НАТАЛЬЯ ЛЕГКОВА. Не пей вина, Гертруда! (Лекция о женском алкоголизме в одном действии)
Константину, лучшему другу,
с любовью и благодарностью посвящаю.
На пустой сцене – лежит женщина. Не то мертвая, не то просто спит. Тихо звучит музыка.
Женщина открывает глаза, садится, оглядывается вокруг. Кричит кому-то невидимому.
– Дайте воды, суки! Воды дайте! Сушняк замучил… (подозрительно обнюхивает емкости с кроваво-красной жидкостью, стоящие на сцене) Вино, вино, вино… Пить вредно, от этого умирают. (жадно пьет) Ну, вроде полегчало…
И что мне теперь твоя жемчужина, растворенная во всех чашах? Как давно я не слышала шума дождя… Странно, но здесь нет даже пыли… Раньше она всегда бралась неизвестно откуда. А теперь… Ни одной пылиночки, ни одного человека, только вино-вино-вино, во всех чашах. (кричит) Дайте воды, мать вашу!!! Ну, хоть один раз дайте мне воды!!!
У меня горло болит. И озноб. Странно, ведь сквозняков здесь тоже нет… Интересно, а у тебя есть сквозняки? Мне все время кажется, что ты где-то совсем рядом. Помнишь, когда мы были вместе, каждый кубок, который ты выпивал – вызывал всеобщее ликованье. И мне было совершенно наплевать, что соседи считают нас свиньями и пьяницами… Тогда мне не нужно было вино, чтобы быть счастливой. Теперь я привыкла к нему, ведь оно, в сущности, всё, что у меня осталось… Вино и много-много времени, чтобы думать. Слишком много, пожалуй… Поэтому, когда от мыслей становится невмоготу, я начинаю вспоминать. А когда и воспоминания теряют спасительную яркость – оглушаю себя вином и проваливаюсь в небытие. О, если бы однажды мне отменили эту пытку, раз за разом открывать глаза.
Если вдуматься, то мне чертовски не повезло с репутацией. Вы не пробовали быть притчей во языцех? А считаться чудовищем похоти, склонным чуть ли не к кровосмешению — хотите? Хотя даже слыть женщиной, склонной к излишне серьезным страстям – уже неприятно. Смею вас уверить, я спала только с двумя мужчинами! И, заметьте, оба они были моими законными мужьями! По современным меркам это настолько мизерный сексуальный опыт, что даже как-то неловко, но реальное положение дел, как водится, никому не интересно. Люди предпочитают поверхностное впечатление. Возможно, так проявляется зависть. К тому, что мне-то есть, что вспомнить, сидя над очередной чашей вина, в одиночестве, а другим…
Я хочу попасть под дождь и промокнуть до костей. Этого хватит, чтобы почувствовать себя живой…
Когда я была совсем маленькой, меня называли принцессой и говорили, что я обязательно стану женой короля… Я была хорошенькой, пухленькой, здоровой малышкой. Я не доставляла родителям никаких хлопот. Впрочем, они мало занимались мной, были дела поважнее. Помню, как однажды, перед каким-то праздником, меня вымыли, надушили, расчесали волосы, и повели одеваться. Платье было такое красивое. Я любовалась им, замирая от восторга. Темный бархат и парча, а еще блестящие камушки. Наряд настоящей принцессы. А потом это платье стали на меня надевать. Оно было тяжелое и неудобное, подмышками резало. А еще оно оказалось таким длинным, что я тут же споткнулась и больно ушибла коленку и сказала, что не буду ходить в этом злом платье. Меня никто не слушал. Тогда я стала громко плакать, но и на это не обратили внимания. Швырнули в какое-то кресло и стали вплетать в косы ленты, причиняя боль, стягивая волосы так, что тут же заболела голова. Тогда я укусила парикмахера, который только взвизгнул, обозвал меня маленькой чертовкой, и пообещал заплести косы так туго, что я навсегда стану идиоткой. Помощи ждать было неоткуда, а становиться идиоткой, хоть я не понимала еще, что это значит, не хотелось. Вокруг стояли женщины и, как могли, пытались меня успокоить, говоря, что если я не буду сопротивляться, то на празднике буду самой-самой красивой девочкой. Я сдалась и притихла. Когда все было готово, дали зеркало, в которое я даже не посмотрела. Знаете, когда так болит башка и коленка ноет, уже совсем-совсем не хочется быть самой красивой. Меня, еле ковыляющую, привели к матери. Она была в прекрасном платье и пахла совсем не так как обычно, чужим, терпким запахом дорогих духов. Она смотрела на меня и улыбалась. Я уткнулась носом ей в коленки и, разревевшись, стала умолять позволить снять это ужасное платье и расплести косы… И тут мою щеку обожгла крепкая оплеуха. Вот так я узнала цену звания «маленькая принцесса». Это значит — терпи и улыбайся.
Я хочу попасть под дождь! А еще хочу воды! Простой, холодной и такой вкусной. Почему я раньше не понимала, что самые простые и доступные вещи ничем не хуже запретных, дорогих и изысканных? И что быть застигнутой ливнем на прогулке в лесу – величайшее из наслаждений… Раньше я не любила дождь. И ненавидела северные зимы, такие длинные. Вечно кажется, что тебя погребли под снегом навеки… Хочу еще хоть раз увидеть зиму, промерзшие дома и улицы, снег, озябших собак!!! Как просто быть пьяницей, когда нет ничего, кроме вина. Нет выбора, и ты пьешь вино, как воду, вместо воды, словно забвение не есть лучшая из поблажек…
Какой я была в тот день, когда приехал принц на белом коне? Чинной девушкой с прямой спиной, которая покорно шла навстречу судьбе, потому что ей так велели родители. Он действительно приехал на белом коне, самый настоящий принц. И сразу мне жутко не понравился, огромный, с зычным голосом и отменным аппетитом. На меня он смотрел так же, как на жареного поросенка перед тем, как схватить самый лакомый кусок, и начать его пожирать, не замечая, как жир стекает в рукав. Наши семьи сочли за благо этот брак и он пришел, чтобы взять меня в жены. По случаю предстоящей свадьбы мне были преподаны азы этики и психологии семейной жизни. Я узнала, что мужчина – грубое животное, и что фрейлины не в счет. И что в ночной брачной жизни главное – закрыть глаза и думать о королевстве. Если бы первый муж почаще доходил до моей спальни я, наверное, стала бы Кьеркегором, однажды случайно задумавшись не о стране, а о смысле жизни.
Ничего не скажешь, он был красив. И считался настоящим мужчиной. Еще бы, лез на рожон, дрался, как безумный, не признавал компромиссов. Одно слово – герой!
