ВИТАЛИЙ МАКСИМЕНКО. Даже если на это уйдет вся моя жизнь
Да был ли мальчик-то?
Может, мальчика-то и не было?
М. Горький «Жизнь Клима Самгина»
Легкий шорох шин, урчание мотора, плавное, усыпляющее покачивание. Из динамиков льется тихая, печальная мелодия. Слова разбираю с трудом, но музыка мне нравится, и я прислушиваюсь: «Наша вера безнадежна и темна, а участь наша незавидна. И все равно есть место волшебству — я вернусь…»*. Закрываю глаза, через минуту открываю. Деревья летят мимо широкой пестро-зеленой полосой. А над их темным размытым краем висят…
Сижу на крыльце деревенского дома, подо мной холодные и твердые доски. Пальцы теребят раздавленные теткины шлепанцы, колено стукается о влажный бок бидона с водой. Где-то смеются дети, во дворе гремит цепью собака, вдалеке гудят машины. Может, и наша там — тоже гудит. Я уже не плачу, только всхлипываю иногда и судорожно вздыхаю. Они приедут. Обещали приехать. Обещали.
…молочно-белые, вспученные облака. Песня закончилась. Следующая слишком быстрая, непонятная, ее заглушают голоса. Родные, прекрасные, лучшие на свете. Но сейчас они беспокойны, раздражены, они спорят о чем-то. Голоса не дают окончательно уснуть; тревожные, царапающие нотки выводят меня из дремоты. Тревога заполняет салон машины. Опасность. Страх. Темнота.
Смотришь из темноты, смотришь молча, неотрывно. Будто обвиняешь. Будто я ошибся где-то. Но я не совершаю ошибок. Даже если совершу, сам исправлю. Не смотри так!
Вновь открываю глаза. Прозрачный, ветреный день. Вокруг простор, светлый и прохладный. Огромное облачное небо, насквозь прошитое веером солнечных лучей, летит, кренясь, к горизонту. А навстречу мне летят деревья, кусты и пыльная дорога, и смешные редкие домики вдоль нее. И я в шортах, в сандалиях тоже лечу, мчусь со всех ног. На ходу размазываю слезы по щекам. Я боюсь опоздать. Но вот и тетин дом, тетя стоит у калитки, огромная шляпа-панама скрывает лицо в тени. Тетя что-то говорит мне, но я не слышу, бегу дальше — к машине. Та уже заведена: глухо рокочет и нетерпеливо выбрасывает облачка сладковатого газа. Уже готова забрать родителей, увезти их! Сильные руки подхватывают меня под мышки, отрывают от земли, несут куда-то вверх. Колется отцовская щетина. Вот я снова на заросшей лопухом и подорожником обочине. Лицо мамы близко, она улыбается, но в уголках глаз слезы, я вижу. Утыкаюсь носом в полу ее плаща, вдыхаю запах, словно хочу запомнить его, хочу надышаться им на всю оставшуюся жизнь. Хлопают дверцы, машина угрожающе рычит, помигивая красными огоньками. Покачиваясь и виляя, выруливает на дорогу. Вот и все. Меня оставили здесь одного, на этом пустом и холодном просторе. Оставили и не вернулись. Никогда.
Закрываю глаза и открываю вновь. Белесое небо — бескрайнее и плоское. Оно все ближе, до него можно достать рукой. Приближаясь, небо не растет, а уменьшается, сжимается, приобретает прямоугольную форму. Надо мной висит чистый лист, лишь по краям белизна нарушена тонкими жилками трещин и налетом пыли. С трудом поворачиваю голову — сонное тело плохо слушается. Справа — зашторенное окно, слева — дверь, прямо — письменный стол. Со стола глядит угловатым черным оком открытый ноутбук. У двери — большое настенное зеркало прячет в студеной глубине старые тени. Моя комната. Все на месте. Или?.. Вот именно — или. Каждый раз такое чувство, будто чего-то не хватает. Кажется, что-то вынули, унесли из окружающего мира. Так и есть.
