АНАТОЛИЙ МИХАЙЛОВ. Иосиф Бродский и Елена Прекрасная

На Васильевском острове – грех умирать:
Не Парнас, не погост в Сан-Микеле.
В этих линиях судеб скрыта тетрадь
С перепиской дождей и метелей.
Нас хранит проспиртованный воздух дворов,
Каждый крест перекрёстка и камни
С наших душ – указатели новых дорог,
На которых нам быть чужаками.
И на Страшном суде не смолчу, не словчу,
От Всевышнего это не скроешь:
Маргиналу, Изгою, Жиду и БИЧу –
Ты, Васильевский – остров Сокровищ.

Евгений Линов
Иосифу Александровичу Бродскому

ИОСИФ БРОДСКИЙ И ЕЛЕНА ПРЕКРАСНАЯ

Он упал на траву
(название повести Виктора Драгунского)
Твой фасад тёмно-синий
я впотьмах не найду,
между выцветших линий
на асфальт упаду…
Иосиф Бродский

В начале 90-х, работая вместе со мной на Петропавловке, ты выскочила, уже и не помню зачем, из киоска и, споткнувшись о корень стоящего возле киоска дерева, упала. И эту картину (упавшая на траву Елена Прекрасная) я запомнил на всю жизнь.
В конце 50-х (вспоминает Анатолий Найман) на скамейке у входа в Мариинскую больницу сидела компания малолеток. Анатолий с Иосифом куда-то торопились, и кто-то из сидящих неожиданно подставил Иосифу ногу. И эту картину (упавший на асфальт Иосиф Бродский) он запомнил на всю жизнь.
Тебе никто не подставлял ногу, ты просто споткнулась о корень и упала. Но для меня упавшая на траву Елена Прекрасная то же самое, что для Анатолия Наймана упавший на асфальт Иосиф Бродский.

МИХАЙЛОВ И ГУСЕВА
1
Лена забодала пудру – и всего за семерик. И теперь переживает: наверно, продешевила.
Села со мной рядом на ящик – и сразу же выглянуло солнышко.
А там, наверху, – другое.
2
«На трехколесном велосипеде (рассказывает) крутит педали девочка. И рядом шагает дед.
Дедушка ее подтолкнул – и девочка уехала далеко вперед.
Девочка недовольна. Она хочет ехать сама.
Поворачивается и кричит:
– Деда, меня не надо было толкнуть!»
Я беру Лену за плечи и среди ящиков у нашего овощного усаживаю ее рядом с собой на обложке.
И никаких псевдонимов.
– Михайлов, – улыбаюсь, – и Гусева.

ВЫСОЦКИЙ И БРОДСКИЙ
На Брайтоне удивила одна баба. Уставилась в моего “Небесного гостя” и читает:
“Бродский признался:
— Мне нравится Высоцкий. Больше никто.
Интересно: ВЫСОЦКИЙ И БРОДСКИЙ. Земля и небо”
Ну, всё. И уже намыливаюсь для автографа за фломастером. И тут она мне вдруг и выдаёт.
— Чай, — говорит, — Высоцкого. Сахар — Бродского.
Так назывались в Одессе фирмы двоюродного брата её прабабушки.

ИНТЕРВЬЮ С ПИСАТЕЛЕМ АНАТОЛИЕМ МИХАЙЛОВЫМ
В Бруклине, вдоль Брайтон-Бич авеню, выглядящие «по-советски» люди торгуют русскими книгами. Прилавки с книгами стоят прямо под открытым небом, в решетчатой тени грохочущего нью-йоркского сабвея. Торговцев книгами довольно много, человек 10-15, но ассортимент у всех приблизительно одинаковый – в основном это издаваемая сейчас огромными тиражами в бывшем Союзе детективно-приключенческая и эротическая литература. За одним из прилавков стоит человек с моложавым необычайно выразительным лицом. Познакомились. Оказалось, это питерский писатель Анатолий Михайлов. Как мы позже поняли, читая его рассказы, писатель замечательный, хотя практически неизвестный. Мы предлагаем читателю интервью с Анатолием Михайловым и его рассказ. В следующем номере мы опубликуем еще два его рассказа.
«ВЕСТНИК»: Анатолий Григорьевич, как вы оказались в Америке?
Анатолий Михайлов: Нас с женой пригласили друзья еще времён Ленинграда, они уже несколько лет живут в Нью-Йорке и сделали нам вызов. Когда мы только приехали, то первую неделю жили у них. Мы приехали в мае и уже загодя забронировали на конец августа обратные билеты, и, затоваренный целым чемоданом замаскированной в полотенца и носовые платки своей изданной за счёт автора писанины, я нашёл здесь русскоязычную ночлежку, а жена устроилась в бебиситтеры и работает сейчас в семье.
— Расскажите немножко о себе.
— Я сорокового года рождения. Жил всю жизнь в Москве, потом уехал на Север, в Магадан. Осваивал его без малого десять лет, с периодическими приездами в Москву. Потом вернулся совсем и поменял Москву на Петербург. Сейчас живу в Петербурге.
— Как вы пришли в литературу?
— До семнадцати лет я простоял с украшенной белоснежными кашне и треугольниками чёлочек фиксатой шпаной в подворотне, и чтение книжек (таких, как, например, «Мальчик из Уржума» было для меня самым суровым наказанием, а мой папа, занимавшийся моим испытанием, строго за этим следил. С грехом пополам я закончил Авиационный институт, где мой экзаменатор по математике (председатель приёмной комиссии), достав у себя на дому из портфеля мой черновик, вручил мне в качестве беловика чистый бланк с печатью и, склонившись у меня за спиной, внимательно следил за оплаченным моими родителями результатом. Мой дедушка, соратник Климента Ефремовича Ворошилова, был до войны министром тяжёлого машиностроения, а мама преподавала начертательную геометрию космонавтам в академии имени Жуковского. Сыграв в «почтовый ящик», я его демонстративно бросил и в 64-м году рванул на «стройки коммунизма». Под Магаданом угодил в геологическую экспедицию, где тут же вступил в «сплочённый коллектив» пишущей братии, и, невзирая на пристальное внимание Комитета государственной безопасности, мы сумели создать один из первых в Советском Союзе подпольный альманах. Отпечатанный на «берущей четыре копии Эрике», он состоял из текстов всего шести авторов и, в унисон задуманному еще на Воробьевых горах легендарному «Колоколу», мы дали нашему детищу скромное название «Мимика».
— Каково ваше мнение о политической и моральной обстановке в России, в частности, в Петербурге?
— Когда мы уезжали, то вместо первомайской демонстрации тротуары Невского проспекта украсили толпы торгующих октябрят. Забросив пеналы и рогатки, будущие Атланты нашли себе достойное занятие. У каждого карапуза – в качестве прилавка теперь свой ящик из-под пива и на каждом ящике, помимо бутылки водки или флакона со спиртом «рояль», радовал глаз натюрморт из разносола, приправленного бутербродом с килькой. И от Дворцовой площади и аж до самой Лавры теперь несколько тысяч таких рабочих мест. Но я здесь не вижу никакой катастрофы. И мало того – в этом столпотворении мне даже мерещится переход от планового болота к рыночной экономике.
— На Брайтоне многие торгуют теми же книгами, что и вы. Что это за книги, откуда они берутся?
— Эти книги присылаются из России. Таких прилавков там сотни. Хватают всё, ассортимент – от Сименона до Петрушевской, – и никаких «Кавалеров золотой звезды». Здесь покупают: Агату Кристи, Чейза, Юлиана Семёнова… Спрашивают Цветаеву, Набокова, Ходасевича… Но самый читаемый автор Сергей Довлатов. Мечтал его когда-нибудь увидеть. Я в Питере его не застал – пока туда переезжал, он взял и свалил в Америку. Ну, уж в Америке, решил, обязательно его увижу. Пока раскачивался в Америку, он взял и умер.
— Популярен ли Сергей Довлатов в России?
— Не то слово. В российской словесности он высветил пласт семидесятых/восьмидесятых. И по значимости я бы его сравнил с Высоцким, выдавшим на гора, но совершенно другими средствами, пласт шестидесятых/семидесятых.
— Работая в журнале, мы сталкиваемся с не всегда уважительным отношением писателей эмигрантов друг к другу. Хрестоматийный пример – отношение Бродского к Солженицыну. Как вы относитесь к писателям эмигрантам? Кого, кроме Довлатова, вы особенно цените?
— Как заметил недавно скончавшийся в Москве мой друг поэт Валентин Лукьянов: Где оценивают – не ценят.
Больше всего ценю как раз этих двух – Бродского и Солженицына. И еще – Юза Алешковского.
Бродский для меня одна из вех моего становления. Всё началось в Москве в начале шестидесятых, когда Валентин Лукьянов принес в авоське замаскированную свёклой и морковкой поэму «Шествие», а в конце шестидесятых я, будучи в Магадане, сочинил свою первую мелодию; не то чтобы сочинил, а просто берёшь лёгший на душу текст и прямо с листа поёшь: Ни страны, ни погоста не хочу выбирать./На Васильевский остров я приду умирать.
А что касается Солженицына, то о не уважительном отношении к нему Бродского мне пока ничего не известно.
Для меня Солженицын – еще одна веха моего становления, и началось всё в 62-м году с ноябрьского номера «Нового мира», когда мне посчастливилось за одну ночь (мне дали номер до утра) вместе с бывшим школьным учителем пережить «Один день Ивана Денисовича». А его «Гулаг» – хоть это и звучит высокопарно – действительно, великая книга. Для меня он и Варлам Тихонович Шаламов – две глыбы. Только один двигается из ветвистой кроны вглубь – и это Александр Исаевич, в то время как другой – из корявых корней и тоже вглубь – и это Варлам Тихонович.
Юз Алешковский для меня прежде всего «греющийся у костра» народный акын, сотворивший панегирик нашему «Отцу и учителю». А вот мой самый любимый кадр из его героической биографии: Юз прохлаждается на нарах и вдруг из репродуктора – благая весть – и все – и «вохравцы и зэки» ревут, как малые дети, ревмя. И только один Юз, обеспокоенный услышанным, горестно сползает с нар и со словами «Гуталин подох! Гуталин подох!!!» выскакивает из барака. Мне думается, что это очень мощный стилист и, как ни один, уловил уголовную сущность нашей любимой родины. И только он – так мощно – у других я этого не вижу.
— Анатолий Григорьевич, вы раньше упомянули, что снимаете матрас в какой-то жуткой «пятидолларовой ночлежке». Сейчас в Нью-Йорк на заработки приезжает огромное число людей из бывшего Союза. Как эти люди попадают в Америку?
— Сначала идут в ОВИР и прежде всего покупают приглашение. Это приглашение стоит теперь 75 долларов и уже сделалось именное. А раньше покупалось всего за 10 и продавали его без имени и фамилии приглашающего. Ну, а потом данные приглашающего просто вставляли из телефонной книги и с этими приглашениями некоторым даже удавалось платить по безналичке. Приобретая билет, прилетевшие в Нью-Йорк уже заранее знают свой американский адрес.
В ночлежке – в зале внизу примерно человек семь-восемь, и наверху, уже в отдельных комнатах, тоже человек семь-восемь. И если на матрасе в зале, то платишь каждый день. А если в комнате, где те же самые матрасы, то по договоренности с хозяином платишь, например, за неделю. Правда, заранее (и чтобы за целый месяц) тут не берут – и это по здешним меркам серьезное достоинство.
— Говорят, в Бруклине, в Боро-парке есть какая-то биржа труда.

