НАТАЛЬЯ ЛЕГКОВА. Я — есть! Задание № 10 (Исповедь непьющего алкоголика)

Я родилась в Ленинграде, в 1969-м году. В семье, которая была создана только ради того, чтобы «все было, как у людей», и просуществовала очень недолго. Маму до тридцати одного года никто не брал замуж. По тем временам это был очень солидный возраст для первого брака. Отец оказался тем самым «первым встречным», который сделал предложение, был использован для обзаведения законным потомком, то есть мной, и выдавлен из нашей жизни навсегда. Сбежал ли он, не вынеся смертоносной атмосферы «бабьей ямы», или разрыв случился по маминой инициативе, не имеет никакого значения. Мужчины в нашей немаленькой тогда семье либо пили по-черному, либо погибали молодыми, либо становились классическими подкаблучниками, с которыми никто даже не собирался считаться. А кто не соглашался на такие игры, долго у нас не задерживался.

Поэтому за отца, которого я не видела со своих четырех месяцев, я даже рада. «Беги, папа, беги!», ты не мог вытащить и меня тоже, но хоть сам вырвался из капкана. Я же знаю, что при знакомстве с родителями невесты тебе бросили в лицо «Не было мужа и это – не муж». Еще я читала записки, которые ты писал маме в роддом, и у меня волосы от ужаса шевелились. Я не стала тебя искать взрослой, уж прости. Не хотела врываться в твою налаженную жизнь с другой женой и другими детьми нищей алкоголичкой со своим вечным дистроем. Если бы ты мог мной гордиться, я бы пришла. Но я плакала над тобой. И благодарю за то, что ты исправно платил алименты. Даже если бы ты знал, что на меня из них не пойдет ни копейки, ты бы все равно ничего сделать не смог.

Девочек у нас традиционно делили на хороших и плохих. Мама была хорошей. Бабушка, суровая женщина 1910-го года издания, воспитанная в традициях городской бедноты провинциального города Пскова, всю жизнь проклинала себя за то, что без нее из Ленинграда в 1941-м ушли несколько эшелонов, и не могла простить Блокаду ни себе, ни Богу. В которого и верила, и не верила одновременно. Как и ее сестры. В церковь они ходили изредка, но меня с собой не брали, на Пасху мы красили яйца. Хотелось, чтобы Пасха была почаще! Это было так здорово, помогать красить яйца, а потом ими любоваться. Меня все время собирались крестить, но так и не покрестили. Единственная в семье я оставалась даже без креста на шее. Так меня и называли, нехристь. Я не понимала, что это значит, но было обидно.

Сколько я помню себя, хотелось, чтобы Бог все-таки был. И креститься хотелось (хотя говорили, что детям при этом очень страшно). Потому что я часто хотела молиться, а для этого обязательно нужно быть крещенной, иначе Бог не поможет (с чего я так думала – не помню). Иногда я даже решалась помолиться, вдруг все-таки Он есть, услышит нехристя и все-таки поможет, защитит, спасет. А в защите я нуждалась ой, как! Моя мама от всей души ненавидела дочку. Я мешала ей. Все ее неудачи на личном фронте были повешены на меня. Отец ушел – потому, что хотел мальчика, а родилась я (потом оказалось, что это вранье, он был счастлив, что у него родилась дочка). Любовник не женился – опять я виновата, не понравилась ему. Даже любовника нет – все правильно, на женщин с детьми желающих мало. Маму жалели, а я была назначена в плохие девочки. Только дедушка меня любил, хотя, когда я пыталась ему пожаловаться, что меня побили ни за что, строго твердил «За дело! За дело!». Ну, он-то в дореволюционной деревне вырос, там всех били и взрослые всегда были правы. Правда, сам он в 16 лет от этой правоты сбежал жить свою жизнь и поэтому избежал ссылки, когда прадеда раскулачили. Но дедушка ни разу руки на меня не поднял. Он очень сильно пил и, когда мне было 4 года, заболел раком желудка. Через два года его не стало.

