ВЛАДИМИР ЛАЗАРЕВ. Судьба одной русской семьи. Невыдуманный рассказ
Маунтэн Вью, что в переводе с английского означает — Горный Вид,— маленький американский город, расположенный в Силиконовой долине, в Калифорнии. Тамара Евгеньевна Старостина перебралась сюда из подмосковного Зеленограда. Живет она на тихой улице Сьерра Виста, название которой опять-таки свидетельствует о горном виде, но по-испански. Отсюда сорок минут быстрой езды до Тихого океана.
Блистает яркая красота экзотических деревьев: пальмы, кипарисы, магнолии, эвкалипты, секвой, красные деревья. Слегка покачиваются нежные березы и канадские клены, на солнце даже почти в безветрии трепещут, пульсируют листья молодых бамбуков. Светятся кусты красных и белых роз. Глаза начинают уставать в этом сообществе растений, собравшихся здесь с разных концов света. А в глубине живой красоты калифорнийского пейзажа прячется, дремлет землетрясение. И порой сквозь летний зной проносятся легкие стремительные тучи, и долетает сюда свежее дыхание океана. Летом вовсю пылает агрессивное калифорнийское солнце.
В новой стране чаще, чем прежде, вспоминается Тамаре Евгеньевне начало жизни. Неожиданно открываются самые заповедные уголки ее. Отчетливо проступает, как снится наяву, солнечная поляна на Урале, в лесу, вблизи от просеки. Раннее лето победного 45-го года, ей шесть лет. Она впервые — без мамы, в детском оздоровительном лагере под Свердловском (Екатеринбургом). Девочки и мальчишки свободно резвятся, играют. Воспитательница стоит поодаль, ненавязчиво присматривает за ними. Тамаре сильно захотелось некоторое время побыть одной. Она тихонько отходит в сторону от шумных игр и оказывается на просторной поляне. Вокруг сосны, ели, березы, переливы трав на солнце под легким ветерком. Редкие белые облачка на небе. Небольшие скромные синие, белые, золотистые цветы, земляника. В мягком воздухе трепещут стрекозы, в травах стрекочут кузнечики. В отдалении вьются детские голоса. Несказанная живая красота. Она не понимала, что с ней происходит. Странное, неосознанное, проникающее в сердце ранение красотой охватило ее, и она заплакала. Так она стояла одна и плакала, радуясь открывшемуся миру. И лишь успокоившись, вернулась в шумный круг детских забав.
Сейчас она думает, что то был первый запомнившийся случай повышенной чувствительности, как выяснилось позже, свойственной ей. Странно, что при этом она стала учительницей математики в старших классах средней школы: пошла по стопам родителей. Отец преподавал математику в педагогическом институте, мать — в средней школе, была и директором. Наука, связанная с числами, давалась Тамаре Евгеньевне легко, и благоприобретенная логика рассуждений играла в ее жизни немалую роль. В потоке учительства у нее выработалась привычка подводить итоги прожитого дня и намечать то, что следует выполнить завтра. Она неукоснительно следовала этому правилу. Свою повышенную чувствительность научилась скрывать на миру. Школьников и своих собственных детей воспитывала строго, но без нажима. Однако, когда своим, в их малолетстве, читала какие-нибудь трогательные истории, к примеру, про гуттаперчевого мальчика, голос у нее начинал дрожать. Соня, ее младшая, в таких случаях просила: «Мама, перестань». Она прерывала чтение и, лишь справившись с собой, продолжала читать дальше. Когда она смотрела в кинотеатре фильм «А зори здесь тихие», так плакала, что лицо ее распухло от слез, а тело потом покрылось крапивницей. Несколько дней выходила из этого состояния.
А в горе сдержанна: все чувства как бы сковываются в ней. И даже когда остается одна, когда никого нет, желает разрыдаться, облегчить душу и не может… Бесслезна в горе.
В ее облике сияла неброская глубокая приятность. Большие глаза были светлокарие, а приглядеться,— с какой-то золотистой радужкой вокруг зрачка. Она была прямодушна и скромна.
Их было трое у родителей: она и два брата. Один старше ее, другой моложе. Атмосфера, в которой они росли, располагала к умственному развитию: дома на детей никогда не кричали. Воспитывали, не повышая голоса. Огненные волны великой войны не докатились до Урала. И хотя еда была скудной, а жилье тесным — преподаватели пединститута жили в помещении барачного типа: двери небольших квартир выходили в один общий длинный коридор,— детство несмотря ни на что было все-таки относительно спокойным.
* * *
Детство ее ровесника и будущего мужа Кости Старостина, жившего в Куйбышеве (Самаре), сложилось иначе. Отец его, авиаконструктор Леонид Старостин, во время войны неделями не приходил с работы домой: дневал и ночевал на заводе. Спали там вповалку. И в 1943 году, заразившись, он умер от сыпного тифа. Квартиру, которую они снимали, пока жив был отец, пришлось оставить. Старшего ребенка — Таню взяла в свою семью сестра матери. А они с Костей скитались, снимали углы у чужих людей, спали на деревянных нарах, пристроенных друг над другом. Бедствовали, недоедали. Случалось, заплатить было нечем. Тогда мать спешно заталкивала вещи в сумки. Уходили тайком, порознь. Встречались в условленном месте.
Костя, сероглазый худенький мальчик, немало горького испытал в свои ранние годы. Он был любознателен, обладал замечательной памятью и, несмотря на крайнюю нужду, старался учиться хорошо.
Как-то однажды он провожал своего приятеля в музыкальную школу, в которой тот учился одновременно с общеобразовательной. Договорились, что пока он будет заниматься, Костя подождет его в коридоре. А потом они еще погуляют. Хотя дверь в класс была плотно закрыта, Костя отчетливо слышал, как его приятель играл на скрипке. И, когда тот вышел, негромко сказал:
— Мне кажется, ты неверно играл.
— А как надо?
— Я не знаю, как надо, но чувствую, что не так, как должно звучать на самом деле.
На следующем уроке приятель рассказал об этом случае учительнице музыки. И она попросила привести к ней Костю. Проверив его слух, заметила, что слух у него абсолютный и что ему обязательно надо посещать их школу.
— Скажи об этом своим родителям,— напоследок улыбнулась она.
— Отца у меня нет,— отозвался Костя.— А мама будет очень сердиться, если узнает об этом разговоре: у нас нет денег на скрипку… И на вашу школу.
Но учительница музыки оказалась сердечным и настойчивым человеком. Вместе с директором школы они отыскали Костину маму и сказали ей, что у нее очень одаренный сын и учить его станут бесплатно. А скрипку дадут в школе.
Так у Кости началась новая жизнь, полная неожиданных открытий и неизвестных ранее радостей. Скрипку он полюбил, как живое существо. И берег втайне одухотворенную дружбу с ней.
