой, тихая гавань.

— Триса?

"В холодной тьме он стоял, прислонившись к двери, жаждущий увидеть ее, пусть даже в холодной тьме он стоял, прислонившись к двери, жаждущий увидеть ее, пусть даже в холодной…"

— Триса.

Перестань, следующая строчка вне зоны действия твоего ситуативного разума. Проклятье.

— Почему ты сказала именно так, когда вошла? — два белых шара выстрелили по Хейзл из убежищ-глазниц.

— А как я сказала, так?

Расчесывает волосы, гребнем, на гребне счастья. Слушает в оба, не воспринимает.

— Почему вместо "думала, ты спишь", у тебя вышло "не думала, что ты не спишь". Ты меня отрицаешь.

Интерес.

— Хм, — хмыкнула Хейзл. — Я тебя оТРИСАю. Отрисаю, отрисаю!

Смеется.

Улыбается.

Направляется к кровати, ближе, еще ближе.

Лежит неподвижно, будто расслабленно, но книга закостенела меж тонких костяшек кистей. Обмен молекул, по-научному — .

Не помню. Нельзя вспомнить то, чего не знаешь.

-Ляг ближе, ты, айсберг. Тебе сделать массаж?

— Зачем ты спрашиваешь, глупая. Это единственное, на что я никогда не скажу "нет".

— Ты отрицательная.

— Каждая пара минусов дает один плюс.

— Все, что ты знаешь о математике?

Да.

-Да, — усмехнулась Хейзл. Ну и еще, что от перемены мест слагаемых сумма меняется.

Школьные учебники изорвали себя в клочья. Харакири по-книжному. Высокий штиль.

— Смотря насколько далекие места избирают твои слагаемые, — парировала Триса.

— Мы все же еще способны понимать друг друга.

Стимулирующее удовлетворение. Медовые тела.

— Хотя, — добавила Хейзл, — "твои слагаемые" звучит пошловато. Выходит, то, из чего я сложена. Но и здесь моя аксиома верна.

— Отрицательна и бездоказательна. Спи.

— Спасибо,- сказала Хейзл, одергивая ночную рубашку.

 Печать горячих ладоней Тристы покоится на спине у Хейзл. Столкновение патетической отдачи и равнодушного принятия. Перспектива конца.

 

***

Тупиковость начала. Любые отношения начинаются с тупого угла. Разверстый мир — градус шире, чем у любого другого. Образуя угол, прямые сталкиваются в точке, наслаждаясь ограничением.

Забывчивые, еще попомните Евклида: прямая не имеет начала и не имеет конца. Упивающиеся несвободой, жаждущие порабощения. Только люди были способны так неистово бороться за отмену крепостного права и теперь так нещадно его возрождать. 

Тупоугольность начала отношений характеризуется тщательным обхождением острых углов. Но постепенно, вырождаясь в прямой угол и далее — сужая градус, сближаясь и теснясь, двое становятся остроугольным воплощением. Смотрите: опущенные сомкнутые в замок руки. Геометрический идеализм.

Беспрерывное стремление прямых к движению порождает разложение означенной конструкции. В итоге, остается мерцать холодным блеском прощания лишь крошечная точка — альфа и омега бывшей любви. Но бывает ли любовь бывшей? Девушка, молодой человек, жена, муж — действительные представители армии бывших. Но любовь?

Если да, то что происходит… любовь спустя?

 

— Другая любовь?

Болотисто-влажные глаза Трисы застыли на Хейзл. Одного неверного шага достаточно: щиколотки-икры-колена, быстрее, глубже — ляжки-промежность-сухие бедра, вязкая слизь попадает во внутрь, теперь ты — один из нас. Дальше, врастай основательней — грудная клетка-подмышечные впадины-ключичные косточки. Болото – неубранная блевотина.

Чувствуешь тошнотворную затхлость трясины? Сожми губы крепче, задержи дыхание.