 Бабушка была человеком, способным на огромную доброту, до полного самопожертвования, и на такую же огромную жестокость. Но на ней, взрослой, Блокада не сказалась так страшно, как на маме. Мама выжила не вся, у нее почти не осталось чувств и эмоций. Только то, что не мешало, а могло помочь выжить физически. То есть, ничего светлого и доброго. Конечно, она пыталась меня любить, но было просто нечем. Я была тем самым «лишним ртом», в который летел ее и только ее ресурс. И ничего с этим сделать было нельзя, блокадный голод остался в маме навсегда. Била она меня так, что бабушка оттаскивала с криком «Ты же ее сейчас убьешь!». Бабушка, конечно, тоже выпороть могла. Но это было совсем иначе. Больно, обидно, но хотя бы не так страшно. Когда била мама, я была готова на все, лишь бы это прекратилось, и кричала «Мамочка! Я больше так не буду! Только не бей!». При чем чего именно «я больше так не буду» часто никто не знал. Это бабушка порола за проступки, а мама – как придется. Чтобы не огрести, нужно было учиться распознавать мамино настроение, а не хорошо себя вести.

Наша квартира чем-то напоминала пыточную. Так как били меня постоянно, в каждом помещении висело орудие казни, чтобы далеко не бегать. Два удлинителя (черный и голубой) и офицерский ремень. Первые навыки актерского мастерства я нажила в 5-6 лет на кухне, где висел кусок медицинского жгута. Он мягкий, им – не больно совершенно. Я каким-то чудом научилась достоверно изображать боль и страх, иначе бы жгут заменили на то, чем – больно.

Бить меня на самом деле было не за что. Я была смышленым ребенком, который любил рисовать, придумывать истории, рано научился читать и считать. Ни на какие проказы меня и не тянуло. Но я считалась слишком худой и бледной, поэтому в меня любой ценой нужно было впихивать еду в огромных количествах. Стыдно гулять с таким ребенком, люди думают, что ее дома не кормят! Не хочешь есть – будешь бита. Иногда я разбивала тарелку или чашку, пачкалась на прогулке, пыталась отказаться надевать колючую кофту, разбрасывала игрушки, слишком громко смеялась и даже возражала взрослым. Вот за все это и огребала. В доме была старая икона (не помню, кто из святых был на ней изображен, Серафим Саровский или Сергий Радонежский). Я тихонько брала ее, забиралась под стол и просила Бога, чтобы сегодня меня не побили, если чувствовала, что дело явно идет к этому. Будь я крещена, утратила бы всякую возможность уверовать хоть когда-нибудь, потому что все равно обычно били. Но я думала, что просто надо меня покрестить, иначе Бог не слышит молитвы.

Заигрывать со смертью я начала лет в 5. На даче. Неподалеку был высокий мост над мелкой речкой. Под ним — валуны, бревна, кирпич. Взрослые говорили, что если я не буду идти рядом, то обязательно упаду с этого моста и погибну. И однажды, давясь очередной несправедливостью, битая за какую-то ерунду, за которую моих друзей даже не ругают, я поняла, что надо бы решиться и прыгнуть. Чтобы все прекратилось. Издевательства, побои, оскорбления, бесконечная муштра, запреты…В общем, простая, как мычание, нелюбовь, от которой я испытывала непрекращающийся страх. Днем – от того, что меня могут в любую минуту избить до полусмерти или орать часами, ночью – от кошмаров. Ну и никогда ведь не знаешь, не вылезет ли из-под стола чудовище, когда ты одна в комнате. Оставаться одна я боялась даже днем. Темноты боюсь до сих пор.

Я стала думать новую и такую блаженную мысль о смерти, как избавлении. Однажды даже пыталась побежать на тот мост, но была поймана еще на участке. Было страшно и сладко. Страшно – потому что разбиваться насмерть, наверное, больно так, что никакие побои рядом не стояли. Сладко – что больше уже никогда не будет больно и что родня, увидев в водах реки за домом мой трупик, поймет, что на самом деле я была очень хорошая, и все будут плакать.

