АЛЕКСЕЙ ОСТУДИН. Новая история

Красная линия
Из солнечной системы высланный
за провокационный кашель,
ты, притормаживая мысленно,
прикуришь от звезды погасшей,

и, ускользая от конкретики,
задрав дракона в пабе айриш,
раздвинешь пальцы пистолетиком,
чем никого не испугаешь,

тебе сегодня по касательной
морщинки, собранные в пары,
между большим и указательным,
как шея черепахи старой,

пустыми обрастая кружками,
друзей разглядываешь лица,
и у виска туманность Пушкина
как дым пороховой клубится,

пока колбасными обрезками
не брезгует бессмертный бездарь,
висит комета Достоевского
над тупиковым переездом,

где, побираясь звёздной мелочью,
фонарь луны заткнув за пояс,
хрустит зелёным луком стрелочник
и разворачивает поезд.

Фейки из лейки
В осколках карамели волны,
пляж окружён забором шторма,
и хлорофилл стекает вольно
по скалам в гущу хлороформа,

обвив шесты, танцуют нерпы,
кому водить — решает ставка,
а кто рванул за пивом первым —
выныривает у прилавка,

дымит дороги папироса,
вчерашними умывшись щами,
автомобильные  колёса
педалями в полу вращаем,

пусть капля крови в каждом литре,
и выхлоп с пламенем оттуда,
науку двигает Лжедмитрий,
его жену — дружок с ютуба,

царевич, выспавшись в сарае,
в своём урочище запретном
такую жабу выбирает,
чтоб не столкнуться с конкурентом,

а мы, в пролёте ежедневном,
с любой дистанцией поладим,
неугомонный Агамемнон,
к Афине тянется Палладе,

пока герой богиню троллил,
упрямый Шлиман, честных правил,
вернулся на коне из Трои
и уважать себя заставил.

На досуге
Яичница стоит на колбасе,
гранёный эль соскучился по вобле,
приёмник объявляет: полба, сэр —
простукивая полдень в новой колбе,

раздухарился в сквере птичий хор,
черёмуха раздвинула колени,
пульсирует трёхглазый светофор,
распятый перекрёстным опыленьем,

цветущее аптечество моё,
сограждане, страдающие гриппом —
летит его хрустальное копьё
и пробивает лёгкие со скрипом,

но, чтоб не выпадало из штанин,
дышалось глубоко, как дыркам в сыре,
мне полирует кровь серотонин,
когда недобрый ангел с неба зырит,

пора проблемы выстроить рядком,
в число попасть по харе твари всякой,
где,  отпиваясь кислым молоком,
туманный Альбион привит овсянкой,

и, в телогрейке запад-наперёд,
в соперника бросать за шапкой шапку,
который их, конечно, не вернёт —
свезёт на барахолку всю охапку.

Тупо и в лоб
Очередной космический запущен —
какая сила тянет это ввысь,
а мне друзья твердят, хоть я не пьющий,
как чайнику — остынь, не кипятись,

подмышку закатился крест нательный,
пришла зима, пора лепить стишки,
конечно, «не» с глаголами раздельно,
тебе — ботва, глаголу — корешки,

с чего бы нам, ребята, расслабляться,
от прадедов ловить немой укор —
буржуям не отвинчивали яйца,
не надрывались, строя Беломор,

Стругацких и Ефремова листали,
шутили — лишь бы не было войны,
такое переставили местами,
что скрепы разогнулись у страны,

сплотимся вновь у старого корыта,
Америку в узилище браня,
где телебашня, сплетнями увита,
в Останкине стоит, как у коня.

Рефлексы
Лаборантка каши не дала,
поздно языком с досады цокать —
даже угол круглого стола
лезет укусить тебя за локоть,

в сказочные годы ни при ком
стать учёным видным не светило,
чуть не вырос круглым дураком —
говорящей щуки не хватило,

ловко замедляя ход планет,
перенаправляя угол зренья,
удалось в критический момент
выскользнуть в другое измеренье,

заключённый в клетке стволовой,
ты, среди бактерий и микробов,
оказался книзу головой,
выбросив изношенную обувь,

разнесён на атомы в тщете,
по Вселенной, в каждой завитушке,
таешь у любимой на щеке
следом от задушенной подушки,

оплетаешь изгородь плющом,
провожая выцветшие звёзды,
а геном предельно упрощён,
или для людей не слишком создан,

воровское счастье сквозняка,
старый двор на выцветшей картинке,
и висят, как яйца у быка,
в проводах запутавшись, ботинки.