Перед смертью не нады…

— О какой другой любви ты говоришь?

— О теперешней, — ответила Хейзл.

— Коварно. Пару дней назад ты вспоминала Рича.

Утренний яркий луч солнца ударил в стеклянную поверхность кофейного столика. Преломление.

— Мне не приходится его вспоминать, я и так всегда о нем помню. Фантомы, в отличии от людей, не исчезают. Он здесь, — Хейзл провела влажной рукой от виска вдоль по скуле, едва задев губы и остановила подушечки тонких пальцев на слегка заметной ямочке на подбородке. — А теперь здесь, — приспустив бретельку купального костюма, и широко расставив напряженные пальцы, девушка накрыла ладонью левую половину груди. — Всегда рядом, — закрыв глаза, с наслаждением прошептала Хейзл.

Триса, с нарочитым неодобрением, не способным скрыть назревающую улыбку, покачала черноволосой головой.

Она приподнялась с шезлонга, покачнувшись от легкого головокружения, подобралась к краю бассейна.

Стройная телесная оболочка парящая в хлорированной голубизне. Погружение. Выныривает как касатка, рьяно откидывает мокрую копну волос назад; блестят как бриллиантовое колье капли на ее кремовой бархатной шее. Острая линия подбородка, круглое лицо, пятьдесят семь мышц:

— Не кинешь бутылку?

Вокруг вода, пьет воду, состоит из воды. Водиночество.

-Ты что-нибудь пишешь теперь? — Триса обратилась к Хейзл, щурясь от жгучего пустынного солнца. Серьезный вопрос и забавные лягушачьи движения. Ноги крутят невидимые педали, цепь великолепно смазана: неспешное катание, замедленная съемка.

— Не-а,- отрешенно ответила девушка. — Не могу, когда все хорошо. Не получается искусство из счастья, по крайней мере, в-самый-момент-счастья. Из прошлого — да, наверняка, вполне возможно.

— То есть человеку необходимо пострадать, чтобы исторгнуть из себя что-то стоящее? — правая бровь –дугообразная черная кошка.

— Необходимо пережить то, о чем собираешься рассказать. Не быть в этом на момент писания, именно пережить. Творчество — сложный продукт синтеза внутренних переживаний и времени. Если поэт написал стихотворение о том, что любимая покидает его, значит она уже заблаговременно его оставила. В этом есть неоспоримый шарм творчества, как противоядия естественному течению времени. Борьба с ним. Просто тот момент, который он описал — видимо, апофеоз.

— Хочешь сказать, что при создании автор находится в холодном уме и…

— И при горячем сердце. Ну, разве можно создать что-либо мозговитое, не подключая при этом одноименный орган? Мозг и так функционирует лишь на пять жалких процентов, как можно им пренебрегать. Фонтанирование чистых эмоций печали или радости без придания им формы и соответствующего обжига называются "сопли печали" и, как ни странно, "сопли радости".

— Ну вот и высморкнись уже, может не будешь такой черствой к любящим тебя,- иронически отозвалась Триса.

— Это ты о себе?

— Нет, об облобызанном тобой Ароне.

— Облобызать твои ланиты?

Резвый девичий смех. Тончайшие нотки хрупких голосков, совпали-не.-совпали-не.-совпали-несовпа… со-впадать, со-в-падать. Впадать во что-либо. Падать куда-либо, Вместе.

Подхваченные обжигающим южным Нотом, две хаотичные музыки уносились ввысь, чтобы там слиться с мягкой убаюкивающей тишиной и впасть во всепоглощающее молчание.

 

***

Она призналась мне, что обладает феноменальной памятью на мельчайшие детали при первом знакомстве с людьми. Помнит свои ощущения. Вообще, запоминать ощущения — дар крайне завидный. В ритмичном жизненном "ча-ча-ча", двигаясь быстро, резво и как научили, практически невозможно уловить мелькающие то тут то там лица, а уж тем более, запомнить при каких обстоятельствах, внешних-внутренних состояниях происходили эти встречи. Надо сказать, чем детализированнее в памяти человек, тем больше кармичности обнаруживаешь в вашем с ним столковении.

