НАДЕЖДА ЖАНДР. Изобретатель колеса
* * *
Изобретатель колеса,
ты помнишь ход неумолимый
колец Сатурна, вёсна, зимы,
калейдоскоп, нерайский сад
в падении плодов и капель?
И вот – прозрения печать:
всё повторится, всё опять
омегой змея скрутит кабель.
И половицей скрипнет твердь
судьбы игрушечного дома,
и вестник ветер так знакомо
качнёт рассохшуюся дверь.
Толчок пружинки часовой,
и, кажется, близка свобода,
но туго механизм завода
круг ограничит беговой.
И всё? Привязанным ослом?
И – жернова перетирают
зерно в угоду чрева рая?
И перевозчик бьёт веслом?
Колесование, рубины…
Так тихо ходиков сверчок
неспешной песней увлечёт
считать титаники и льдины.
Нет. Хаос бешеных колёс
сменяют тишины разрывы.
Там рыбы плещутся, игривы,
там солнечный урей. Там плёс.
* * *
Всё воск и лёд, всё ласточкины гнёзда
– парение паломницы-души.
Рельеф миров в полузабытом прошлом
Тибета повторяют миражи.
Ласкает плёс сиюминутной жизни
воздушных замков заданный формат.
Сон пустоты. И смотрит с укоризной
даритель терний, мирра и стигмат.
Что рай? – Беспечных горлиц воркованье?
Медовый сердоликовый покой?
– Дионис падает… Знак созиданья.
И след гепарда теплится Звездой.
* * *
Жизнь нелепа. Стесняешься сам себя.
Зеркало врёт. Не столь уж глаза красивы.
Руки. Что руки? – касание жжёт крапивой,
тонкой иглой по нервам, и всё – любя:
нас любит бог… на небе… такой крылатый,
он наблюдает тысячами очей,
как человечек идёт по земле – ничей,
как он затих, на колесе распятый.
Станет светло. Станет совсем светло.
Мир распахнётся вширь и отступит время,
и осенит скорбящих крылами теми,
шёпотом скажет: «Видите, всё прошло», –
странный старик… Знать бы, зачем геройство?
Тела и мыслей так неудобна клеть.
Смотрим наверх: долго ещё терпеть?
Школа любви есть воспитание свойства
не отрывая себя от земных корней,
в небо врасти, собой обнимая воздух,
будто цветок, что для полёта создан.
Ты не поймёшь… сейчас… только во сне.
* * *
Планка лимбо всё ниже.
Вдавившись в асфальт медяком,
корчу рожи, забавлю
монаршего старшего брата.
Для толпы – толчея,
а для нас – только то, что потом
под давленьем любви
акт списания вместо растраты,
чернокнижье в сафьяне,
кремация, печь – в изразцах,
колумбарий, увитый плющом,
умиленье на лицах:
этот мир покидают,
не взяв золотого тельца.
Только с вызовом небу
лежат медяки на глазницах.
* * *
Ракушек скорлупу перетираю – хруст,
порез об острый край – загадка хиромантам.
Мой домик меловой и полый чист и пуст:
картавым голубям надёжная приманка.
От белизны сужается зрачок,
куриный ультразвук в движенье вёртких крыльев.
Вдыхает аллергично звездочёт
труху от перьев? Взвесь алмазной пыли?
И, запертая, мечется душа,
и заплетаются морщинистые лапки,
и вечность теплится и тает не спеша,
и на ладони капает украдкой.
* * *
В круженье каруселей – сны,
шарманки нежное сиротство,
мохнатых бражников хмельных
у губ щекотка. Ужас роста:
то расставляет ловчий-мрак
силки с вишнёвым ритуалом,
то растворяет кофе страх
под безразмерным одеялом,
и бледно-розовый венец
роняет лунное затменье,
и странным кажется конец
в песке немого пробужденья.
* * *
ОЭМ
Неутолённый взгляд ночных зеркал,
впитавших шорохи нутром послушным.
Среди теней во тьме себя искал
твой голос влажный, поцелуй воздушный.
И серым войлоком прикинулся металл
неузнавания, гипноза, отчужденья.
Кошачьих глаз сиреневый опал
метался ледовитым наважденьем
по розовым мозолям детских звёзд,
по кафелю расколотого неба,
и пел сверчок о том, как сон пророс
в проём пустот, где быль цветёт и небыль.
* * *
Разложим комнату на части сонных числ,
в пространстве бытия полузабытых планов,
и в глубине беспомощных обманов –
воображения архитектурный смысл.
То построения готический излом
пронзает пиками немой застывший берег.
В предел пределов сможем ли поверить? –
И бредим им, и утопаем в нём…
Зачем, скажи, пространные леса
чарующего, медленного звука
от звона созданы, гудения и стука,
ломающего дверь и небеса?
И вот уже – бессмертник не цветёт,
и снова гривы табуна ночного,
как Он сказал: беспамятствует слово,
но память – свет. И больше, чем полёт.
