ВЛАДИМИР ХАНАН. Как писать рассказы. Вверх по лестнице, ведущей на подоконник
КАК ПИСАТЬ РАССКАЗЫ
Ясная, солнечная погода, установившаяся после целой недели дождей, не звала, а прямо-таки тащила на улицу. Но Марк твёрдо сказал себе: «Нет! Нефиг! Сидеть дома и писать! Профи ты или не профи? Если профи – сиди и дописывай рассказ». А рассказ… А рассказ – не шёл. То есть, он нормально, даже довольно резво начался, пошёл, даже слегка пробежался, и вдруг – стоп! Ни туда ни сюда. Его главный герой, молодой человек двадцати пяти примерно лет, с неплохо обрисованным характером, парень, как говорится, что надо, уже занёс ногу на ступеньку лестницы, ведущей на третий этаж к двери любимой… и вот на этом месте (конец четвёртой страницы) прочно застрял, явно не зная, что делать дальше. Собственно, не знал этого автор рассказа Марк. «Значит, поднимаемся, — думал он за себя и за героя, — звоним… А что потом? Достаём из сумки торт (гм… примитивненько). Лучше – освобождаем от целлофана букет цветов. Затем – дверь открывается, она – в лёгком, уже полурасстёгнутом халатике бросается ему на шею, они срывают друг с друга одежду, страстный секс (ещё в прихожей? Нет, плохо. Лучше в комнате, на ковре или на диване, в крайнем случае в ванной…) Или так: она (красавица, фигурка как у модели, при этом умница, один недостаток – стерва) в строгом платье, застёгнутом на все пуговицы, бросает небрежно: «А… это ты… Прости, не ждала». И тут окончательно – стоп! Ни туда и ни сюда.
Слава Богу, у одного замечательного писателя Марк вычитал и взял на вооружение отличный метод писания рассказов. «Не идёт один, — наставлял мэтр, — бросайте его и беритесь за другой. Если этот, первый, начат хорошо, он сам начнёт – спустя какое-то время – на себя работать. Ты, можно сказать, бросил семя – и если оно живое, то прорастёт и обязательно даст тебе знать, что рассказ готов к продолжению». Метод верный, Марк уже проверял. Поэтому он откладывает начатую стопку (всего-то четыре листка) и придвигает к себе другую, тоже уже испачканную каким-то количеством знаков. В этом – также недавно начатом рассказе – ситуация не выглядит сложной. Герою сорок семь лет, зрелый учёный, преподаватель технического ВУЗа. Жене – тридцать восемь, симпатичная, не утратившая привлекательности блондинка, внешне серьёзная, как и подобает супруге человека науки. Однако внимательный (например, умного читателя) взгляд замечает в ней некоторые «подпочвенные» процессы, которые, конечно же, должны в своё время выйти на поверхность. Женщина, короче, неоднозначная и способная… на что? При этом, как выясняется на седьмой странице, у её мужа (семья, заметим, со стороны кажется и считается образцовой) как-то так внезапно, можно сказать – случайно, заводится некая студентка из провинции… где, знаете, временами ещё всплывают эдакие самородки типа воплощённой невинности с глазами-озёрами, в которых всё чаще начинает отражаться молодой и, само собой, перспективный препод. В связи с этим наш герой метается, волнуется, комплексует (главный комплекс – вина перед женой). И метается до тех пор, пока, протерев очки, не обнаруживает, что его благоверная (верная? – да, конечно же, верная!) уже далеко не вчера пала в объятья мерзкого богемистого типа – из тех, которых наш герой не переносил на дух за нарочито небрежный вид, нахальный смех и громкие рассуждения о Пикассо (ударение на втором слоге). Руку (откуда только такие берутся?) подаёт, не глядя, и всем, без различия пола и возраста, говорит «Зая». И вот с таким жена… (О-о-о… Сука!) Как выяснилось при сразу последующем разбирательстве, она, конечно, не хотела… «Нет, нет, даже представить себе не могла, знаешь, это было так… Я даже не понимаю…»
А теперь ненадолго возвратимся к первому рассказу, который, пережив какое-то время растерянности, начал потихоньку шевелиться, испускать флюиды, даже как будто попискивать: «Где ты, автор? Куда пропал? Мы уже готовы…» Героиня за дверью – хороша, очаровательна, воздушна, но, как уже было сказано, стервозна – начинает застёгивать пуговки на строгом платье (халат уже решительно отброшен), в котором готовится открыть дверь. В свою очередь, он – молодой, горячий – преодолев все отделявшие его от заветной двери ступени и поразмыслив (о чём? – додумать), выкидывает торт в окно, цветы в урну, сплёвывает на коврик, об который только что вытирал ноги, разворачивается и решительно спускается вниз. Короче, действие рассказа начинает активно развиваться. Писатель же, в данном случае Марк, подправив кое-что во втором рассказе, где маститый учёный не удерживается на линии интеллигентного поведения и отвешивает своей благоверной (верной? – нет, неверной!) плюху, которую та принимает с виноватым лицом не до конца эмансипированной русской женщины, с лёгким сердцем возвращается к своему молодому герою, который выходит из вышеописанного подъезда и, насвистывая, идёт в сторону дома приятеля, к которому собирался зайти с той, что до сих пор за так и не открывшейся дверью застёгивает и расстёгивает пуговицы своего платья. По дороге он захватывает бутылку водки а также бутылку шампанского на случай присутствия дамского контингента. И действительно, у приятеля как раз в это время гостит сестра-студентка, приехавшая в их город из провинции. Вся такая тонкая, воздушная, с синими глазами-озёрами. Между молодыми людьми тут же проскакивает электрическая искра, вспыхивает любовь и так далее и тому подобное (современный рассказ вовсе не обязан доводить своих героев до ЗАГСа).