О память, даруй забвение!

Но память ни разу не сплошала, по крайней мере, у нее. Размашистый, дотошный подчерк: "Привет, мне холодно, помнишь меня?"

Рейкъявик. Севернее только полюс. Градуированное обрастание влажного пульсирующего органа хрустящей ледяной коркой. Это началось давно. Сначала засушливая пустынная местность ошалела от появления дождя. Репутация солнца была явно подмочена. Закругляйся с каждодневными выходами в свет. Хорошо.  Слабенький дождик перелился в звонкий ливень.

Звонкий ливень инкрустировался в плотный град. Плотный град переродился в непрекращающийся снег. Так, непрерывное время, вытекая из лжевечного лета, застывает в вечной зиме.

В каком-то смысле борьба со временем не так уж и тщетна. Для нас оно остановилось, ныне и присно и вовеки веков. Ам…

— Амортизация. А-морт-иза-ция. Неплохое слово, как думаешь? — бурая радужка блеснула из-за переплета.

— Я мало думаю о словах, если угодно,- резким ударом Хейзл разрубила тазобедренный сустав бывшеживой куры. Птица, не умеющая летать. Птица-инвалид, четвертая группа.

— Враль.

— Прости. Я забываю о возвышенном, пребывая в кухонном. Фартуке, помещении, настроении. Сейчас у меня растрепанный кукуль, изношенный лиф, легкая небритость ног, муж и трое детей.

— Простая безынтересная баба, — мягко усмехнулась Триса. Она отложила новую хрустящую книгу и принялась разглядывать Хейзл. Мягкие длинные локоны, тонкие костлявые фаланги пальцев, ловко перебиравшие раздраконенную в пух и прах курицу, изрядно худое туловище. Инопланетянка.

— Поговорим о комплиментах?

— А что о них говорить? Это как раз то, о чем разговаривать категорически нежелательно. Их надо делать.

— Что ты думаешь о слове "красивый"?

Триса — мишень скоропалительной хмурости Хейзл.

— Пытаюсь добиться от тебя реакции на фразу "ты красивая", будь оно не ладно! Что ты обычно отвечаешь на это?

— Напрямую зависит от того, кто говорит. Если комплиментирующий мне симпатичен, я не премину поблагодарить его и кокетливо улыбнуться. А если нет, то дерзну напомнить, что он не Колумб. Мне кажется, что все произносимое слишком часто всуе, приобретает крайне тривиальный оттенок. Более того, я слышала тысячи раз, как совершенно посредственным дамам отвешивали такой драгоценный комплимент.

— Нужда.

— Ну уж да. Поэтому если в словах нет никакого смысла, то должно же быть хоть какое-то удовольствие.

Переиначивая Диогена. Колыбель эксцентричности. Ах отойди, не загораживай солнца, о ты, великий цезарь цезарей!

— Очень интересная ты, — с удовольствием протянула Триса.

— Люблю этот язык за непоследовательность. Хаотичность что ли.

— Инверсия.

— Ага, — Хейзл подбросила скользкую куриную ножку вверх. Невидимые перья взвились ввысь, воздух тонкими струйками просочился сквозь них, ощупал каждое.

Не взлетит и теперь, еще бы, недокурица. Летающие, нелетающие, а все научимся. Когда земля вытолкнет сама, супротив закону о притяжении, в свободное парение.

Ножка стремительно упала в жирные ладони Хейзл. А свободное парение в чем-то схоже со свободным падением. В 6 буквах.

Разница — в столкновении с. Занимательная теория о перевоплощении психологических состояний в физические. Тот самый еле заметный послеоперационный шов, где в "парении" осуществляется морфологическая подмена.

