ВЛАДИМИР ХАНАН. Моё открытие и закрытие Америки
В Америке я побывал два раза – в 1990-м и 2004-м годах. В 90-м я был ещё «руссо туристо», приехавший в гости по приглашению троюродной сестры, бывшей виленчанки и пробыл там три месяца. Должен сразу сказать, что Америка – моя первая заграница, меня не потрясла. Конечно, Нью-Йорк громадный город, но и я приехал не из Торжка, а из Ленинграда и ещё, может быть, я был подготовлен разговорами побывавших, книгами и кинофильмами. Помню ходивший тогда анекдот. У американца спрашивают: когда у вас появляется первая клубника? (Продукт сезонный и, подобно огурцам, помидорам и многому другому, появлялась у нас только в сезон) Американец отвечает: в 8 часов утра. Так что увиденная в овощном магазине клубника меня не удивила. Должен, однако, признаться, что свежая черника на январском прилавке всё же произвела впечатление, ибо в отличие от космополитки клубнике была для меня крепко связана с летом и русским лесом. В 90-м году я был молод и бодр, а главное, не утратил любопытства, от которого сегодня ничего или почти ничего не осталось. Тогда же я обошёл Нью-Йорк пешком, забредая в места, которые местные характеризовали, как опасные. Больше всего переживали мои родственники. – Получишь по голове, — говорили они, — полежишь в больнице, выйдешь, а мы из-за твоего лечения по миру пойдём. О страховке, с которой мы с женой сегодня выезжаем из Израиля, в России, по-моему, даже не слышали. Гуляя по Нью-Йорку, я думал, что в этом муравейнике нет шанса встретить случайного знакомого. И вдруг – неожиданно — в центре Манхэттена ко мне подошёл незнакомый человек и спросил: «Вы поэт Владимир Ханан?» Ещё месяц после этой встречи я говорил словами Фомы Опискина «Я знаю Америку и Америка меня знает»
Если быть более точным в Штаты я приехал не в 90-м, а 27-го декабря 1989-го Так что новый -90-ый – год я встречал в Нью-Йорке у Кости Кузьминского. Хозяин дома был единственным, кого я знал, но атмосфера была тёплая и я быстро перезнакомился со всеми. Особенно приятным было знакомство с «человеком-легендой» художником Олегом Соханевичем, которого я знал заочно по песне Хвоста (А. Хвостенко) «Восхваление Олега Соханевича», которую всем рекомендую. Ещё через несколько дней меня пригласили на встречу Нового года, которую традиционно устраивал для Нью-Йоркской богемы один армянский художник (каюсь, забыл его имя) Именно там я ухитрился не узнать звезду советского кино, чем, кажется, серьёзно её обидел. Отвлекшись в сторону, сообщу, что никогда не испытывал особого интереса к знаменитостям, однако, сегодня, читая и печатаясь в Фейсбуке, обнаружил, что знаком с немалым их числом. Не буду упоминать знаменитостей российских, ставших таковыми в последнее время – по-настоящему, с настоящими тогдашними знаменитостями меня познакомила Америка. Нельзя не начать с Иосифа Бродского, у которого я побывал дома на Мортон-стрит, беседу с которым запомнил благодаря нескольким его репликам (так получилось, что от смущения в основном говорил я, а он слушал) и заключительному резюме (разговор шёл главным образом о России): «Если там всё так, как вы рассказываете – пора съябывать» Конечно, нельзя обойти Довлатова, который несправедливо и обидно упомянул меня в одном из своих текстов, испортив мне настроение на пару дней, что я ему позже простил по понятной причине. Хотя это и не очень к месту – просто не могу удержаться и не привести две строчки Иннокентия Анненского, неизменно приводящие меня в восторг: «О, дайте вечность мне, – и вечность я отдам за равнодушие к обидам и годам» Там же, в Нью-Йорке я познакомился, точнее, меня представили, Анатолию Найману, который, судя по его гордому виду, забыл моё имя ровно через минуту. С Игорем Ефимовым, который не проявил интереса к моей книге (рукописи) «История России в свете религиозного опыта», с не известным мне прежде поэтом Шраером-Петровым, попросившим меня передать подборку его стихов в Ленинградскую Публичную библиотеку, что я аккуратно исполнил. В литературном клубе Каролинского Университета (про который Довлатов сказал: Что вы, Володя, приличные люди туда не ходят) я встретил когда-то знаменитого