Сажусь на край дивана, потираю лоб — в зеркале, за струями зеленоватого стекла, тоже происходит неясное движение. Интересно, о чем же я забыл на этот раз? А впрочем, не важно. Позже вспомню. Раз стерлось из памяти, то, значит, все получилось. Значит, стерлось из жизни.
Память. Фактически это и есть мы. Теряя память, мы теряем себя. Да, да, конечно. Но только ли себя? Случай, воспоминание о котором утрачено, — он был или нет? Когда осталось только смутное чувство сродни дежавю; когда в голове лишь неясный намек на происшествие, то можем ли мы быть уверены, что происшествие действительно имело место? А вдруг ничего и не было? Просто обрывок сна, промельк непойманной мысли, мимолетная тень на лице и все. Пустота.
Ты ведь знаешь — кто я? Ты так смотришь, что иногда кажется… но нет, нет. Невозможно. Позволь, все же представлюсь, так будет удобнее. Я — мастер пустоты. Иными словами, тот, кто умеет забывать. Забывать по-настоящему. Я стираю лишние, неверные штрихи с листа жизни. Убираю посторонние линии. Вот только, что остается на их месте…
Наверное, это тяжело — так неотрывно, с неослабевающим вниманием, смотреть. Давай-ка я расскажу несколько историй. Надеюсь, они немного развлекут тебя. Можешь ничего не говорить. Впрочем, ты никогда ничего не говоришь. Только молча смотришь. Ну, теперь еще и послушай. Итак, история первая.
Та записка, в шестом классе. Я дал ее Марине — девочке, с которой сидел за одной партой. Когда она решала задачки по математике, то всегда жевала прядку темных непослушных волос. Руки ее были вечно исцарапаны котами; помню, я провел пальцем по одной такой длинной царапине на тыльной стороне ее ладони. Легко-легко, едва касаясь вишневой полосы влажной подушечкой. Соседка посмотрела на меня как-то странно, сквозь ресницы, и спокойно сказала, чтоб я больше так не делал — царапина ужасно болючая. Тогда я и подкинул записку, в которой, как честный мужчина, предлагал дружбу. Марина записку прочла, спрятала в портфель и закусила самую длинную и изжеванную прядку. После большой перемены все девчонки в классе хихикали, поглядывая на меня. На уроке я получил пять записок — в них мои одноклассницы просили, чтоб я предложил дружбу и им. Марина делала вид, что она тут ни при чем. Уши мои горели, я с трудом дождался конца уроков. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы история с предложением дружбы была только фантазией. Дурацким сном. Ничем.
Когда пришел домой, то завалился на диван, уставился в потолок и стал шептать: «не было, ничего не было». Но бумажка с моими каракулями настойчиво маячила перед внутренним взором. Тогда я, наоборот, стал вспоминать, как писал, подправляя скачущие буквы, прислушиваясь к колотящемуся, словно у пойманной зверушки, сердцу. Потом представил, что стираю послание волшебным суперластиком — сначала текст, а затем и саму бумажку. Мне это ужасно понравилось — почему-то воображать процесс стирания оказалось очень приятно. Я так увлекся, что не заметил, как уснул. А проснувшись, не мог вспомнить, что же так выбило меня из колеи. Двоек вроде бы не получал, от старшеклассников тоже никаких неприятностей не припомнилось. Но что-то грызло меня, не давало покоя. И я вспомнил записку. Нет, слово «вспомнил» здесь не подходит. Так, припомнил что-то. Как будто дело это произошло не сегодня, а год назад.
Тебе интересно? Молчишь. Смотришь. Мне почему-то хочется все выболтать, выложить, растрепать. Слушай, слушай дальше.
О записке, повторюсь, я помнил очень смутно. Вроде бы после того как познакомился с царапиной на руке Марины, я и хотел написать. Но не решился. Сидел смирно, выполнял задания, отвечал на вопросы учителя.
И в то же время я не мог отделаться от чувства, что записка все-таки существовала.