— Да-да, угол 14-й и 39-й. Я днём стою здесь на Брайтоне с книгами шефа (тоже нашего питерца), а вечером, торгуя своей писаниной, прочёсываю рестораны, так что на биржу просто не хватает времени и сил. Но вот недавно шеф дал мне отгул, и я на своей шкуре поведал, что это такое.
На четырех углах стоит толпа и ждет, когда на машинах приедут хозяева. Один, и как раз к толпе, в которой я, уже приехал и пробует на пальцах объясниться: сколько долларов в час – файв, сикс – и где предстоит работать. Берёт шесть человек (а кинулась на него добрая десятка, так что пришлось поработать локтями) и сажает в свою машину. Пятиэтажная развалюха, а когда-то была что-то вроде гостиницы. Разбились на пары. Хозяин кивает на тележку и объясняет на пальцах, что такая же будет наверху. Вручает нам по мешку, и мы садимся в лифт. Приехали на четвертый этаж. На тросе раскачивается что-то вроде гири. Гиря молотит по уже трухлявой стене. Стена зигзагообразно растрескивается – и в каждом мешке уже по три отвалившейся каменюки. Примерно килограмм под сорок. Ставим мешки на тележку и загружаем лифт. Сгружаем на тележку, что внизу, и подвозим к машине хозяина. Опять обращаясь к нам, хозяин всё продолжает жестикулировать: – Ез, ез… Бил Клинтон… – Вери гуд… Горбачёв… Куда-то едем. Громадный прицеп со словом «Гарбидж». Сгружаем мешки в стоящие на прицепе баки. Берём два пустых бака и едем с хозяином обратно. Хозяин нас высаживает, и, поставив пустые баки в лифт, поднимаемся наверх. Выходим из лифта – и следующая пара загружает в наши баки новую порцию «Гарбиджа». Ставим уже заполненные баки на тележку и подвозим к лифту. Уже внизу опять ставим их на тележку и подвозим к хозяину. Сгружаем её в машину и снова едем к прицепу… И такая цикличность до самого вечера. Уже во дворе собираем на тачку мусор и только после этого хозяин с нами расплачивается. 6 долларов в час – 60 долларов в день. Для приехавшего из России это очень приличная сумма. И так каждый день, и когда ближе к ночи уже на полусогнутых, а завтра в 7 утра вставать, то уже не до пьянки, правда, самые выносливые умудряются квасить чуть ли не каждый день. А раз в неделю выходной, и к вечеру – картина маслом: кто в палисаднике уже валяется под столом, а кто в позе ползущего на штурм лежит в кустах. Одним словом, не жизнь, а малина.
Но я бы не сказал, что народ в этой ночлежке какой-то жуткий или подлый – такие цепкие и жестоковатые ребята, любят поспорить, поговорить о политике, о России матушке, о вере. Довольно подкованные и даже читали Солженицына, и в обиходе у них слово «класть», в то время как здесь на Брайтоне подавляющее большинство где-нибудь в «Золотом ключике» в очереди за томатной пастой или «крюшончиками» произносит не «класть», а «ложить». Хотя и наличествует крикливая прослойка оголтелых антисемитов, считающих, что во всём виноваты евреи, что, как они выражаются, жидовня развалила Россию и теперь разваливает Америку. Развалит Америку, а потом и развалит весь мир. А один добрый человек даже обещал мне принести документ, где черным по белому от лица пархатых философов даются методические указания по жертвоприношениям в виде христианских младенцев. И всё это говорится чуть ли не с пеной у рта. Пока, правда, еще ничего не принёс и дальше этих разговоров дело так и не сдвинулось.

