ЕФИМ ГАММЕР. Заиндевелая параллель
В цикл стихов «ЗАИНДЕВЕЛАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ» – Ефима Гаммера, живущего в Иерусалиме, входят произведения разных лет, отражающие его российское прошлое.
Российскому (и не только) читателю откроется непредсказуемый и сложный мир бывшего соотечественника, ставшего после репатриации в Израиль – 1978 год – одним из лидеров международной русской литературы, создаваемой ныне в разных странах.
В начале девяностых годов Ефим Гаммер, согласно проведенному журналом «Алеф» социологическому опросу, был признан самым популярным в русскоязычной Америке израильским писателем, а теперь, судя по всему, и в России он становится столь же популярным. Его стихи и проза печатаются в журналах «Арион», «Нева», «Дружба народов» и многих других.
О СТИХАХ ЕФИМА ГАММЕРА
***
Из рецензии Арье Юдасина, США, на стихи Ефима Гаммера.
Арье Юдасин – литературный критик, философ, прозаик, поэт, международный гроссмейстер, чемпион шахматной олимпиады 1990 года в составе сборной команды СССР, претендент на звание Чемпиона мира, обладатель Кубка СССР, чемпион Израиля. Колумнист Нью-Йоркской газеты «Еврейский мир».
Опубликовано в журнале «РУССКОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ЭХО»
2013, Израиль.
ссылка:
http://www.eholit.ru/news/823/
Образы и темы Ефима Гаммера – из нашей непосредственности, а вот средства художественные… Скорее, назваться должно: «поединок с небесами» – зачем? что это значит? где корень и исход?
«Нет нового под Солнцем» – возвещал Коэлет, Собиратель. И мудрецы уточняют: «значит, над Солнцем – в духовном – есть новое». Мне кажется, в своём состязании с небесами Ефим Гаммер старается перевернуть, как бы «проткнуть» эту несводимость — и превести НОВОЕ «под Солнце». Не знаю, возможно ли это, но очень хотелось бы, чтобы – «да».
***
Из рецензии Елены Сафроновой на стихи и поэмы Ефима Гаммера из книги «Замковый камень Иерусалима», опубликовано в журнале
«Дети Ра» 2014, №1(111).
ссылка: http://magazines.russ.ru/ra/2014/1/20s.html
У Ефима Гаммера в сборнике «Замковый камень Иерусалима» что ни стихотворение – то поэма.
Сборник с таким торжественным названием вышел в ознакомительной литературно-художественной серии «32 полосы» издательства «Нюанс», где появлялись на свет книги многих известных русских и русскоязычных авторов. Что касается Ефима Гаммера, то сам по себе он в представлении вряд ли нуждается – как указано в книге, в 90-х годах прошлого века этот автор, согласно социологическому опросу журнала «Алеф», был признан самым популярным израильским писателем в русскоязычной Америке, да и книг у него 15. Но в России творчество Гаммера пока было «рассеяно» по различным толстым литературным журналам и поэтическим альманахам («45-й параллели» и т. п.). Эта книга – если не ошибаюсь, первый выход к русскому читателю стихов Ефима Гаммера, публиковавшихся в журналах США, Европы, Израиля, а с начала нового тысячелетия – и России.
Стихи и поэмы Ефима Гаммера… По идейно-художественной задумке между ними невозможно провести черту резкого различия. Все они эпохальны. По названию понятно, что доминирующей темой книги является путь иудейского народа с библейских времен до наших дней – по мнению самого Гаммера, это время, «когда спасаются мертвые»:
Когда спасаются мертвые,
живым не до живу в принципе.
В глазах отражаются лицами,
а сталкиваются мордами.
Это строки из триптиха «Не мойте нас вечным огнем» – по сути, трехчастной поэмы-судьбы (даже судеб). С ним соседствует небольшая, но емкая «Стена плача», которой автор дает подзаголовок «поэма пристрастия»; продолжает философический ряд «поэма восприятия» «Конечная остановка – слово», лейтмотив которой – служение логосу, сакральность этого процесса, впрочем, не всегда безошибочного:
Слепые ведут слепых
дорогой слепой надежды.
Им светит слепая звезда,
своим ослепленная светом.