На следующий день я вошел в класс с некоторым волнением, сам не очень понимая из-за чего должен волноваться. Но все было как обычно. Никто не проявлял к моей персоне повышенного внимания. Марина тоже ни словом, ни взглядом не показала, что помнит о послании. Я не вытерпел и спросил ее сам. Спросил, конечно, осторожно, мол, что было в записке, которую она вчера получила. Моя соседка нахмурилась, потом пожала плечами и сказала, что никаких записок не получала. Конечно, Марина могла хитрить, играя со мной в свои девчоночьи игры. Но вела она себя так, словно бы и вправду вопрос огорошил ее. В общем, я решил тогда, что записка мне приснилась. Хотя чувство, что писал ее, усиливалось. Картинка в голове складывалась более полная, более четкая. В итоге я вспомнил все обстоятельства этого загадочного дела и запутался совсем. Если я ее писал, то почему все так быстро забыли об этом, если не писал, то откуда у меня такие ясные, подробные воспоминания? Тогда вопрос остался без ответа.
Да, забыл сказать: когда я с упоением стер воображаемую записку из памяти и счастливый уснул, то увидел очень странный двойной сон. Я одновременно дремал на заднем сиденье машины и плакал на крыльце тетиного дома. Потом мои родители уезжали, а я оставался с тетей. Эта история, с родителями, очень грустная, я оставлю ее напоследок. А сейчас история номер два.
Когда началась моя учеба в университете, тетка пообещала, что если окончу первый курс без троек, то поеду вместе с ней в тур по Европе. Ни она, ни я за границей еще не были, но очень хотели побывать. Однако если тетка такую возможность себе обеспечила, то я еще должен был доказать свое право на прогулку в тени Эйфелевой башни. Первую сессию я не заметил. Когда экзамены закончились, обнаружил, не без удивления, что в зачетке стоят только требуемые «хор» и «отл». Ко второй сессии я подошел в более сознательном состоянии. Усердно готовился, посещал консультации и все отчетливее понимал, что не тяну, не успеваю, не справляюсь. Я стал нервным и мнительным. Мне казалось, что преподаватели ко мне придираются больше, чем к другим студентам. Началась летняя сессия. На экзамены я приходил невыспавшимся и оттого невнимательным. Путал даты и страны на истории, формы глаголов на английском, но правдами и неправдами вымучивал заветные четверочки.
Последней в расписании стояла информатика. К ней я был готов лучше, чем к другим предметам и мог чувствовать себя относительно спокойно. Однако нас напугали, что испытание будет не по традиционным билетам, а в форме компьютерного теста. Перед экзаменом я всю ночь корпел над шпаргалками и пришел в учебный кабинет с разбухшими карманами и темными кругами под глазами. Я почти не видел вопросов на экране монитора; чувствовал, что разбит, что нездоров, но упрямо шуршал бумажками, выискивая нужные ответы. Доцент Леонтьев, наш преподаватель, стал подозрительно часто останавливаться у меня за спиной. Предупредил, если еще полезу под стол, он меня выгонит. А потом у меня из брючного кармана выпал целый ворох бумажек. Одногруппники похмыкали, повздыхали, кто сочувственно, кто злорадно, и вновь уткнулись в мониторы. Леонтьев недрогнувшей рукой вывел в зачетке размашистый «неуд» и указал на дверь. Мечта о Европе растаяла с равнодушной жестокостью пустынного миража.
Дома, лежа на диване, глядя в потолок, я ожесточенно стирал гневную подпись преподавателя информатики, стирал, бумажка за бумажкой, свои шпаргалки, рассыпавшиеся по полу компьютерного класса, стирал саму память о двойке.
И опять был сон из детства, а когда я проснулся, то обнаружил в зачетке напротив соответствующей графы пробел, то есть пустое место. Да-да. Кажется, еще в самом начале тестирования я почувствовал себя не очень хорошо. Подозвал преподавателя, тот, скользнув взглядом по моему бледному, полуобморочному лицу, пробормотал: «Придете с другой группой» и отпустил на все четыре стороны. Я выбрал сторону, в которой находился мой диван, благополучно добрался до него и вот уже полдня пребываю с ним в полной гармонии.