Магнитофон был выключен, но наша беседа после очередного прощания снова и снова возобновлялась. Анатолий Григорьевич рассказывал о своих спорах с Кузьминским, восхищался Юрием Милославским, говорил о судьбе своих товарищей по «Мимике». Расставаясь, он настойчиво звал нас к себе в гости в Питер. Хотелось бы надеяться, что нам удастся продолжить наши отношения публикацией его новых рассказов.

ЮЗ АЛЕШКОВСКИЙ НА БРАЙТОНЕ
«В решетчатой тени грохочущего нью-йоркского сабвея» (цитата из опубликованного в бостонском журнале Вестник» ИНТЕРВЬЮ с писателем Анатолием Михайловым) склонившаяся над моим книжным лотком голова:
— А сколько стоит ваш Алешковский?
— Четвертак.
— А почему так, – удивляется, – дорого?
— Так это же, – объясняю своему не совсем понятливому клиенту, – Юз!
И тут в сопровождении черноглазой молодухи подходит всё так и не согревшийся у костра автор панегирика «познавшему в языкознании толк большому учёному». В противовес «большой партийной кепке» Юз в скромной кепочке и в оранжевом макинтоше.
— А можно, – улыбаюсь, – я вам подарю свою книжку.
И получаю от своего легендарного собеседника добро.
Подписываю: «Юзу Алешковскому от автора».
— Вот здесь, – и киваю на свою писанину, – Невский проспект, а здесь – и поднимаю голову на «простого советского заключенного», — а тут, – говорю, – «серый брянский волк».
Смеется. И черноглазая молодуха ему в унисон тоже заливается колокольчиком.
— Мы, – объясняю, – с женой приехали сюда покалымить и на днях сматываем удочки.
— И правильно, – говорит, – делаете.
— А помните, – спрашиваю, – такого Сашу Алшутова?
— Мой, – улыбается, – близкий товарищ. Всю жизнь сочинял стихи, но в основном занимался не тем, чем надо. Он мне сюда писал.
— Сейчас, – говорю, – он в Сыктывкаре и у него много жён и детей.
— Вот это, – улыбается, – на него похоже.
— А Валю Лукьянова, – спрашиваю, – помните?
— Мой друг и прекрасный, – продолжает улыбаться, – поэт.
— Он, – говорю, – умер.
Перестаёт улыбаться…
Ушли…
А я даже и не запомнил, пожал он мне на прощание руку или не пожал.
Сентябрь 1993
Елена Гусева
Мой Брайтон-Бич – моя Америка!
Мы с Михайловым поселились на последнем этаже в 4-м доме на 8-й Брайтон стрит. Платим за комнату 300 баксов в месяц. Хозяева неплохие ребята – тётушка с племянником, жена которого с сыном уехали на три месяца в Москву.
В окно виден чугунно-решётчатый трейн – и над головами «новых русских» по рельсам ползут точно игрушечные вагончики. Встаём утром – завтракаем. Обычно это курага, ну, и конечно, кофе с лимоном. И в 9, если не идёт дождь, выходим. Дождь – это значит нет заработка, тоскливо. Михайлов еще не успел открыть глаза – и первым делом к окну: есть тучи или нет.
Спускаемся и идём по Брайтон-бич и, начиная с 7-й стрит, смотрим, кто из книжников уже торгует (расставил столы). На каждой стрит по столу, а то и по несколько столов рядом. Ну, вот уже дошли и до 2-й, где в трёх шагах Толино рабочее место.
От принадлежащей его шефу Коле Меклеру каптёрки (сам Коля, как и мы, из Питера) у Михайлова ключи, и каждый день из этого хранилища печатной продукции он вытаскивает столы и ящики с книгами. А я беру метлу и совок и подметаю территорию, прилегающую сразу к трём объектам, два из которых принадлежат хозяину винно-водочного магазина бухарскому еврею Йоське, имеющему сварливый и даже склочный характер. И если кто-то (и даже не обязательно из торгашей) хоть на несколько сантиметров загородил вход в его алкогольную вотчину, то Йоська поднимает переходящий в мордобитие истошный крик, завершающийся мелодичной сиреной и мотоциклетным треском тут же им вызванной полиции. А второй свой объект с вывеской РУССКАЯ КНИГА Йоська сдаёт в ренту Коле за 3000 долларов в месяц. Но самое главное для него, чтобы на территории, прилегающей к его объектам, не было мусора, и своим многочисленным женщинам (и не совсем понятно, кто из них любовница, а кто жена или может быть дочь или даже внучка, но все они постоянно тоже истошно орут и иногда не совсем понятно, кто из них смеётся, а кто плачет) он задаёт всегда один и тот же поставленный ребром вопрос: «почему такой грязь?» Ведь за любой брошенный мимо корзины для мусора окурок ему уже от полиции совсем другого ведомства грозит tiket до восьми тысяч, как говорил пузатый Димон, когда Толя ещё тянул лямку в его ночлежке, лавэ. А для Михайлова самое главное успеть вынести ящики с книгами и поставить столы, пока его рабочее место не заняли грузовые фургоны в Интернейшенел (а таких фургонов может быть не один и не два), и если не успел, то примерно до 12-ти часов придётся сосать лапу. В Интернейшенеле можно купить всё: от иголки до катера и от плавленого сырка до фирменного торта на 125 персон. И в этот расположенный на трех этажах сукпермаркет (это и есть третий объект) на грузовых пикапах, помимо обитателей Брайтона, стекается чуть ли не весь русскоязычный Нью-Йорк. Но кажется, всё в порядке: никаких тикетов и всё уже расставлено (и даже не бросающийся в глаза привезённый из России замаскированный от начальственного ока левый товар, но Коля на это смотрит сквозь пальцы, а на раскладном столике даже разрешает нам поставить вывеску: «Свою книгу предлагает автор».
Михайлов идёт мыть руки и потом он меня отпустит. Он даёт мне 10 долларов на покупки, и я иду в овощную лавку к корейцам или китайцам.
Их, этих овощных лавок, очень много на каждой стрит. Есть дорогие, а есть и подешевле. И я иду туда, где подешевле. Помимо овощей, там можно купить и фрукты, и всё остальное. Все фрукты и овощи выставлены прямо на улицу. На веревках висят рулоны полиэтиленовых пакетов, а когда еще только входишь, одна в другую сложены металлические корзины. Раскручивая рулон, отрываешь сколько надо под каждый продукт по отдельности.