О Слове, о Творении можно рассуждать бесконечно, в том числе и поэтическим языком – к «одному знаменателю» это самое необъяснимое «пристрастие» человека создавать новые миры привести невозможно в принципе. Но каждый пишущий считает своим долгом «откликнуться» на призыв неведомого и все же попытаться проникнуть в суть творчества. Хотя, на мой личный вкус, Ефиму Гаммеру гораздо сильнее удаются стихотворения, что называется, «бытовые», обращающиеся к относительно недавней истории России. Таковы в этом сборнике «Забытые полустанки» – стихотворение из восьми частей, посвященное Файвишу Аронесу (1893 – 1982), знаменитому еврейскому актеру, узнику ГУЛАГа (о нем Ефим Гаммер говорит: «Утомленный человек превозмог разбойный век»), а также потрясающее стихотворение «Инвалид с каталкой». Оно достойно называться и поэмой. Его главный герой – безногий инвалид, бывший снайпер, бегающий наперегонки с семилетним пареньком, лирическим героем, и обещающий, в ходе игры, что о них обоих позаботится «Софья Власьевна». Она и позаботилась — вскоре инвалид исчез. Куда – о том в газетах не писали, а слухи были таковы:
загрузили их на баржи
с открывающимся дном
и утопили, как котят.
Так же содержательны и глубоко гуманистичны по сути «Фронтовые хроники Гило», некогда положительно отмеченные Анной Кузнецовой в журнале «Знамя».Как мне кажется, основной посыл «Замкового камня Иерусалима» – четыре строки:
И небо говорит
в тебе стихами
на языке доходчивом –
любом.
© Ефим Гаммер, 2017
ЗАИНДЕВЕЛАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ
1
Кони мерзнут.
Кони храпко
зубы скалят.
Ветер, сгинь!
Стынь
схватила их в охапку.
Берега реки –
тиски.
Санный путь,
морозный, стонет.
Взмах кнута,
испуг теней.
Кони! Кони!
Кто в погоню?
Кто догонит
их теперь?
Коль согрет ты,
коль укутан,
быстро с негой
распростись.
Брызги снега –
в высь, к Усть-Куту,
тройка вдаль,
взрывная рысь.
Воздух плотен –
не бесплоден,
он рождает
долгий свист.
Кони! Кони!
Бес им сроден,
быстроног и норовист.
Мир простыл.
Дрожит, злосчастный,
под хрустальный
звон вожжей.
Бьют копыта,
бьют по насту,
как по лезвиям
ножей.
2
Ну и колется
у околицы
снег буравчатый, озорной.
Над ракитою,
как ракетою,
небо выстрелило луной.
И веселыми
новоселами
обживаются в полумгле
первоснежники
на валежнике
на березах и на земле.
Невесомые
напоенные
свежим соком небес тугих
их восторженно
и встревожено
принимают сердца и стихи.
3
Ртутный столб скончался от мороза.
Задохнулась наледью река.
Солнце на людей взирало косо,
как взирало, может быть, века.
Что века нам, если мы робели
и от солнца прятались в очки.
На заиндевелой параллели
ветры зажимали нас в тиски.
Но спасенье мы искали в книгах.
С днем сегодняшним искали связь.
Самиздат проглатывали лихо,
копировку делали, таясь.
Заходил у нас порою ум за разум.
Что там книги, если глубь и суть
человека мы читали без подсказок,
стоило в глаза его взглянуть.
Что он стоит? Крепок духом?
Выдержит? Сорвется ли в запой?
Слабому желали мы: «ни пуха!»
Сильному: «останься быть собой!»
Обходились без мудреных тестов.
Пусть их! Были – будут – есть!
Мы читали по живому, как по тексту
то, что в книгах даже не прочесть.
4
Живем легко и очень просто,
не поминает всуе – «по сто».
«Сухой закон» — закон для всех.
Наш бригадир – «судья народный»
с могучей дланью, как лемех,
готов принять на душу грех –
«вспахать под зябь» кого угодно,
любого, всякого, коль он
нарушит праведный закон.
Привыкли быть все время вместе.
В сердца друзей не вхожи с лестью.
И величает друга друг,
как принято в Сибири, «паря».
И редко в двери к нам – «тук-тук» –
стучится властелин-испуг.
А попросту пугать стары.
Живем неброско. На реке.
От всех соблазнов вдалеке.
Речной песок течет меж пальцев,
как жизнь геологов-скитальцев,
как «нефартовая» река.