Да, я вышла за него замуж! И вскоре родила ему сына! И, представьте себе, даже считала свою семью вполне благополучной. В конце концов, поражений наша страна при нем не знала. Да, всех этих войн можно было бы избежать, с легкостью, но чернь, видите ли, боготворит королей, которые, не опохмелившись, вываливают из саней делегацию неприятельских послов, прибывших на переговоры. Хотят умирать, пусть умирают, думала я и сдуру растила сына в атмосфере восхищения папочкиными подвигами. А откуда мне было знать, что все бывает по-другому? Родитель мой тоже славился полным отсутствием дипломатических способностей и крутым норовом. И меня тоже учили благоговеть перед его величием, рассказывая на ночь вместо сказки подробности того, как он, с мечом в руках, добывал для страны новые земли. Отцом я восхищалась, мужем не смогла. Папаша мой, видите ли, не считал отпрыска женского пола достойным своего высочайшего внимания и навсегда остался для меня мифической фигурой. А с мужем пришлось жить.
Задумывалась ли я о любви в девичестве, в первые годы семейной жизни? Да, конечно. Вот ведь, твердо усвоила, что королева не имеет права любить, и тем не менее…Среди придворных подчас возникала какая-то особенная, взбудораженная, атмосфера и вскоре случались либо свадьба, либо скандал. А я смотрела на то, как один-единственный взгляд делает двоих – одним, и… Уж, разумеется, если свадьба была невозможна, я становилась самой жесткой из гонительниц отступницы от правил приличия, посмевшей напомнить мне, что закрыть глаза и думать о стране — не величайшая честь, а самая что ни на есть жалкая участь для женщины. Помню их всех, сурово осужденных и жестоко наказанных, остриженных наголо, выставленных на позор, заточенных навеки. Но одна запомнилась всех крепче и больней. Ее глаза и сейчас предо мной, распахнутые, бессмысленные, сияющие. Сколько ей было лет, этой дурочке? Не больше пятнадцати, пожалуй. Или даже еще меньше? Оба клялись, что ничего «такого» между ними не было. С этой девочкой я была особенно жестока. Начальству тюрьмы, в которую ее бросили по моему личному приказу, были даны подробнейшие инструкции, как обращаться с похотливой девчонкой, хитростью и коварством превзошедшей в столь юные лета седовласых государственных мужей, дабы совратить с пути юношу безупречной нравственности. Я не интересовалась ее дальнейшей судьбой, надеюсь, она давно сгнила в своем каменном мешке. Как он смел так на нее смотреть, этот задумчивый и умненький мальчик, худенький, нескладный, совсем не такой, как все мужчины вокруг? Он что, забыл, кто он, и кто она? Еще ни один из возможных претендентов на престол не выбирал супругу по сердцу! А шашней младшего сына короля с поварской дочерью я не допущу, не допущу, не допущу!!!
О, как болит горло, пересохшее навеки, чего бы я ни отдала за один единственный глоток родниковой воды. Но отдавать больше нечего и некому… Вино и жемчуг – какая расточительность! Большая – только поить людей своей кровью и кормить своей плотью… Верила ли я в эту старую сказку, посещая пышные церковные церемонии? Даже не знаю. Наверное, все-таки не верила. Во всяком случае, после того, как испитая вдвоем чаша тут же обернулась Адом первой брачной ночи. И куда смотрел Бог в этот момент? Стыдливо отвернулся от возни в широченной кровати? Позволил свершить «простительный грех» ради обзаведения потомством? Если бы в ту ночь разверзлись Небеса и сам Бог предстал передо мной, я бы швырнула Ему в лицо простыни, насквозь пропитавшиеся кровью, которая, если верить Писанию, была не только моей, ведь утром, во исполнение обряда, я исповедовалась и причастилась Святых и Страшных Тайн, приняв в себя кровь Бога, дабы вступить в брак чистой и с чистым. «Брак свят, ложе нескверно». В точности цитаты я, конечно, сомневаюсь. Но смысл был такой… Кормилица говорила, что придется немножко потерпеть. Откуда мне было знать, что это «немножко» растянется на несколько часов? Мужчины, побывавшие в сражениях, любят хвастаться своими шрамами, похваляться перенесенными страданиями, а уж те, кому приходилось побывать в плену, в рабстве, так и вовсе откровенно считают женщин изнеженными существами, не знающими горя в жизни. Ведь, пока они воюют, мы продолжаем жить, как жили… Сволочи и козлы! Им даже не приходит в голову, что безудержная похоть мужчины превращает супружескую спальню в пыточную камеру. И так – ночь за ночью, ночь за ночью, ночь за ночью. После чего однажды выясняется, что ты беременна, и придется еще помучаться, рожая. Хорошо, если горластого мальчишку, наследника всего, чем владеет его папаша.
Если бы это была девочка, я бы, наверное, наложила бы на себя руки. Произвести собственное подобие — несмываемый позор на десятки лет вперед. Королева-матушка, свекровь разлюбезная, меня б с потрохами съела за такую оплошность. Но – повезло. Как мне тогда казалось.
Когда родился Гамлет, вся страна ликовала. А я лежала одна, не в силах дотянуться до кувшина с водой. Повитуха завернула ребенка и унесла, служанки тоже меня оставили. Весь двор веселится внизу, отмечая появление на свет наследника трона. А я трясусь, как курица, в ознобе и с ужасом понимаю, что не могу даже крикнуть. Вот так-то. Представьте себе, законнейшая королева, только что исполнившая всецело свой долг перед страной, эдак спо-о-о-о-койненько… подыхает. Самым тривиальным образом. В глазах все плывет, озноб сменяется жаром, а я даже не могу откинуть одеяло, налившееся свинцовой тяжестью. И вот хочу потрогать собственный лоб, долго-долго поднимаю руку и вижу свои ногти, синие, как море на закате. А голова ясная-ясная. Отлично понимаю и кто я, и где, и зачем. Ну и что сейчас окочурюсь, настолько ясно, что даже не удивляет. Последнее, что помню – чьи-то шаги, которые в голове набатом отзываются, потом руку у щеки, большую и прохладную, фразу «чума их всех разрази», и темноту…
Кто это был? Йорик, королевский шут! Великого ума и сердца человек, между нами. А вы что думали, я доверила бы воспитание сына абы кому? Две недели он со мной валандался, как заправский лекарь. Шум не поднимая, внимания не привлекая, тихо и спокойно. Вдовствующая королева-матушка, свекровушка ненаглядная, когда обнаружила, что я все еще дышу, настолько была удивлена, что даже не удосужилась скрыть разочарования. Вот тогда, валяясь в родильной горячке на руках презреннейшего из придворных, я и поняла, что пора становиться настоящей королевой, если нет желания однажды хлебнуть на пиру отравы, когда муженек втюрится в другую. Разумеется, некоторое воспитание в семье я получила, вполне пригодное для того, что бы выйти замуж для принца. Но вот о реальной жизни королевы мне никто ничего не рассказывал. Пожалуй, тут маменькина пощечина самым полезным из уроков была.