Итак, метод мэтра оправдал себя на все сто: не считая одинокой девушки, слишком долго выбиравшей между строгим платьем и домашним халатиком (не забудем, кстати, о её стервозности), у остальных всё складывается наилучшим образом. И оба рассказа (во втором супруги преодолели свои разногласия и помирились) заканчиваются любимым читателями хэппи эндом.
После которого уже можно спокойно идти гулять.
ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ, ВЕДУЩЕЙ НА ПОДОКОННИК
Эти две фотографии на газетной странице сразу обращали на себя внимание. Симпатичная девушка и пожилая женщина запущенного, мягко говоря, вида, объединённые явным, хотя и не бросающимся в глаза сходством. Подметив его, я заинтересовался текстом. Статья была об известном русском писателе, сравнительно недавно умершим и ныне – дружными усилиями «соратников» и друзей – превращаемом в икону. С этим писателем, действительно очень талантливым, я был недолгое время знаком. Когда-то мы жили в одном городе, даже недалеко друг от друга, хотя познакомились на другом конце земли. Рассказ был не столько о нём, сколько об его окружении, друзьях и знакомых, в данном случае, о женщине, изображённой на снимках. Прочитав ещё несколько строк, я понял, что тоже её знал. Знал, впрочем, мало, даже можно сказать, не знал, а разве что был представлен, и виделся с ней всего несколько раз. Это всегда бывало на днях рождения моих приятелей – ленинградских «левых», как тогда говорилось, художников-неформалов. На дни рождения она приходила с мужем, директором крупного, а если точнее, крупнейшего ленинградского музея. Его интерес к художникам был, таким образом, частью его профессии, он свёл знакомство со многими из них и даже покупал, вернее, его музей покупал у них картины. На самом деле всё было не так просто. Мои друзья художники, из которых кое-кто приобрёл ныне международную известность, в то время властями воспринимались в лучшем случае как бездарные мазилы, а в худшем, более типичном, как враги народа и строящегося этим народом социализма. Директор музея, покупающий работы художников такого рода, проявлял, помимо художественного вкуса, и незаурядное мужество, ибо серьёзнейшим образом рисковал своей непыльной, хорошо оплачиваемой и более чем престижной должностью. Само его присутствие в этом кресле было, разумеется, недоразумением, которое вскоре было исправлено: из музея его попросили. Это был, несомненно, порядочный человек, а если учесть, что он был к тому же очень хорош собой, то у любого прозорливца – случись таковой в нашей компании — были бы все основания для вердикта: «не жилец!» И действительно, он умер скоропостижно – молодым. С женой они составляли красивую пару. Ирина была роскошной женщиной с роскошной (а не красивой, пышной или что-нибудь в этом роде) грудью, роскошными плечами, я уверен, что все остальные части её тела, которые было позволено видеть и осязать не слишком малочисленным, как кажется, счастливцам, были также, несомненно, роскошны. Пол – вот что было в ней главное. Следовало бы даже сказать – мощь пола. Это была женщина-крепость, но крепость, не сдававшаяся на милость победителя, а милостиво позволявшая себя завоевать, оставаясь при этом – что ни у кого из окружающих не вызывало сомнения – истинным победителем. Её муж был, как я уже говорил, красив и интеллигентен. И вот это «и интеллигентен», как и любое другое дополнение через «и»: «Красив и мужествен», «Красив и благороден», «Красив и что угодно ещё…», делало разницу между ними существенной. Он был «что-то и что-то», она была вся – одно. Его внешняя красивость, как, впрочем, и все остальные характеристики, оставались его личными обстоятельствами, тогда как её роскошность являлась обстоятельством – не побоюсь этого слова – ОБЩЕСТВЕННЫМ. «Res, — так сказать, — publika» – да простят мне читатели подобную вольность!