Я беру несколько кисточек винограда (Михайлов любит удлинённый киш-миш, обычно этот сорт без косточек и сочный, лучше зелёный, но и не плох тёмно-розовый, вкус темно-розового напоминает молдавскую «Изабеллу». Из вин он еще уважает «Айгешат» и «Саамо», Айгешат – за то что он ему напоминает его дочь, а «Саамо» – нашего с ним любимого Володю Матиевского («саамоубийство в городе»), а мне больше всего нравятся напоминающая Нижний Афон «Алазанская долина» и еще смахивающий на совсем не сладкий массандровский «Херес» португальский портвейн. У Йоськи все эти сорта отсутствуют, а если иногда и «выбрасывает», то слишком дорогие. Кроме винограда, ещё покупаю 4 помидора и 4 огурца (у огурцов Толя заставляет меня срезать кожуру, так всегда делала Володина Верочка, когда готовила к приходу Вали Лукьянова салат, но существует мнение, что самое полезное как раз кожура, и тут я всё-таки с Михайловым согласна; еще беру картофель – и всё вместе это потянет приблизительно на 5-6 долларов; остаётся 4, и на них я беру куру или индейку (2 доллара), напоминающий советский – батон, такой же длинный, но только тутошний – это Михайлову, себе – булочку с кунжутом, и на запивон – себе «Ессентуки» или «Боржоми», а Михайлову – его любимый «оранж» (еще 2 доллара).
Обычно в такой лавке две кассы, в каждой кассе электронные часы, и на одной из касс всегда стоит хозяин, а на другой – кто-нибудь из его семьи. Работают очень быстро. Хозяин выбивает тебе чек, и сразу после кассы вынимаешь из корзины всю свою провизию и перекладываешь её в собственную сумку, а уже пустую корзину ставишь обратно на место. Хозяин, помимо того, что выбивает чеки, сверлит глазами каждого покупателя и, кроме него, этим занимается рассеянная по всем углам замаскированная охрана, охранников очень много, и вместе с хозяином и его родственницей все зорко следят, чтоб рассеянный покупатель ненароком не пронёс свою наполненную продуктами питания корзину мимо кассы.
В прошлую среду, оставив своего «кормильца» на Брайтоне, я вместе со своей бывшей соседкой по бывшей квартире Любой решила поехать в зоопарк. По средам там бесплатно, а сам зоопарк расположен в районе Бронкса (откуда еще весной мы с Толей поехали к Игорю Тюльпанову, машину вёл сам Игорь, в Нью-Йорке разразился небывалый для тутошнего климата снегопад, и если бы не водительское мастерство Игоря, то не готовая к таким природным катаклизмам дорожная полиция навряд ли бы нас откопала). А если точнее – то на 186-й strit.
Приехавшую из России публику стращают наследниками Поля Робсона или, как их тут уважительно окрестили бывшие советские люди, «баклажанами». Особенно они живописны по ночам. Но днём, решили мы с Любой, не так страшно.
Звоню своей бывшей соседке и говорю ей, чтоб не брала сумок и не красилась. А свои доллары запихала себе в брюки под пояс. Ехать на двух трейнах Q и 2 около двух часов. Время 11 дня. Люба – нелегалка.
Предупреждает:
– Не говори по-русски!
Я удивляюсь:
– Почему?
Оказывается, на днях (передавали по «сарафанному радио») готовится облава на нелегалов. Всех поголовно будет вылавливать полиция. И на это дело отвалена громадная сумма долларов. Причина? Нелегалы не платят налогов. И Люба на меня постоянно шипит:
– Не смейся… Ты, чего, Лена, дура?
– Да на чёрта мы им, – продолжаю смеяться, – сдались? Плевать им, на каком языке мы говорим…
На Атлантик стрит мы пересаживаемся на трейн 2 и едем теперь задумчиво молчаливые. Со 125-й стрит начинается Бронкс.
Публика пошла, хотя и загорелая, но вполне благопристойная. Постоянно вбегают «баклажаны». С кружкой в руке вбежал один, с бананом – другой. Что-то часто-часто балабонят и убегают в другие вагоны. И подают им очень мало и, в основном, центы. У нас с Любой на пару целых 3 цента, и только я одна подала «бедному негру» 2. Потом откуда ни возьмись возник с игрушками китаец. Поставил на пол собачку (она у него на батарейках). Собачка залаяла, завиляла хвостиком и поднялась на задние лапки. Мы с Любой пришли в восторг, и все, глядя на нас, заулыбались.
Подзываю китайца:
– Хау мач?
– Six, – лихо заламливает цену наследник хунвейбинов.
– Файф, – укорачиваю я сторонника Дэнсяопина.
– Уол райт!
И, наконец, сторговались на 5-ти: Любе – в коробке, но без батареек, а мне – с батарейками, но без коробки. И все остались друг другом довольны: продолжатель дела красного Мао замолотил 10 зелёных. А мы с Любой забыли про свои страхи.
Объявляют: следующая остановка Park BRONX ZOO. И вместе с нами выходит девушка неопределённой национальности.
Я начинаю:
– Эскьюз ми… – и тут же замолкаю.
Девушка что-то нам долго на своём языке говорит и показывает рукой направление, и мы по этой руке двигаемся, точно по жезлу регулировщика.
– Dу ю spik russen? – спрашивает Люба каждого встречного и поперечного. И я одергиваю свою бывшую соседку.
– Ты что, – усмехаюсь, – сдурела. Надо спрашивать «Вот из зыс ZOO?
И вдруг мы замечаем катающих по деревянному жёлобу увесистые шарики мужиков. Наверно, такая игра. Один из играющих поворачивается и опять что-то долго на своём тарабарском языке объясняет. Мы с Любой, делая вид, что согласны, киваем, хотя ни черта не поняли. Но мне почему-то показалось, что мы идём правильно. И я продолжала у каждого встречного и поперечного спрашивать «Вот из зыс ZOO? И балансирующий как на канате, нажимающий, не держась за руль, на педали (как я когда-то в детстве) загорелый велосипедист даже немного вместе с нами проехал и, даже остановившись, потом ещё довольно долго наблюдал, правильно ли мы идём.
На скамеечке перед поворотом на живописную аллею сидит девица (ну, прямо воспитанная народовольцами гимназистка из прошлого века в изящной шляпке длинном элегантном платье и с книгой в руке.
– Ну, надо же, – обидчиво морщится Люба – я, например, как эта цаца, не могу себе позволить вот так просто пойти и почитать, сидя на скамейке в парке, книгу.
И мою бывшую соседку можно понять: со скользящим выходным с учетом Дня независимости 4-го июля и Дня благодарения где-то в конце ноября, она работает 5, а иногда и все 6 дней в неделю, и у неё просто нет времени на такие гуляния.