Ну, что, Гертруда, королева датская, еще стаканчик? Похоже, уже пора. Главное – точно распределить вино, чтобы не забыться раньше времени. И чтобы все-таки успеть вспомнить самое главное.
Я уже приближаюсь к тебе, любовь моя, жизнь, радость, мальчик мой синеокий! Когда я думаю о тебе, мне даже воды не надо. И не надо вина. Вот странность, по всем признакам я в Аду, а подумаю о тебе и совсем не страшно, и не больно, и не стыдно. Нет во мне раскаяния, слышишь? И за это меня будут держать здесь до скончания времен. Но неужели они не понимают, что нельзя каяться в том, что было счастьем! Все давно умерли, Эльсинор разрушен (чему я очень рада), а моя любовь все еще жива. Моя бедная, оболганная, заляпанная тысячами грязных рук, тысячекратно опошленная, единственная во всех жизнях любовь! Она освежает гортань лучше капли воды, пьянит быстрее вина, она как шум дождя в лесу и как треск поленьев в камине. Как солнечный луч в начале весны, пробившийся сквозь тусклую слюду окошка в моей спальне.
Вы можете лишить меня вина, изжарить мое тело на углях, стереть в порошок мою душу и развеять ее по вселенной! Но вы не можете лишить меня любви! Потому что она была, есть и будет! Вечно! И я пребуду вечно в ней… Гертруда, королева датская, притча во языцех, чудовище похоти, кровосмесительница, и всё что вам угодно еще. Мне наплевать, вы слышите наплевать, что наплел вам Горацио, таскавшийся за моим недотепой-сыном и изнывавший от желания трахнуть его, сам себе в этом боясь признаться! И что вы обо мне думаете, тоже все равно! Мне заливают рот вином каждый день, чтобы я превратилась в жалкую алкоголичку, которую никто и никогда не станет слушать, да и плевать! Достаточно того, что я знаю правду. А остальные пусть восхищаются тем, как красиво ломает руки на всех сценах мира самовлюбленный комедиант, исполняющий роль моего полудурка-сына! Жаль мне вас на самом деле… «Быть или не быть, вот в чем вопрос?» (смеется) А вот нет такого вопроса! Потому что тех, кто не познал любви, не существует для жизни, как бы они не пыжились. А уж те, кто познал ее, те пребудут в ней всегда! Вы слышите, ВСЕГДА!!!
Тьфу, ты… Еще толком ничего не вспомнила, а уже готова бить себя кулаком в грудь. Так… Оп-паньки, еще чашечку! Чашечку за маму, чашечку за папу, ча-шеч-ку за процветание королевства… Ну? За что дальше будем пить, Дании краса и королева? О! Прекрасный тост: за то, чтобы Русалочке не отрывали голову! (пьет) Все-таки гнили с моих времен в мире не убавилось. И в Дании тоже. Хотя я слабо ориентируюсь в современной культурной жизни, кроме Андерсена, никого из соотечественников и не знаю. Даже Кьеркегор вызывает сомнения. А датчанин ли он? Ну, нет у меня тут википедии, что бы уточнить сведения. Вот как вспомню про него, полдня мучаюсь, швед он или датчанин, датчанин или швед? Хотя в моих обстоятельствах это не имеет ровным счетом никакого значения, но хочется же, чтобы не швед…
На чем я остановилась-то? А! На том, как я стала настоящей королевой… Да, представьте себе, стала! Учителей было всего два, шут и гофмейстер, который тоже любил прикинуться дурачком. А так как я до тех пор, по большому счету, и была самой натуральной дурой наивной, учение пошло как по маслу. Видит Бог, если бы не Полоний, мой благоверный потерял бы трон к чертям собачьим! Тупой ведь был этот «мудрейший из правителей», как пробка в бочке! Чуть что, у нас война. Пушки отливаем, мужиков мобилизуем и уводим хрен знает куда. Урожай гниет, убирать некому, через два месяца в стране голодуха, а мы, знай, воюем. Возвращаемся с победой, вроде как уже и сеять пора. Да какое там сеять, надо же как следует свои великие подвиги отпраздновать! А как только жизнь в стране наладится, войдет в колею, мой супруг опять ввязывается в историю. У него ж только один дипломатический прием был в ходу, послу в рыло дать или повозку опрокинуть. Мачо, твою мать в душу! Ганнибал хренов! Ой, как вспомню…Мы с Полонием ночи на пролет придумывали, как вытянуть королевство из очередной авантюры. Иногда получалось. И тогда наступали в Дании покой и мир. Знаете, а ведь каждый раз, провожая мужа в поход, я всей душой надеялась, что он не вернется. Но ему нечеловечески везло. Ну, зачем, зачем, зачем, я перед ребенком-то комедию ломала, что его отец действительно великий король? И, самое ужасное, врала сивым мерином, что его родители нежно и преданно любят друг друга. Я ж добра сыну хотела, только добра! Ну, что бы он таким, как отец, не вырос. Все-таки старалась мальчишке хорошее образование дать, прививала любовь к искусству и к наукам, учителей хороших нанимала. Отца он видел редко, поэтому нетрудно было создать идеальный образ. Хотя… А только ли ради ребенка это делалось? Я ведь, когда Гамлету сказки рассказывала, сама в них верить начинала, не всерьёз, конечно, а так, словно пока мы с сынишкой разговариваем, у меня не тот муж, который есть, а тот, про которого я рассказываю. И умный, и справедливый, и верный, и нежный, и любимый. И таким же хотела бы видеть сына, когда он вырастет и женится… Подумать только, у меня могли бы быть внуки.
Считалось, что муж меня любит. Только это была любовь варвара, сводящаяся к жажде единоличного обладания. Представляю, как удивились бы знакомые, узнай они, как я несчастна, будучи королевой. Муж, конечно, позволял себе заночевать в чужой спальне, но значения этому не предавал, его бастарды меня не волновали, хотя и бегали по всему королевству. Я была его вещью, принадлежала ему так же как вся страна. А он даже не задумывался о том, получаю ли я удовольствие от его грубых ласк. Впрочем, я не очень-то и верила в это самое удовольствие.
Странно, но даже сейчас мне лучше, чем тогда с ним. Здесь он меня уже не достанет, со своими выпученными от восторга глазами и простонародными словечками. «Женушка моя»! Это же надо, такое выговорить любимой женщине! А это его самодовольство на утро – видишь какой я сильный! Между нами, больше всего в постели он был похож на безотказный отбойный молоток.