Девчачьи интересы у меня были, и о красивых платьях, как у принцесс и невест мечтала, и в куклы играла. Правда, в войну частенько, то есть в дочки-матери в Блокаду, в санитарном поезде, в партизанском отряде (я очень любила фильмы про войну). Но руки так и тянулись к солдатикам, пистолетам, барабанам, конструкторам. Групповые игры девочек часто казались невыносимо скучными. Только подвижные (скакалка, классики, резиночка) радовали. Хотелось играть в войну, ходить в бой, брать языков, получать медали и погибать на безымянной высоте.

С девочками у меня было мало общего. В чем-то я их опережала, а в чем-то была безнадежно отсталой. Я не понимала ни дружб против кого-то, ни постоянной смены состава враждующих группировок, ни стремления постоянно быть милыми, аккуратными и красивыми. С мальчишками было проще, ты либо «наш», либо «фашист» в игре, а так – мы все друзья. Но возраст был уже тот, когда мальчики НЕ дружат с девочками и не играют с ними, если рядом есть хоть один мальчик, а у девочек я считалась тупой уродиной, с которой дружить – мараться, уже в детском саду. Сидела одна, лепила лебедей, ждала, когда за мной наконец-то придут. И была настолько незаметной, что воспитатели, усадив на стульчики разбушевавшуюся группу, меня либо отпускали играть последней, либо просто забывали отпустить. А я сидела, не смея ни напомнить о себе, ни, тем более, встать без разрешения. Подолгу сидела, внутренне умирая от несправедливости: я же вела себя хорошо, всех усадили из-за вот той группки отморозков, которые хулиганили, почему же они уже снова носятся и орут, только что не дерутся, а я до сих пор наказана?

Так я прожила до школы. Первый класс отчаянно проскучала. Почти все я давно и знала, и умела. Но отличницы из меня не получилось, почерк был ужасный, тетрадки неаккуратные, рисунки неправильные, поделки на труде лучше не вспоминать. Я все ждала, когда же мы начнем писать сочинения, но до них было далеко.

Дома ничего не менялось. Так же били. Так же ни за что. Но было строго-настрого велено ни в коем случае не позволять мальчишкам дергать себя за косички, сразу давать в нос кулаком. Ну я и давала. Даже к директору водили. Вот тут мне, конечно, повезло. Директриса у нас была строгая-престрогая, но из бывших пацанок, поэтому до мамы и бабушки не донеслись отголоски моих подвигов. За вызов к директору – били бы нещадно, это значило бы, что они опозорены мной.

Я стала панически бояться родительских собраний. Потому что даже невинное замечание учительницы «у нее есть способности к математике, она может успевать по предмету еще лучше» считалось смертельным оскорблением для бабушки, полученным по моей милости. Более того, такой же эффект мог возыметь случайный взгляд учительницы, которая призывала родителей более внимательно следить за тем, чтобы дети приходили в школу с чищенными зубами. Раз учительница в этот момент глянула в сторону бабушки, значит, говорила именно обо мне. То, что я зубы умела чистить лет с 3-х и давно делала это на автопилоте – не имело значения, бабушка лучше все знает, ждем мать с работы, уж она тебе устроит за такой позор всей семье.

В остальном все осталось, как было. Дружили со мной только две двоечницы, которым так же не с кем было поговорить хоть о чем-то.

Когда мне было 8, нас навестил родственник из Пскова, который в тот момент был главным в городе по ГО. Я совершенно случайно услышала то, что не должна была услышать. Взрослые сидели за столом на кухне, я столбом застыла в коридоре. ГО у нас в школе уже была. Ничего, кроме желания, чтобы ядерная война началась вот прямо сейчас, это курс не вызвал. Ну, это же здорово – не ходить в школу, просидев несколько дней в метро! А тут разговор был недетский, озвучивалось реальное время подлета ракеты до Ленинграда из разных стран. И я поняла, что могу не успеть укрыться. Особенно, если все начнется ночью, как говорит родственник. Все! Еще один сюжет кошмаров и расстройство сна, с которым я живу по сей день. Неделями и месяцами я спала с 6.00, когда начинало работать радио, и до 7.40, когда по радио раздавались фанфары «Пионерской зорьки» и бабушка хоть пинками, но поднимала меня. Отсыпалась по воскресеньям, во время болезней (мы все спали хоть до двух часов дня, если была возможность) и летом на даче, она была под Псковом и казалась относительно безопасной, кому придет в голову тратить ядерные заряды на Псков-то? Как я с таким режимом училась? На 4 и 5, особо не напрягаясь! Мне на учебу было наплевать раз сорок, а били только за тройки и ниже. Я уже жила в мире книг, картин, мелодий, спектаклей и фильмов. В настоящий мир я выходить ненавидела. Там меня не ждало ничего хорошего.