Время шло, мальчик взрослел. Им с матерью государство, наконец, выделило отдельную жилую площадь в коммунальной квартире. Они оба своей комнатой очень дорожили. И он стал замечать, что после игры на скрипке в комнате наступала какая-то особенная животворная тишина, в которой все ладилось, и приходили в голову лучшие мысли. Костя тогда еще не знал, что Альберт Эйнштейн часто перед тем, как приступить к научным размышлениям, играл на скрипке, и наступала высшая сосредоточенность и радость приближения истины. Костя начинал познавать самого себя, свою многогранную талантливость, пределов которой он не знал. К тому же он был очень собранным существом и ко всему прочему, как бы в память об отце, посещал в летние месяцы еще и авиамодельный кружок в городском Дворце пионеров. Это тоже были счастливые мгновения: запускать ввысь легчайшие самолеты, сделанные собственными руками.
Руководитель авиамодельного кружка, молодой человек Анатолий, которого кружковцы между собой называли Толичем, обучал ремеслу зорко и обратил внимание на Костю Старостина. Когда пришла пора тому выбирать жизненный путь, рекомендовал поступать в авиационный институт. У Кости был еще выбор: идти учиться в консерваторию по классу скрипки или посвятить свою жизнь науке, что настоятельно советовал ему учитель физики. Юноша выбрал физику. Он успешно сдал приемные экзамены на физико-технический факультет Свердловского политехнического института, на так называемый физтех.
2
В Свердловске, учась на втором курсе физтеха, Костя по случаю познакомился с Тамарой, студенткой первого курса педагогического института. В первую же встречу ее обожгла молодая радость от как бы знакомых черт явившегося ей лица. «Это мой суженый! — подумала девушка.— Откуда я знаю это милое лицо?.. Наверное, он мне снился». У него была неожиданная на серьезном, часто озабоченном лице приятная открытая улыбка. Они быстро почувствовали родство душ. Началось взаимное сильное увлечение, та самая дружба-любовь с первого взгляда, которая не так уж часто дается людям на всю жизнь. Встречались они реже, чем хотелось: Костя много занимался, был сталинским стипендиатом. Да еще время от времени разгружал товарные вагоны на железнодорожной станции. Надо было помогать матери. А еще копил деньги на скрипку, которую заказал живущему в Свердловске знаменитому скрипичному мастеру Кылосову.
Однажды Костя зашел к нему в мастерскую с Тамарой. Кылосов, угрюмоватый пожилой человек, жил бобылем. Помещение, в котором он обитал, было уставлено хитрыми приспособлениями и станками разной величины. Во второй комнате лежала древесина, и стоял электрообогреватель. На деревянном стенде располагалось несколько заготовок, сквозь которые проступали черты будущих музыкальных инструментов. Были и готовые или почти готовые скрипки. «Костя, послушай, как звучит дерево?» — говорил Кылосов. Костя прислушивался и никогда не ошибался в своих оценках материала: у него был не только абсолютный музыкальный слух, но и слух, верно улавливающий тончайшие оттенки древесного звучания, чистоту и красоту его тона. Кылосов хотел со временем передать Косте в наследство свое дело. «Бросай свою физику,— говорил он,— ты прирожденный скрипичный Мастер. Будешь делать скрипки! Я тебе все свои секреты открою… Все оставлю».
В этот раз он мрачновато посмотрел на Костю: «Вижу, ты и физику свою бросать не собираешься, и девушка у тебя такая появилась! Семью заведете, детки пойдут. Скрипичный мастер один должен быть. Это дело всего забирает».
Кылосов отдал Косте скрипку: «На, поиграй месяц — другой, а потом вернешь: довести окончательно надо будет».
Костя рассказывал, что Кылосов время от времени запивает. И запои у него длятся неделю — две. А потом опять с головой уходит в работу, золотой мастер.
Когда Костя играл на скрипке, Тамаре вспоминалась солнечная поляна из ее детства, захватывало дыхание от полноты жизни, хотелось заплакать: какая-то тонкая струна начинала дрожать в душе…
Косте было много дано и многое удавалось. В нем как бы сияла друза талантов, притягивающая к нему сверстников. На третьем курсе он попал в число студентов, составивших небольшую группу, которая специализировалась на проблемах ядерной физики. Это было очень престижно.
Костя и Тамара решили соединить свои жизни. Окончив учебу, молодые люди сыграли свадьбу и после медового месяца отправились в город Снежинск Челябинской области, в закрытую зону, куда был распределен Костя.
Снежинск притаился в глубине лесов. Ту его часть, где поселились Старостины, окружали несколько озер. Здешнее население составляли в основном сотрудники научно-исследовательского института и их семьи. Заповедные окрестные леса были богаты ягодой и грибами. В озерах водилось много рыбы. И в свободное время любимым занятием горожан была рыбалка.
Сначала Старостины два месяца прожили в доме молодоженов. Три молодых семьи занимали квартиру: по комнате — на семью. Потом их подселили к другим людям: им была снова выделена одна комната. С ними соседствовали муж, жена и двое малолетних детей. Муж был заядлый рыбак. И жена время от времени в сердцах кричала на него: «Надоел ты мне со своей рыбой!»
Года через полтора Старостины получили отдельную двухкомнатную квартиру. Вскоре Костя защитил кандидатскую диссертацию: у него были наработки еще со студенческих времен. А Тамара устроилась в школу: пошла преподавать математику в старших классах. Они стали привыкать к тому, что их величают по имени и отчеству: Константином Леонидовичем и Тамарой Евгеньевной. В 63-м году у них появился сын: первенец Дмитрий — Дима. А через 6 лет после этого — дочка, которую нарекли Софьей-Соней. Они жили в достатке и в полном согласии. «За что мне выпало такое счастье? — спрашивала Тамара Евгеньевна себя.— Дай Бог, чтобы оно длилось,— думала с замиранием сердца…— Дай-то Бог!»
В дирекции института Старостину предложили приобрести в рассрочку автомобиль «Волгу», пришедший в институт по очередной разнарядке. Машина была приятного цвета, названного «голубая ночь». Перво-наперво Константин Леонидович разобрал ее: снял крылья. И они вдвоем с женой соскребли заводскую краску с их внутренней стороны. И нанесли «сурик», чтобы предохранить от ржавчины при соприкосновении с водой эти наиболее уязвимые места в машине. А когда «сурик» высох, поверх его окрасили в прежний темно-серый цвет. Кроме того Константин Леонидович по малейшему изменению звука в моторе определял, где и что надо исправить. Сослуживцы знали эту особенность Старосина и чуть что, звали его. Он всегда приходил на помощь. А еще он обладал колоссальной памятью. Молодые коллеги, когда встречались в научной работе темные места, вместо того, чтобы долго рыться в справочной литературе, обращались к нему с вопросами. И он неукоснительно давал им быструю и точную информацию. Некоторые из них видели в нем гения.