Но смутно чувствовался какой-то подвох, мерещились некие белые прямоугольнички, легко выпорхнувшие из рук и улегшиеся с тихим шелестом на пол. Постепенно всплывали все новые детали, и к вечеру я был уверен, что схлопотал двояк. Однако все шпаргалки остались при мне. А ведь я помнил (помнил!), что, по крайней мере, половина их предстала пред ясны очи Леонтьева. Он, брезгливо скривив губу, потребовал убрать мусор. И убрать не в сумку, а в мусорную корзину. Что я и сделал.
А может, преподаватель поставил «неуд» в ведомость, а в зачетку забыл? А я, по странному выверту памяти и воображения, решил, что помню, как он делал запись в зачетной книжке? Странно. Странно! Я вновь впал в тревожное состояние. Но на следующий день в деканате подтвердили: все правильно, ведомость по информатике, такой-то — «не явился на экзамен». И вот тогда я задумался. Что же это такое — память? Что я помню по-настоящему, а что придумал? Всплыла записка из шестого класса. Тогда-то и вкралась шальная, совершенно несерьезная еще мысль — а вдруг я особенный, вдруг умею изменять свое прошлое?
Через три дня я пришел с параллельной группой, сел рядышком с тихим очкастым ботаником и во всем следовал его торопливым советам. Сдал тест на твердую четверку. Через месяц мы с тетей любовались стриженой зеленью Версаля.
Та первая поездка за границу подсказала единственное сколько-нибудь логичное объяснение загадочным метаморфозам, происходящим с моим прошлым. Если б я любил фантастику, то, вероятно, скорее бы приблизился к возможной отгадке. Но, поскольку фантастикой мало интересовался, именно парижские улочки, такие будничные и невозможные, натолкнули меня на мысль о параллельных мирах. Она, конечно, не сразу укоренилась в сознании, но в итоге, после ряда удачных опытов по забыванию самых разных вещей, я остановился на этой идее. Если реальность не одна, если их множество, то вдруг границы между соседними не очень плотные? Вдруг я — тот человек, который способен преодолеть преграды? Способен проникнуть через невидимую стенку и попасть в соседнюю комнату, которая почти во всем подобна моей собственной и лишь чуточку от нее отличается. Эта «чуточка» и есть забытая мной деталь исходной реальности. Идея, прямо скажем, не самая солидная, но уж лучше придерживаться ее, чем считать себя законченным шизофреником. Хотя вполне может быть, что одно от другого не слишком отличается.
Да, я обещал рассказать о родителях. Хотя… что тут рассказывать. Мне было пять лет, я рос болезненным ребенком. И меня отвезли на лето в деревню, к сестре матери. Я никак не хотел отпускать родителей, рыдал и просил, чтоб меня взяли с собой, в город. Но они меня, естественно, с собой не взяли. Помню, сидел на крылечке, вытирая слезы, и смотрел на громады облаков, наползавших на небо. Родители попали в аварию недалеко от деревни, лишь выехав на автостраду. Умерли сразу. Воспитала меня тетка. Она переехала в город, поселилась в нашей квартире и потратила свои лучшие годы (она часто так говорила) на меня. Когда я выучился, тетя вернулась в свой дом, в деревню. Изредка она заезжает, иногда звонит. Я никогда больше не был в ее деревенском доме. О том, что тетя полтора десятка лет жила со мной, заменяя мне и мать, и отца, напоминает теперь только старинное зеркало на стене. Зеркало она привезла с собой, а вот обратно забирать не стала. Как-то раз тетя сказала, что в нем остались отражения моих родителей.
Вот и вся история. Не думаю, что она тебе понравилась. А если ты ее знаешь… В любом случае прости, мне необходимо было ее рассказать.
Странный сон о машине-крыльце повторялся всякий раз, когда я пользовался открывшейся способностью. Я научился стирать кусочки бытия, которые мне не нравились; все смелее и искуснее подчищал историю жизни. А ты все чаще обнаруживал себя. Я знал о твоем присутствии по холодку на затылке. Этот взгляд преследовал меня в путешествиях по прошлому. Преследовал все настойчивей, становясь тяжелее и пристальнее, наливаясь холодной молчаливой силой. Да кто ты?! Выступи из хаоса бликов и теней, выскользни из замусоленной колоды памяти!