Полнолуние
Соратников судил напропалую,
теперь не вспоминаю — память девичья
сплю, разложив журналы, на полу я —
в окошке ночь, как иордань Малевича,

от пересчёта стада не уйти мне,
когда уснуть мешают ноги задние,
и потолок, в дрожащей паутине,
становится чернее и квадратнее,

посвистывая пёрышками трепетно,
не прилетит стрела из Улан-Батора,
распался клуб сердец сержанта Пеппера,
трещит в печурке Библия Пискатора,

вот и луна руинами не блещет,
напоминая пастбище хипповое,
так морщится от множащихся трещин,
что вылупится скоро что-то новое,

всем предстоит, хотя бы по касательной,
сыграть со смертью в русскую бутылочку,
но Чип и Дейл, и прочие спасатели,
не очень-то спешат на эту выручку.

Пригород
Хлопает прибой мостками шаткими,
квас с зелёным луком, хлеб с либидо,
может и похожа жизнь на шахматы,
только у доски краёв не видно,

игроки под горку едут с ярмарки,
изгородь физалисом увита,
и стучат антоновские яблоки,
как в тумане конские копыта,

всё путём, по щучьему велению,
а в стакане солнечная буря —
починяем старую вселенную
по-привычке, тыря и халтуря,

прибывает куча муравейная,
напрягая гусениц на грядке,
хвою уберёшь из уравнения —
Смольный обнаружится в остатке,

до конца как быть решим с тобой не мы,
рассуждая выспренне и плоско,
целит бигудями дальнобойными
здесь у каждой девушки причёска,

только не хватает малость мистики,
чтобы выйти отроком из храма
и махнуть, заев лавровым листиком,
боевую стопку Инстаграма.

Новая история
Отмычкой становиться не спеши,
застряв у жизни в скважине замочной,
пока не прогремел в сырой глуши
сухой закон, как выстрел одиночный,

быть паинькой старайся на износ,
пробив по базе сердце комсомольца,
в ломбард за воротник заложен нос,
и родинке на шее не живётся,

немудрено убиться об заклад,
когда поёт труба в одной из комнат,
очередной по телеку  парад,
а почему — давно никто не помнит,

пройдёт ещё каких-то двести лет,
тупой потомок, выскочка и плакса,
найдёт в своём шкафу экзоскелет,
прикрытый бородою Карла Маркса,

задумавшись о самом дорогом,
пшено перебираешь с рожей постной —
такая вот отрава для врагов,
Америки, Ирана или поздно,

день разошёлся вроде, но — свинцов,
закатом пробавляется помалу,
где каждый попадёт, в конце концов,
как муравей — в янтарь или опалу,

гуляет дождь, от счастья окосев,
а воздух так свободой искалечен,
что не хватает вечности на всех,
и защищать нам нечего и нечем.

Майские каникулы
Ветерок стрижёт пивные кружки,
допивает кофе майский жук,
и торчат, как перья из подушки,
веточки черёмухи вокруг,

юность от восторга еле дышит —
дремлют соловьи в ушах валторн,
жарит дождь яичницу на крыше,
по асфальту прыгает попкорн,

синий воздух  действует на нервы,
липы, как олени, разбрелись,
потому что вру, не зная меры,
девушек красивых завались,

на углу закроется аптека —
скоро будет нечего лечить,
праздник первомайя от ацтека
даже из Кремля не отличить,

банку из под палтуса пиная,
помяну забытого вождя,
вот и вся душа моя пивная —
кружка пены в дырках от дождя.

Цыганка                                
Кому уже с утра бонджорно,
кому-то в полдень намасте,
цветущих девушек «боржоми»,
сирень последних новостей,

на лавке, часть природы вроде,
где шляпа с денежкой лежит,
скрипачка, с голой грудью, водит
смычком — и грудь её дрожит,

она не замечает разве —
прозрачный «бюстик» как-то сполз,
хоть и проказница, в экстазе
не балует букетом поз,

лишь улыбаясь простодушно
звучащую свивает нить —
аплодисментами подушку
решила милому набить,

и, как Дюймовочка с кротами
не коротает время зря,
любви фигурное катанье
бомжу безногому даря.