Были ли у тебя, любовь моя, предшественники? Те кто, как легкое дуновение ветерка, чуть взбудоражил тихую поверхность моей души внезапным взглядом или тихим вздохом, или изящным движением головы, которым мужчина откидывает со лба непокорную прядь? Конечно же, были. Я очень скоро выучилась нехитрой науке измены мужу в его же объятиях. Иногда даже смех разбирал от того, что он пыхтит, старается, какие-то сальности на ухо шепчет вне себя от страсти, а узнай он, кого я в своих мыслях ласкаю, тут же бы и придушил. Насмерть. Потрясающая все-таки скотина он был! Требовал нерушимой верности и в то же время не было ни единого разочка, чтобы и он обо мне подумал или пощадил. Не-а, он имел меня ровно столько и ровно так, как сам этого хотел. Он приходил разгоряченный вином. Я вся сжималась в комочек и начинала говорить, говорить, говорить. Рассказывала, какой он замечательный, умный и добрый, как никто не понимает его тонкую и ранимую душу, как я понимаю, что бремя власти подчас бывает непосильным, как я люблю его, своего лучшего из королей. Иногда удавалось заговорить, убаюкать и он засыпал, не тронув меня. Я лежала рядом, цепенея от ужаса при мысли о том, что могу задремать и не успеть подняться раньше, чем он проснется. И только его храп облегчал задачу избежать близости. Когда я научилась хитрить, у изголовья кровати всегда стоял кубок со сладким вином, в который добавлялся отвар трав, способный свалить с ног жеребца. Мой муж редко отказывался от вина. И даже если он не припадал к кубку, как только входил в спальню, нужно было вытерпеть только один раз.
Так прошли годы, незаметно, день за днем. Я успешно занималась делами страны и воспитывала сына, совершая чудовищные ошибки. Его дядя был в моих глазах таким же ребенком, как и Гамлет. Он был совсем не похож на старшего брата. За что, разумеется, родная мать щедрейшее отсыпала парню отборной просто ненависти. Свекровь моя очень надолго задержалась на этом свете. Думаю из чистой вредности, уж больно любила старушка портить людям кровь. Она была образцом добродетели, самопожертвования и доброго нрава для черни. И все вокруг должны были чтить ее добродетель, самопожертвование и добронравие с утра до ночи и с ночи до утра. Она твердо знала каким должно быть мужчине и какой женщине, что значит «хорошая жена», «хорошая мать», «истинная королева» и, уж разумеется, от возможного претендента на трон требовалось быть как две капли воды похожим на ее почившего супруга-короля. Которым она, между нами, вертела, как хотела всю жизнь, будучи женщиной далеко не глупой, хоть и с излишним самомнением. Младший ее сын отличался от старшего, как небо от земли. Я смутно помню его во времена, когда только-только входила молодой хозяйкой в Эльсинор. Такой задумчивый мальчонка, предпочитающий тихонько слушать разговоры взрослых и читать книжки, а не отдавать все свободное время время физическим упражнениям, охоте и шалостям со сверстниками. Вот таким я хотела видеть Гамлета. Спокойным, рассудительным, чувствительным и отзывчивым. Со светлыми кудрями и застенчивой улыбкой! С книжкой в руках! Ох уж мне эта книжка. Слова-слова-слова… Я ведь своими руками посеяла в нем враждебность к родному дяде! Слишком часто ставила его в пример племяннику. Но откуда мне было знать, во что это выльется. Я же не думала, что…
Когда вышла эта история с поварской дочкой, Клавдию было лет четырнадцать, вроде. Вот тогда я и узнала, что не все мужчины смотрят на женщин, словно на добрый кусок запеченной говядины, облизываясь и заранее причавкивая! Он… Он… Он так откровенно любовался этой пигалицей, так открыто и так дружески улыбался ей, что… Нет… Тогда я еще не претендовала на его любовь, тем более на постель. Я просто от души ненавидела ту девочку, которая была стройна, но из тех, кто после первых родов расплывается квашней во все стороны. И она-то, она смотрела на него совсем не так, как он на нее. О, как сейчас помню этот низкий лоб под густыми черными волосами, эти полные чувственные губы, эту уже вполне сформировавшуюся, тяжелую, зрелую женскую грудь. А сильнее всего в память врезался ее взгляд, обессмыленный, распахнутый, исполненный плотского томления. Её тело словно стремилось к земле, из которой вышло – широкие бедра, коротковатые ноги, не по-девичьи развитые формы. А эта привычка поминутно облизываться! Когда ее, обритую наголо, одетую в рубище предполагалось провести по улицам, как распутницу, я потребовала от мужа отменить зрелище. Все, все, все застигнутые врасплох блудницы и прелюбодейки, потеряв волосы, становились похожи на ощипанных воробьев, но эта… Полудетский взгляд, полный муки, вздымаемая при каждом вздохе дерюга на груди, разбитые губы. Нет, ее нельзя было показывать толпе! Само уродство словно обнажило доселе скрытый призыв перезревающей самки.
Клавдий тогда сильно горевал, помню. Он, видите ли, считал, что наказание несколько превысило вину. А потом он вырос.
Нет, прежде чем рассказывать о самом важном, самом страшном, самом стыдном, самом сладком, надо выпить. Да, я пьяная старая женщина. А вы что думаете, будь я трезвая, вы бы узнали хоть что-нибудь? Я королева или кто? Особы королевской крови никогда не пускаются в откровенности, пока еще вяжут лыко! А кому не нравится, тот может заткнуть уши. Офелию, когда она помешалась, тоже мало кто слушал. И зря! Вино и безумие развязывают языки и обнажают души. И если бы не отталкивающая наружность говорящих, не страх перед невменяемостью, не раскрасневшиеся лица и заплетающиеся языки, одному Богу ведомо, сколько зла свершилось бы еще на земле. Откровенность не ведает своих последствий, но их очень хорошо осуществляют здравомыслие и холодный расчет. Выпьем же за откровенность, прекрасное, хрупкое, беззащитное существо, которое с трудом приживается в нас, и так недолго живет!
В то лето дождь шел непрестанно, любовь моя. Я смотрела в окна и видела только дождь. Я засыпала и просыпалось под перестук капель. О! Если бы хоть одна из бесчисленных миллиардов капелек, стекавших по стенам Эльсинора в то лето, пролилось здесь.
Вокруг тебя всегда царил идеальный порядок, твои бумаги лежали аккуратно, ты с легкостью находил то, что требовалось. Ты не поднимал голоса без крайней нужды, но распоряжения тут же выполнялись. Когда ситуация требовала того, ты носил парадное платье с непревзойденным изяществом. В иные же дни одевался дорого, но просто, в том же стиле, что и твои ровесники. И никогда, никогда до самого того лета, ты не смотрел на меня иначе, чем как на добрую тетушку. Но в то лето все время шел дождь.