Мы ждем «крупинку-вертихвостку».
Но худо дело: эта блестка
к своим добытчикам строга,
не кажет глаза из песка,
хотя песок – наш друг стервозный –
«по паспорту» золотоносный.
«Пустыми» канут в вечность сутки.
И вновь отбой, и вновь побудка.
Измят с прогнозами листок.
В науке мы не видим прока.
Во что же верить? Видит Бог:
настало время – самый срок,
чтоб «фарт» включился, ради Бога,
и выволок из тупика,
куда нас завела река.
5
Зорька лижет дымный стланик.
Юркий глиссер воду пенит.
Мне сродни – такой же странник –
чужд он злодремотной лени.
Мчит по Лене. Чтит паренье.
«Жить бореньем!» — во весь голос.
Не в бегах… Он вечный пленник
скорости плюс снова скорость.
И летит, как бы ужален,
из мгновения в мгновенье,
кровяной сибирский шарик
по речной сибирской вене.
6
Ночные выползки лучей
в небесное стремятся сито.
Среди ночей живу – ничей,
людьми и Богом позабытый.
Мне хорошо наедине
с тайгой, ручьем, осокой –
в краю распластанных теней
и лиственниц высоких.
Не мучит скорбная тоска
по гибнущим мгновеньям.
и метрономом у виска
не тренькают сомненья.
7
Замкнуто пространство
кругом временным.
Делим круг на части
росчерком сквозным.
В росчерк жизнь вложили –
буковки вразлет.
Ждем: графолог-вечность
почерк разберет.
разберет-оценит,
скажет тет-на-тет.
…Долго ожиданье –
до скончанья лет.
8
Нам разум дан, до сути чтоб
дошли мы, если сможем.
Но опускаясь даже в гроб,
на смертном даже ложе,
никто не скажет, что познал
он суть до абсолюта.
Он скажет: «Жизнь – большой вокзал,
где суть «туда – отсюда».
Мы умираем каждый день
и каждый день родимся.
И строя лабиринт идей,
мы сути сами снимся.
Она, суть, ждет: когда придем
за ней. Взывает: «Люди!
Я жду. Для вас открыт мой дом.
…Но как дойти до сути?
9
За неприметным поворотом
проторенно-привычных дел
я различил кончину года,
но удивиться не посмел.
Преображение природы,
такое броское на вид,
готовит новые заботы,
а с ними скоропись обид.
Я не устроен в этом мире.
А этот мир устроен так,
что в нем, как в жактовой квартире
не жить без сплетен, склок и драк.
Что надо мне? Прошу покоя.
Но мой покой давным давно
порушен твердою рукою,
что прорубила нам окно –
не то, что в сытую Европу,
не то, что в таинства души –
окно в бездонную утробу,
где вечно живы миражи.
Они настырно ищут волю,
хотя не лезут на рожон,
рисуют нам иную долю
за пограничным рубежом.
Что мы теряем, уезжая?
Бутылку зелена-вина?
Мечту о крупном урожае
американского зерна?
Победу в соцсоревнованье?
Урочный вызов в изберком?
Помпезные телесвиданья
с забронзовелым старичком?
Что это? Много? Может, много.
Но как все с толком объяснить?
Чиркнув пером, лишили Бога,
и приказали дальше жить.
Куда другим потерям рядом
с одною этой? Где ответ?
Но что тут думать об утратах?
Пусть думает о них иммунитет.
10
Отверните глаза от печали,
взвейтесь в небо, оставьте жнивье.
Мы сегодня свое откричали,
завтра вы откричите свое.
Распахните широкие крылья.
Выходите в полет, трубя.
Мы сегодня себя открыли.
Завтра вам открывать себя.
Высь тревожно и зримо манит
в неизведанный путь веков.
Пусть вам будет небесной манной
голубая крупа облаков.
11
Раздроблена ночь на звезды.
День затасован за день.
Было рано, ныне поздно,
что впереди, то сзади.
По кручам пахучие травы
цветут, осязая темень.
А мы до безумия правы –
мы с этими, а не с теми.
Струимся по взгорью цепко.
Залиты потом и грязью.
В живую закованы цепь мы –
ночные скалолазы.
12
Не будем, не будем, не будем
стонать, как луна на ветру.
Мы будем рассказывать людям
о том, чего ждать по утру.