 

***

Высокогорная свежесть дурманила сознание. Даже через плотную экипировку ощущалась волшебная мощь дикой природы, манящая к самому краю. Кроткий солнечный свет бледно-желтыми слоями неторопливо снисходил на белоснежную неровность земли. Шаг, еще один. Что-то происходит в животе, вероятно страх. Страх материализации падения;

страх бессмертия, выжатый из смерти. Грубый ботинок, продолжая ногу, повис в воздухе. Не взлетит. Заперчатанная рука, нащупавшая кольцо. Теперь — большой палец левой руки вверх, — пора.

Загрань. Инверсия окружающего мира; луч, отразившись от защитных очков, заглянул в черноту расширенного зрачка. Что там, в этой дыре?

Высота — не глубина. Хотя, если это инверсия…

Три, четыре, пять секунд стремительного пад/рения. Шесть, семь, восемь. Сознание напряжено: закрой глаза. И считай, на 10ой дергай за…

Желанное успокоение, расслабленность. Секунда, другая, третья… Безмятежность в эпицентре урагана. Оно того стоит.

двенадцать, тринадцать, чертырнадц… неохотное усилие, и, голубая воздушная арка повисает прямо над блаженным сознанием. Три метра до падения, которое состоится.

Громадные разочарованные глаза инструктора, свысока. Искривленный оскал белых, с желтоватым налетом на устремленных вниз вершинах зубов.

— Ничего шекспировского. Смутная трагедия размытого видения больничной палаты, вызванная шрамиком на надбровной дуге. И месяц восстановления, ерунда.

— Десять секунд за месяц, не хило, — отозвалась Триса. — Столь велика была страсть шагнуть в бездну?

Протаранить все слои воздушного пространства. Острой иглой взвиться вниз, сквозь нематериальность.

— Занимательная теория, так ведь? Я ощущала свое духовное падение — бесконечное, как у Алисы в кроличью нору. Это действительно была бездна, но, неправильная какая-то. Ибо о бездне не говорят в прошедшем времени. И я, все же, достигла дна,- улыбнулась Хейзл, блеснув изумрудным взглядом. Она стояла, облокотившись на обеденный стол обеими кистями, одна из которых сжимала пропахший чесноком и сырым, обмазанным майонезом мясом фартук. Идеальный запах хозяйки. Никаких цветочно-мускусно-цитрусовых шаннель и тому подобное. Сплошная конкретика.

— Связь морального и физического слишком тесна в человеке, чтобы дискредитировать риск смерти, как один из способов возобновления жизни. Физическое падение заставило меня почувствовать и, главное, принять ответственность за грядущее, чего мы обычно не чувствуем, оступаясь морально. Оступиться у края открытой двери вертолета и оступиться, изменив любимому человеку. Что выбираешь за меньшее зло? — Хейзл, договорив, на мгновение зажмурилась. Будто вновь испытала ощущение от прыжка. Интересно, какого именно?

— Не знаю. Но все же, упасть с вертолета кажется более глобальным. Непоправимым что ли. А то, другое…

— Я и говорю. Коченеешь, как только вообразишь себе. Власть материального тоталитарна.

Кульминация в нас материи. Расцвет эпохи предметности, что может быть еще более беспредметней.

— Знаешь, что я не понимаю в тебе, — после некоторой паузы возобновила Триса. И не дождавшись от Хейзл ничего, кроме монотонного хмыка, продолжила:

— Что ты знаешь его всего две недели, а из тебя уже прёт это чертово внимание, забота и нежность, которые ты раздариваешь. Если взять в толк то, сколько всего я для тебя делаю и сколько времени нахожусь рядом, то всё твое благоговение должно принадлежать мне.

Хейзл медленно подняла на нее глаза. Сколько тонн смелости ей потребовалось чтобы выскрести это из себя, сколько отваги. Бедная, наивная душа, полюбившая человека.

Человека всегда труднее любить, чем любовника, или сына, или мать. А ей даровано, несчастная счастливица.