Снежинск жил, можно сказать, ровной жизнью. Ставились очередные эксперименты. Ученые ездили на дальние полигоны, где проходили испытания готовой продукции. Негромко праздновались удачи. Константин Леонидович стал старшим научным сотрудником. Тамару Евгеньевну назначили директором школы: ее рассудительность и сдержанность были тому поводом.
Но вдруг неожиданное событие прервало тишину и размеренность снежинской жизни. На атомном реакторе произошла крупная авария: взрыв и большой выброс радиоактивной энергии. Это случилось в тот момент, когда двое однокашников Старостина по физтеху, задержавшись поздно вечером на работе, проводили свой эксперимент. Они оба погибли: один умер на второй день после взрыва, другой продержался почти неделю. Костя был потрясен от случившегося и долго не находил себе места. С его ровесниками, близкими друзьями это произошло впервые. Так могучие внутренние силы природы, сбросив узду, смертельно отвечают человеку при малейшей неосторожности с его стороны, посягнувшему на их таинственную жизнь и вспомнившему, что все на свете подчиняется лишь удачной игре его идей.
Техника безопасности, как всегда, сильно отставала от научного прогресса. Высокое начальство нетерпеливо требовало быстрых практических результатов и не хотело знать, что высокая степень техники безопасности неотъемлемая часть этого самого прогресса. «В жизни всегда есть место подвигам!» — говорилось свыше, подразумевая под этим, что «наука требует жертв», мол, такова жестокая необходимость. И если надо ради общего дела, человеком можно пожертвовать и чаще всего забыть о нем. Это, разумеется, не произносилось вслух.
Началась спешная эвакуация людей, переезд их в центр Снежинска — в так называемый соцгород, который находился в двадцати минутах езды от этой окраины, по лесной дороге.
В общей сложности Старостины прожили в Снежинске десять лет. За этот срок Константин Леонидович порядком подвергся радиации. И его «списали с корабля», как всех тех, у кого доза облучения намного превышала допустимую. Он продолжил работу по специальности в научно-исследовательском институте в Горьком (Нижнем Новгороде). Теперь он стал физиком-теоретиком. Так Старостины оказались на Волге. Диме к этому времени исполнилось восемь лет, а Соне — два года.
Однажды в Горьком во время ночной прогулки под открытым звездным небом Константин Леонидович сказал жене: «Хотелось бы, чтобы дети наши выросли широко и глубоко образованными людьми, стали настоящими русскими интеллигентами и достойно несли бремя высокой этики. Постигли бы то, что не успеем постигнуть мы. Надо приложить все силы, воспитать их так, чтобы это исполнилось». Тамара Евгеньевна молча поцеловала мужа.
Как-то в другой раз она, улыбнувшись, заметила: «Быстро дети растут. Не успеешь оглянуться, и внуки появятся!» — «Я своих внуков не увижу»,— отозвался Константин Леонидович. Ее обожгли тогда слова мужа. Такая горестная ясность неожиданно проступила в них.
3
В 77-м году они переехали в подмосковный Зеленоград. Старостин работал над докторской диссертацией. Время от времени он чувствовал приступы сердечной слабости, ранее не знакомой. Но умел не подать виду. Обычно упадок сил наступал к четырем часам дня. Через час-другой неприятное состояние проходило. Все-таки это была пора его золотой зрелости: организм справлялся с недугом.
Весной 80-го, в мае он полетел на большую научную конференцию в Ташкент, где делал доклад. После конференции ее участников повезли в горы, на горное озеро. Вслед за купанием предстоял банкет. Константин Леонидович разделся, вошел в холодную синеватую воду, стал растираться. Почувствовал себя дурно и потерял сознание. Его вытащили на берег, сделали искусственное дыхание, привели в чувство.
Вернувшись в Зеленоград, он неделю пролежал в постели. Говорил жене, что ничего не болит, но слабость такая, руку поднять не может. Женщина врач-терапевт осмотрела его, прослушала, но почему-то не нашла нужным сделать кардиограмму. Заметила пожелтение глазных белков и высказала предположение: не желтуха ли? Но анализы дали отрицательный результат. Через некоторое время Старостин сам по себе постепенно оклемался. Отроду крепок был.
Работа над докторской диссертацией подвигалась к завершению. В середине августа она была закончена. Предстояло написать реферат и готовиться к защите. Константин Леонидович пребывал в светлом расположении духа.
К концу лета к ним с Урала приехала погостить теща Зоя Георгиевна. Первого сентября они по семейной традиции собирались отметить День знаний. Пока Тамара Евгеньевна хлопотала на кухне, Константин Леонидович вдохновенно играл на скрипке. Он чувствовал сегодня необыкновенный прилив сил. Зоя Георгиевна завороженно слушала его. «У меня эти трели никогда раньше не получались!» — закончив играть, радостно сообщил он. «Костя, иди бриться,— заглянув в гостиную, сказала жена,— скоро уже за стол садиться будем». Старостин отправился в спальню. И вдруг оттуда раздался его отчаянный крик. Тамара Евгеньевна бросилась к нему. И увидела мужа стоящим на коленях у кровати. Голова его и грудь лежали на постели. В левой руке он держал электробритву. Первое, что мелькнуло у нее: «Короткое замыкание? Его ударило током!»
— Костя, что с тобой? — испуганно проговорила она.
— Как будто в голову кол вбили,— едва слышно, через силу отозвался он.— Кол через горло в грудь вошел… Не вздохнуть… В сердце боль. Дышать… не могу.
Тамара Евгеньевна помогла ему лечь на кровать. И вызвала скорую помощь. Скорая приехала не сразу. Женщина-врач долго не могла сделать укол в вену. Тамара Евгеньевна растерялась и не попросила вызвать реанимационную машину. На пришедшей скорой они повезли Константина Леонидовича в больницу. Тамара Евгеньевна осталась ждать результатов в приемном отделении. Минут через десять вышел небритый мужчина в несвежем белом халате, сказал, что больной, к сожалению, скончался. «Костя, Костя… Как он играл перед смертью! — подумала она.— Я бы ушла вслед за ним, если б не дети».
При вскрытии выяснилось, что у него произошел обширный инфаркт, второй по счету. А первый был в мае тогда в Ташкенте, на горном озере: на сердце остался свежий рубец.
Константину Леонидовичу был 41 год.