советского поэта Урина, которого похоронил лет двадцать назад. Поскольку подобный случай был не единственный, мне в голову пришла мысль, что Америку можно рассматривать, как своеобразный «тот свет». Тогда же я повстречался с Владимиром Соловьёвым, которого знал в Ленинграде как литературного критика, в Америке превратившегося в политолога, с его женой и соавтором Еленой Клепиковой. С удовольствием вспоминаю визит к Александру Янову, в то время слывшим в России главным русофобом и которому в заключение нашей беседы я сказал: «Да какой же Вы русофоб!? Вы же настоящий русофил!» Сейчас, встречая в Фейсбуке его статьи, я вижу, что его русофильство несколько поблекло, но русофобии по-прежнему нет и следа. Не могу не упомянуть один приятный момент. Придя к нему в холодном и ветреном январе довольно легко одетым, я ушёл в накинутом его женой мне на плечи кожаном пальто с воротником из ламы, продав которое по возвращению на родину, я месяца четыре жил с семьёй, не считая копейки. Ещё были встречи с русскими художниками, частью такими же, как я, гостями, частью уже американцами, со знаменитой актрисой, которую не узнал на новогодней вечеринке, о чём уже писал, не столько по причине близкого знакомства с не известной мне дотоле водкой Абсолют, сколько по естественной для гостя растерянности. Можно ещё упомянуть Шемякина, публикации в лос-анжелесской «Панораме» и нью-йоркском «Новом русском слове», где меня обхамили (новое слово оказалось до боли знакомым), напечатав мои стихи в чудовищно искажённом виде и даже не извинившись.
Не знаю, как сейчас, всё-таки с моего первого приезда прошло тридцать лет, но тогда российская, мягко говоря, необязательность и в Америке оставалась на прежнем уровне. Одна дама, в какой-то нью-йоркской местности заведовавшая культурой, пообещала мне творческий вечер, а вместо этого подсунула меня местному ЛИТО, в котором я не только должен был читать, но и выслушивать обсуждение своих текстов. Больше всего мне запомнилось мнение одной девушки, представленную мне как литературный критик, которая заявила мне, что мои стихи, написанные в стиле школы Мандельштама-Товстоногова, кажутся ей устаревшими. Неожиданный поэтический тандем сразил меня настолько, что я потерял дар речи, который вернулся ко мне только тогда, когда милая девушка попросила меня продать ей мою книгу. В общем, ЛИТО как ЛИТО. Интересно, что в американском ЛИТО, точно так же, как в ленинградских, наличествовала обязательная старушка, пишущая сатирические стихи. В Ленинграде это были инвективы против длинных волос у мужчин и коротких юбок у женщин, здесь целью служила местная меркантильность. До сих пор в моей голове звучат чеканные строки: «Их запросы неизменны – мани, мани, маникенны!» С целью усилить пафос я предложил ей рифму «охуенны», но моё предложение было с негодованием отвергнуто. С куда большим удовольствием я вспоминаю телефонный разговор с Вагричем Бахчаняном, который, оказывается, проиллюстрировал мой текст в журнале «Время и мы», о чём я до нашего разговора не знал. После первых же слов я понял, что Бахчанян простужен и предложил перенести разговор на другое время. — Ну что вы, Володя, сказал Вагрич, давайте продолжим. Здесь же поговорить не с кем. По всей видимости, у него были основания для этой фразы, я, по крайней мере, слышал её не раз. Однажды я ехал на метро в Нью-Джерзи (американцы именно так произносят название этого штата) в гости к ленинградскому художнику Борису Дышленко, который удачно устроился в Америке, где одна галерея покупала его работы. В этот раз с поездом что-то случилось, пассажиром пришлось его покинуть и продолжить путь на автобусе. По-видимому, обнаружив на моём лице признаки растерянности, соседка по вагону пригласила меня к себе домой, который оказался рядом. Я принял предложение и с удовольствием провёл пару часов за кофе и разговорами. Мир, как известно, тесен, и даже на дороге в Нью-Джерзи мы нашли общих знакомых. Гостеприимную женщину звали Нина Алловерт, и несколько лет спустя я был свидетелем того, как в России её встречали, как позже английскую королеву. Знай я это тогда, я попросил бы письменное свидетельство о встрече.