Ну, вот и главный вход в ZOO. Перед вертушкой сидит женщина и рядом с ней на цепочке что-то вроде кружки, куда все желающие «в помощь бедным животным» могут опустить «свою последнюю копейку». Служительница, чуть ли не кланяясь, говорит нам сэнкью, дескать «Добро пожаловать!» Но мы ничего в кружку не бросаем и двигаемся дальше.
Парк удивительно красив и открывшийся нам пейзаж чем-то похож на какую-нибудь Тарусу: течёт река, правда совсем не Ока, но перила моста выложены из пахнущих, если подойти поближе, смолой стволов поленово-шишкинской кисти.
Мы с Любой фотографируемся: сначала она мне позирует на фоне этого российского Ist RIVER. Потом наоборот. И моя бывшая соседка почему-то уверена, что начинать всю «экспозицию» нужно прежде всего с обезьянника.
Идём до первого указателя. Африка. Или Азия. Я хочу в Африку. Туда, где среди песков Сахары никак не закончит свой Ночной полёт Маленький принц. Но Люба утверждает, что я не права. И родина вставших при помощи серпа и молота на ноги наших трудолюбивых предков – Азия.
На 1-м загоне мы увидели бизонов или яков, где-то вдалеке они всем стадом грелись на солнышке, и мы сфотографировали себя на фоне яков или бизонов. Но загон был настолько обширный, что здесь последнее слово было уже за топографом, и без привязки всего лежбища к какому-нибудь указанному на карте ориентиру, к которому вполне реально вживую подойти, например, к пронумерованной нефтяной скважине или к зафиксированному на карте действующему водопаду, бизоны или яки по отдельности совершенно не видны. Не взяли карту зоопарка, хотя её можно было приобрести бесплатно, и в результате теперь безнадёжно блуждаем.
День выдался чудесный. Тепло. Сквозь ветви деревьев на поляны и асфальтовые дорожки просачивается солнышко. Кое-где уже пожелтела листва и пожухла трава. Тишина.
Набрели на волков. Их на такую обширную территорию всего два. У них течёт свой ручей и скачут белки, но всё равно они какие-то обшарпанные. И на их мордах тоска и равнодушие. Нас двое и их тоже двое. Мы стоим у железной решётки изгороди и на фоне этой «сладкой парочки» фотографируемся.
Добрели до павлинов. Распустили свои совсем не красочные хвосты; а перелётным птицам всегда сопутствуют утки. В общем, я пришла к выводу, что зоопарк не для нас, а для них. Потому что их в таких обширных владениях едва-едва видно. У каждого вида животных что-то вроде автостопа. Сплетенный из прутьев багет, а в багете плакат, чтоб каждый посетитель мог определить, кого он должен в этом загоне увидеть (а может, и совсем не увидит), но твёрдо будет знать, что он здесь обитает.
Наткнулись на моржей и на их собратьев тюленей. Для них сооружён крупногабаритный фонтан. Но даже если фонтан не работает, то в обширном бассейне чуть ли не размером с озеро, на фоне перламутровых скал вода совершенно голубая.
Вот два самца и вместе с ними четыре самочки (но это плод моей фантазии). Усатый альфа-самец гоняет еще совсем молодого, а заодно и всё благородное семейство. И всё это на огромной скорости с поднятием волны и сверкающих снопов разлетающихся по всем направлениям брызг. И все в телячьем восторге, в особенности древние старики и малые дети. Но больше всего меня изумило, что в сравнении с зоопарком на Петроградской стороне, тут, невзирая на постоянно льющуюся российскую речь, совершенно не слышно мата.
Доплелись до канатной дороги. ONLI AIR WAX Стоимость проезда 2 доллара. Пронеслись над всем Парком и с высоты птичьего полёта узрели индейскую деревню. Но сквозь тропическую зелень почти ничего не разобрать. Приземлились и на фоне увитого лианами сказочного домика сфотографировались. И никаких индейцев и пьющих на Аляске прямо из ведра чукотскую брагу эскимосов.
Сидящая на мотороллере девушка полицейская что-то объясняет пожилой парочке.
Неожиданное скопление под одной крышей нескольких павильонов, перед каждым из которых опять столпотворение. И вот, наконец-то, сбылась голубая мечта моей бывшей соседки: в одном из павильонов красовались две обезьяны со смешными висячими носами.
– Смотри, смотри, – закричала я Любе – она беременная. Смотри, какой у неё живот!
Мы подошли поближе, и у беременной обезьяны обнаружился похожий на палку колбасы совершенно красный член.
В глубине зала (за стеклом) по дереву туда – обратно ходила пантера. Вторая лежала внизу. Напротив, тоже за стеклом, были воспроизведены джунгли с моими любимыми райскими птичками, которых я видела только по телевизору. И говорящие на тарабарском языке разноцветные попугаи.
Внизу одиноко стоял тапир (я прочла это слово на табличке). Висящий у него член венчался набалдашником, и этот набалдашник был похож на розового цвета копыто. Детородный орган свисал у него до самой земли, и создавалось впечатление, что у «бедного животного» еще одна пятая нога. «Баклажаны» или пуэрториканцы захихикали, мы с Любой тоже, и я поймала это «чудо природы» в объектив. А Люба рассказывала потом своим друзьям, но они ей на́ слово так и не поверили. И у неё теперь вся надежда на мою плёнку, правда, я её пока ещё не проявила.
До крокодилов дошли на полусогнутых, но и «ходящие лёжа» хозяева болот и мелких заводей к концу рабочего дня уже порядком выдохлись, и было им совсем не до нас. А до моей Африки так и не дошли. И на этом наша «экспозиция» завершилась.
– Do you spik russen? – спрашиваю у средних лет женщины с девочкой.
И она мне отвечает:
– Do you spik фрэнч?
За корейцами или китайцами увязалась еще одна парочка. И эти тоже ничего не знают. Но у корейцев или китайцев палочка-выручалочка карта. Ну, слава Богу, похоже, что уже выходим на трейн.
И я теперь твёрдо знаю: в ZOO парк BRONX нужно идти рано утром к самому открытию. Мы посмотрели очень мало, за день ногами его обойти невозможно. Правда, ещё существуют с мягкими сиденьями тележки. Но за них надо платить.
И самое главное – нужно знать язык.
Нью-Йорк. Октябрь 1993