Мы будем такими, как были.
Иными не быть уже нам
везде, где из звездной пыли
земной воздвигается храм.
Шторма… разве ищем их в море?
Но к ним пролагаем пути.
И море рифмуется с горем.
А горе всегда впереди.
Над нами высокое небо.
Под нами бездонная мгла.
И мы без движения слепы –
потомки морского орла.
13
Это был на диво стылый день.
В розовом кругу ютилось солнце.
В снег вгрызалась человечья тень –
будто бы в снегу она спасется.
Кедр стонал. Кряхтел седой олень.
Дед Мороз простудно шмыгал носом.
Это был на диво стылый день.
День, когда готов довериться прогнозам.
Но прогнозы врут, как врет наш календарь.
Все – обман, и жизнь – сплошная лажа.
Трубка. Рюмка. А весна? Как жаль,
о себе она не помнит даже.
14
Он вбежал. А глаза – два испуга.
А на лбу – льдистой корочкой пот.
На губах, как замок, сосулька –
опечатан молчанием рот.
Он – ни слова. Плодите страхи,
и взывайте к печи: «тепла!»,
чтобы только к нему, бедолаге,
речь быстрее вернуться могла.
Что случилось? Какие беды
к нам свои направляют пути?
Тьма вопросов, и все без ответа.
Жди! Сгорай в нетерпенье и жди.
Кто-то сгинул? А, может быть, ранен?
Либо в прорубь шагнул невзначай?
Заводить ли аэросани?
Или? Или? Иди-угадай!
Миг настал. На подходе слово.
Ловим слово, как свет из тьмы.
Мы его растерзать готовы.
– Говори! Черт тебя! Не томи!
– Братцы, что вы такие, однако?
– Говори! Что застыл, обормот?
Нас насквозь пронизают страхи,
метроном стучит: «время не ждет!»
– Дайте ще для просыху минутку.
Тот, кто ждет, тот по справке блажен.
Ну и ну! Учудил паря шутку.
Он шутник, сознаем в душе.
Что ж, тогда не взыщи, приятель,
и наш розыгрыш – будь здоров!
На мороз его, шутки ради,
выгоняем, и дверь на засов.
Шутка шуткой. Минута потешна –
и компресс спиртовой готов.
А внутри него – капля надежды:
станет меньше у нас дураков.
15
Медведь-шатун, медведь-шатун,
он истина – не ересь.
Сквозь строй прискорбных наших дум
идет он, как сквозь вереск.
Идет в обличии тоски,
то жалящей, то сонной.
А мы нещадно трем виски.
Изгнать ли так его нам?
Мы смены ждем четвертый день.
Мы думаем устало:
«Баркас, ты где? На той звезде,
где куролесит дьявол?
Медведь-шатун, сопя, урча,
жрет всех – не тех, кто вкусен.
Придет баркас. И на причал –
не нас – останки сгрузит.
Он повернет, уйти готов
на поиски берлоги.
И мы взахлеб свободу вновь
вдохнем до боли в легких.
А тем, кому на островке
жить вместо нас отныне,
оставим базу, рыб в реке,
луну, что гложет иней.
Оставим смутную весну,
воз нежностей телячьих,
страстишку милую к вину
и шатуна в придачу.
16
Снег слежался будто войлок.
Лес таинственен и светел.
Меж деревьев бродит волком
и стихи читает ветер.
В нем полно тоски натужной,
болью страх его засеян.
Он хотел быть ветром южным,
а судьба снесла на север.
Путь теперь нелеп и долог.
А стихи? Стихи – на ветер.
Снег слежался будто войлок.
Лес таинственен и светел.
17
Ангелу, возможно, не приснится
помыслов такая чистота,
как у нас, чертей, забывших бриться,
но начавших с чистого листа
жизнь при виде белокурой феи.
– Кто вы?
– Капитан баркаса.
– Вот те на!
Черти обгрызают ногти, млея
от нее, и думают: «весна!»
Что им делать? Бриться ежечасно?
Пригласить – под водку – на обед?
Как влюбить в себя, чтоб коротко и ясно?
Впрочем, что-то там сказал поэт.
«Любить —
это значит:
в глубь двора
Вбежать
и до ночи грачьей,
Блестя топором,
рубить дрова,
Силой
своей
играючи»
Однако – да, топор, понятно, средство,
хотя, конечно, кто как повернет.