 Лето, дача, ночь. Я проснулась от жуткого грохота. Гроза бушует над самым нашим домом, вспышки, гром и ветер такие, словно я дождалась таки начала ядерной войны. Бабушка с сестрами сбились в кучку на веранде, я побежала к ним. Сидим. Боимся. Зубы у всех стучат. И тут младшая сестра бабушки тихо предлагает «Давайте молиться, бабоньки!» и они, втроем, начинают наизусть читать «Отче наш». И это меня не радует, а злит. Они же всегда говорили мне, что Бога нет, что в школе нас правильно учат, что попы придумали религию, чтобы деньги из народа тащить, а сейчас – молятся? А я, между прочим, октябренок…И я громко и отчетливо заявляю; «Бога – нет!». «Как ты можешь? Бог тебя за это накажет!». «Ах, значит все-таки Он есть и накажет?», — думаю я. И уже почти ору: «Накажет? Пусть для начала докажет, что существует! Пусть Он, если есть, сейчас же убьет меня молнией!». Мне очень страшно, мне не хочется быть убитой молнией. Но нужно же в конце концов выяснить, есть Он или нет? Ничего не происходит. Вскоре гроза начинает стихать. Бабушки говорят что-то в духе: «Зря мы ее все-таки не крестили, бесноватая же…». А я сижу и горюю от того, что, похоже, Бога и вправду нет, раз Он меня не наказал за такие страшные слова. Ну, Он же мог ударить меня молнией не до смерти, или послать ее в стол на веранде, просто, для того, чтобы мы все убедились, что все нам врут, а Бог на самом деле есть…

Крестить меня так и не повели, повели в музыкальную школу. Спасибо Господу за то, что попала я к доброму учителю! Я о балете мечтала, полгода ныла, чтобы отвели показаться в Вагановское. Отвели. Велено было приводить на третий тур, данные «Ах!», хотя девочка уж очень зажатая. Зажатую мама никуда не повела, сиди, играй гаммы. Странно, что мне не отбили любовь к музыке, как таковую. И я очень рада, что вынесла тот кошмарчик семилетний. Музыкантам нужны благодарные слушатели, в том числе и те, кто что-то еще помнит из сольфеджио.

И вот я стала подростком. Угловатым, худым, ужасно одетым, одиноким, забитым, боящимся собственной тени. Я все еще сплю в одной постели с матерью (жалко тратить деньги на еще одну кровать для меня и даже на отдельное одеяло), дома меня не оставляют одну ни на минуту. Если бабушке нечего делать, она просто сидит в кресле у меня за спиной и смотрит, делаю я уроки или книжку опять читаю. В школе я стала «чучелом», которое травят и над которым издеваются, а часто просто избивают потехи ради, я читаю все, что не приколочено к полу, пробую писать стихи и прозу, проигрываю перед зеркалом все женские роли из прочитанных пьес. В книгах мне нравятся сильные, смелые, красивые и гордые женщины. Чаще всего они – персонажи отрицательные и даже злодейские. Но как же их любят и СКОЛЬКО мужчин ради них готовы погибнуть! А если не любят, то КАК же эти женщины мстят! А если красавица, умница и талант – не злодейка, то она никого и ничего не боится, воюет лучше многих мужчин, не выдает никого даже под пытками. Любка Шевцова артисткой мечтала быть, так и я ведь мечтаю…Но я – жалкое, трусливое ничтожество, застенчивое до немоты. Надо с этим что-то делать! И я начинаю заставлять себя подходить к прохожим с вопросами «Сколько времени?», «Как пройти туда-то?», «Какой автобус идет в…?». Я хожу так часами, мне не нужен автобус, у меня на руке часы, я прекрасно знаю свой микрорайон. Но необходимо перестать бояться, и я подхожу к людям снова и снова. Так же упорно, как тренирую после уроков прыжок в высоту. Я, видите ли, самая младшая в классе, для меня в прямом смысле высоковат норматив, за который ставят 4, а за тройку дома убьют. Напрыгала себе 5, конечно.