После смерти её мужа – а мысль о том, что её измены эту смерть приблизили, бывала назойливой – я не раз думал, что ему, как НОМИНАЛЬНОМУ правителю этой республики, следовало бы относиться к ней, как, скажем, к статуе Кановы, мимо которой он регулярно проходил, инспектируя своё хозяйство, да и притяжательным местоимением «моя» в тот же адрес надлежало пользоваться лишь в таком, АДМИНИСТРАТИВНОМ по внутреннему содержанию, смысле. Предполагаю, что чего-то в этом роде он не мог не понимать.
Художники, на днях рождения которых я встречал эту пару, писали в разной манере. Группа была пёстрой по составу – и национальному (русские, еврей, армянин, украинец), и возрастному – и объединялась по каким-то иным, не эстетическим, признакам. Остряки (в компании считали: завистники) из коллег называли их «ГРУППА ДОЛЛАР» за умение находить и устанавливать связи с дипломатами и корреспондентами западных стран, среди которых их картины пользовались успехом и спросом. Однако, время шло, маразм крепчал, застой расползался (можно и наоборот: застой крепчал, маразм расползался), всё вокруг затягивало плесенью, эйфория молодости, дружб и объединений куда-то отступала, все рассаживались по своим конурам, кто-то уходил в бизнес (живописный, в том числе), некоторые уезжали. В общем, последние десять лет героиню моего рассказа я не встречал. Статья в израильской газете заставила меня о ней вспомнить.
В те два-три года, когда мне случалось видеть Ирину, ей было где-то под сорок. На одном из газетных снимков ей двадцать с небольшим. Довольно симпатичная (однако, ничего особенного) молодая женщина и короткой стрижкой и смелым, как бы нечто обещающим, взглядом, — мало, к слову сказать, похожая на ту красотку, которую я знал. Её взгляд обещал определённо, пожалуй, только одно: эта женщина будет жить так, как захочет она сама, её судьбой никто другой распоряжаться не будет. Со второй фотографии, сделанной недавно, месяц-два назад, на нас смотрит почти старуха в зетёрханной, пятого срока свежести, шубе, с явно не вчера (и не позавчера) мытой головой, и лицом, специфические морщины и улыбка которого недвусмысленно свидетельствуют об отсутствии сколько-нибудь комфортабельного жилья и слабости к алкоголю. Короче говоря, тип ленинградской (теперь петербургской), ещё окончательно не опустившейся, бомжихи. Вот так. Конечно, я испытал что-то вроде шока. «Боже мой! – подумал я самыми банальными на свете словами, — что жизнь делает с людьми!», хотя немалый опыт пожившего человека рекомендует эту горькую эмоцию формулировать прямо противоположным образом: «Что люди делают со своей жизнью!»
Думаю, что именно этой реакции ожидал, даже можно сказать – вызывал – автор статьи, поместив рядом две эти фотографии. Я продолжал всматриваться. Первый снимок был сделан за много лет до нашего знакомства, второй – через много лет после нашей последней встречи. Таким образом, в каком-то смысле я оказался как бы связующим звеном между ними – и, может быть, поэтому сумел кое-что понять. Нет, не вышел у автора статьи контраст, который был им задуман. Вопреки его (так я предполагаю) воле изображения героини не спорят между собой, не противостоят друг другу. На обоих снимках ясно виден один психологический тип, один характер. И даже клюке в руке у старухи, долженствующей символизировать как бы неотменямость, окончательность падения, её роль явно не удаётся.