***
Наконец-то в голове прояснилось. Память возвращается, очень хорошо. Ероша волосы, прошелся по комнате, вновь уселся на диван. Так, значит, Пал Палыч. Старый лис. Мясистое красное лицо, темный алкоголический нос в синих прожилках, простодушно-хитроватый взгляд чуть прищуренных глаз. Голос с уютной хрипотцой, шумное дыхание астматика. Я давно подозревал своего старшего компаньона в махинациях, но чтоб так нагло и бесстыдно хапать! Оказывается, он временно выводил мои активы из игры, прокручивая их через надежных людей в банке. Но это только цветочки. Пал Палыч беззастенчиво пользовался общими прибылями, чтобы покрывать убытки в своих неудачных проектах. Переводил, якобы от нас обоих, мои деньги на счета подставных фирм, а потом выполнял липовые работы по договорам с этими фирмами. Но… если б только это, если б только…
Я б забыл кое-что нужное и кое-что ненужное, и все мои финансы вернулись бы. Что-что, а забывать я научился качественно. И вообще, свои люди, — как говорится, — сочтемся.
Сегодня утром я обнаружил в кабинете компаньона первую редакцию устава нашей компании. Там в качестве соучредителей двое: Пал Палыч и мой отец.
А еще в сейфе нашелся пожелтевший от времени, подробный план какой-то местности.
Я сидел в кресле Пал Палыча, сыпал пепел на красное дерево его стола и изучал план. Головинское… так называется деревня, где живет тетка. Вот отворот с шоссе на проселочную дорогу, ведущую к деревне. Помню, помню пестро-зеленую полосу за окном и неподвижные облака. А вот второй выезд, обведенный бледно-красной ниточкой выцветших чернил. Это выезд на другое шоссе, проходящее южнее Головинского. А почти сразу за отворотом — мост, и у моста — крестик, теми же чернилами. Что бы это значило? Кто делал пометки и зачем? Если карта лежит в сейфе Пал Палыча, то не значит ли… А куда, собственно, ведет эта дорога? Я полез в интернет, шоссе номер такой-то, оно вообще мимо города. Километрах в сорока от Головинского по этому южному шоссе, находится Елизарово, а там база отдыха нашей компании. Де-юре — собственность фирмы, а де-факто — вотчина Пал Палыча. И тогда, двадцать с лишним лет назад, если не ошибаюсь, уже была его вотчиной. То есть отца вполне мог пригласить к себе друг-компаньон. Провести время на лоне природы. Но отец доехал только до моста, а что конкретно произошло там — на мосту — вопрос. Честно говоря, никогда не интересовался. Почти уверен — ни свидетелей, ни других потерпевших там не было.
Я курил, ронял пепел на стол и складывал пазлы в картинку. Почему он не уничтожил эти старые бумажки? Ведь бомба же! Хотя, что по этим желтым листам можно доказать? Смешно. Но зачем он их сохранил? Зачем взял меня в свою (после смерти отца) фирму, дал неплохие бонусы, а потом сделал компаньоном? Может, таким неожиданным боком повернулось чувство вины Пал Палыча? Может быть. Не знаю, не знаю.
Но, кажется, теперь я знаю, что же хотел сегодня стереть. А вернее, кого. Неужели?.. Кровь прилила к лицу. Нет, не может быть! Я уничтожил Пал Палыча? Исключил из списка живых и вообще когда-либо живших на Земле? Но ведь человек — это не отметка в зачетной книжке. Сколько людей: родственников, друзей, сотрудников теперь резко изменили свою жизнь? Представить трудно. Нет, не мог я уничтожить его — это просто не в моих силах. Но даже то, что пытался — ни в какие ворота не лезет. А вдруг он и вправду исчез?!
Нет! Исчез не он. Исчез я! От этой мысли потемнело в глазах. Исчез из того мира, где был Пал Палыч. Перенесся туда, где он даже не рождался. Тогда, может быть, я попал в мир, совсем не похожий на мой родной? Сколько отличий я насчитаю за дверью комнаты? Нет, это какое-то наваждение!