Из библиотек я не вылезаю и в Ленинграде, и в Пскове. Хотя на даче начинается самое счастливое время моей жизни. У меня ЕСТЬ компания! И я в ней очень быстро оказываюсь заводилой. Увы, но первое, что я делаю в качестве неформального лидера – организую жуткий глум над девочкой, которая мне не нравится. А что такого? Я всю жизнь терплю, пусть теперь и другие потерпят! Быть злодейкой оказалось просто, но совершенно неинтересно. Сжалилась я над той Танькой и мы приняли ее в компанию.

А когда все разъезжаются и я на месяц остаюсь без друзей, я все равно счастлива. Рядом – существо, которое я люблю до дрожи. Соседская собака, которая признала меня за одну из хозяек. Соседи, уезжая в город после выходных, спокойно оставляют шотландскую овчарку на меня. Я ее кормлю и выгуливаю. Она очень умная, добрая, ласковая и послушная. Я надеваю на нее ошейник, на всякий случай беру с собой поводок и мы отлично проводим время. Иногда к нам подходят взрослые или подростки и спрашивают : «Девочка, это твоя собака?», и я с гордостью выдыхаю: «Да!». Моя рыжая подруженька в это время бежит ко мне по зеленому лугу, проверить, добрый ли человек подошел. Я треплю Вирту по холке и даю команду «Рядом». Собака улыбается, свесив на бок язык, и чинно трусит по дороге.

В библиотеках я допущена к полкам, которые уже не для всех. Библиотекарям нравятся тихие девочки, уносящие книги целыми сумками и всегда возвращающие их прочитанными. И однажды я обращаю внимание на полку с табличкой «Религия и атеизм». Мне по-прежнему не дает покоя вопрос существования Бога. И я читаю «Библии для верующих и неверующих», в которых нет ответа, зато есть информация о Христе, Троице, праздниках. Я понимаю далеко не все, но жадно глотаю атеистические агитки. Чтобы в следующий раз взять подборку киносценариев, прочесть «Тучи над Борском» и возмутиться мракобесием верующих. А героини классиков и костюмных фильмов ходят в церковь, красиво молятся перед иконами. Я хочу жить, как героиня классики, а еще больше я хочу, чтобы меня кто-нибудь, наконец, полюбил, как в книжке или в кино. И тогда я буду счастлива. И, замирая от страха, я вхожу в псковский Троицкий собор, воображая себя девочкой 19-го века. В соборе прохладно, странно, непонятно. Мне нравится в соборе. Но очень страшно, что взрослые узнают, что я тут была. В лавке продается Библия, смотрю на ценник…Хм…Нет, все-таки нас правильно учат, попы –вымогатели.

В то же время мой жизненный путь заранее расписан. 10 классов без троек – ВУЗ (неважно какой, главное ПОСТУПИТЬ) – выйти замуж, работать, родить, стать однажды хорошей дочерью и внучкой. Любое возможное отклонение заранее кажется вселенской катастрофой, потому что за это меня мама и бабушка разлюбят окончательно.

И вот мне уже 13 и я начинаю что-то смутно подозревать, сравнивая свою жизнь с жизнью одноклассниц, с которыми наконец-то начинается какое-никакое общение с посиделками в чужих квартирах. Во-первых, никого так дома не бьют, особенно, если не за что. Во-вторых, никто не спит под одним одеялом с матерью. В-третьих в семьях, где доход ниже нашего, обстановка все равно гораздо лучше. В-четвертых, никто не хранит старый бесполезный хлам, загромождая квартиру. Я еще не могу признать, то, что творится у нас, просто ненормальным, я реально сгораю от стыда и зависти, глядя на другую жизнь, другие отношения, другую Вселенную. Я очень близко сдружилась с девочкой из нашего класса, которая учится в художественной школе. У нее дома – все очень негладко, как я теперь понимаю, назревает развод родителей. Но для меня там – Рай. Вскоре мне запрещают дружить с этой девочкой.