Нашу героиню автор нашёл у ограды Владимирского собора, где она, в ряду ей подобных, продавала с ящика, служившего прилавком, какие-то никому не нужные, Бог знает где подобранные, вещи. Дальше следовал набор – в случае мужского варианта мы сказали бы «джентльменский» – типичных бомжовских приёмов: просьба покормить (два дня не ела), купить сигарет, «одолжить», естественно, без отдачи, необременительную для автора сумму. В процессе кормления автор узнаёт о нынешних обстоятельствах собеседницы: выгнанная из собственной квартиры сыном, она ночует на подоконнике в чужом доме, где её обижают отвязанные подростки и иногда подкармливают горячим сердобольные жильцы. И уже после этого разговор переходит к главному, незримо присутствующему, герою – покойному писателю. Во время чтения я испытывал разные, не интересные читателю, чувства. Могу только сказать, что среди них не было ни отвращения, ни – и это более странно – жалости. Довольно быстро я сообразил, в чём дело: оно было в тоне героини очерка, точнее, в его внутреннем наполнении. В просьбах: накормить, сигареты, деньги – не было униженности, в рассказе о квартире и подоконнике – не было жалости к себе, а, стало быть, и желания вызвать её у других. Не менее интересно и то, как она рассказывала о своих отношениях с писателем. Вот уж где развернулись бы (и, знаю, разворачиваются) девять из десяти мужиков, особенно, в сходном с её положении: «Эх, бывало, мы с Серёгой!.. А потом он – вон куда, а я – эх…» и тому подобное. Ирина рассказывала о нём, как о равном, причём, равном не только тогда, но и сейчас. Я не знаю, как её собеседнику, но мне было понятно, что она вовсе не считает, что разошедшиеся их дороги пошли – его вверх, а её вниз, нет: они пошли в разные, верно, но равноценные стороны. Такое отношение к жизни невозможно подделать, как невозможно подделать настоящий аристократизм. В общем, из контекста беседы читателю становится понятно, что, каким бы ни выглядело положение нашей героини в чужих глазах, ею оно осознано и принято. А вот уж каким образом эта немолодая и, наверняка, больная женщина ухитрилась в подобных условиях сохранить настоящее, непоказное достоинство – да ещё в стране, где его днём с огнём не сыщешь и у самых благополучных её соотечественников – её личная тайна.
Как ни странно, я без труда представляю себе её, бывшую повелительницу и королеву, у ограды Владимирского собора на Петроградской стороне торгующей каким-то, найденным на помойках, барахлом, стоящую за ящиком-прилавком, опираясь на самодельную клюку. Так же, без труда, я могу представить себе принца из новорусской сказки, пленившегося ею – и вот уже бережно усаживающего предмет своей любви в шикарный мерседес, чтобы навсегда увезти в свой новорусский – за тридевять земель – замок.
В конце концов я и сам, если накоплю достаточно денег, а она дождётся меня у соборной ограды, уведу её от её паскудного прилавка (скупив оптом весь «товар»), приглашу в какое-нибудь приличное кафе, подходящее моим капиталам и её гардеробу, накормлю, напою, куплю сигарет и подарю скромную, однако, не пустяшную сумму. Я объясню ей, что это не милостыня, а знак благодарности за то, что она напомнила мне об очень важной вещи: что достоинство человек должен сохранять в любых обстоятельствах. И хотя я знаю об этом давно, каждое напоминание, в моих глазах многого стоит.
Я смотрю на две фотографии на газетной полосе и мне кажется, что я слышу или, может быть, угадываю их диалог.
«Представь себе, — говорит молодая женщина своей визави, — у меня нет к тебе никаких претензий. Даже за эти морщины, эту шубу, я помню её только что купленной… и эту клюку. Конечно, я пока ещё мало понимаю в жизни, но мне кажется, что во мне есть серьёзная готовность принять любой, в том числе и этот, вариант судьбы. Потому что жизнь и проще и сложней, чем мы думаем в молодости…»
«Вот и ладушки, — отвечает вторая, — нам ли с тобой считаться: ни ты меня, ни я тебя на самом деле ни в чём не обманули… Так что у меня к тебе претензий тоже нет – ни за то, как ты жила, ни за то, где я оказалась. Жизнь – она ведь важна вся, целиком… Поэтому я не считаю нашу с тобой неудавшейся. А уж когда я перед сном выпиваю свою «маленькую», тогда и вовсе…»
Когда-то у Германа Гессе я прочитал и выписал к себе в тетрадку мысль, что человек постигает жизнь одним из двух способов: праведник – идя путём праведности, а грешник – идя путём греха. Главное для человека – говорит писатель – не праведность, а чёткое осознанье того, какой из этих путей твой, чтобы идти именно им, не путая его с другими.
Точно слов я не помню, но смысл тот.
Владимир Ханан (Ханан Иосифович Бабинский), поэт, прозаик, драматург, представитель так называемого «питерского андеграунда». Родился 9 мая 1945 года в Ереване. Кроме семи детских лет, проведённых в маленьком волжском городке Угличе, всю жизнь до репатриации в Израиль (1996) прожил в Санкт-Петербурге и Царском Селе. По образованию историк (Лен.Гор.Университет). Работал слесарем, лаборантом, сторожем, оператором котельной. Печатался в СССР («самиздат» до перестройки), в США, Англии, Франции, ФРГ, Австрии, Литве, Израиле и т.д.
