ВАДИМ СМОЛЯК. В стране Оз

***
В темную чащу поздней порой приду,
Буду метаться в ужасе мелкой рысью.
Все потому что тот, кто сидит в пруду,
Не отвечает, как ты ему ни лыбься.

Много не надо, лишь головы кивок,
Пусть подмигнет, приветливо дернет веком…
Тот, кто сидит в пруду — человеку волк,
Хоть номинально числится человеком.

Так и мотаю, точно отсидку, страх,
Видя засаду в каждом лесном движенье,
Но из всего, что чудится мне в кустах,
Нет ничего ужаснее отраженья.

Жизнь — это как мелодия, но без нот.
Может быть, в ритме марша, а может, вальса.
Ночью мне снилось, будто бы я енот.
Я выходил на берег и улыбался.

***

Город в небе увяз, отсырел и обмяк.
Скрылась с глаз куполов позолота.
Эта светобоязнь и сезонный столбняк
Из-за Лота у нас, из-за Лота.

И подобно меняющей кожу змее,
Обдирающей морду о гравий,
Он по ящикам прячет прохожих, зане
Избавляется город от парий.

Слышишь топот коня-ледяные бока?
Это в поисках быстрой поживы
Бледный всадник летит Апока… А пока
Мы по чистой случайности живы.

Запасайся билетами в класс «эконом»,
Добивай поскорее съестное.
Это блеянье в такт, этот лай за окном
Из-за Ноя у нас, из-за Ноя.

***
Делили хлеб.
Не резали. Ломали.
Над каждой крошкой жадно не тряслись,
И воробьи, пригретые домами,
С высоких крыш мигрировали вниз.

Ломали хлеб не поровну, как выйдет.
Дарили щедро детям и бомжам,
И вечер был Обводен и обыден,
А хлеб тогда еще не дорожал.

Ломали хлеб и ели раньше срока,
И не могли насытиться никак,
Покуда в прах поджаристая корка
Не рассыпалась в трепетных руках.

Как сотни лет до нас его ломали
И после нас дай бог его ломать,
Ломали хлеб и думали едва ли,
Что наступает время голодать.

***

На АЗС в неоновых лучах
Заходит гость, высок и худощав,
И, подойдя к залапанной витрине,
Он говорит сидящим при свечах
Двум продавщицам — Анне и Марине:

— Я Пастернак. Какой у вас дубак!
Налейте мне скорее полный бак.
Я должен срочно ехать восвояси.
Искусства нет, кругом один кабак.
Я обречен, как ронин Кобаяси.

Чем дальше в лес, тем все мерзее здесь.
Здесь никогда никто не даст нам днесь,
Но за пустяк замучают счетами.
Там у колонки серый «Мерседес»…
— Вы Пастернак?
А мы вас не читали.

— О, череда фатальных неудач!
Ну, как же так? Февраль, чернила, плач
У каждой дуры с котиками в ленте!
Я заплачу, скажите мне, how much,
И полный бак, пожалуйста, налейте!

В ответ он слышит вежливый отказ.
— Бензина нет, но можем брызнуть газ, —
Сказала Анна, пухнущая с пива.
— Вглядись, Марина, в профиль и анфас.
Ведь он наивно косит под Шекспира.

В небесный бак вливается рассвет.
Бряцает цепь, скрипит велосипед,
Переживая бремя человека.
По облакам взбирается Поэт
В безбрежный рай Серебряного века.

***
Под каблуком опавший желудь,
По швам трещит его броня.
А ведь его здесь не должно быть,
Как не должно быть и меня.
Мы оба странники юдоли —
Я острый меч, он хрупкий щит,
И потому согласно роли
Я наступаю, он трещит.
А после перевоплощенья
Ударит колокол по ком?
Меня, должно быть, как печенье,
Раздавит желудь каблуком.

***

Эта женщина чуяла драгоценные камни.
Ковыряясь в водопроводном кране,
Она восклицала: «Ах, гад!»
И доставала агат.
Заходили сантехник со слесарем
и обещали: они замнут.
Но пока его надвое резали,
Женщина извлекла изумруд.
А когда бригада дорожных рабочих
в полдень совершала намаз,
Эта женщина (откуда только она взялась?)
обнаружила на обочине
средних размеров алмаз.
Факт не зафиксирован и не изучен,
Но был единичный случай,
который попал в эфир:
Прямо во время путча
Женщина из микрофона
телеведущего
Зубами вытащила сапфир.
И ни тени смущения,
будто происходящее — данность.
Заметив подпольное обогащение,
за дамой стала охотиться госбезопасность.
В то время, как золото добывают лыжники,
и в поте лица заколачивает балет,
всё населенье тягает булыжники.
А эта женщина нет!
Организовали прослушку,
сделали ФГДС и УЗИ.
Жучок пристроили в левое ушко
вместо сережки:
«Вернем, не бзди!»
Ежечасно мерили
пульс,
А камни исчезли — нуль-с.
Поглядели опера́ на нули
да и плю ну ли.