* * *
В те горестные дни Тамара Евгеньевна видела сон-явь: Костя приходит к ней. Она обнимает его, радуется: «Я же говорила им, что ты не умер!» «Им» — это всему окружающему миру. Проснувшись, долго лежала с открытыми бесслезными глазами… Ее большие глаза как бы сузились после смерти мужа. Мир резко поменял свои контуры, обнажилась его сущность. Прежние предметы и события, рисовавшиеся в мягком свете, приобрели жесткие очертания. Она на многие годы потеряла улыбку.
А в жизни все шло своим чередом. Дети учились: Дима — уже в энергетическом институте, Соня — в школе, в которой преподавала мать. Раз в год Тамара Евгеньевна ездила на Урал навестить родителей. Там она узнала о судьбе выпускников Костиной группы ядерщиков: все они, двенадцать человек, один за другим до срока уходили из жизни. Радиация никого не пощадила. Правда, был еще один, который не работал по специальности в закрытых НИИ, а пошел по комсомольской, потом по партийной линии. И затем вернулся в политехнический институт, стал деканом их факультета.
4
Дима — Дмитрий успешно окончил энергетический институт. Хороший знакомый отца, некто Виктор Наумович, взял его в свою лабораторию в академическом институте физики в Москве. Работал Дмитрий так же, как учился: легко, без натуги. Он унаследовал от отца ясный глубокий ум. При этом был необыкновенно добрым и одновременно с тем чувствительным, незащищенным человеком. Первый раз обжегшись, долго не мог создать семью, пока приятель Игорь не познакомил его с иногородней девушкой Наташей, с виду приветливой и приятной. Дмитрий сразу же поехал провожать ее в Калинин (Тверь), и она оставила его ночевать у себя. Вскоре после этого он сказал Тамаре Евгеньевне:
— Мама, я женюсь.
— Дима, мы с ней даже не знакомы,— мать хорошо знала характер сына.—Присмотрись получше, приведи к нам в дом, познакомь. Не спеши…
— Мама, я должен жениться.
Как выяснилось позже, Наташа тогда еще не ждала ребенка. Они расписались с Дмитрием, сыграли свадьбу, и она переехала жить к ним в Зеленоград.
Первое время предстала тихоней. Но пообвыклась и стала показывать характер. Он у нее дурной, какой-то смутный. Приходит Тамара Евгеньевна домой из школы после целого дня работы, усталая. Видит, раковина на кухне полна немытой посудой. Говорит: «Наташа, извини, пожалуйста, но надо посуду после себя мыть». Та вскинулась и заорала: « Я здесь хозяйка, а не ты, шкрабиха проклятая! Надо тебе — и мой!» Тамара Евгеньевна опешила и отошла в сторону. Возвратился домой Дмитрий, видит на матери лица нет. Узнал в чем дело, сказал: «Я поговорю с ней». Но Наталья не извинилась, а на следующий день обратилась к Тамаре Евгеньевне, как ни в чем не бывало. Все это в разных вариантах нередко повторялось. Она и на Дмитрия стала кричать при матери, стремясь уязвить, как можно больнее. По малейшему поводу — вспышки неистового гнева и вслед за этим — невинная беспамятная тихость. А то уставится в одну точку и так может просидеть несколько часов кряду…
Соня, которая к этому времени выросла, работала в городской прокуратуре делопроизводителем и заочно училась на юридическом факультете Московского университета, однажды решительно сказала Наталье: «Если ты не изменишь своего поведения, тебе придется убраться восвояси. Брат, коль захочет, может последовать за тобой. Эта квартира получена отцом и матерью. И ты не имеешь никакого права так нахально вести себя».
В отличие от брата Соня — крепкий орешек. Наталья почувствовала это, стала посмирнее, притихла на какой-то срок. У молодых родился сын и его в честь парня, познакомившего их, назвали Игорем. Клубок непростых отношений в семье, раскручиваясь, все больше запутывался. Задача, как видела ее Тамара Евгеньевна, оказалась нерешаемая. «Безумно жаль Диму!» думала она во время своих бессонниц. И вспоминала, как они гуляли с Костей по ночному городу на Волге, и он говорил, какими хочет увидеть своих детей в будущем, какими их надо постараться воспитать… Как все сложилось на свете: рухнула внутренняя счастливая личная жизнь; вспыхнула, словно в одно мгновение, и завершилась перестройка; а затем рухнула жизнь страны. И теперь в семье сына, как в капле росы, отразилась эта разруха.
5
Соня Старостина, впервые поехав отдыхать на юг, к Черному морю, встретилась там с молодым человеком, москвичом Сашей Рашинским. Он был на несколько лет старше ее. Они понравились друг другу, и оба почувствовали, что их встреча будет не мимолетной. Он, коренастый, кареглазый, напористый, энергичный, рассказывал о своих планах: уехать в Америку, продолжить там учебу, а потом остаться жить и работать. Говорил страстно, увлекательно: «Здесь все сейчас беспросветно, все в упадке. Вот увидишь, там совсем другая жизнь! Станем переселенцами!» Солнечный блеск Черного моря и радужные слова Саши Рашинского захватывали дух. Она готова была идти за ним на край света и согласилась отправиться на другой континент, навстречу неизвестности.
Вернувшись из отпуска, Соня пригласила Сашу домой, познакомила с матерью. Тамаре Евгеньевне он приглянулся: Саша был веселый, общительный, и сразу видно, надежный человек — спутник жизни. «У нас с отцом тоже любовь с первого взгляда возникла»,— сказала она потом дочери.
Саша отправился в ОВИР и спросил, как переоформить документы, поскольку он собирается жениться и надо будет вписать имя жены в анкету, и ей — заполнить свою. Но ему ответили, что это невозможно. Придется заводить новое дело и все начинать сызнова, с неизвестным результатом. «Тогда я никуда не поеду»,— решил Саша. «Нет, поезжай,— твердо сказала ему Соня.— Если не передумаешь, постарайся устроить мне вызов оттуда. Свадьбу пока отложим».
И Саша полетел в Соединенные Штаты один.
Он звонил Соне, присылал письма. «Я не хочу тебя потерять, Соня!» — писал он. И через год попросил знакомых стариков-американцев пригласить ее. Она прилетела в Бостон по гостевой визе. Александр (или, как переименовал он себя в Америке, Алекс Рашински) и Софья сначала нелегально, а потом законно стали мужем и женой.
Алекс радовался жизни и часто, отмечая точность и деловитость американцев, восхищенно восклицал: «Это Америка!» Он работал и учился: постигал применение статистики в медицине, в частности, в фармакологии. Надо было фиксировать и анализировать результаты употребления новейших, еще не утвердившихся в широкой медицинской практике лекарств, учитывать всякого рода побочные явления негативного характера. От этого зависит судьба нововведений: приживутся они или нет. В обязанности работника, занимающегося этим, входит также часто бывать в командировках — посещать разные американские города, вылетать за рубеж, собирать конференции медперсонала в тех клиниках, где взялись испытывать на больных еще неапробированные препараты. От сообразительности, энергичности, организационных способностей такого сотрудника зависело немало. Алекс с успехом овладел новой для себя профессией, высоко оплачиваемой и весьма ценимой в фармакологических компаниях. Он сделал верный выбор: эта профессия была ему по нутру. Полный сил и обаяния, Алекс быстро усвоил жестокую формулу естественного отбора, бытующую среди преуспевающих американцев: «помогать надо сильным, а не слабым».