Однажды, сидя за обедом, я заметила, что ты смотришь на меня. Просто сидишь и смотришь. Этак, чуть искоса, не отрывая глаз. И что взор твой чуть-чуть затуманен. За ужином ты опять так смотрел. И на следующий день за завтраком тоже. Я разозлилась. Да, у меня не было мужчин, кроме мужа, но это еще не значит, что на меня больше никто не заглядывался! Пялились, и еще как! Только приближаться боялись. Ты тоже приблизился не сразу. То есть, на самом деле сразу, но перед этим на меня долго смотрел. Очень раздражали эти твои взгляды. В них были какая-то непонятная уверенность и совершенно неуместная радость. Но держался ты совершенно спокойно, никаких вольностей себе не позволял. До того вечера, когда…
В ту пятницу дождь лил, как из ведра, какой-то особенно противный. Вроде бы ливень, но почему такой монотонный, не приносящий бодрости? Ведь под сильный дождь всегда хочется выскочить и пробежаться по двору, чувствуя, какой он радостный, задорный бодрящий. Или хотя бы подставить ладонь из окна, и почувствовать, как струи воды упруго бьются в руке. А в ту пятницу на небо было тоскливо глядеть, оно было серое, тусклое и такое низкое, что до него можно было дотянуться, чуть привстав на цыпочки. И на душе было прескверно. Как-то все сразу навалилось, вести из Виттенберга о том, что Гамлет связался с какой-то сомнительной компанией, бражничает и забросил учебу, слухи о вспышке какой-то странной болезни в городе, уж не чума ли к нам пришла? Да еще эти проклятые спорные земли, добытые мужем в доблестной войне. Лучше б мы ту заваруху проиграли, столько головной боли принесла та победа. К середине дня я чувствовала себя разбитой, одинокой и несчастной. Мы чинно встретились в зале и перекинулись несколькими незначительными фразами. Ты говорил, почти не поднимая ресниц. Я стояла, глядя на капли бегущие по слюде. Из-за этого дождя в замке все время были сумерки. Сама не знаю почему я сказала, что вечером хочу выпить немного вина, потому что в нашей сырости того и гляди наживешь подагру раньше времени. И ты, совершенно ни на что не намекая, поклонился и пообещал выполнить мое распоряжение. И тут же испросил позволения, составить мне компанию за чашей доброго напитка, ибо ты тоже испытываешь тоску, глядя на то, как небо все больше приближается к земле. Я милостиво согласилась. Что я почувствовала в эту минуту? Как это ни странно, ничего. Ни радости, ни скуки, ни предчувствий. Почему-то это было именно так… Странно…
И вечером, когда мы наполнили кубки и повели беседу, я тоже вначале ничего не чувствовала. Кроме, пожалуй, легкой досады на то, что приходится вслушиваться в твои слова, ничего не значащие, и откликаться только незначительными, дежурными, любезными фразами. А потом ты…
Вы думаете, он на меня набросился с признаниями, поцелуями и прочим? Наверное, вы сами не знаете ничего другого, вот и подумали, что Клавдий такой же как все! Это я, вы слышите, я, замужняя женщина, мать сына студента, королева Дании, в конце концов, сама, вступила в игру взглядов! Потому что он так хорошо улыбался. Губы у него были красивые и в улыбке приоткрывались ровные крепкие зубы молодого хищника. Улыбка была тоже чуть-чуть хищная, но при этом очень добрая. А в глазах бегали веселые искорки. Он подсел немного ближе, впрочем, не нарушая приличий, и в разговоре часто-часто касался рукава моего платья. Я не знаю, сколько прошло времени. Вы слышите, он только касался рукава моего платья! И больше ничего! Такой веселый и такой юный, весь в своей совершенно мальчишеской улыбке.
И я вдруг поняла, что хочу узнать вкус твоих губ. Вот только один раз поцеловать их и все. Это ведь не грех, не измена, а только мимолетный поцелуй, простительная шалость в дождливую пятницу, когда мы вместе пьем вино и я чувствую себя неприлично молодой.
И я стала отвечать на твои улыбки. Нет, ты не был ни смущен, ни удивлен, мой маленький мальчик, мой настоящий рыцарь, мой воистину рожденный для трона, мудрый и сильный король! За тебя!!
У меня кружилась голова и подгибались колени, когда я смотрела на твои свежие губы. И вино тут было не причем! О! Как же я, глупая, боялась, что ты откажешь мне в этой ворованной радости прижаться губами к губам, и, пусть на несколько мгновений, но прикипеть к твоей широкой сильной груди! О большем я и думать не смела. Это же катастрофа – отдать себя на милость постороннему мужчине, который, да, хороший человек, но… Муж ведь убьет меня, если узнает.
Я все пила-пила-пила это вино, не зная, как же это делается. Ну, я же не в лесу жила. Про то, что любая нормальная женщина моих лет давно должна владеть искусством соблазнения, была в курсе. Стыдно признаться, но я даже незаметно прислушивалась к разговорам придворных дам, из чистого любопытства, конечно, когда они обсуждали своих кавалеров. И, что греха таить, неподобающие для чтения первой леди, романы о любви, я тоже глотала от корки до корки. Но одно дело слушать и читать, а другое…
Я сидела рядом с тобой, смотрела на твои губы и, как невиннейшая из девственниц, не представляла, что сейчас будет. Что было проще, скажете, произнеси банальнейшее «поцелуй меня» и поверни к мужику лицо? Вот и попробовали бы сами, если вы на много лет его старше и приходитесь почти родной сестрой, пусть и не по крови! А еще вы ни разу в жизни толком не целовались, потому что муж целуется от-вра-ти-тель-но!!!
Любовь моя, я помню наш первый поцелуй, ох как помню! Но вот, как он все-таки случился: ты ли не выдержал и притянул меня к себе или все-таки я набралась храбрости? Все в тумане! Потому что весь мир изменился, когда я ощутила мягкость твоих губ на своих. Этот поцелуй длился три вечности подряд! И меня не было нигде, я растворилась в тебе, родной мой. А когда ты приподнял голову, чтобы перевести дыхание, я взглянула тебе в лицо и тут же зажмурилась от того потока солнечного света, который лился из твоих глаз. Ты опять улыбался! И я поняла, что ты счастлив!!!
В ту ночь я тоже была счастлива, впервые в жизни. Нельзя было оставаться в зале, куда в любой момент могли войти. И нельзя было прекратить эти отчаянные безудержные поцелуи. И ты прошептал: идем ко мне. Я встала и пошла за тобой.
Радость моя, сколько в тебе было нежности!
Знаете, наверное, это очень смешно, узнать на старости лет то, что большинству женщин ведомо с юности. О, я даже не о том ощущении, что потрясает тебя до самых основ, заставляя кричать от счастья. Когда мы тайком пробрались к нему в спальню, сидя у него на коленях, я прошептала: «Боже мой! Я ведь такая глупая, старая и некрасивая.» А он поцеловал меня в шею, отведя растрепавшиеся волосы, и сказал: «Ну, да, некрасивая». И тихо засмеялся. А я ему и говорю: «Ты только не влюбляйся в меня, пожалуйста». А он отвечает: «Я вообще редко влюбляюсь». А сам все целует меня, целует. Какое там «не влюбляйся», когда пожар уже разгорелся.