Выходит женщина на Литейный,
Кругом тщета, холодина, темень,
тоска асфальта, оскал оград.
Шагают люди — глаза коровьи,
висит луна, налитая кровью,
словно большой гранат.

***
Вот девчонка Дороти, та же Элли.
Как ее желали и как жалели!
По дороге желтого кирпича
Шла она к волшебнику, трепеща.
Подойти потрогать ее нельзя, но
Если ты летучая обезьяна,
Налетай и тискай, тащи в обоз.
Обезьяна — важная птица в Оз.

Заходила к Урфину выпить джуса.
Кто такой, откуда, какого жуза?
Притулился с филином у перил.
Как пилил он лихо, ох, как пилил!
Во дворе валялись сандал и ясень.
Собирал солдата он из балясин.
Генерал командовал, строг и ал.
Как строгал он грамотно, как строгал!

Говорил Страшила ей: «Между нами,
Лучше жить со вшивыми жевунами,
Чем искать загадочный изумруд.
Все равно когда-нибудь все умрут.
Наша жизнь — орлянка, бура да сека.
Продадим Железного Дровосека.
Льва заморим голодом — бох за нас.
Пропадай он пропадом, твой Канзас!»

Растворилась родина, как Бастинда.
Элли, та же Дороти, как не стыдно
Замочить за детские башмачки?
Так у нас не делают девачки.

***

У Розы,
к которой никто не липнет
из-за острых, как спицы, углов,
был Карл
по фамилии
Либкнехт.

У Никулина — Вицин и Моргунов.

У Карацупы
была собака
всего за тарелку супа
из лошадиных останков
соленых и вяленых.

У Остапа
был Воробьянинов.

У бубновой дамы —
пиковый валет,
у конфорки — спичка,
у вилки — розетка.
А у меня лично
никого нет,
с кем я мог бы пойти в разведку.

***
Известно только про рай и ад, но
Довольно разного там, за смертью.
Я встретил женщину – Ариадну,
В ларьке вокзальном торговку шерстью.

Я был с утра как всегда набычен
Из-за отсутствия винной тары,
Она поведала мне о бывшем.
Она звала его Минотавром.

Когда их брак стал уже непрочен
(ведь так случается в семьях наших),
Супруг мычал, что рассержен очень,
Бодался, точно смешной барашек.

Она решила: чем маять горе,
В ангоре ночи скрывать соитья,
Среди приезжих нанять героя,
Снабдив его путеводной нитью.

А после, пятна стирая пряжей,
Рога ножовкой деля на части,
Она в подвале стенала: «Я же
Хотела просто немного счастья…»

***
Когда жена уедет с Якиным
В машине студии «Мосфильм»,
Я стану пить вино со всякими
И называть ее Эсфирь.

Я полюблю ночные бдения
И в непроглядной темноте
Начну ловить руками тени я
И жечь на газовой плите.

Прощу испорченные чоботы,
Забуду наглое вранье,
Заменят шорохи и шепоты
Мне голос ласковый ее.

Минуя прелести и хитрости
Соседки снизу Розы К.,
Я буду ждать, как божьей милости,
Междугороднего звонка.

Когда жена, собрав котомочку,
Уедет с Якиным на юг,
Я покурю на кухне в форточку,
Накину лямочку на крюк,

Смастырю кожаную пе́тельку,
Размер сверяя с головой…
Я опровергну арифметику
И разделю себя на ноль.

***
Она пришла ко мне под градусом.
Уткнувшись взглядом в «Хуавей»,
Она сказала мне: «Возрадуйся!»
И я возрадовался ей.

Мы ели палтуса и сибаса,
Цедили терпкое вино,
И, как судьбе я ни противился,
Соединились с ней в одно.

Заполыхало пламя адово,
Зарделись дерзкие сердца.
Пылала алая помада на
Сковороде ее лица.

О, пробужденье — тема вечная!
Холодной бледностью чела
Она была очеловечена,
Но хуавее, чем вчера.
***
Ни зараза, ни угроза,
Ни удар исподтишка
Не отнимут у Мороза —
Всех подарков из мешка.

Он идет от дома к дому,
Пробирается едва,
Чтоб поэтам дать по тому,
А прозаикам по два.

С каждым часом на вершок
Уменьшается мешок.
Вьется по полю поземка,
Как стиральный порошок.

Дед Мороз поднажимает,
Утирая пот с лица,
А писатели желают,
Всё желают и желают,
Всё желают и желают
Издаваться без конца.