Первый штат, куда после окончания его учебы они отправились с женой, был Луизиана. Летом там очень душно, жара невыносимая. В Луизиане они пробыли год. Там у них появился первенец: сын Майкл (Миша). Потом перебрались в Калифорнию, в город Маунтэн Вью. Когда Мише исполнилось два года, Софья, наконец, получила право учиться и работать. Она решила не продолжать учиться на юриста, прошла краткие курсы и стала агентом по путешествиям. Работала в маленьком турагенстве. Хлопотливая эта работа ей нравилась. Но вскоре маленькие турагенства стали одно за другим закрываться. И она пошла учиться на программиста. Работала Софья программистом год, занята была с шести часов утра до шести вечера. В это время у нее родилась дочь Мария (Маша). Она оставила обретенную профессию. Какое-то время сидела дома, занималась своими малышами. А когда они подросли, устроилась воспитателем в американский детский сад. Такое занятие более всего пришлось сейчас ей по душе.
* * *
После отлета Сони в Америку жизнь Тамары Евгеньевны в собственной квартире стала совершенно невыносимой: невестка заклевала ее. Она ушла жить к своей подруге Людмиле Андреевне, учительнице биологии. «Мама, она вампир,— опустив глаза, говорил о своей жене Дима,— ей нужны скандалы: высасывает из других нужную ей энергию». Вскоре Тамара Евгеньевна вышла на пенсию (скудную учительскую пенсию). А в семье Димы произошло прибавление: появился на свет еще один мальчик, Владик. Димина жена Наталья относилась с неприязнью ко всему интеллектуальному, особенно в ситуации нового смутного времени. Чуть что, кричала: «Подумаешь, твоя диссертация! Кому нужны эти корочки! Нам не на что жить! Вы со своей наукой никому не нужны, вам ничего не платят или платят мизер какой-то, и то через раз. Посмотри на своего друга Игоря: он настоящий мужчина! К отцу в автосервис пошел и живет — не тужит».
В академическом институте физики с оплатой труда в самом деле было туговато. После перестройки и распада СССР на большую науку у государства не хватало денег. И многие ученые, особенно из молодых, подрабатывали на стороне: это стало их основным заработком. Дмитрий тоже решил на время отложить свою диссертацию и устроился в автосервис слесарем-механиком. Вставал чуть свет и отправлялся в Москву на работу. Возвращался домой затемно, часто подвыпившим. А дома попадал в сущий ад. Лежа под машиной на бетонном полу в любую погоду, в конце концов, простудил себе почки. Не говорил матери об этом. Она чувствовала, что с ним творится что-то неладное. Сильно похудел, помрачнел. Но чем она могла ему помочь, кроме слов поддержки и кратких мгновений взаимного тепла, когда они изредка виделись.
6
Тамара Евгеньевна гостила у Сони в Америке, когда узнала, что мать ее тяжело заболела. И, прервав свое пребывание в Калифорнии, тотчас вылетела к своим родителям на Урал. Успела побыть у постели больной в крайние дни ее жизни. Проводила мать в последний путь. И осталась пожить в родном гнезде, помочь отцу в эти скорбные дни. Но одно — к одному. Беды обрушились на ее бедную голову. Из Зеленограда пришла весть, что Дима покончил с собой, бросился из окна с одиннадцатого этажа дома, где находилась их квартира. Загнанный в тупик, свел счеты с жизнью, как тысячи других людей в России. Это произошло 26 июля 1998 года. Ему было 35 лет.
В момент Диминого самоубийства его сестра в Америке была в тяжелом состоянии, беспокоилась, металась, не могла найти себе места.
Дмитрия Старостина кремировали и похоронили рядом с отцом.
Тамара Евгеньевна долго не могла придти в себя. Ее материнское горе не имело границ. Оно не облекалось в слова.
Внук ее, сын Димы, Игорь испытал страшное потрясение от случившегося и надолго замолчал. Он не отвечал на вопросы учителей во время занятий. Не отзывался на обращения к нему сверстников. Все молчало в нем. Он жил в состоянии крайнего отчуждения по отношению к людям. Душа его замкнулась в своем несчастье.
По всем предметам Игорю ставили низкие оценки, на него уже махнули рукой, принимая его молчание за редкую тупость. Мать на вызовы классной руководительницы не реагировала.
Тамара Евгеньевна стала заниматься с ним, пошла в школу, где учился Игорь, и объяснила его классной руководительнице, что с ним происходит, он вовсе не тупица и может хорошо соображать. К нему стали относиться внимательней. Постепенно успеваемость Игоря выправилась. Но в основном молчание не оставляло его. Оно длилось около двух лет. Не заживала в душе рана…
* * *
Прошло два года, и Виктор Наумович, доктор физико-математических наук, в лаборатории которого работал Дмитрий, предложил Тамаре Евгеньевне пожить с внуком два летних месяца у него на даче, в деревне Никулино Калужской области. Он их отвез туда на своей машине. Там он, ко всему прочему, показал парню ящик с садовой электропилой нового образца, разобранной на части, и сказал: «Игорь, посмотри, как собрать эту штуковину, чтобы она заработала, как следует. У твоего отца руки были золотыми, с любым механизмом справлялся. Верно, и ты в него». И пока бабушка беседовала с Виктором Наумовичем, Игорь, ничего не спрашивая, возился с электропилой. И разобрался, она заработала. «Вот и славно. Спасибо тебе»,— сказал маститый ученый.
Деревня Никулино стоит на берегу речки Шани. Здесь есть и пруд. Деревня старая: осталось пятнадцать дворов, два из которых принадлежат местным старикам-крестьянам. Избы у них ветхие и потемневшие от времени. У остальных дети вернулись и поставили новые дома, поблескивающие свежей, незамутненной краской. Да еще несколько домов с участками купили посторонние — горожане, чтобы приезжать сюда летом.