Год 1996 ноябрь.
Из тетради №42
На Брайтоне дождь. Лена у меня на плече, и я читаю ей намётки нашей с ней будущей главки.

ПРАВОЗАЩИТНИК ЛЁНЯ, ДИССИДЕНТ ЮРКА И КАБИРИЯ С ОБВОДНОГО КАНАЛА

Лето 92-го. Я торгую на Брайтоне. Лена работает в Нью-Джерси и правозащитник из Киева Лёня рассказывает мне о питерском диссиденте Юрке Тимофееве.
Юрка и его чернявая «жидовка» прогуливаются по набережной. Вдруг замечают слоняющегося без дела Лёню и Юрка ему предлагает работу в русской церкви.
В заляпанной спецовке Леня день и ночь малярничает, а взявший над ним шефство Юрка только расписывается в ведомости. Ведомость на английском, но Лёня по-английски ни бум-бум, а заполняет ведомость сам Юрка и по своему разумению отслюнивает Лёне его долю.
На заработанные деньги Лёня покупает себе пикап, и Юрка, продолжая Лёню эксплуатировать, квартирует в заработанной Лёней машине, в которой Лёня сторожит Юркины шмотки. Ты, говорит Лёне, пока посиди, а сам целый вечер по протекции своей чернявой наводчицы поет псалмы «жидам из синагоги». И после концерта Лёня кормит голодного Юрку крабовым паштетом и устрицами. А когда чаша терпения переполняется, берет своего работодателя за жабры: а теперь, и водит перед Юркиным носом кулаком, а теперь, сука, оплачивай все мои расходы. Но Юрка (у которого в банке накручиваются проценты) не желает снимать свои баксы со счёта.
Оказывается, Юрка педик. И эту тайну Лёне по секрету раскрыл Юркин гитарист (у каждого работника конторы свой персональный аккомпаниатор).
У Лёни признание Юркиного гитариста вызывает отвращение, но Юрка его стыдит: ты, говорит, Лёня, отстал от жизни, ты, говорит, замшелый советский пенёк. И начинает ему навешивать лапшу про парад африканских геев и лесбиянок, прибывших на прошлой неделе в штат Оклахома.
А мне потом Юрка похвастался, что плыл из Европы в Америку на трехпалубном пароходе в ранге представителя партии Богданова.
У Ельцина был танк, а у Богданова – вместо танка с наклеенными лозунгами мотоцикл. И единственный член этой легендарной партии сам Богданов, у которого в качестве походной пресс секретарши сидящий в коляске Юрка.
После расстрела Белого Дома Богданов перешел на сторону генерала Макашова, а законопослушный Юрка еще в Нью-Йорке через свою походную подругу внедрился в Николаевский Собор.
Лена смеётся:
– Стукач он и в Америке стукач.
Но почему-то нежно любим «Кабирией с Обводного канала» Мариной Палей, о дружбе с которой (слывшей борцом за права человека) прожужжал нам с Леной все уши.
Уже в Петербурге Юрка меня нашел на Петропавловке. Приехал туда на своём Мерседесе и тут же навязался к нам в гости. (А Лёня уже успел слетать в Киев к «своей тёлке». Послал ей из Америки вызов, но «вызов у тёлки украли». И очень потом жалел, что потерял мой питерский адрес. А так бы пригласил меня в ресторан и угостил бы, как в 92-м Димон, кальмарами по-киевски.)
Юрка теперь сторонник православного Дугина и уже было прибился к Жириновскому, но в последний момент переметнулся сначала к Чубайсу, а когда тот снюхался с «этим уродом Гайдаром», в качестве есаула перескочил в потешный отряд к Баркашёву и скоро получит где-нибудь на Аляске, внедрившись в местную паству, свой приход.
Мир тесен – оказывается, пообщался и с Кузьминским.
Припёрся к нему бедным певцом за свободу и наговорил по телефону с Вашингтоном не меньше сотни баксов. И уже в Питере рассказал нам с Леной про ККК «всю правду»: на самом деле Кузьминский сумасшедший и состоит на учёте, а так бы уже давно, как «этот маразматик Солженицын», прикатил бы на белом коне в Россию. И Юрка всё об «этом Техасском затворнике» разузнал, какой, будучи в голом виде, ККК учинил на кафедре славистики скандал.
Лена смеётся:
– Святая троица: стоящая на паперти работающая на контору Юдифь, её бой-фрэнд и по совместительству осведомитель Юрка и угощающий его крабовым паштетом и устрицами правозащитник из Киева Лёня.
И в результате «Кабирия с Обводного канала» была потом у нас на Пушкинской и я ей подарил все три изданные за свой счет книжки, а в свою очередь нам она ничего не подарила и сказала, что её напечатанную в «Новом мире» повесть можно почитать в библиотеке, а её первую книгу, если еще осталась, можно купить в Книжной лавке писателя.
Как я потом узнал, Марина Палей когда-то работала сторожем в одной кочегарке с Володей Алексеевым и в окружении наших с Леной любимых тюльпанов уже давно процветает в Голландии.

2 декабря
Брайтон

РОМКА ГЕРШГОРИН, ККК и МОНАРХИСТ РУДОЛЬФ
1
Ромка негодует по поводу разворота ККК в НОВОМ РУССКОМ СЛОВЕ 23-24 ноября 1996 г. РАЗМЫШЛЕНИЯ ЛЕЖА НА ДИВАНЕ Константин К. Кузьминский «ЧЕРНЫЙ ЛЕБЕДЬ В БЕЛОМ ХРАМЕ или Лимонов, Лебедь и папа Карло».
Какая, возмущается, сука! Так обосрать и себя и Лебедя! И непонятно, за что же он так ненавидит его жену? Тут Ромке всё понятно: Кузьминский работает на ГБ.
По дороге в Колумбийский университет рассказывает о поэте Владимире Урине. Тот каждый год устраивает распродажу орденов своего имени. Уже наградил президента Берега Слоновой Кости, какого-то легендарного индуса и еще более знаменитого филиппинца. У Ромки компьютер, а филологический Урин в компьютерах ни бум-бум. Вот он теперь Ромку и эксплуатирует. (Ромка ему изготовляет почётные грамоты.) А расплачивается почему-то мукой (муку Урину, как бедному инвалиду, выдают в качестве пособия). Мука, конечно, испорченная, и Любка (Ромкина жена) её выбросила на помойку.
У поэта Урина в чулане крысы. А его любовница похожа на лягушку. С ней Урин каждый год ездит на гастроли в Африку, Индию, ну, и конечно, в Испанию.
Тут я возьми и ляпни: а в «Общей газете» на беднягу Урина, как на доносчика, осквернившего шестидесятников (Чехословакия, события 68-го года) на целых полстраницы материал.
У Ромки загорелись глаза: старик, где газета? Отличный компромат на поэта Владимира Урина!

2
ККК рассказывает о своей легендарной экспедиции (летом 1967-го) в Сибири.
На шлейфе мезозоя юная девственница полезла к его товарищу по маршруту. Но у того ничего не получилось. И Косте пришлось за своего обессиленного коллегу отдуваться.
Костя её оприходовал и тащит (примерно километров 20) через бурелом на базу. А потерявшая девственность комсомолка, пристроившись на Костиной спине, поёт «Нам песня строить и жить помогает!».
Принёс к воспетой Юрием Кукиным Галке Дозмаровой, а девушка без трусов. И скомканные трусы в руках у Кости и все в крови.
Костя их расправляет и вскидывает у себя над головой в качестве водруженного над Рейхстагом красного знамени.

3
Узнавший меня монархист по имени Рудольф. В августе 91-го мы с ним пересеклись в районе Дворцовой площади.
Желтая куртка (похожа на мою старую, когда меня в 92-м обыскивал полицейский). Желтые ботинки (Лена уточняет – светло-коричневые, но из очень хорошей кожи). Нос (как у героя моего детства Сёмы) уточкой и, когда смеётся, то в верхнем ряду не хватает зубов. Борозды прорезанных на лбу морщин, светло-русые патлы прямых волос. Худощавость в сочетании с русской улыбчивостью придают его рельефному лицу шарм утончённости. Брюки расклёшенные серые из тонкой ткани в неяркую полосочку.
Всего этого я совсем не запомнил, зато запомнила Лена. Будучи живописцем, она очень скрупулёзно фиксирует каждую деталь. И мне (в начале 50-х заслужившего у товарищей по «расшибалочке» кликуху Бетховен) лишь остаётся включить звук.
Всё у меня допытывается, а существуют ли сейчас в Питере монархисты?
– Я, – говорю, – торгую на Петропавловской крепости и там теперь маршируют потешные отряды. Осваивают ритуал.
– Ритуал, – и так это одобрительно улыбается, – это хорошо.
С ритуала продолжится порушенное коммунистами восхождение русского народа.
Он тут как-то видел на экране Интернейшенела выступление (уже у нас в России) Солженицына. Все думали, будет хвалить, благодарить Америку, но автор «Архипелага» вдруг взял да и вставил «Дядюшке Сэму» пистон.
И по мнению Рудольфа автор «Красного колеса», конечно, прав. А я (хотя и горжусь присвоенной мне товарищами по ночлежке-92 кликухой Солженицын) по этой номинации выражаю Александру Исаевичу протест.

14 декабря
Брайтон

САША СОКОЛОВ и АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ

Склонившаяся над лотком еще совсем не старая, но уже изможденная женщина. Читает: «ШКОЛА ДЛЯ ДУРАКОВ Саша Соколов».
Неожиданно спрашивает: а не знаю ли я его домашнего телефона.
– Нет, – говорю, – не знаю.
Всё стоит и не уходит.
И вдруг сообщает: он приехал сюда из Сталинграда, где, страдая за людей, сидел в сумасшедшем доме.
Ему не до немецкой колбасы, как всем этим зажравшимся американцам. И он ей напоминает великого русского писателя, она, правда, уже не помнит его фамилии.
Ушла.
Вернулась. И немного смущённая улыбается: Андрея Платонова.