Классика
Бакены затеплились, не доены,
в камышах затишье неспроста,
лунный свет течёт, как из пробоины,
у Куинджи с чёрного холста —

Днепр заколосился гладью плисовой,
огоньками редкими оброс,
не спешит по памяти дописывать
Верещагин свой апофеоз,

потному Петрухе кажет личико
Гульчатай, танцующая твист —
хоть сейчас в театр анатомический,
как сказал Базаров нигилист,

свой аршин повсюду ставит мерою,
истины цепляет к якорям,
потому что в живопись не верует,
и с красивой женщиной упрям,

иногда и мне не надо лишнего,
виски с телевизором — вполне,
но вещает радио Радищева,
на одной с правительством волне,

что следит за нравственностью трепетно,
а на Волге, как и в старину,
бурлаки вытягивают Репина,
только Жучка воет на луну.

Азия
Апрельское солнце стоит высоко,
окрестности  босы и наги,
японский журавлик — щегол, как сокол,
людей мастерит из бумаги —

разъехались ножницы, клей, дырокол,
вскипев на морозе как-будто,
кобылье в бега подалось молоко —
основа шаманского брюта,

играющий в карты сдаёт на права,
удачу не знает привлечь как,
товарищ на скачках уздечку порвал —
тугая попалась узбечка,

сверчки доедают Китай и Вьетнам,
сердчишко — то слева, то справа,
соседи, завидуя просто ведь нам,
подсыпали что-то в отраву —

зависнув закатом, устав от погонь,
последним напалмом на пальме,
рискует, кто первый откроет огонь,
сражаться всю ночь с мотыльками,

Кащею в яйцо загоняют иглу,
сжимается строгий ошейник,
и скалятся чёрные лики в углу,
где молится раком отшельник,

ни рифмы приличной, ни ме и ни бе —
из банки, пол-литра калибра,
доверчиво тянется лапкой к тебе
пушистая верба верлибра.

Как надо
Одумался рассвет и свел наколки, пора вставать и взглядом вилки гнуть,
ловить стрекоз, ершей таскать из Волги, не врать себе, не рвать обидой грудь,
под майскими берёзами трезвея, хоть корма им хватает за глаза ,
стоят за правду суслики и змеи, и удочки за шкафом тоже — за,

кувшинка за кого голосовала, в чьей партии сосновая кора —
растёт температура плясовая, как сказано в Прилепине — ура,
но прежде, чем умерить шаг упругий, хромому  Архимеду помоги,
который, с риском лопнуть от натуги, рычит, передвигая рычаги,

а то сорвёшься с зонтиком с сарая, где каждый день пернатого раба,
вся из себя, по капле высирая, катает яйца курочка-ряба,
у шланга глупо требовать долива — на этом этаже притормози,
и за окно поглядывай пугливо, придерживая пальцем жалюзи.

Зимородок                                     Ивану Шепете
Кукушка верная охрипла, когда в расщелинах чернил
совпали Сцилла и Харибда — а ты мизинец прищемил,
сожмётся сердце и отпустит, пока лелеешь в пальцах дрожь,
не рубишь в квашенной капусте, мечом в науках не сечёшь,

и провожая тех, кто дорог, сам, непростительно ничей,
пропахший керосином город залапан копотью грачей,
апрель, как зуб передний выбит, и стружкой веет с верстака,
стакан, решая что бы выпить, нагуглишь в яндексе, пока

в угарной пене горностая встаёт царица прочих влаг,
в мятежный дух перерастая из алюминиевых фляг,
закусывая правду сплетней, к чему разыгрывать гамбит,
когда не крайний, а последний твой одноклеточный убит,

на злобу дня твердишь упрямо мишпухе корабельных крыс —
дрожащая имеет право, и жизнь раба имеет смысл,
и сколько этот мир ни гните — одна верёвочка сплела
всех, как опилки на магните с обратной стороны стола.

На море
Проживая скопленное набело,
к пионерской зорьке будь готов —
Куравлёв, поющий в пачку «Мальборо»,
Вицин, усыпляющий котов,

мне легко с попутчицами бодрыми
поделиться в радость, чем богат,
грузовик прошёл с пустыми вёдрами,
молния упала на шпагат,

просто с поэтессами поддатыми
занимать коньяк у молдаван,
Коктебель во сне скрипит цикадами,
дышит, как продавленный диван,

по карманам дождь попрятал лезвия —
в норках неуёмные стрижи,
позвоню Ван Гогу, соболезнуя,
чтобы к трубке ухо приложил,

знаю, от него ушла не зря жена,
к сведению будущих рубак —
у меня ружьё всегда заряжено,
даже если это и не так,

сердце тараторит с промежуткими,
подбираюсь к девушке-врачу —
сетует, завязывайте с шутками,
не смешно —  а я и не шучу.