Светлыми вечерами Тамара Евгеньевна вместе с Игорем сидела на крыльце, иногда переговаривались. Первая звезда появлялась на небе. Они слушали тишину. Дышат — не надышатся чистым, живым, прохладном воздухом. Здесь в прозрачной тишине, в глубине России ей безмерно жаль Костю, сына Диму, внука Игоря… Она непроизвольно подумала о том, как размываются, исчезают Костины черты, еще явные у Димы и Сони, в новоявленных лицах внуков. Выражение его лица, цвет глаз, жесты… Кудрявость волос перешла почти ко всем, а вот цвет глаз серый с некоторой голубизной повторился у одного только Игоря. Как сложится его судьба в резко изменившемся мире? Как проявится его ум, воля? Будет ли он хоть как-то похож на деда?.. Встретит ли подходящую подругу, чтобы они стали нераздельны на всем пути, как Костя со мной, как Саша — Алекс и Соня?.. Ведь какую душевную травму получил он в начале жизни!..
— Бабушка,— обращается Игорь к ней,— возьми себе в Америке фамилию Стар. Будешь не Старостина, а Стар. Тамара Стар — Тамара Звезда. Красиво!
— Нет уж, Игорек, я останусь Старостиной,— улыбнулась она.— Мы с тобой навсегда будем Старостины.
Когда над деревней высоко в светлом небе иногда едва заметной точкой пролетал самолет, оставляя за собой тонкий белый след, Тамара Евгеньевна вспоминала свои полеты в Америку и думала, что такая же зыбкая нить связывает ее с дочерью. Возвращаясь в Россию, она не могла пребывать с невесткой под одной крышей, где была прописана, и по-прежнему жила у своей подруги Людмилы Андреевны. С Игорем они, как раньше с Димой, уславливались о встрече по телефону и виделись на стороне. В последний раз она привезла в подарок внуку компьютер. И он с увлечением проводил многие часы в компьютерном мире. Игорь сказал бабушке, что после девятого класса намерен пойти в строительное училище, а по окончанию его — в строительный техникум. Не высока планка, конечно. Понятно, тыл у мальчика непрочный, почти никакого нет. Но, кто знает, в отрочестве, в юности стремления часто переменчивы. Ему без поддержки самому барахтаться в волнах жизни. Да к тому же у него еще есть малолетний брат Владик, которому он должен будет помогать…
7
Тамара Евгеньевна перебралась в Соединенные Штаты Америки на постоянное место жительства по статусу — «воссоединение семьи». Сначала жила у молодых, как во время гостеваний. Потом, когда они продали дом, купленный в рассрочку, и на вырученные деньги приобрели в полную собственность большой дом в маленьком городке, севернее прежнего, в двух с половиной часах езды от него, Тамара Евгеньевна осталась в Маунтэн Вью. Тому было несколько причин. Прежде всего, на новом месте не было русскоязычных жителей, а здесь она обзавелась знакомыми из России, которые ей пришлись по душе. Кроме того у нее появился свой небольшой огород по соседству с другими, который она любила обихаживать и с наслаждением работала в нем. Огород — опора душе на малознакомом месте. Она выращивала огурцы, помидоры, картофель, капусту, кабачки, сладкий перец, лук, чеснок яровой и озимый, петрушку… И если поблизости никого не было, приходя, здоровалась вслух с каждым стебельком, с каждой веточкой говорила им добрые слова. Теперь ей казалось, что лучше бы она не математиком стала, а ботаником или биологом, как Людмила Андреевна.
Поселилась она на улице Сьерра Виста, арендовала небольшую квартиру в субсидированном комплексе домов. 700 долларов на это ежемесячно высылает ей дочь. А на еду и прочие расходы Тамара Евгеньевна зарабатывает тем, что ухаживает за очень пожилыми и больными стариками: готовит им еду, убирает квартиры.
Время от времени приезжает за ней Соня или Алекс и забирают ее к себе. Она у них живет неделю — дней десять, общается с внуками, помогает по хозяйству.
* * *
Неожиданной новостью стало появление в Маунтэн Вью отца Саши Юрия Наумовича Рашинского, профессора — кардиолога, эмигрировавшего из Москвы со своей второй женой Аллой Викторовной, намного моложе его. Первая жена Рашинского умерла. Саша — Алекс, который очень любил мать, не выносил Аллу Викторовну, занявшую рядом с отцом ее место. Причиной эмиграции пожилого профессора именно сюда кроме отцовских чувств было надежное экономическое преуспевание сына. Они условились, что все располагаемые отцом доллары Алекс положит в банк на свой расчетный счет, и каждый месяц Юрий Наумович будет снимать с этого счета определенную сумму.
Рашинский-старший чувствовал себя вольготно в школе для эмигрантов, изучающих английский язык. Постоянно раздувал свой авторитет. Вел себя так, как будто над ним сияет нимб московской знаменитости и среди школяров ему нет равных. Говорил громко, что его сын зарабатывает больше чем президент Соединенных Штатов. Замечал с надменной гримасой: «Моя жена, преподававшая в Москве в институте международных отношений, знает язык не английский по-американски, чему обучаемся мы, а чистый английский. У нее — настоящий «бритиш»!».
Многие завидовали его прочной защищенности в жизни. Но вдруг произошло непредвиденное: Юрию Наумовичу потребовалось с расчетного счета сына снять денежную сумму, заметно превышающую договоренную, что он и сделал, не предупредив об этом Алекса. И тот в свою очередь, ничего не сказав, перекрыл отцу доступ к расчетному счету. Юрий Наумович пришел в полное бешенство и вызвал к себе сына. «Вы живете слишком широко,— сказал тот,— я вот вижу у вас на столе оливковое масло, оно вам не по карману, покупайте попроще и вообще живите поскромнее. Не шикуйте». Юрий Наумович задохнулся от негодования, побагровел. Алла Викторовна, взглянув на мужа, заметила: «Алекс, негоже так вести себя с родным отцом!». «А ты заткнись, шлюха…» — бросил, сорвавшись, Алекс в ее сторону. «Я не позволю подобным образом оскорблять мою жену»,— прохрипел Юрий Наумович. Алекс повернулся и ушел. Алла Викторовна разрыдалась. Но финансовые отношения не давали им порвать с Алексом.
Спустя некоторое время, по звонку отца сын снова явился к ним. Не сказал чистосердечно «извините меня», а произнес, не желая уронить свое достоинство, в американской манере: «Я сожалею, что так произошло».
* * *
Просторный дом Алекса и Софьи возвышается на холме в окружении редко растущих старых мощных деревьев. Рядом, пониже — несколько хозяйственных строений. Никаких соседей у них на холме нет. Большой изогнутый участок земли, поросший травами, с дорогой, поднимающейся от шоссе к дому. Вольный дух сквозит во всем. На холме, на открытом возвышенном пространстве набегающие ветры сотрясают дом. И тогда он весь гудит, деревья скрипят, словно бы напоминая о жизни американских первопоселенцев. Сюда наведываются олени. Изредка мелькает вдали обитающий в этих местах горный лев.