Саша Соколов

ИГОРЬ ГУБЕРМАН

К нам в Петербург приехал Игорь Губерман, и все принесли ему на автограф «Иерусалимские Гарики». И только один я пришел с «Российскими». И все на меня набросились: где дают?
И когда мне их Игорь подписывал, то я даже успел пошутить.
– У нас, – говорю, – не хватает Гариков.

БЕЗУМСТВУ ХРАБРЫХ

Безумству храбрых поем мы песню…
Максим Горький

Человек – это звучит горько…
Валентин Лукьянов

1
Все началось с «Эха Москвы», когда в «прямом эфире», будучи в состоянии алкогольного опьянения, один из слушателей передачи «особое мнение» на всю страну обозвал Виктора Шендеровича ЖИДЯРОЙ. Выдержав паузу, Виктор Анатольевич сначала засмеялся и со словами «ну вот и дождался» сообщил, что после такой поддержки теперь-то ему и сам чёрт не страшен. И тут же признался, как в прошлом году омоновцы его уже поволокли к автобусу, и вдруг один из стражей порядка неожиданно Виктора Анатольевича узнал и, успев отвести уже было опущенный на голову «иностранного агента» карающий меч, со словами «Витя, беги!» тут же его отпустил. Но, по сравнению с Гарри Кимовичем Каспаровым, Виктору Анатольевичу еще повезло: из волокущих за решетку супостата никто из омоновцев Гарри Кимовича так и не узнал, и в «Анатомии протеста» ему даже предъявили обвинение: «во время так называемого марша миллионов чемпион мира по шахматам Гарри Каспаров, оказывая сопротивление органам власти, укусил одного из стражей порядка за палец». И по этой причине слушателям передачи «особое мнение» Виктор Анатольевич ничего не может посоветовать. Так как советовать, находясь, по сравнению со всеми остальными в таком привилегированном положении, – это, на его взгляд, уже провокация, – и поэтому каждый должен решать за себя сам.
И так я и не понял, что же мне теперь делать: с одной стороны, если я не пойду, то какой же я после этого Достоевский, но, с другой стороны, если все-таки пойти, то очень высок процент вероятности санкционированного рукоприкладства – по этому поводу в молодости я даже сочинил такое объявление: «ДЛЯ СОТРЯСЕНИЯ МОЗГА ТРЕБУЕТСЯ ГОЛОВА»; и в результате я больше вообще никогда ничего не напишу.
2
Позвонил Саше Гиневскому и попытался заручиться его дружеским советом. Хочу, говорю, пойти на митинг и вот не знаю, как же мне теперь быть. Если пойду, то в качестве подарка ко дню Победы мне светит удар по голове арматурой, а если не пойду – то как мне после этого смотреть в глаза Наталье Горбаневской.
— А ты бы, – спрашиваю, – Александр Михайлович, как бы поступил, если бы оказался на моем месте.
И Александр Михайлович сказал, что если бы он был твердо уверен, что это ему необходимо, то он бы обязательно пошел. Но, к сожалению, в настоящий момент он в этом твердо не уверен.
По мнению Александра Михайловича, каждый должен заниматься своим делом. Да и здоровье, объясняет, уже совсем не то. И потом, продолжает, идти на митинг с таким, как у него, носом довольно опрометчиво.

3
Позвонил Володе Лапенкову и сделал своему пристяжному по «Квадриге Аполлона» заманчивое предложение.
— Не хочешь, – спрашиваю, – пойти со мной на митинг. Покажем всем «гордо реющим буревестникам», на что мы с тобой способны. Один я, – кидаю своему единомышленнику лоща, – дырявая галоша, а вместе мы – уже два сапога.
И Лапенков мне посочувствовал, что моя затея, конечно, ему по душе, но, к сожалению, он в воскресенье прямо с утра заступает в своей котельной на смену.
— А ты не знаешь, – спрашиваю, – где и когда собираться?
— Наверно, – говорит, – у ТЮЗа. А может и на площади Восстания. Посмотри в интернете.
— Да Лена, – говорю, – уже посмотрела. И никаких узников Болотной.
Узники Болотной только в Москве. А в Питере – одни первомайские демонстрации.
4
Спустился вниз – ну, как же это я сразу не врубился – на фасаде соседнего дома, там, где в своем рабочем кабинете раньше принимал трудящихся генерал-майор милиции товарищ Крамарев, теперь такая вывеска:

Депутат законодательного собрания БОРИС ВИШНЕВСКИЙ
Прием по вторникам (и номер телефона приемной. А возле кнопки – номер кода).