Еще года полтора я пробиралась к ней, как жена Штирлица через три границы. Если попадалась, наказывали. Но однажды я прибежала к ним в старом халатике и тапках, по снегу, в панике. Мама вспомнила, что нужно подписать дневник. А там ВТОРАЯ двойка по геометрии подряд. За это полагалось особое избиение. После таких мне приходилось прогуливать физкультуру, брать липовые справки по всегда красному горлу, рисковать еще раз огрести за замечание «была в длинной форме на уроке физкультуры» в дневнике, лишь бы скрыть, что у меня все тело в огромных синяках. Били бабушкиной палкой, мать била, а бабушка меня придерживала. Пробовала ли я найти поддержку у взрослых? Да, целых два раза! Первый раз классная вызвала маму в школу, чтобы при мне сказать, что она…все правильно делает, потому что небитые ерундой страдают, а я олимпиады выигрываю, кроме того, уж больно я нервная, эту дурь тоже стоит выбить, а то скачусь на тройки и пойду в ПТУ. А второй – ну я про него сейчас и рассказываю. Мать подруги дала мне нормальную одежду, поговорила со мной, мы пили чай и разговаривали о каком-то хорошем фильме. А вечером – она пошла меня провожать, твердо уверенная, что ее присутствие защитит. Ага…Женщину, грязно обругав, вытолкнули из дверного проема и взялись за дело. Так я лишилась дружбы с хорошей, умной девочкой, которая через несколько лет могла бы привести меня в Храм. Она – с 18 лет ведет церковную жизнь, работает иконописцем, если бы мы продолжали дружить, я бы тоже могла прийти к Богу раньше, избежав огромных грехов, боли, зависимости…

Вскоре мы стайкой семиклассниц возвращались из школы. Была суббота, около 2-х часов дня. Стояли, болтали, смеялись, не глядя по сторонам. Мы разошлись, я вошла в подъезд, стала доставать газеты из ящика. За спиной громко хлопнула дверь. Я обернулась и встретила какой-то очень странный взгляд мужчины, который поспешно вошел и побежал вверх по лестнице. Я с газетами и портфелем стала подниматься, раздались быстрые шаги. В следующую секунду тот мужчина схватил меня на середине лестничного пролета и рванул, распахивая, пальто, так, что пуговицы брызнули в разные стороны. И тогда я заорала ему в лицо. Этой сейчас от моего голоса ошметков не осталось, а тогда…Ну, спасибо хору, мужчина швырнул меня вместе с портфелем (не помню, куда делись газеты) так, что я перелетела и оставшиеся ступени пролета, и площадку, ударилась спиной о стену, осела на пол. Не переставая орать на одной ноте, очень низким и очень громким звуком. Мужчина убежал. В подъезде было тихо-тихо. Никто не открыл дверь, чтобы посмотреть, что случилось, хотя все были дома. Не помню, как я поднималась до квартиры, ноги не держали, голова кружилась, руки ходили ходуном. Мама открыла дверь, я вошла. «Это не ты сейчас орала?», — спросила мама равнодушно и пошла на кухню, даже не окинув меня взглядом. «Мама! на меня напали!»…Стена равнодушия, выволочка за то, что пуговицы потеряны и вырваны не просто, а с мясом. Вечером я шла в музыкалку, стараясь не думать о том, что, возвращаясь, я войду в тот же самый подъезд. Вместо этого я размышляла о том, что не такая уж я страшная, как говорят, раз меня пытались изнасиловать. Ведь вместе со мной стояли признанные красавицы нашего класса, но напали не на них, а на меня. А обиднее всего оказалось, что девчонки мне тогда не поверили, сказали, что выдумываю, а на самом деле на такую уродину никто позариться не мог.