— Послушай,- кожа обтянула и без того выступающие ребра Хейзл, повинуясь глубокому протяжному вдоху. Деформация. И прямиком в прежнее, не важно во что именно.  

— Мы завтра едем в путешествие, 24 часа, — после таких выдохов говорят не то, что хотелось до.

— Поняла,- Триса невольно дернулась, и, дабы прикрыть неловкость ситуации, натянула повыше плед.

 Посмотри в книгу. Может, увидишь что вне ее.

— Тебе чай наливать? – мизинец, как шпион, осторожно коснулся поверхности чайника. Интересно, это предметы касаются нас или все же мы предметов?

Ну вот опять беспредметность размышления. Нельзя на кухне думать о чем-то не бытовом. Иначе попахивает кухнохульством.

Триса, с явным недостатком актерского мастерства, напустила на себя вид глубокого погружения в чтиво, крепко накрепко сжимая обложку напряженными пальцами. Человеческие щупальца – самая быстрая часть тела, не считая, конечно, глаз. Мертвая хватка щупалец Трисы выдавала ее глубочайшую индифферентность по отношению к читаемому.

— Так что? – хитро улыбнулась девушка.

— Да делай ты уже что хочешь, — последовал ответ и, послушно хмыкнув, Хейзл отправилась к входной двери.

Раздосадованная книга выплыла из расслабленных пальцев и бесшумно потонула в мягких складках теплого пледа.

 

***    

И возгорелось небо, обагрённое ярым закатом. И отражались его пламенные искры в черных безднах смотрящего ввысь. Что если данная палитра была бы обычным цветовым состоянием небес? Что если, оно, сине-голубое было бы для нас в диковинку? Самый удобный вопрос, которым человек когда-либо может задаться начинается на «что если?». Не надо ответов.

Они шли по центру шоссе, тихой поступью, в аккурат по обеим сторонам двойной сплошной. Разделяющая не только заасфальтированную бездыханную землю надвое, но и их собственный, теперь уже половинчатый мир, она продолжала удаляться в неведомое пространство, растекаясь в серо-зеленой панораме дороги. Закатный лоск понемногу тускнел, как и постепенно затухали яркие огоньки в глубине радужек, более не питаемые ослепляющей красотой света.

Так они шли, две обособленности. Две разные, уже не дополняющие друг друга, а скорее взаимоисключающие галактики.

— А ты все равно знай: волосы у тебя очень красивые, — вымолвила Триса, завсегдатай нарушения сковывающей тишины.

Хейзл залилась персиковым румянцем.

— Однажды он сказал мне: «Что бы ни случилось, всегда знай, что ты красивая». И я поняла, что это самое «что-то» должно непременно случиться.

— И случилось?

— Ну конечно. Слова — единственный огнестрельный механизм, никогда не дающий осечек.

— На каждую ситуацию у тебя найдется байка про мужика, — иронично отозвалась девушка.

— Просто я знаю, что такое мир женщин. Поэтому предпочитаю говорить про мужчин.

— А я не знаю?

— Представления не имеешь, — улыбнулась своей острой улыбкой Хейзл.

Святая инквизиция. Натяни капюшон на глаза, затолкай под него копну рыжих волос. Пусть никто никогда не увидит проницательного взгляда, пусть никто не чувствует опасности. Даже не пытайся уверить хотя бы одну из них, что твои чары безвредны. Женщины любят надежность, но только не в самих себе. Их выворачивает наизнанку, когда хоть какое-нибудь маломальское хорошее качество в другой особи женского пола видно невооруженным. Ведь именно у них и именно это качество возведено в квадрат отсутсвия.

— Мне было 12, — произнесла вдруг Хейзл.

Приятная пятичасовая прохлада зарождающегося апрельского вечера. Как вчера. Ясность и трезвость памяти. Такое не подвластно забвению.

Малая, не оформившаяся душа. Не округлившееся тело. Грудная клетка ходила ходуном, подчиняясь жажде вдыхать О2, насытиться необходимым, содержать в себе жизнь. Внезапный оклик из-за лопаток.