Но как с дровами ни усердствуй,
любовь не завоюешь даже через год.
– Как вас зовут?
– Для вас я просто Вера.
– Подруги есть?
– Надежда и Любовь.
– Так будем жить!
– Уверенно и смело!
– Жизнь впереди!
– Судьба, не прекословь!
18
Вперевалку шагаем по лесу.
«Глянь, пьяны!» – говорком ожгло.
…Вперевалку судно у полюса,
вперевалку к полюсу шло.
И скрипели льдины натружено,
продираясь вдоль черных бортов.
Не до завтрака, не до ужина,
и ни слова на счет «по сто».
Иней крыл трюмный люк брезентовый.
Угасала в ста метрах даль.
Был как глаз от болезни базедовой
на клотике вспучен фонарь.
Вперевалку шагали к полюсу.
Ныне по лесу, к Дому кино.
Словно курс пролагаем, полосу
оставляем в траве за спиной.
Говорок: «моряки полупьяные!
С утра – гляньте – набрались уже!»
А в душе – в глубине – слова бранные
перекатываются в душе.
Мы пьянели от буйства циклона,
забывая про солнечный луч.
И, казалось, на плечи тонны
штормовых оседают туч.
Мы пьянели от буйства и цвети,
опаленной солнцем воды.
Мы пьянели, глотая ветер
от удачи и от беды.
Мы пьянели от мыслей тоскливых,
Счастье в чем, если жизнь – стороной?
Волны-кони! За пенную гриву
схватить и галопом домой.
Письма, письма… Жди месяц ответа
под щемящий душевный разор.
Мы пьянели. Но «пьянство» это
не ставьте нам, люди, в укор.
19
Любят поэты бурлящее море,
«ревущее» жестью, годной в утиль.
А я, с поэтами этими споря,
я выступаю за штиль.
Отбросим слов басовое величие –
отбросим «тайфун», «ураган», «циклон».
Сегодня штормит во мне самое личное,
и не унять даже крепким вином.
Дрожит под форштевнем Карское море.
Нептун исполняет русалкам ноктюрн.
Брызги на рубке – приблудною молью,
ветер их быстро – к ногтю.
До порта тралить еще параллели,
к Амдерме дальней идти и идти.
Сегодня как будто два шторма спелись:
тот в Карском, и этот в груди.
Спелись и носят, как шлюпку норд-остом.
Но я не Синдбат-мореход.
Ему было просто: пожалуй на остров
где Джинн обустроит грот.
Молнии в небе – острые шпоры –
тщатся пришпорить табун лошадей.
Из тесных конюшен – дизель-моторов
на волю гоню их – шпарь по воде!
Гей, молодцы – рысаки удалые,
в постромки параллелей впрягись!
Вскиньте над морем гривастые выи,
поговорим с ним «за жизнь».
Курс на мой город сейчас берут птицы,
будут селиться у наших квартир.
А мне – знаю я – в новый раз не влюбиться.
Но разве ей скажешь в открытый эфир?
Любят поэты бурлящее море,
чтобы в штормах и самим побурлить.
Но штиль – это лучше сегодня – по-моему.
Завтра? До завтра надо дожить.
20
ПЕРЕЗАГРУЗКА
Стихи, стихи по всей России.
Из дали в даль. Из края в край.
Стихи, стихи. И часовые.
И затяжной собачий лай.
Тропинки вымокли лесные,
водою залиты следы.
Стихи, стихи по всей России.
И грусть. И ропот. И суды.
Приметы времени такие –
не разобидеть бы кого.
А что до помыслов, лихие
теперь не значат ничего.
Емелька из легенд отозван.
Прогнали Стеньку сквозь экран.
И боль-тоска, но поздно, поздно
рвёт на груди меха баян.
Уходят малые-большие,
уходят люди невзначай,
и незаметно, как и жили,
как ели хлеб и пили чай.
Им ничего уже не страшно.
Так пусть они доскажут речь.
А где? Как будто это важно…
Важнее камень скинуть с плеч.
Забытье – жданная услада.
Но вот проснулся, и опять
на выбор – ад иль то, что рядом,
с названьем – рай. Куда шагать?
Податься в рай? Пустое дело.
Баклуши бить? Гулять в саду?
А закобененное тело
работы просит хоть в аду.