Приехав в Нью-Йорк через четырнадцать лет, уже из Израиля, я не заметил в нём особых изменений. Хотя одно бросалось в глаза: если в 90-м в Нью-Йорке были сотни «русских», сейчас их были уже тысячи, с преобладанием русских этнических. Русский язык уже уверенно звучал на Манхэттене. Однажды я гулял со своим знакомым по 5-ой эвеню. Говорили мы с ним, естественно, по-русски. Я обратил внимание на то, что идущая рядом женщина прислушивается к нашему разговору. Сегодня надо быть осторожней с русским языком, сказал я, его уже понимают. Третий по распространённости, сказала женщина не без гордости, после английского и испанского. Примет российской экспансии было немало. Проходя по фешенебельному району с обилием галерей, в одной из них я заметил выставленные работы ленинградцев Толи Белкина и Володи Овчинникова. Заглянув в галерею, я пытался выяснить какие-то подробности, естественно, на своём пиджин-инглиш. Не напрягайтесь, сказала мне дама, видимо, смотрительница экспозиции, — говорите по-русски.
Но, конечно, самым большим изменением в Нью-Йорке было то, что некоторые из моих знакомых покинули и его и этот мир. При этом надо сказать, что и оставшиеся тоже не сидели на одном месте. Американцы, включая сюда недавних эмигрантов, вообще очень подвижная нация. Звоня по телефонам, прописавшимися в моей записной книжке в 1990 году я редко попадал на знакомых, чаще отвечали не известные мне люди, а поскольку ответ звучал, как правило, на английском, это усугубляло неожиданность и, позволю себе некоторую сентиментальность, печаль. Это в дополнение к тому, что американская дистанция между людьми значительно превышает российскую, не говоря уже об израильской, которая вообще составляет длину руки от одного тела до пуговицы другого. В общем, одних старых знакомых я находил с помощью других, столкнувшись с новой, неожиданной для меня закономерностью. Не менее, чем в восьми случаях из десяти получение нужного номера сопровождалось фразой: «Только ты не говори ему (ей), что это я дал тебе номер. Мы с ним (ней) нынче в контрах» Должен сказать, что подобная реакция всё же не была для меня полной неожиданностью. На моих глазах во время Перестройки происходил развал ещё недавно монолитного «питерского андеграунда», где словно по мановению волшебной палочки появились свои западники и славянофилы, русофилы и русофобы. Америка попросту помогла мне более внимательно (ибо со стороны) посмотреть на этот процесс и более чётко его сформулировать: «Несвобода объединяет, а свобода разъединяет» Так что, повторяя сегодня вместе с моими единомышленниками священные слова «Да здравствует Свобода!», я повторяю их с прежним убеждением, но, честно признаться, с несколько увядшим энтузиазмом.
Поскольку я, не удержался и написал о своей обиде на Довлатова, считаю нужным объясниться. Прежде всего, должен сказать, что Довлатов был мне симпатичен и как писатель и как человек. Собственно, как человека я знал его мало и его человеческие черты черпал, можно сказать, из его произведений. Есть писатели, не похожие на свои тексты, как, например, Гайдар. Довлатов-писатель и Довлатов-человек были похожи, как братья-близнецы. Но о сути дела. Раскрыв однажды не помню, какой его том, я наткнулся на текст письма Довлатова Андрею Арьеву, главному редактору ленинградской «Звезды». Текст привожу почти дословно, поэтому позволяю себе взять его в кавычки: «Тут в Нью-Йорке появился некий В.Х., который утверждает, что меня знает. Не хотелось бы тратить на него время, но если всё-таки придётся, я пошлю твои брюки с ним» Пару слов о брюках. Когда Арьев был у Довлатова в гостях, то, уезжая, забыл у него свои брюки, по-видимому. представлявшие для него ценность, ибо хотел непременно получить их обратно. За одно спасибо Арьеву: не исключаю, что Довлатов написал моё имя целиком, а Андрей сократил его до инициалов. Кстати, несколько моих друзей из сразу расшифровали, надо думать, не только они. Немного отойдя от жгучей, надо сознаться, обиды, я подумал, что опозорился не слишком, ибо уяснив из дальнейшей переписки, что Арьевские брюки доехали до владельца не в моём багаже, любой поймёт, что Довлатову тратить на меня время не пришлось (а от американских знакомых я слышал, что Довлатов действительно много возился с приезжей литературной публикой, иногда ему даже не симпатичной) Задело меня другое, а именно фраза «Утверждает, что меня знает» То есть я, не будучи с Довлатовым знакомым, уверял его, что мы знакомы. Я знавал людей, рассказывавших о дружбе со знаменитостями (как правило, покойными), с которыми даже знакомыми не были, но сам никогда этим не грешил. А заявлять в лицо незнакомому человеку о своём с ним знакомстве… этому я даже слова не подберу. Ничего подобного я Довлатову, разумеется, не говорил. Через несколько дней я решил забыть об инциденте, по случаю припомнив слова его друзей о том, что и с их именами Довлатов не церемонился, вставляя их в разные, не имевшие к ним отношения, истории.