Неразвитое крыло. Не улететь. Как и курице, дано не было.

— Что ты свои волосы рыжие распустила, — задиристый голосок. Не дает ступить шагу. Десять разделяющих сантиметров по горизонтали и добрых пятнадцать по вертикали. Давно округлившаяся плоть ровесницы.

Снова топот позади бесполезных отростков-крыльев. Ну же, взлетайте!

Вознесите меня, дорогие!

Хрустальная звонкость девчачьих голосов, мутирующая в низкий закладывающий ушные раковины гул. Слетелись, чернокрылые.

Стой на месте, дальше идти не куда. Дальше – зловещий оскал, обрамленный дрожащими губами и скулами. Дрожащими от своей же собственной храбрости. Дыши полной гру…

Грудастые птички. Двенадцать лет, второй размер, не меньше. Потертые бретельки впиваются в юные плечики, чешется свежая кожица. Там, под упругими округлостями, где «косточки». У самих такие же ломкие, как и у лифа.

Прислушайся, не поймешь. Нельзя понять то, что априори бессмысленно.

— Они обступили меня со всех сторон, — Хейзл пространно посмотрела вдаль. – Они просили меня покаяться и встать на колени. Кто-то толкнул в спину, -при этом она передернулась и подалась немного вперед. Будто призрак из прошлого шел за ней по пятам, выжидая момента.

Толчок, еще один. Терпи, стойкий оловянный солдатик. Бессмысленное многоцветие мыслей. Мошкара. Снующие туда-сюда, под регентством самой энтропии. – Встань на колени и скажи, что ты сука!

Искаженные серые маленькие души. Что из таких произрастает и что они оставляют после себя. Агонизирующие улыбы, патетичный многоголосый хор, трясущиеся поджилки их предводительницы. Ну же, соберись, будь смелее!

Но она дрожит. Только мне видно, никому больше. Только мне доступен жалкий вид, открывающийся на вопиющую слабость моего врага. Я то знаю, она не может быть врагом. Слабые не умеют по-настоящему враждовать. Еще толчок. Чем-то кинули в. В мою жесткую кожу, в мою стальную броню.

— Зачем они так? – голос Трисы ворвался в засасывающую воронку бесконечного потока сознания Хейзл. Но она молчала.

Редкие камешки отскакивали от сандалий, мягко приземляясь на теплый вечерний асфальт.

— Я не заплакала до самого дома. Не помня себя, ворвалась с истошными криками и все повторяла, повторяла, как сумасшедшая: «Ты не представляешь, что они со мной сделали, ты не представляешь, что они со мной сделали, ты не, что они со мной». Мама таращилась на меня, немая большая добрая рыба.

— Мда,- нашлась Триса. – Ты, рыжий, даешь.

— Я проучилась там и следующий год. С ними же, глаза в глаза, плечо к плечу. Стыдно было вот так уходить. Хотелось быть сильной, доказать себе.

— Ты доказала.

— Я не понимала тогда, насколько сильно это меня покалечило. Я панически стала бояться людей.

Выпученные глазные яблоки. Десятки, сотни, тысячи этих оптических плодов. Их невесомые души, обладающие многотонностью грузовика.  Монотонностью его.

 

***

Человеческие создания перестали представлять уж слишком большую ценность. Но пришло время уяснить: чем меньше привязываешься к людям, тем больше они привязываются к тебе. По какому из законов это работает?

Означает ли это то, что нас всегда привлекает то, что нас отвергает. Пресловутый закон первой женщины. Точнее, его злостное нарушение. И создал Всевышний на третий день…

Интересно, что было у него на лице. С каким выражением Всевышний конструировал всё это. В ветхом не написано, не было у Бога секретаря. Зато сейчас много.