Мне казалось, что я живьем попала в Ад. И вскоре все это вылилось в проблемы со здоровьем. Нейродермит с изматывающим зудом, непрекращающийся бронхит, голова все время кружилась, сон превратился в пытку из-за кошмаров. Всю третью четверть я проболела то дома, то в больнице. И в результате совершила непрощаемое, закончила год с двумя тройками. География и труд, на которые не хватило сил и времени, пока я вытаскивала более серьезные предметы. Боюсь, что подростковая беременность была бы меньшим падением в глазах моей семьи. Ведь с тройками могут не взять в 9-й класс!

Не буду себя обелять. В этот период я перестала любить маму и бабушку, несмотря ни на что. Временами я испытывала к ним лютую ненависть. И началось то, что называлось «она еще и отговаривается!». То есть, вместо привычного с пеленок «Только не бейте!» я стала вступать в споры, отстаивая то свою невиновность, то их неправоту. Ну что? Некоторые зуботычины от бабушки считаю справедливыми и по сей день. Заносило меня в тех отговорках временами…

Лето перед восьмым классом, как всегда, проходило на даче. В компании кузины, на два года старше. Нас с ней растили во взаимной ненависти. Каждой тыкали в нос достоинствами другой. И вот в глазах старшей я упала с пьедестала хорошистки и стала ровней ей, троечнице, и мы наконец-то подружились. Однажды мы поехали погулять в город. И я услышала что-то вроде: «Прошвырнемся по магазинам, заодно украдем что-нибудь». Решила, что послышалось, но нет. Моя старшая, идеальная, великолепная сестренка на полном серьезе предлагала пойти воровать! Мне стало страшно и противно. Я могла отказаться, пообещав ничего не рассказывать взрослым, могла! Но вместо этого я согласилась. До этого у меня был опыт воровства яблок и морковки с чужих огородов. Бабушка с сестрой как-то рассказали нашей ватаге, как когда-то «ходили по садам». Ватага тут же решила поголовно, что мы тоже не лыком шиты, и мы пошли. Не поживы ради, а для развлечения. А я придумала выдирать мак на обносимых участках, чтобы на нас никто не думал (за маком в наше садоводство постоянно наведывались даже в начале 80-х, когда про наркотики мало кто знал). Пару раз сходили, оказалось, что бабушки рассказывали интереснее, чем выглядит это непочтенное развлечение на самом деле. И вот – предложение совершить самое настоящее преступление…Первым, что я незаметно сунула в сумку, была книга Дидро «Монахиня», потом туда же отправился набор открыток с видами Пскова, потом я стащила какой-то лак для ногтей. Ощущение было, словно в грязи извалялась. И вспомнилось то, что я знала и от бабушки, и из атеистических агиток, воровать — грешно.

А через несколько дней мы поехали на экскурсию по исторически-религиозным местам Псковщины. Помню, что были в Камно, а потом нас повезли в Псково-Печерский монастырь. Был август, над монастырем по небу того оттенка, который можно увидеть только над Псковщиной, бежали пышные белоснежные облака. Нас повели в храм, там шла служба. Было много-много белых лилий, их запах мешался с другим, незнакомым тогда, запахом ладана. Множество людей стояли и молились, где-то наверху пели на непонятном языке. И мне вдруг стало грустно, что я не могу встать вместе с этими людьми и слушать пение. Нехристь же.

Когда экскурсия закончилась, до отхода автобуса оставалось время. И мы с сестрой пошли посмотреть верхний храм. Там был священник, к нему стояла небольшая очередь. «На Исповедь» — объяснила мне сестра. И я вспомнила, что читала про Исповедь, после нее с тебя снимаются грехи! Через две минуты мы уже стояли в очереди. Сестре-то что? Она крещенная, ей можно. А я, без креста, зачем стою? Моих молитв Бог не слышит, сейчас священник завернет, так и останусь воровкой навсегда. Но я достояла и решительно подошла. Бедный батюшка, конечно! Он поговорил со мной, спросил, знаю я ли я, кто вон те люди на изображениях под куполом? Я была достаточно подкована, чтобы не сказать «Бог» или «Ангелы», поэтому ответила: «Святые». Ну, какие именно, конечно, ответить не смогла, а батюшка велел найти и прочитать книгу, которые эти Святые написали, Святое Евангелие, принять Крещение и после этого смело приходить на Исповедь. А пока – вести себя хорошо, слушаться маму и больше не воровать. По логике я должна была в этот момент просто разреветься от отчаяния, но почему-то вышла из храма спокойная и умиротворенная. Да, мне негде взять Евангелие, потому что денег на него не дадут. Да, я не решусь сама пойти креститься, а отвести некому. Но на Земле есть вот это, совершенно неземной красоты место, в котором за признание в преступлении не ругают, а спрашивают, кто нарисован под куполом…Много лет мне иногда снились белые лилии в храме и это были прекрасные, спокойные и радостные сны. А сестре снится небывалое небо над монастырем.