На самом деле моё знакомство с Довлатовым не было ни особенно долгим, ни особенно близким. Даже виделись мы с ним всего один раз. На вечере К., который вёл Сергей. После вечера я подошёл к нему, представился, рассказал, что я из Ленинграда, и поинтересовался, не подскажет ли он мне каких-либо возможностей заработать. Проблема для меня была серьёзная, так как в Америку я приехал в долг. Напомню, что это был 90-ый год, приезжих из России было мало и разговоры о заработках витали в воздухе. Вот, собственно, и всё. Больше мы не виделись, но по телефону разговаривали не редко. Как правило, по инициативе Сергея. Обычно я появлялся у своих родственников поздно, иногда ночью, благо, ключ у меня был. Утром мне говорили: тебе звонил Довлатов. Я звонил ему, но не заставал. Где-нибудь через неделю я дозванивался. — Вы мне звонили? Я, увы, дозвониться не смог. — Простите, Володя, я был в запое. – Вот и позвонили бы мне тогда, я с удовольствием составил бы вам компанию, тоже не новичок в этом деле. – Что вы, Володя, в запое я противный. Вот так, почти слово в слово. Звонки Довлатова объяснялись просто. Будучи человеком доброжелательным, он старался найти мне какой-нибудь заработок. Судя по словам Инги Петкевич, первой, если не ошибаюсь, жены Андрея Битова, к своим долгам Довлатов относился исключительно аккуратно – редкое для литераторов качество. То есть, что такое долг, он понимал. В тот период он активно сватал меня к Сичкину «оригинальному куплетисту» в качестве редактора, а в действительности составителя книги. Тот в это время как раз закончил свои мемуары. Очень интересные, но сделанные из рук вон. За приведение книги в надлежащий вид с вас возьмут огромные деньги, объяснял ему Сергей. Надо искать литератора, приехавшего в гости. Это обойдётся всего тысяч в пять долларов. Таких денег у Сичкина не было и вопрос отпал. Помню один рассказ Довлатова о Сичкине. Однажды тот пригласил Довлатова в гости, в гостиницу, в которой жил. Когда Довлатов спросил, о каком номере идёт речь, Сичкин сказал: это то же самое, как если бы вы пришли в Мавзолей и спросили, где тут Ленин. Надо сказать, что помочь мне старался не только Довлатов. Очень много сделал для меня друг художника Серёжи Блюмина замечательный человек с замечательной фамилией Мазепа. Помимо своего основного занятия он ещё подрабатывал разными ремонтными работами и несколько раз брал меня с собой. Благодаря ему я заработал не меньше двухсот долларов – тогда большие для меня деньги. Вообще в Америке оказалось немало людей, готовых бескорыстно помогать нуждающимся в помощи. А я в ней нуждался как в свой первый приезд российским туристом, экономящим каждый цент, так и во второй – израильским гостем, экономящим каждый доллар. Помимо своей благодарности друзьям и почти не знакомым людям за их бескорыстную помощь я благодарен Америке за опыт пусть не долгой жизни в свободной стране среди свободных людей – опыт, который позже мне довелось испытать и освоить в Израиле. Поэтому, прощаясь, я не без грусти сказал Америке «гуд бай», подозревая, что говорю это в последний раз.
Сентябрь 2021