Так вот, о людях. Их от себя – они к тебе. Видимо, бумеранг – точнейший портрет человеческого существа, когда-либо им же созданный. Точнее безухого Ван Гога. Я видела бумеранг, который был неаккуратно вспорот буквами: «в о з в р а щ а й с я». Тавтология. Приказывать виноделу делать вино.

Вернись пожалуйста. Ввернись и пожалуйся. Она вновь задает мне много вопросов. Скучаю ли я? Почему я ей не пишу? Вспоминаю ли я о ней?

Нетнетнетнет. Но этикет – падла, заставляет меня маневрировать. Ненавижу

этот наиважнейший элемент цивилизованности. Этикет горя – соболезнуй, этикет радости – улыбайся и светись, этикет болезни – посиди у кровати, этикет выскочившей сопли – не заметь. Но даже говори я прямо – она не поймет. Нельзя понять то, что не хочется.

Каждый из нас – неодушевленный предмет относительно кого-то.

 

— Каждый из нас — неодушевленный предмет относительно кого-то.

— Данная мысль не стоит свеч,- пролепетала Триса.

— Возможно, если они вагинальные. Да и пока ты сам не превратился в этот предмет, — парировала Хейзл.

Огромная омытая недавним дождем поверхность стекла делила мир на две совершенно неравные части. Теплая зала кофейни, пропитанная ароматами свежей выпечки, разбавленного молоком кофе и приправленная щепоткой корицы, смешивала в себе людей разных цветов, национальностей, голодных желудков. Они потоком просачивались через двери, напоминая тонкую струйку стекающего из кофеварки горячего напитка, постепенно наполняющего картонный стаканчик. Уютно.

Второй мир – большой и серый расплывался за плоскостью окна. Его скорость и безымянная пестрота оттенков серого вселяли сплин и тоску. Наводили на мысль, что при данном двумирье лучше оставаться в меньшинстве. Да, как, собственно, и всегда.

— Смотри, люди идут быстрым шагом. В основном по одиночке, — стеклянным взглядом вперившись в окно, пробормотала Хейзл.

Триса окинула взором прохожих, помешивая пластмассовой палочкой пряный кофе.

— Но даже если человек идет с кем-то и они разговаривают, мы не можем их услышать, находясь здесь, — продолжала девушка.

Триса иронично посмотрела на нее, готовясь озвучить преходящий смешок, вызванный забавным замешательством рядом сидящей.

— Я хочу сказать, — словно предвкушая его, продолжила Хейзл, — посмотри на этих людей. Для нас они — глухонемые. Говорят, говорят – а звука нет. Испорченная кинопленка.

— Ммм… но ведь глухонемые пользуются жестами. Они не раскрывают рта. Только чтобы поесть. Ну, я так думаю, — улыбнулась Триса.

— Тем более! – завороженная Хейзл стиснула горячий стаканчик в ладонях.

– Представь семейную пару. Ни поругаться, ни надоесть! А как разговаривать когда руки заняты? Скажем, во время готовки ты хочешь рассказать ему, что произошло за день. Но нет! Ты либо готовишь, либо трепишься!

Триса тихонько хихикнула.

 — А смех? Каков вообще его звук? Не существует в природе! Нету звуков вообще, ни одного, ни одного!

— Ну успокойся. Всегда легче принять отсутствие того, чем никогда не обладал.

— Не с чем сравнить. Хуже, когда иначе – ты права.

— Да. Хуже.

 

 

***

Она говорит мне «ты вроде есть, а вроде тебя и нет». Хуже, когда иначе.

Теперь она умеет вспоминать и сравнивать. Когда пресловутое «до» кажется лучше, чем «после». Ну а что после «до»? Болезненное, картавое «ре».

Ре…ми… ремиссия. Неплохо сработано.

Фасоль оставим на третье.

— Ты чего будешь на гарнир?- карий глаз стрельнул из-за арки и курносая мордочка показалась почти в анфас.