Сухие травы — источник пожаров. Алекс приобрел сенокосилку и скашивал их, но затем скошенные травы надо было куда-то сбывать. На это требовалось достаточно свободного времени, которого у Алекса нет. По совету пожарных он приобрел лошадь, несколько овец и небольшое стадо коз. Они постоянно паслись, и таким образом травы исчезали. Но загон для овец находился на отшибе от дома. И овец, одну за другой зарезал охотившийся здесь горный лев. Овцы даже полезнее коз: съедали траву начисто, под самый корень. Однако после случившегося их больше не заводили. В этих местах опрометчивым быть нельзя.
Чаще всего Софья, а иногда и Алекс отвозят детей в школу, а после занятий забирают их оттуда. Понятно, в школе, но и дома с ними говорят только по-английски. Миша, поев, тотчас садится за компьютер и большую часть времени проводит за этим занятием. Кроме того он увлекается теннисом и восточным боевым искусством — каратэ. Маша читает книги на английском языке, берет уроки пения и танцев, тоже увлечена теннисом, а еще конным спортом. Одним словом, они оба ведут насыщенную жизнь, характерную для детей обеспеченной американской семьи.
Тамара Евгеньевна, обычно не вмешивающаяся в жизнь молодых, как-то спросила Алекса и Соню, почему они дома совершенно не разговаривают с детьми по-русски. Соня промолчала. Алекс же, слегка нахмурясь, заметил:
— У них и так большая загрузка помимо школьных занятий. На русский язык просто не хватает времени. Да он им и не понадобится.
— Вы уверены? — спросила Тамара Евгеньевна.
— Абсолютно уверен,— сказал Алекс.— Они родились в Америке. И должны как можно успешней войти в американское общество. Им надо совершенно свободно говорить по-английски, глубоко овладеть им. Русский язык будет только отвлекать их внимание. Начнется путаница. Мне рассказывали, что даже праправнуки Льва Толстого, живя в Швеции, полностью утратили русский язык.
Соня потом призналась матери, что пыталась преодолеть нигилизм Алекса по отношению к русскому языку в его системе воспитания их детей. Но он неумолим. Как-то сказала ему, что очень хочется съездить с детьми в Россию… Несколько раз подступала к нему с этим. Он отмалчивался. В конце концов, отозвался, что не видит смысла в этой, как он выразился, затее. «Мама, я даже заметила ему,— говорила Соня,— что Россия страна великой гуманитарной культуры, и никогда в жизни не прощу себе, если мы отлучим своих детей от нее. Да и мы сами без нее будем, как засохшие деревья… Саша раньше не был таким и на Родине, и в первые годы нашего пребывания здесь. Он тогда не притворялся, я бы заметила… Просто он стал меняться, он меняется прямо на глазах». Тамара Евгеньевна вздохнула: «Какие надежды возлагал отец на Диму и тебя! Дима погиб. Дай Бог тебе не сломаться». Они помолчали. Соня добавила: «Я все больше не узнаю Сашу… Оттого горше, мама, что я люблю его».
Тамара Евгеньевна расстроилась от этого разговора с дочерью, долго не могла заснуть, все думала: «Есть люди, которых, век живи, не постичь. Как мне Саша понравился при первой встрече: надежный, открытый, жизнерадостный, казалось, сочувственный…» Сознание стало преломляться, ей приснился безумный сон: она встречает Костю, живого, здесь в Америке. Он ничуть не изменился. Смотрит серьезно на нее и не узнает. Она, волнуясь, говорит ему: «Костя, это я, Тамара!» Он не понимает ее и начинает бормотать какие-то, как ей кажется, несвязные английские слова, смысл которых она не может постичь. Ей становится не по себе, оттого что она не может прорваться в его внутренний мир, как не может прорваться к своим внукам. «Костя, Костя,— кричит она,— неужели мы потеряем внуков?» И просыпается от собственного крика. Какая реальность предстает перед ней: Миша знает по-русски несколько примитивных фраз: «Я хочу есть», «Спасибо», «Скоро в школу», с которыми обращается к ней, и самоуверенно больше ничего не желает знать. Другое дело, Маша: у нее явные гуманитарные наклонности. Надо постараться обучить ее русскому алфавиту. И приносить ей книги русских писателей. Может быть, так возникнет в ней тяга к великой литературе, к пока потустороннему родному слову. Начнет читать, а там, глядишь, и писать по-русски обучится. И тогда этот живой интерес пересилит отца, успокаивала себя Тамара Евгеньевна…
Когда справили Мише бар-мицву, отец на подаренные гостями деньги купил по желанию сына авиабилет ему, и они полетели вдвоем на две недели в Израиль, в туристическую поездку по стране давних предков Алекса.
Теперь пришла пора праздновать бат-мицву Маше: ей исполнилось 12 лет. Она усердно готовилась к этому. Целый год, каждую среду брала уроки разговора и письма на иврите, изучала соответствующие места из торы, училась ритуальному пению.
Бар-мицва для мальчиков и бат-мицва для девочек — акты раннего совершеннолетия, связанные с древнееврейскими религиозно-духовными традициями. В этих празднествах — испытаниях, как правило, принимают участие раввин и кантор. В бат-мицве у Маши кантором была молодая женщина. Маша прочитала на иврите предложенный ей отрывок из торы. И потом толковала его на английском языке.
Тамара Евгеньевна несколько дней помогала дочери готовить угощение для Машиных гостей. Разрезали по окружности на две равных части бейгель — хлебцы типа русских бубликов, но с меньшим отверстием по середине. И приготовляли разного рода сырные намазки, яичный и другие салаты, семгу, красную икру, шоколадную пасту… Запаслись легким красным сладким вином.
Машин праздник прошел успешно. Она была в приподнятом настроении и, когда родители спросили, что ей подарить на память об этом дне, сказала: «Собаку».
У них уже был Лабрадор Макс. Теперь в доме появилась еще одна собака: какого-то дымчато-серого окраса ирландский терьер Дикси. Ее взяли из питомника по Машиному выбору. Вскоре после этого, резвясь с Максом на холме, Дикси обнаружила двухметровую гремучую змею, гревшуюся на камне под солнцем. В таком случае Макс предпочетает лаять издали. А Дикси, увлекая его за собой, отважно бросилась на пресмыкающееся. Змея стала издавать предупредительно угрожающие звуки, похожие на электрические разряды. Но Дикси, не обращая на это внимание, напала на нее. И завязалась схватка. Собаки разодрали змею на куски. Но она успела дважды ужалить Дикси в голову, рядом с виском. Дикси радостно лаяла, верно, оттого, что спасла жизни своих близких от опасного существа. Через час-другой голова у Дикси сильно распухла. Собака была в тяжелом состоянии, стала скулить, моментами терять сознание. Алекс с Машей срочно повезли ее в ветеринарную клинику, и там ей впрыснули очень дорогую, сильно действующую противоядную вакцину. Шерсть вокруг следов от укусов выстригли и их прижгли. Через некоторое время Дикси пришла в себя.