«Возьмемся за руки, друзья!» – и под знаменем партии ЯБЛОКО, по крайней мере, не дадут по башке арматурой.
Я набираю код и нажимаю на заветную кнопку. За дверью – тишина.
Нажал еще раз. И еще раз. И еще. И опять тишина.
Запомнил номер телефона, и уже из дома на всякий случай сразу же позвонил. Мало ли что. А вдруг, как и у меня, тоже расстройство желудка? Перед выходом на Сенатскую площадь такое иногда бывает.
Озвучивая безмолвие, в телефонной трубке длинные гудки.
Уже полвторого – и гудки как будто бы еще удлинились. Без четверти два… Четверть третьего…
Ну, наконец-то – и взметнувшимся сигналом горниста гудки теперь уже не длинные, а короткие. Сейчас я познакомлюсь с самим Борисом Вишневским!
— Это, – спрашиваю, – Борис?.. простите, я не знаю вашего отчества…
— Нет, – отвечает, – это не Борис…
— Вы, – говорю, – не скажете, во сколько сегодня сбор?
— Какой еще, – удивляется, – сбор?
— Как это какой? – и тоже ему в ответ удивляюсь, – что, – спрашиваю, – даже не слышали, что сегодня митинг?
Помялся и оставил мой вопрос без ответа.
— Вы, – говорит, – позвоните лучше на Шпалерную, и там вам всё объяснят… – и уже диктует мне еще один номер.
— Спасибо, – говорю, – большое вам спасибо. Извините.
— Это уж вы… – и вроде бы даже устыдился, — это уж вы, – говорит, – нас извините…
И на Шпалерной теперь не мужик, а баба.
— Вы, — говорю, – не скажете, во сколько сегодня сбор?
И тоже «полный Альбац».
— Вы, – говорит, – позвоните через полчаса.
А через полчаса – еще через полчаса.
Но и меня голыми руками не возьмешь. И с трубкой возле уха всё кручу и кручу циферблат.
И через час, как и у нас на Пушкинской, матросская тишина.
И тут меня вдруг осеняет: да ведь у них же, наверно, уже давно идет обыск – распотрошили все ящики и шкафы, а всех сотрудников положили носом на пол.
А лежа носом на полу особо не помитингуешь.
И значит выход на Сенатскую площадь по уважительной причине отменяется – и можно теперь смело писать «Идиота».
И вдруг звонок – оказывается, из своей котельной мой жизнеутверждающий товарищ по борьбе.
— Нашел, – кричит, – записывай… в 19 часов на Марсовом поле…
Вот, марамой! – придется теперь идти.
5
Для укрепления боевого духа не помешало бы выпить, но в последний момент все-таки воздержался: под Новый год на Лиговке поскользнулся – и отвезли на «скорой» в Покровскую больницу. И хорошо еще, что был не косой – а то бы даже и не поставили диагноз: «сотрясение мозга плюс вяло текущий атеросклероз». А так – хотя бы сделают бесплатно «томограмму».
На всякий случай – вдруг проходить через металлоискатель – проверил все карманы и, оставив стольник, выложил перочинный нож.
Дошел до Невского – и в тревоге вернулся обратно: чтоб не «нервировать народ», не помешает переодеть белую рубашку. Досадливо скомкав, бросил ее в ванной на стирку и, всё в комоде перерыв, решил надеть не синтетическую, а байковую. Теперь хотя бы не просифонит на нарах.
Лена смеется:
— Похохочи… – и шутливо кивает на зеркало.
Оказывается, на счастье – такая народная примета. А то не будет пути.
6
Свернул на Садовую и, проходя мимо Летнего сада, зафиксировал каменные лбы. А все-таки странно: где же конная милиция?
Забыл карандаш: у совершающего шмон представителя фемиды зарегистрировать его инвентарный номер. Вот, правда, не совсем понятно, где: на бляхе ремня или на бирке напяленной на тыкву каски. Но возвращаться передумал – запомню и без карандаша.
Плывущие по Лебяжьей канавке уточки и мигающий на перекрестке светофор. Марсово поле.
Вместо металлоискателей – гуляющая с бабульками малышня. Вместо нагаек и шашек – обычные бульварные скамейки. А вместо хоругвей – зеленая трава на аккуратно постриженных газонах.
Сел на скамейку и в какой-то тревожной истоме погружаюсь в тягостное ожидание.
Подходит неопределенного возраста мамзель и тоже садится рядом.
— Вы, – спрашивает, – не на митинг?
— С чего это вы, – отодвигаюсь, – взяли?
Ну, думает, козёл, уже и перебздел.
На стрелках половина седьмого. Осталось всего полчаса.
Подходит еще одна дама и, не обращая на меня внимания, садится рядом с моей соседкой.
— Сейчас, – сообщает, – придут… приедут, – улыбается, – «либерасты»…
Все ясно. С этими девушками все ясно.
Подъехал грузовик, и молодые люди выгружают строительный материал. Поставили стол. Еще один стол. И еще. Сколачивают трибуну и подвозят на тележках короба. Вытаскивают на ниточках шарики. На шариках вызывающие ажиотаж подлежащие запрету революционные надписи и надо бы их подойти и почитать. Покамест не решаюсь и продолжаю фиксировать обстановку.
Подъехал целый караван военизированной охраны, и из автобусов выпрыгивают ладно скроенные богатыри. С дубинками, и у каждого на боку – по кобуре. Пихаются. Как будто в пионерском лагере.
7
Вокруг трибуны – оживление прибывающей публики.
Мои соседки поднимаются и уходят. И как-то сразу же снова запахло свежей травой. Толпа постепенно разворачивается и становится все гуще.
Размноженный на белых майках – за решеткой, обескураженный таким поворотом событий, Михаил Иванович.
Развернутый транспарант. На транспаранте – последним предупреждением – ПОМНИ О ЧАУШЕСКУ.
Еще один транспарант. Арийский анфас похожего на дружеский шарж послевоенных Кукрыниксов оскаленного Виталия Милонова.

Под крючковатой ноздрей – цитата из Александра Блока:

МЫ НА ГОРЕ ВСЕМ БУРЖУЯМ
МИРОВОЙ ПОЖАР РАЗДУЕМ
МИРОВОЙ ПОЖАР В КРОВИ –
ГОСПОДИ БЛАГОСЛОВИ!

Точно взятые напрокат из кинохроник начала двадцатых, репатриированные из переулков Арбата на пляс Пегаль, благообразные старушки. Похожие на Даниила Хармса в клетчатых шортах и в каких-то немыслимых сюртуках ушедшие раз и навсегда за спичками хохмачи. Давно исчезнувшие с Невского времен еще начала шестидесятых вернувшиеся с Колымы саксофонисты Василия Аксенова.
И ни одного кованного башмака с бесплатным приложением наголо бритого черепа, и ни одной пухлой щеки морально озабоченного мордоворота с «иконостаса» на дорожном стенде Рублевского шоссе.
8
На капитанском мостике вместо Бориса Вишневского – почему-то Максим Резник.
Историк Лев Лурье. Пенсионерка по фамилии Громова. Старик поэт с подбитым еще с прошлого раза глазом. Совсем юный соратник Ильи Яшина. И чуть постарше – все еще не посаженный фигурант.
И в тысячу глоток: «Свобода!!! Свобода!!! Свобода!!!» – так поименно каждому узнику Болотной.
А на плакатах – дружеские шаржи: Сечин… Егорова… Бастрыкин…
(АРТИЛЛЕРИСТЫ, СТАЛИН ДАЛ ПРИКАЗ!!!)
И поимённо – «Позор!!! Позор!!! Позор!!!»
9
Похожая на Евгению Чирикову с полуторагодовалым карапузом царевна Несмеяна. Держит мальчишку за руку, а у того в руке на ниточке белый шарик. На шарике чёрным по белому: МИХАИЛ ИВАНОВИЧ – РЕДИСКА.
Чем ни «коляска-68» на Красной площади!
10
И вдруг – всё Марсово поле – в белом цвету.
Рванул к тележкам, но все шары уже давным-давно разобраны.
Так вот всегда: еще не успеешь дошурупить – а шариков уже не хватает.
Но пальцы неожиданно разжимаются – и тысяча белых бутонов улетают в небо…
11
— Вон, видите, – вдруг обращается ко мне совершенно незнакомая женщина и всё кивает на плывущее над Петропавловкой белое соцветье, – вы только посмотрите, – какая красота!
Уже на Садовой и теперь еще совсем девчонка. И прямо над головой «крутится-вертится» белый шар. И не боится – всё идет себе и идет.
Ну, вот и Невский – и неужели (с крутящимся над головою шариком) так и пройдет, минуя турникеты, прямо на эскалатор.
Прошла. С крутящимся над головою белым шариком спокойно едет вниз.
На Маяковке выходит из соседнего вагона, и мы (я у нее за спиной) вслед за плывущим над нами белым шариком поднимаемся по эскалатору.
Прикладывает к бирке домофона ключ и никем не остановленная всё так же спокойно входит в соседний подъезд.
А в нашем «скверу» – вокруг Александра Сергеича – ведет свой нескончаемый хоровод всё такое же, как всегда, заквашенное «гуляй-поле»…
12
Скорее всего мне Лена сейчас и не поверит: подумает – наверно, прогулял.
(Как мы с Юликом Витоженцем еще в 52-м прогуливали французский: затырим в шахту лифта портфели – и на бульвар. И гоним в «чиру» по бульварному кольцу аж до самой Петровки.)
— Ну, слава Богу, – улыбается, – живой.
— И даже, – уточняю, – без «томограммы».
И ночью вдруг опять звонок моего жизнерадостного единомышленника.
— Ну, что, – кричит, – Толян, можно тебя поздравить! Читатели теперь разорвут на автографы!
Оказывается, в «последних известиях» уже успели проиллюстрировать по «сотке».
И Лена меня потом накнокала и в интернете.
Пора уже с гранатой под гусеницу танка, а я всё ещё колупаюсь со своей рогаткой.
— Давай, – смеюсь, – еще раз!
Опять нашла. И я опять всё такой же пристукнуто боевитый.
— Теперь ты у нас, – улыбается, – матрос Железняк…
— Со мной, – и тоже ей в ответ улыбаюсь, – со мной теперь шутки плохи!

6 мая 2013 г. С.Петербург

Лена и Лапенковы. Павловск 2011