Утром я проснулась, голова у него на руке. Значит, он всю ночь меня во сне обнимал, к себе прижимая. А как проснулся, сразу начал целовать. Ох, как я через ползамка в то утро к себе пробиралась! Позднее утро, все уже поднялись, а я раздевалась и одевалась без фрейлин, шнуровка оборвана, волосы не прибраны, губы распухли от поцелуев. Замирала от страха, что попадусь, к каждому шороху прислушивалась, через залы бегом бежала, пока в них нет никого. Обошлось. Прибежала я к себе, платья по креслам разбросала, в постель легла и позвала придворных дам, чтобы сказаться больной. Мол, так и так, слишком хорошо вино вчера было, остановиться вовремя не сумела, потому и заспалась. Оставили меня одну, приходить в себя. А мне того и надо. Лежать и вспоминать каждую мелочь, каждую секундочку, каждый вздох его. А губы горят, нацелованные.
Думала, за обедом его увижу. Готовилась, волю в кулак собирала, чтобы себя не выдать ни взглядом, ни жестом. Выхожу, а его нет. Уехал куда-то, пока дождь поутих. Тут во мне сердце остановилось. Как? Уехал? Значит, он видеть меня больше не хочет? Как же это может быть? А! Старая дура, разве можешь ты такому красавцу и молодцу всерьез понравиться! О-о-о-о-ой! Отказалась я обедать, на дурноту от вчерашнего вина сославшись, взлетела наверх, к себе, скинула одежду и к зеркалу бросилась. Смотрю, а и в правду старая. Вот здесь морщинка залегла, а вот тут складочка, а здесь какой-то валик жира непонятный. И кожа-то уже увядает. А у него тело гладкое и упругое. Я-то небось на ощупь уже, как ощипанная тушка курицы. И стало мне горько и страшно. Сразу вспомнилось, что собственный муж, и тот уже с месяц по ночам не тревожит, завел себе какую-то молодуху в городе, из простых. Чего же я жду от молодого, горячего, красивого парня? Что он мои вянущие прелести полюбит? И сама себе изо всех сил как дам оплеуху! Потом другую, третью, десятую. Стою, луплю себя по щекам, как мать когда-то, и все, что в голову приходит, говорю: шлюха ты дешевая, дрянь подзаборная, кошка ты драная, ты на что надеялась-то, кошелка старая, на любовь? Вот тебе любовь, вот тебе, вот тебе! А день все тянется и тянется и так я хочу его увидеть! И понимаю, что пришла ко мне любовь, о которой я и мечтать всю жизнь не смела, и что гореть мне отныне в огне ее, который ни водой, ни вином не угасишь.
О, эти качели от надежды к отчаянию! Эти муки – почему он не здесь, не рядом? Почему он не взглянул, мимо проходя? А если взглянул, то почему так равнодушно? А сама ведь при этом цепенеешь и глаз на него поднять не можешь. Сидишь за ужином, кусок в горло не идет, а посмотреть нельзя! И не потому что мужа боишься, или огласки и сплетен, а потому что не можешь и все. Можете смеяться, королева датская, мать взрослого сына, властительница, под чьим взглядом зрелые мужи трепетать привыкли, сидела, в мясо на блюде глазами уткнувшись, и робела, как девчонка на выданье!
И вот сидим мы за этим ужином, он веселый такой, что-то рассказывает, а я думаю: не любит! Не любит! Не любит! И что я сделала такого, что бы посметь со мной обойтись, как с девицей из кабака? Не знаешь ты, мальчик мой, с кем играть вздумал! Я этого так не оставлю. Ты всего-навсего младший брат короля, а подо мной трон не шатается, размажу тебя по стеночке, щенок похотливый! Будешь о смерти просить, на коленях ползая, да не получишь ее. Я не из жалостливых, я настоящая королева, будь ты неладен! А он ужинает, как ни в чем не бывало! Аппетит прекрасный. Смотрю я на него незаметно и сама себе душу растравляю, мол, еще бы ему кушать не захотеть, сперва безумная ночка, потом прогулка, вот и берет мясо, кусок за куском, на меня не глядя. А мне надо с ним поговорить, что ли? Ну, должен же он объяснить, почему меня бросил, правда? Что не так сделала-то?
Ужин заканчивается, мужчины остаются вина выпить, как следует. А я должна удалиться в свои покои. Не могу остаться, нельзя! И так засиделась за столом, пришлось удалиться, а то муж уже извел, шепча в ухо, какая я красивая сегодня, такая желанная, что он готов вот прямо сейчас. Я бы его, наверное, кинжалом заколола, если б он ко мне в ту ночь явился.
Всю ночь не спала, все ждала, что Клавдий придет. Или хоть записочку передаст, есть же у него доверенные люди. Нет, никаких вестей.
А наутро Полоний с новыми идеями. Как за ним водится, ничего прямо не говорит, а от намеков его чуть дурно не стало. Завел разговор издалека, как обычно, помянул супругу покойную, посетовал на Лаэрта зачем-то, о Гамлете расспрашивал, будто писем не получал от собственных осведомителей. Утешать даже пытался, мол, все молодые люди в студенчестве одни, а потом другие. Сам, мол, он тоже, когда в университете учился, и до барышень был охоч, и до дружеских попоек, да и стишками баловался. Не говоря уж о том, что чуть в актеры не подался. А потом как огорошит вопросом: не кажется ли мне, что в интересах Датского королевства, Клавдию давно жениться пора? Я говорю, вроде как мой супруг в полном цвете лет, да и Гамлет-младший, возлюбленный сын наш, уже не ребенок. К чему, мол, плодить претендентов на престол в излишестве? А Полоний не отстает. Все про Клавдия, да про Клавдия. Что вот бы его женить на девушке из хорошего рода было бы славно. А что, действительно, не король и не прямой наследник, так оно и хорошо. Не нужно за тридевять земель невесту искать. Взять кого-нибудь из местных девиц благородных, да и сыграть свадьбу. И примолк, змей. Я, конечно, сразу мысленно себя за горло взяла и стала Полония поддерживать. Да, говорю, давно пора Клавдию, брату нашему возлюбленному, обзавестись собственным гнездом, вы совершенно правы, Полоний. Только, вот, из какого рода нам девицу взять, чтобы добродетельна была и образована, и манеры хорошие имела, да еще чтоб в роду у нее ни безумцев, ни изменников не было. Сама стою, ни жива, ни мертва. Что это Полоний так пытать меня вздумал, неужто уже слухи пошли? Но он подзамялся слегка, свернул на что-то другое, а потом и намекает, что у него самого дочка-то на выданье. Вот в чем дело! Решил мой гофмейстер собственную дочку в королевский дом ввести! Что ж? Да будет так! Я сказала, что подумаю и отправила Полония восвояси. Офелия так Офелия! Мне все равно. Она ему понравится, молодая! Ненадолго, правда, потому что в таком случае ни он, ни она на этом свете не жильцы, уж я позабочусь!