Но через несколько дней история повторилась. Дикси, гуляя, обнаружила еще одну гремучую змею и бросилась на нее. На этот раз собаку с великим трудом выходили. Она чудом осталась жива. С тех пор ее в отличие от Макса не выпускают вольно гулять по холму. И выводят всегда на поводке. Она обитает в свободном состоянии только в доме. Маша еще больше полюбила свою Дикси, с ее выстриженными местами на морде и шрамами, за ее храбрость и самоотверженность. Собака чувствует это и любит бывать в Машиной комнате, лежать у ее ног.
Тамара Евгеньевна, наблюдая за внучкой, замечает у нее черты, схожие со своими, когда была в таком же возрасте. Особенно — чувствительность. Ее должен увлечь русский язык, надеется Тамара Евгеньевна. Она привезла Маше «Азбуку» и помогла освоить ее. Маша быстро научилась читать. Но зачастую не понимает смысл прочитанного и нередко неправильно ставит ударения в словах. Тамара Евгеньевна поправляет ее. И кратко объясняет смысл. Это самое сложное: внучка не знает русский язык, бабушка очень немного знает английский. Помогает русско-английский словарь. Сначала в дело шли тонкие книжки с незатейливыми стихами и простыми короткими рассказами. Потом бабушка дала Маше «Детство. Отрочество. Юность». Льва Толстого. Медленно стало двигаться чтение, постижение языка. Но постижение радостное. Вот они сидят в Машиной комнате. У ног девочки, закрыв глаза, растянулась Дикси. Маша читает вслух «Детство»: «…Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты жизни, я хоть мельком, мог видеть эту улыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно».
— Бабушка,— спрашивает Маша,— о чем здесь написано? Что такое «тяжелые минуты жизни»?.. Что есть — «горе»?.. Как понять — «улыбка прибавляет прелести лицу»?.. Улыбка, это — smile?..
8
Алекс Рашински не сразу узнал о новом увлечении дочери, а узнав, недовольно спросил ее по-английски, не помешает ли оно ее основным занятиям. «Нет, нет, наоборот! — по-русски ответила Маша.— Мне нравится русский язык, его звук мне — в радость. И он, не знаю, как сказать… Очень просторный!»
В последнее время Алекс стал дома раздражительным, нервозным. По всяким пустякам придирался к детям, что прежде не похоже было на него. Иной раз Соню обрывал на полуслове. Она жалела его. Как-то спросила:
— У тебя нелады на работе?
— С чего ты это взяла?
— Нервничаешь. Ты, наверное, устал? Может быть, взять короткий отпуск?
— Подумаю,— отозвался он.
* * *
Алекс позвонил с работы отцу:
— Папа, я должен с тобой доверительно поговорить.— И подчеркнул: — Наедине.
— А что случилось?
— При встрече расскажу. Заеду сегодня после работы.
Опять, наверное, по поводу финансовых дел, с тревогой и неудовольствием подумал Юрий Наумович.
Сын позвонил с дороги, и отец вышел ему навстречу. Стояла прохладная осенняя звездная ночь.
— Папа,— сразу же сказал Алекс,— я полюбил другую женщину.
— Она американка?
— Да, Сюзан. Мы работаем вместе. У нас общие интересы и стремления. И она прекрасна.
— Вы живете уже?
— Да. Я помолодел на пятнадцать лет. И не могу жить без нее.
— А как же Соня?
— Соня слишком ясна и уравновешена. Я начал увядать с ней, затухать как личность и как мужчина. Ты должен понять меня. Сюзан непредсказуема, своенравна. Ее каждый раз побеждать надо. Но побежденная, она отдается несказанно. С Сюзан я оживаю, она разжигает меня. Я с ней становлюсь, умнее, острее. Некоторые ее считают стервой: колючая, неподатливая… Но я понял, что вообще люблю таких.
— Стерва в изначальном смысле — падаль. А те, кто питаются ими, стервятники. Я не думал, что мой сын — стервятник.
— Сейчас другой смысл вкладывают в это слово. В Сюзан — захватывающее чувство жизни. Мне это близко. И, наверное, всегда было близко… Я сам не знал, кто я такой. Я хочу быть ощутимо живым, остро живым. Я только здесь почувствовал свои возможности в этом смысле. Хочу жить во всю полноту натуры, не укрощая себя.
— Саша, подожди делать решающий шаг. Не спеши уходить от жены, от своей семьи. Бурное пламя спадет. А, как говорят, хороший левак укрепляет брак. К тому же большинство американок плохие хозяйки, особенно, наверное, такие, как Сюзан. Готовя обед, водят пальцем по раскрытой книге рецептов и покупают в магазинах полуфабрикаты. Будете всегда бродить по ресторанам.
— Ну что ж, побродим сгоряча, а со временем наймем хозяйку-стряпуху. Особенно хороши в этом деле украинки.
— Опомнись, опомнись, сынок. Такая светловолосая, ясноглазая Сонюшка — Русь-матушка! Основа крепкой семьи. У тебя семья, как цветущий сад. А ты хочешь его вырубить одним махом!
— Я не вырубаю. Я им квартиру сниму, буду помогать. Дети, если захотят, смогут в дальнейшем две недели в месяц жить у меня.
— О чем ты говоришь! Подумай только, Соня прилетела на твой настоятельный зов из далекой другой страны. В тебе нет Бога.
— Я не в силах пожертвовать этой своей любовью.
Так они расстались, каждый при своем. Когда Юрий Наумович передал их разговор Алле Викторовне, она спросила: «Он всегда был таким или только сейчас оподлился?»
* * *
В этот воскресный день Алекс и Соня были одни в своем доме на холме. Дети, ничего не подозревая, придавались своим любимым играм: Майкл борьбе в спортивном зале, а Маша теннису на теннисном корте.
Алекс занимался деловыми бумагами в своем кабинете. А Соня с утра тревожилась, беспокоилась, не находила себе места, предчувствуя приближение какого-то непредсказуемого разговора. Автоматически занималась домашним хозяйством. В доме витала неспокойная тишина. Она обернулась, услышав шаги мужа. «Я должен с тобой поговорить»,— сказал он. Она вопрошающе посмотрела на него… «Соня, я полюбил другую женщину,— не глядя в глаза жене, промолвил он.— Я тебе с детьми сниму подходящую квартиру в городе, где скажешь, и буду помогать вам». Жизнь в одно мгновение перевернулась. Лицо Софьи сделалось белым, губы задрожали. Она не заплакала, ничего не сказала. Безмолвная скорбь охватила ее душу.