Тугой ком подкатил к горлу, рот наполнился горькой слюной, я зажмурился и сглотнул. Перевел дыхание. С трудом поднялся. Стены комнаты качались и плыли. Я кинулся к столу, застучал ящиками, судорожно стал вытаскивать какие-то бумажки. Их оказалось немного, и нигде ни одного упоминания о моем компаньоне. О компании тоже нигде ничего. Я оживил ноутбук, тот же результат. Потыкался по комнате в поисках портфеля, но не обнаружил его. Должно быть, оставил в машине. Ах, нехорошо. Оставались ли у меня дома документы с работы? Теоретически могли. Ну хоть самые незначительные — бланки какие-нибудь, старые отчеты. Хотя твердо я не помнил. Это понятно, когда что-нибудь убираешь, память о стираемом возвращается не сразу и не в полной мере.
Так что же… Я остановился напротив зеркала и взглянул в него. Я стер и компаньона, и компанию? Но ведь ее основал не он, вернее, не только он. Я перевел взгляд на старое фото, висевшее рядом с зеркалом. Свадебное. Родители тут моложе меня; смотрят из своего счастливого прошлого, улыбаются. Вы, только вы неизменны в моей памяти. Вы — маяк, который светит мне сквозь десятилетия. Непроизвольно стал сравнивать черты своего лица с отцовскими. Мы похожи. Только подбородок у меня не такой волевой. Мое лицо тоньше, длиннее. А так, сходство заметно. Такой же правильный, строгий нос, те же настороженные бледно-голубые глаза, тонкие ироничные губы.
За дверью послышался шум, кто-то вышел из туалета, спустив воду. Отчетливо прозвучал детский голос: «Мама, мы пойдем гулять?» Женский голос ответил что-то неразборчиво. Я похолодел. Ну да, конечно. Как я мог… Зоя… Леня… Сердце забилось бешено, дико; перед глазами заплясали мелкие мутноватые светлячки. Так, все хорошо. Все в порядке. Они здесь, я их помню. Сколько лет Ленечке? Четыре или пять? Пять. Или… Шатаясь, я сделал несколько шагов до дивана и повалился на него. Мою жену зовут Зоя, у нее темные волосы, глаза… какого цвета у нее глаза? Так, возьми себя в руки! Многие мужчины забывают, какого цвета глаза у их супруг и сколько лет их детям. Но ты ведь помнишь! Осторожные поцелуи той осенью, когда вы познакомились. И блеск ее глаз, и прерывистый шепот. Или это было не с ней? И не с тобой? Из какой это книги? А сын? Помнишь, как подбрасывал его, плачущего, к небу. А как он бежал по пыльной дороге, и тетка стояла у калитки в своей огромной, размером со стадион, панаме… нет, не то!
О, Боже! Я сжал виски пылающими ладонями, я хотел раздавить череп, выпустить память на свободу, размотать ее, словно киноленту. Вновь подсел к ноутбуку. Должны сохраниться какие-нибудь фотографии. Мы много фотографировались. В Париже, например, у Триумфальной арки, в Лувре; тетя фотографировала… Где, да где же они?! Постой-ка, вот текстовый файл, «о жене и сыне». На белом листе три строчки: «У моей Зои густые темно-каштановые волосы, глаза карие, теплого, орехового оттенка. Леня — сынок, вылитый я в детстве. Он еще ходит в детский сад, но уже хорошо читает. По выходным мы гуляем с ним в парке». Странно, зачем я это писал. Если боялся их стереть, то ведь и файл бы тогда не сохранился. И сколько же ему лет? Пять? Или уже шесть исполнилось? Но раз текст сохранился, то, стало быть, все в порядке? Да и с чего бы им исчезать. Даже если бы они имели хоть какое-то отношение к Пал Палычу, то все равно… Ведь стереть человека невозможно. Но возможно перейти в другой мир, где его никогда не было. Нет, я не верю! Тем более, он не имеет никакого отношения к… или… Почему меня так трясет? Неужели я не вспомнил чего-то важного? «Береги мою Зойку…» — чей это одышливый шепоток? Ерунда! Мои родные здесь, в соседних комнатах. Перепугался чего-то. Надо завязывать с уничтожением прошлого. А то, как бы не погубить ненароком настоящее. Вероятно, появились новые, незнакомые мне побочные эффекты. Похоже, информация иногда исчезает только из моего бедного мозга, но, хвала небесам, сохраняется в жизни.