Так прошел еще один день… Вот тоже мне, запихали в Ад грешницу! А каким Адом мне в те два дня земная жизнь казалась, даже здесь вспоминать страшно. Да любая из нас, женщин, что знала ту неизвестность в любви, ваш Ад переносит с легкостью. Здесь жажда и что? Та жажда сто крат страшнее. От нее не гортань пересыхает, а все естество! Здесь тоска? Но разве можно сравнить ее с тоской по тому, кто совсем рядом! Здесь я одна, а там, там… Он ведь был так близко, и не дотянуться!
Ночью опять горела вся, то страстью, то гневом и ненавистью, то надеждой. Заснешь тут пожалуй, когда у тебя все нутро разворочено. И опять его не было!
Только на третью ночь, когда я уже совсем отчаялась, пришел. Чуть забылась, задремала, и вдруг шорох в опочивальне, тихий-тихий. Я привскочила. «Кто здесь?» – спрашиваю. А он: «Бога ради не кричи, услышат…» Думал, я тут и растаю. Не тут-то было! Шепчу ему: «Убирайся вон, скотина, а не то стражу крикну, живым не уйдешь!» А он смеется. Я, говорит, драться буду и всех твоих сторожей положу к едрене фене. И аккуратно мне рот рукой закрыл. Правильно сделал, а то я из гордости дурацкой и вправду шуму бы наделала. А он шепчет: «Глупая моя, ну никак нельзя мне было к тебе раньше прийти, и сейчас нельзя, но не могу я без тебя никак». И руку-то с губ снял, чтобы целовать. Да не на ту напал, что бы я так сразу и сдалась. Так, говорю, я тебе и поверила! В пятницу-то ты посмелее был, а тут вдруг такая осторожность. Уж не за блядь ли ты меня, честную женщину, держишь? А Клавдий отвечает, что в пятницу он сам не свой был, от счастья рассудка лишился. Да и сейчас, говорит, не уверен, что в своем уме. Нельзя мне, говорит, Гертруда, любить тебя, а уж быть с тобой и вовсе самоубийство. А я ему: «Можно подумать, что ты меня любишь!». А он тихо-тихо, даже как-то обреченно: «Люблю больше жизни, больше власти, больше, чем себя самого». Ну, я не выдержала, и все ему выложила, про то, что когда любят, думают о том, каково женщине в неведении пребывать и небрежение терпеть. А он одно заладил, чтобы быть вместе, надо быть осторожнее, у стен Эльсинора есть глаза и уши, один раз попадемся и конец обоим. Я говорю: «Так ты что, такой трус?». А он мне: «А ты что, совсем дура? Короче, поругались. Но я заплакала и мы тут же помирились. И тогда он крепко обнял меня, крепко-крепко, и говорит: «Хочешь я его убью?» Я спросила, не слабо ли? Только усмехнулся криво. Пошел и убил. Не из-за короны, а из-за меня! А что оставалось делать? Ждать, когда муж обоих казнит, если попадемся? А мы бы попались и очень скоро! Безответную любовь еще можно скрыть, разорвав собственное сердце, но когда каждый взгляд превращает двоих в одного, и счастье переполняет обоих, этого не скрыть! И, вот странность, в то лето все время шел дождь, а в тот день, когда умер мой муж, выглянуло солнце. И он, надравшись, как свинья, в саду, там и заснул. И ведь все-все-все поверили, что его змея ужалила, хотя какие змеи в нашем климате, в саду средь бела дня? Так, разве что, случайная гадюка, да кто ж от ее укуса умирал-то? Может не так уж и любили короля Гамлета-старшего при дворе? Может он всем давно надоел со своими выходками пьяного жлоба и от него искренне были рады избавиться?
А мы с Клавдием, грешники и убийцы, были так счастливы, как никто из праведников. Хотя на наши головы ханжи призывали громы и молнии за непристойную поспешность со свадьбой, Клавдия обвиняли в том, что он на мне женится, только чтобы королем стать, а международная обстановка из-за спорных земель накалилась предельно. Но Клавдий сказал: «Спокойно, Гертруда, не беспокойся понапрасну, войны не будет, обещаю!». А меня только одно тревожило, если война, то ему придется оставить меня и стать во главе войска. И сколько продлится этот поход? Да и как можно жить, когда любимый ежедневно рискует быть убитым? Мы усилили караулы, и дали приказ отливать пушки, чтобы, если что, быть готовыми воевать. Клавдий слово сдержал, они с Полонием посовещались, поломали головы, да и нашли мирное решение. Но караулы эти!
Ну, что было с нами дальше, вы все знаете. Величайшая из пьес непревзойденного драматурга! Главный герой — мой отбившийся от рук сыночек, олицетворение благородства и пример для подражания! А мы с Клавдием — заслуженно наказанные преступники, сладострастники и хладнокровные злодеи. Да хоть кто бы из вас задумался, как я натерпелась от Гамлета, когда он из Виттенберга прискакал! Вот и давай детям престижное образование, плати звонкой монетой! Отправляла я учится хорошего, умного парня, воспитанного и к буйству не склонного, а тут явился какой-то бунтарь, вольнодумец, да еще и пьяница. Не говоря о том, что приходили мне письма с намеками, что в Виттенберге не только новые идеи хождение имеют, но и нравы, чисто у римских патрициев времен упадка, сплошные пьянки-гулянки с безобразиями. Поэтому я и к Офелии поменяла отношение. Ну, дура, подумаешь, но воспитана, чтобы быть доброй женой и матерью, пусть и алкашу. Тут уже любая сгодится, лишь бы совсем не погиб человек.
А сынок мой, как приехал, сразу начал дурить! И то ему не так, и это не этак, а все почему? Потому что его мать, видите ли, не улеглась в могилу вместе с постылым супругом, а счастлива с другим! Да, я уверена, что если бы не наша с Клавдием свадьба, он погоревал бы по отцу, как водится, и успокоился бы. Но не тут-то было. Каждый глоток короля-отчима мой сынуля вслух считает, а сам каждый вечер, о, если бы на бровях! Хуже! В полной несознанке, с истериками, драками, разбитыми светильниками и так до полной отключки. С утра до ночи всем хамит, кого ни встретит жить учит, надирается со всяким сбродом, ну, никакого сладу с ним не стало. Клавдий некоторое время пытался уважать его горе, да сколько же можно-то? Он взрослый парень, свою жизнь строить надо, а не нашу крушить! И между ними я мечусь, как угорелая. До того доходило, что подчас хотелось выкрикнуть: да пропадите вы оба пропадом, оставьте меня в покое.
