ВАДИМ СМОЛЯК. Если бы вдруг

Если бы вдруг не весна и не март,
И не хрустально блестящие лужи,
Так и жила бы, слепа и нема:
Кофе с утра, на обед и на ужин.

Долгая, словно сиеста кота,
Ночь при мерцающем бра монитора,
Где никому не известно когда
Призрачна радость, а горе притворно.

Связано время узлами зимы,
Крепок рукав на смирительной робе.
Мысли замедлены, заземлены
И переварены в зимней утробе.

Так бы тянулось: ни дня, ни числа.
Разве бывают в безвременье числа?
Если бы вдруг не случилась весна,
Если бы март невзначай не случился.

****
Для стареющих принцев весна — это месть, это стресс.
Это поиск сбежавших невест и уснувших принцесс.
Это скачки для сердца, для ног озорной спотыкач.
«На участке сиеста, — бурчит озабоченный врач.
— Театральные страсти уймите и спрячьте уже!
Ваше дело — в антракте грустить о висящем ружье».
Но ведомые принципом принцы седлают коней:
Не догнать чаровницу, так хоть погоняться за ней.
***
Детство — контурная карта.
Штрих, пунктир и вновь пунктир
Повторяют многократно
Сырость питерских квартир,

Пыль асфальтовых дорожек,
Детский сад, универсам…
Карандаш ведь сам не может
Дать названья адресам.

Десять лет условно в школе,
Служба в армии, завод,
Старый дедовский ИЖ-Комби,
Пара свадеб и развод.

Штрих-аванс, пунктир-зарплата,
Ипотека, общепит…
Тот, кто острым был когда-то,
Тоже к старости тупит.

В зоне замкнутого круга —
Двор, пивная и гараж —
На прогулке чертит угол
Заключенный карандаш,

Не желая повториться,
Всей оставшейся длиной
Вылезает за границы
Где-то около пивной

И легко, без внешней власти,
В поле чистого листа
Он бежит и следом ластик
Тащит в качестве хвоста.

Он рисует, пишет, метит,
А за ним белым-бело.
То ли жил на этом свете,
То ли не было его.

****
Розовощекая и пышная,
Такую видно за версту,
Шагает будущая бывшая
По Володарскому мосту.

Еще любовь не разбазарена
И чувства нежные чисты,
Я жду ее за пастой в баре на
Разъезжей улице к шести.

Но вот судьба неотвратимая:
У ног дала по тормозам
Машина красная спортивная,
А из окна «арамзамзам».

И взглядом старого помещика
На девку юную в овсе
Разбередилась в сердце трещинка.
А я-то думал, помню все.

Сиденье кожано-скрипучее
Объяло, словно сатана,
Шажок из прошлого в грядущее
Невольно сделала она.

Туман романтики рассеялся,
Любви порвался креп-жоржет,
И перекапал в рюмку «Хеннесси»
Мой ежемесячный бюджет.

А где-то тихая неслышная,
Примерно с мышью наравне,
Другая будущая бывшая
Уже спешит навстречу мне.

Ей летний ветер треплет платьице,
И солнце светит прямо в глаз…
А параллельным курсом катится
Немолодой девятый ВАЗ.

***

Не уходи пока не вышел срок.
Пока не крыса выморочный кучер,
И микрочип в моргающей Суок
Еще не скис, а чуточку заглючил.

Пока из рая строем без вещей
Нас не поперли с песнями под горку,
Пока лишённый пенсии Кощей
В яйцо пашот сует свою иголку.

Пока волками хвастает пастух,
А полтора усталых землекопа
Впотьмах терзают заступами слух
И вдаль несется вялая синкопа.

Пока досады бранные слова
Сидят в устах, одеты и обуты,
У нас есть час, а может быть, и два.
А, может, нет. Ни часа, ни минуты.
****

Когда в киоске на Сенном
Меня тестировал обвесом
Торговец злом Авессалом
С густой бородкой мелким бесом,

Играя цацкой на груди,
С утра страдающий хурмою,
Он мне скомандовал: «Уйди,
Иначе я тебя урою!»

И он урыл бы, сто пудов,
Не заморачиваясь кармой.
Но гордость, выйдя по УДО,
Вдруг заартачилась: «Не каркай!»

И понеслась родная речь,
За словом следовало слово.
Желанье тело уберечь
Внезапно стало невесомо.

Поднялся градус бытия.
На поле образа и смысла
Сошлись, друг друга матеря,
Добро и зло. И зло раскисло.

Текла надменная хурма
На ананасы и инжиры
Победой светлого ума
Над мраком хамства и наживы.
***

Выдавливать по капельке раба —
Неважная, скажу вам, работенка.
Он прячется в глухие короба,
До времени скрывается в потемках.

Подумаешь, он выдохся, иссяк,
Смешался с табаком в кармане ночи,
И что свободомыслия сквозняк
Чахоткой окаянного прикончил.

Обрадуешься радостью ерша
В сиянии трофейного бидона,
Не ведая, что рабская душа
Всеядна, и поэтому бездонна.

Едва звонок у двери зазвенит,
Докучливый, как старая заноза,
Дрейфующий внутри иезуит
Очухается от анабиоза,

Заставит промолчать, перетерпеть,
И, выбрав ту, где мягче и сытнее,
Забиться в комфортабельную клеть
И возлюбить смотрящего за нею.

***
И вроде пили-ели досыта,
И раскрасавцы-раскрасавицы,
А все равно травили Моцарта
И возмущались, что не травится.

«Зачем же с обществом бороться-то?
Видали, принц на фигарошине!»
И задушить решили Моцарта,
Раз он не хочет по-хорошему.

Но он не душится, не режется,
Свистит попсовые мелодии,
Не оборачиваясь в беженца,
А у себя на малой родине.

Такая чертова неправильность,
Необъяснимая бемолями.
А палачи болели, старились
И умирали недовольными.

***
Выясняется вот что в процессе пути,
Где-то между Харибдой и Сциллой:
Если ты светлячок — не стесняйся, свети,
Ну, а если сверчок — музицируй.

Если сокол глазастый — пожалуйста, зри,
Не барахтайся тушей тюленьей.
Если с кожей атласной змея, то мозги
Концентрируй на сути явлений.

Не транжирь божий дар (он же потенциал)
На круженье в объятьях рутины
А танцуй. Точно так богомол танцевал,
В предвкушенье ножа гильотины.

Потому что когда угасает заря,
Тая в зеркале заднего вида,
Очень больно от света, горевшего зря,
За неспетую песню обидно.
***

От поэта остается
пара строчек в некрологе,
две подсохшие гвоздики,
недописанный листок.
По нему прольют слезинки
две студентки недотроги,
купят книжку в магазине
из корзины все по сто.

А потом ее забудут
на гостиничной кушетке
у открытого окошка,
из которого весна.
Потому что о поэте,
даже если Евтушенко,
долго думать невозможно
улетай на небеса.
***