Из коридора послышалось шлепанье босых ног. Смолкло у двери. Я сидел беззвучно, сердце гулко бухало в груди. Шлепанье возобновилось, шаги теперь удалялись. За стенкой приглушенно забормотал телевизор. Что они там смотрят? Я уставился на дверную ручку. Встань, открой дверь. Ты глава семьи или безвольная, перепуганная тень? Выйди, обними жену. Подойди к ней сзади, чмокни в шейку, она это любит. Ущипни липкую от сластей щеку сына. Давай! Выйди! Выйди из гроба, Лазарь!
Преодолевая ватное онемение всех членов, поднимаюсь и тяжело двигаюсь к выходу. На полпути останавливаюсь. Перевожу дух. Точно! Как сразу не сообразил. Надо найти номер Зои в телефоне. Телефон на столе. Одним прыжком достигаю стола, грабастаю мобильный. А… как она у меня записана… вечно забываю… должна быть в последних входящих-исходящих. Не то, не то. И почему все звонки такие старые? Последний был позавчера. Черт! Да где же она?! Лезу в «Контакты», номера и имена скачут перед глазами. Нет, так не найду. А вот теткин номер. Повинуясь неосознанному желанию услышать хоть какой-то надежный, верный голос, нажимаю на «вызов». Гудок, еще один.
— Дорогой мой, что случилось?
Голос тетки грудной, чуть дрожащий, с пришепетыванием — к старости у нее осталось маловато зубов. Она немного взволнована. Ну да, ну да. Ведь я почти не звоню ей. Всегда она беспокоится, как у меня дела.
— Теть Валь, все хорошо. Решил позвонить, узнать, как ты.
Недоуменное сопение в трубку.
— У тебя точно все в порядке?
— Да! Да. Я звоню… слушай, а Зоя с Леней… — выжидающе замолкаю.
Опять пауза. Молчу, чувствую, как капелька пота стекает по носу.
— Что? Я не поняла? Какая Зоя?
Отнимаю трубку от уха. Теткин голос озабоченно пищит:
— Что случилось? Какая Зоя? Ты почему молчишь? Ответь…
Отключаюсь. Пространство распадается на мириады порхающих бабочек. Их трепещущие крылья осыпаются ворохом теней и бликов. Время застывает гигантской стеклянной каплей; в искривленной тусклой поверхности — десятки далеких, смутно различимых лиц. Они растворяются, тают, тонут в зеленоватой толще. Вновь всплывают, приобретая знакомые черты. Марина, закусив прядку, задумчиво смотрит на меня. Доцент Леонтьев поглядывает исподлобья, прижав зачетку, словно подраненную птицу. Заговорщицкий шепоток Пал Палыча: «Что, у тебя с моей Зойкой серьезно?..» Нет, не то; неправильно что-то с Зоей и с Леней, да и с самим Пал Палычем. А что правильно? Что вспомнить? Кого? Вот отец подбрасывает меня к бело-голубому небу, губы его улыбаются, а глаза смотрят холодно, внимательно, неотрывно. Звучит тихая мелодия, едва слышны слова припева: «Даже если на это уйдет вся моя жизнь…» Взлетаю в холодную, прозрачную высь и растворяюсь в ней, исчезаю. Мелодия остается.
Телефон дрожит в руке, песня растет у меня на ладони. Тетя. Прикладываю аппарат к уху.
— Дорогой мой, что…
— Тетя, вспомни, пожалуйста. Вспомни точно, где разбились родители? Очень надо. Они разбились на мосту? Когда ехали в Елизарово? Так ведь?
Молчание. Слышится только хриплое старческое дыхание.
— Елизарово? Не знаю про такое. Они ехали обратно, в город. Прямо на трассе в них и врезались.
Опять молчание. Тетка всхлипывает.
— Как они тебя с собой не забрали, радость мою. А то бы и тебя…
Опять всхлипы и шмыганье.