Вдруг сверх зарплаты рубль положат?
Путевкой в рай вдруг наградят?
Что размышлять? Все в длани Божьей.
И спорить что? Привычней ад.
В аду жарынь! В аду погода,
что вгонит в гроб и мертвеца.
И возмущение народа
командой райского дворца.
Носи дровишки, потчуй брата
разноголосым кострецом.
Склоняй, в зубах кипящим матом:
«Дворец! Дворца! Дворцу! Дворцом!»
И донесли. И по начальству
пришлось наладить обходной,
чтоб разъяснили в одночасье:
«Ты что? Придурок аль больной?»
И закатали на проверку.
«Дышите в трубку! Так и так!»
И, вынув душу, сняли мерку,
чтоб вдуть ее в земной барак.
«Эй ты! Ходи на изготовку.
Сейчас запустим в мать твою!»
И запустили… Вот как ловко
жить приспособились в раю.
Темна утроба. Мир весь тесен.
Но сколь приветливо тепло
доступных слов, знакомых песен.
О, Боже мой! Как повезло!
Опять я дома. Пуповиной
привязана душа к нему.
И льётся пухом тополиным
земное таинство сквозь тьму.
И непонятное понятно.
И ясен путь на много лет.
Какой за тьмою мир нарядный!
И как прекрасен этот свет!
Вновь жизнь – в каком уже начале –
не счесть, как и былых затей,
стонала, плакала, кричала,
взывала к совести людей.
Но нет, но нет стези заветной,
всесветной, ясной и прямой.
Умом я тронусь. Незаметно
я стану кем-то, но не мной.
Чиновником, партийным боссом,
чужою властною судьбой.
А я хочу бежать – пусть босым! –
но лишь за истинным собой.
Где поводырь? Дожди косые.
Земная хлябь, неверный свет.
Стихи, стихи по всей России,
и нет Мессии, нет и нет.
На перекрестке чувств и мнений
не люди – тени. Что за блажь?
«Ау!» Шарахаются тени,
врастают в призрачный мираж.
А расстоянье – расставанье
с самим собой. В себе самом.
Неизлечимое врастанье
в мираж – недавний окоём.
«Приди-явись, посланец Божий!
С тобой и сердце, и душа.
Не повернуть. Уже отторжен.
Не прикипает жизни ржа.
Всмотрись: я новым светом мечен –
манящих, неземных свобод.
И пусть я – пусть! – не безупречен,
но голос мой в тебе живёт».
Оглохло небо? Или внемлет?
Нет солнца. Тучи. Дождь пошел.
И шепчет мне: «Сначала – в землю,
потом, изволь, пари душой».
Так что же, в землю? Были – жили
в разливе бед и непогод.
Уходят малые-большие,
уходят люди в свой черёд.
Уходят люди настороже.
Уходят люди невзначай.
Кто как шагнет, и бездорожьем –
за тот, земной, за самый край.
Тропинки вымокли лесные.
Водою залиты следы.
Стихи, стихи по всей России.
И грусть. И ропот. И суды.
Кануны канули в каноны.
Что изменилось? Эшафот
способен развенчать корону –
не венценосный небосвод.
Лгуны-каноны веют смертью –
тлетворным запахом основ.
Но время сверьте с круговертью
кровавой сверки топоров.
Час Х. Гудрон. Следы босые.
Росою ртутной льётся гной.
И та роса глаза не выест
лишь тем, кто прежде был слепой.
А я? Я – дух. Я неподсуден
ни для темниц, ни для костров.
Но почему снижаюсь к людям
и слышу их призывный зов?
Пусть я всего лишь слепок неба,
но в каждом облаке дом мой.
И падать мне в ладони слепо,
поить людей водой живой.
Когда меня вбивали в землю
и – глубже, глубже каблуком,
я превращался незаметно
в зерно, и в хлебе жил тайком.
Когда меня в сто рук сгибали,
чтоб тело надвое рассечь,
я знал, что превращусь в скрижали,
но прежде в меч, и только в меч.
Когда вздымали в небо-светло,
в кумиры с песней волокли,
я понимал: теперь не вредно
уйти, частицей стать земли.
Я был землей, мечом и хлебом.
Я сознавал: такой удел.
И пусть мне тайный смысл не ведом,
Но я ведь жил! Видать, умел…