— Что-нибудь диетическое, — Хейзл пробормотала, не отрываясь от будущей картины, хаотично разбросанной по полу. 3000 кусков одного целого.

— Фасоль изволите? – предложил глухой голос из глубины кухни, явно исходящий из гортани под влиянием жующего жевательного.

— Фасоль же на третье, — крутя в руках очередной паззл, отозвалась девушка.

— Чего? – смуглое лицо вновь замаячило в белой арке.

Хейзл осеклась.

— Да делай что хочешь! – прикрикнула она и заерзала ладонями по шершавому ворсу ковра.

— Надо же, 3000 кусков и каждый из них предельно индивидуален. Окрас, форма. Вот где даже малейшее несоответствие друг другу сразу бросается в глаза.

— Ты персонифицируешь? Пытаешься спроецировать паззлы на хомо сапиенс?

На тефалевое дно кастрюли хлынул холодный водопад.

— Не думаю. Твои сапиенс, как раз-таки, способны прожить бок о бок всю жизнь и лишь под конец усомниться, так ли уж они подходят друг другу.

Быстрые тонкие пальцы закрутили кран и подхватили ручки кастрюли.

— Черт разберешь, люди слишком часто думают, что подходят друг другу, разочаровываются, находят новых, опять думают, и опять разочаровываются.

Африканские языки пламени неодушевленной конфорки прижгли округлившиеся пуза капелек на поддоне кастрюли. Пщщщщ

— А потом, когда Провидение действительно посылает им нужный паззл, они ведут себя так, будто всю жизнь пролежали в другой коробке. Может, оно так и получается в итоге, предыдущие лжепаззлы потрепали края, подогнали под себя, вот абрис и исказился.

Транспарантные маленькие пузырьки, спешащие возвыситься. Из глубины кастрюльных вод…

— Но и у истинного паззла, получается, очертания изменились.

— Предположим. Так и приходится сосуществовать – измененным сплавом. Это даже хорошо. Я все равно не верю в теорию предопределения, любого.

— Что где-то есть вечно ждущий тебя, латающий свои потрепанные края, паззл?

Закипающая жидкость, подающая шипящий голосок и надежды на будущий гарнир.

— Что ты заладила! Паззл, паззл! Надоело, — Хейзл привстала, посмотрела на проделанную работу. – 12 штук за час. Три тысячи поделить на двенадцать, получим количество часов. Никогда моему левому полушарию не.

— Тем лучше, да и мы в правом.

— Да, тем лучше. Картина, словно все живое, не узнает сколько ей отпущено до кончины.

— Рождения.

Маленькие макаронины с треском гурьбой рванули с пластиковой вышки кухонного совка.

— Да какая разница.

Плюх.

 

***

Четырехугольная кровать парила белым, почти фосфорным пятном простыни в одном из четырех мрачных углов комнаты. Тетраэдр окна транслировал лучи фар изредка проезжающих авто. Они делили комнату пополам, играючи пересекались, и расставаясь с поверхностью стены, погружали ее в еще большую собственную тьму. Практически слившись с, на простыне застыли четыре белые ноги, кисти, четыре глаза. Не отличить плоть от плоти, живую материю от материи фабричной. Мимикрия.

И лишь человеку доступным свойством способны мы дифференцироваться среди всего сущего. Словом.

Кстати, Оно и было Вначале.

Интересно, какое именно?

— Любовь! Прекрасное созвучие, неправда ли?

Голос, словно чайка, интонационно устремленный вниз.

— Смотря к кому,- на тон выше.

— Ощущай.

Тонкой полоской коготок пошел вверх по позвоночнику до первого шейного. Надави. Теплые влажные подушечки на манер пианиста играют на пластилиновой поверхности спины. Оставь свои отпечатки. Теперь ты в моей власти, теперь я могу быть Искариот. Предавать поцелуем – старомодно. Носить на себе твои отпечатки – вот современный способ, под стать вероломному столетию. Сто летию Одиночества. Все мы Урсулы Маркеса.