— Ты так просился с ними. Прямо криком кричал. Ревел. На дорогу падал, говорил: «Заберите меня от этой злой тети!» Плечо так сильно о камень ушиб, что мама хотела тебя обратно в город отвезти, в больницу. Но Слава настоял, чтобы оставили. Спас тебе жизнь, отец-то. А Веру, лапушку мою, не уберег.
— Спасибо.
Я не узнал свой голос, не узнавал лицо в зеркале. Невнятное, искаженное лицо с бледно-голубыми пристальными глазами. Кто ты? Почему так смотришь? Как ты похож… Но ты не отец. Ты не имеешь права… Но ты и не мое отражение. Нет-нет, ты — другой. Ты пришел из тех пауз, лакун, что слились в одно унылое, бесконечное молчание. Родился из неисполненных желаний, непреодоленных трудностей, несовершенных ошибок. Из тех областей бытия, которые остались только смутным и неверным воспоминанием. Твой подбородок еще слабее моего, а глаза совсем блеклые, выцветшие. Как у старика. Но ты не отец мне, нет!
ты становились все больше, пробелы пугали меня, и я придумал яркую, увлекательную имитацию жизни. Прямо как в телесериалах, к которым пристрастился от безделья. Нет у меня ни бизнеса, ни счета в банке, ни машины. Хитрого компаньона-тестя я придумал. И как лихо закрутил сюжет: старый друг, предавший отца, жена — дочь кровного врага, месть, пропавшие родные, отчаяние. Ха-ха, хо-хо! Пошлятина!Знаю, что сейчас скажешь. В чем обвинишь. Дескать, нет у меня ни жены, ни сына, и не было никогда. Я их выдумал, чтобы заполнить ту великую пустоту, которую сам же и сотворил внутри себя. Я стирал память, стирал события, якобы исправляя ошибки, но не мог заменить их ничем, кроме бездействия, пассивности, вялости. Пусто
Вот что скажешь. А мне нравился этот мыльный пузырь. Я так наслаждался своей радужной иллюзией. И все-таки стер ее. Тем же способом, каким стирал реальные события.
— Но, позволь, — спрошу я, — а что же было правдой? Что не иллюзия?
— Правда в том, что ты нигде не работаешь, ты сдаешь две комнаты родительской квартиры симпатичной молодой семье: пара твоего возраста и мальчишка-дошкольник. На выручаемые средства живешь в третьей, дальней, самой маленькой комнате. Выходишь из нее крайне редко, только в магазин, да еще к квартирантам, посмотреть очередной выпуск какого-нибудь дурацкого сериала.
Правдой является то, что ты мог спасти родителей…
— Что? Нет! Ведь я был ребенком! Что я мог?
— Ты и сейчас можешь. Всегда мог. Ты постоянно возвращаешься в их машину в те, последние, секунды. Тебя тянет обратно. Тогда, в тот ветреный, облачный день ты настоял на своем. Родители пожалели плаксу-сыночка и повезли обратно в город. После аварии ты не умер, хотя и был близок к этому. Выходя из комы, предпочел забыть последнюю поездку. Ты вернулся на тетино крылечко и тихо там плакал, разглядывая облака.
— Но что я могу сейчас?!
Вопрос остается без ответа. Отражение молча глядится в меня. Всколыхнутые было тени вновь скрываются под стылой, темноватой гладью.
Насвистывая памятный печальный мотив, сажусь на кровать. Ложусь на спину, гляжу в потолок. Вновь начинать с чистого листа. Дыхание успокаивается, мышцы расслабляются.
Я вернусь. Стану забывать — день за днем, шаг за шагом. Пока не сотру все. Под конец забуду, что родители погибли. Буду переходить из комнаты в комнату, из мира в мир, молодеть, превращаться опять в ребенка. Вероятно, это запустит каскад других случайностей и ошибок, включит иные причинно-следственные связи, но дальше все пойдет своим ходом. Пап, мам, я не знаю, что будет дальше. Зато ясно помню, что было. И обещаю — я вернусь. Даже если на это уйдет вся моя жизнь.
_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ _
* Песня Вадима Демидова «Даже если на это уйдет вся моя жизнь».
Save as PDF