Но я не ропщу на судьбу. Пусть недолго моя сказка длилась и разрушилась так страшно, но ведь была. Была! Была!!! Я хочу попасть под дождь, потому что и любовь моя была, как летний ливень, и ты сам, радость моя, был, как ливень! Как же мне прожить без тебя целую вечность? Где ты? Мне все время кажется, что ты где-то рядом. Совсем близко. Но нет ни тебя, ни дождя, ни Эльсинора… Выпустите меня отсюда! Выпустите! Пустите же, наконец, к нему! Заберите ваше мерзкое пойло забвения!!! И не надо мне вашей воды ни глоточка, только пустите к нему! К нему пустите!
Офелия-то, небось, тоже не в раю. Чует мое сердце, что успела она нашалить с Гамлетом, ох, успела… Бедная девочка. Невелико ее счастье было. У могилы-то он хорошо накричался. Да только бедняжка его уже не слышала. Что-то она поделывает? Мучается жаждой или наоборот вновь и вновь захлебывается в грязной воде? Здесь же, наверное, к каждому индивидуальный подход. И никто не знает, что происходит. Вот что я делаю, когда проваливаюсь в небытие, упившись вина? Не брожу ли безутешным призраком по развалинам старого замка, ломая руки и пугая своими стонами запоздалых путников?
Нет, мне себя не жалко. Да и остальных тоже. Разве, что, вот, Офелию, чуть-чуть, сама не знаю, почему.
Да и было ли это все на самом деле, детство, замужество, Эльсинор? Может быть, я всегда вот так сидела здесь и пила вино, потому что нет воды? И вообще ничего нет. Может быть был только ты? Или даже и тебя не было? А был лишь горячечный бред одинокой пьяницы? Звали ли тебя Клавдием? Зовут ли меня Гертрудой? Была ли я когда-нибудь королевой датской? Ведь все, что я имею – отрывочные видения, проносящиеся перед глазами между промежутками беспамятства. И единственная моя реальность — эти вот бесконечные чаши. Как ты тогда закричал: «Не пей вина, Гертруда!»… Пить – вредно, от этого умирают. И что мне теперь твоя жемчужина, растворенная во всех чашах? Где ты? Где?
Ох, я хочу попасть под дождь и промокнуть до костей. Мне этого хватит, чтобы почувствовать себя живой.
Сейчас я засну, и меня ни будет нигде. Я не знаю, сколько пройдет времени до того момента, когда вновь придется открыть глаза и увидеть, что все осталось на своих местах: чаши, жажда, воспоминания. А если бы не мы убили его, а он нас, что бы тогда было сейчас с нами? Может быть, мы просто поторопились, и был иной выход? Действительно, в саду оказалась бы змея, и… Прости, милый, я начинаю бредить. Пора спать-спать-спать. Как мне плохо, если честно… Мне все время плохо, понимаешь? И я могу сколько угодно оправдываться отсутствием воды, но вино, оно действительно держит, поглощая целиком. Если перестану пить, не смогу забыться, и тогда будет только боль, боль, боль… Знаешь, как трудно, когда у тебя каждую секунду разрывается сердце?
Не надо было его убивать, но ты убил. А я должна была остановить тебя, но не остановила. Нам бы простили ту, единственную ночь, а может даже один-единственный поцелуй. Хотя ведь мы могли и не целоваться, правда? И тогда все решилось бы само собой. Почему люди так недальновидны? Здесь нас так много. И ведь каждый поторопился и совершил ошибку, а теперь ничего не исправить. Знаешь, ты не ведал, что творил, и я не ведала, что творила. А теперь ты — дух, такой же древний, как я. Все давно позади и хватит жить прошлым. Я прощаю ему, прости и ты. Давай, освободим друг друга наконец. И я даже скажу тебе сейчас то, в чем боюсь признаться сама себе: пока он был жив, мы были свободны, но в тот день, когда он умер, навсегда стали его рабами. И любовь наша стала мутной и грязной, не такой, как в ту ночь, когда я впервые была с тобой. Мы отняли его жизнь и разрушили свои. Прости!
Обычно, на этом месте я уже сплю. Странно… Мне что, добавили текста? Почему я все еще ворочаю языком? Я что, должна еще что-то сказать? Так… Ну, что за дела? Я же всегда-всегда-всегда пропускаю последнюю чашечку, и засыпаю. Где вино? У меня еще осталось вино?? (судорожно проверяет все чаши) Да вы что, озверели вконец? Да еб вашу мать, козлы! Вы меня алкоголичкой сделали, держите черт знает где и зачем, да еще такие фокусы!!! Я… Я не могу… без вина!!! Здесь холодно, у меня горло болит и озноб!!! (находит полную чашу, пьет, постепенно успокаивается, совсем уже пьяная ложится на пол) Ну и хуй с вами со всеми! С вашими правилами, которых мы не знаем ни на этом свете, ни на том, ни на каком. С вашими играми. С нашим несовершенным и таким слабым рассудком. Может, я и не Гертруда совсем, кто это может подтвердить-то? Может, я просто одинокая женщина, давно пропившая мозги, которая воображает себя героиней старой пьесы. И кого я называю Клавдием, чьи поцелую вспоминаю, как самое лучшее, что было в жизни? И что у меня была за жизнь, если вообще была? Я ведь даже не знаю, живая на самом деле или мертвая… (засыпает, но внезапно открывает глаза и резко садится) Да! Я поняла!! Теперь – все поняла!
Все, что есть на свете, это Любовь. Она не имеет ни пола, ни возраста, ни имени. И не имеет значения кто я и кто ты, потому что я тебя люблю. И это — суть Бытия. Я не знаю, как меня зовут, кто я и откуда пришла и куда уйду, живу ли я или не живу, пью вино или лежу в гробу. Душа моя полна Любовью. И пока это будет длиться, ты всегда будешь рядом, как бы тебя ни звали, кто бы ты ни был, откуда бы ты ни пришел и куда бы ты ни уходил, живешь ли ты или не живешь, пьешь вино или не пьешь. А длиться это будет вечно. В здравии и в болезни, в радости и печали, в жизни и в смерти. Потому что смерти на самом деле нет. Есть только Любовь и отсутствие Любви. Я люблю тебя. Я тебя люблю. И любовь моя, нет, не как ливень, она и есть ливень, освежающий землю и питающий все сущее на Земле живительной влагой. И любовь моя не как вино, она и есть вино, веселящее сердце и делающее кровь горячее. И любовь моя не как весь мир, она и есть весь мир, древний и вечно новый, меняющийся каждый миг, и неизменный миллиарды лет, лежащий во зле и исполненный добра. И любовь моя не как вечность, она и есть вечность, и будет длиться вечность, и она наполнит вечность, а вечность наполнит ее… (ложится на пол) Я люблю тебя… Я тебя люблю…(засыпает)
Свет гаснет, звучит музыка, к которой постепенно примешивается шум дождя. Музыка заканчивается, и мы слышим только дождь. Загорается свет, сцена пуста, идет дождь.