Следующий мощный шаг от Тани Лариной (а на самом деле – просто вниз) я сделала в ЛТО после 8-го класса. В моем воображаемом мире не матерились, только поминали нечистую силу, как в книжках. В реальном мире от мата и, особенно, от сальностей, просто корежило. И вот мы с одноклассницами живем в одной палате. После отбоя скучно. Почему бы не поиздеваться над неженкой? Несколько дней я только плакала и просила прекратить говорить такое. Разумеется, это только подзадорило, мат превратился уже в какую-то словесную порнографию с моим участием, в которой я и половины смыслов не понимала, а хохот вокруг стоял такой, что окна дребезжали. Я целый день накачивала себя решительностью и, как только все началось, громко и четко выдала такую тираду, что все обалдели. Загибов я, разумеется, никаких не знала, но растили меня на отборных матюгах, скомбинировать знакомые слова оказалось нетрудно. И травля сошла на нет. В подружки не взяли, но хотя бы примолкли, мне и это было в радость.

В лагере, разумеется, был весь набор ночных развлечений. И пастой друг друга мазали, и блюдечки вертели, и бумагу жгли, и парафиновую свечку топили. К гаданиям я относилась, как к играм с собственной психикой. Микродвижения, которые не осознаются, двигают блюдечко, если его никто специально не толкает, в тенях видишь то, что хочешь увидеть. Да и что нового мне может сказать блюдечко на вопрос «Кому нравится Наташа?», я и без него знаю, что никому, воображаемые друзья не в счет. Вот не додумалась попихать незаметно блюдце, чтобы вышло «графу Де Ля Фер» или «Глебу Жеглову», это бы внесло оживление в наш вечерок…

А потом снова были дача, дружба, драки на самодельных шпагах, печеная в костре картошка и, увы, алкоголь. Пьянка, как приключение, как инициация во взрослость, как то, во что никто не поверит в школе. Разовые акции, но лошадиные дозы.

В городе стало проще. Я стала слишком большой, чтобы меня бить, не опасаясь получить в ответ. Все-таки за плечами у меня были занятия спортивной гимнастикой, силушка в руках-ногах имелась. Тогда я этого не понимала, думала, что просто начинаю заслуживать любовь, если б били – терпела бы дальше, как можно ответить ударом родным бабушке и матери, в голове не укладывалось. В школе все повзрослели, в класс пришла новенькая, которую невзлюбили, вот с ней я и подружилась. Нас потравливали и поддушивали, но хотя бы физические издевательства стали сходить на нет. Максимум – мальчик мог двинуть кулаком мне в грудь, заорать «Плоскодонка!» и развеселить весь класс. Была у нас в классе еще одна девчонка, тоже книжная хорошистка, живущая на отшибе от коллектива. Ее мама преподавала в нашей школе, поэтому девочку просто не трогали, опасаясь неприятностей. Девочка занималась в пионерском театре при нашем ДПШ. И вот, поговорив с ней, я решила – пойду туда, вдруг возьмут? Два раза я дошла до двери, но не смогла себя заставить постучаться и войти. На третий раз – вошла. Прочитала письмо Татьяны, была принята. Если по дороге я, на всякий случай, молилась, то дальше Бог стал просто не нужен. Я нашла все! Смысл жизни – это сцена! Нет ничего выше искусства! Вскоре я впервые влюбилась всерьез. Ну, разумеется, в этого парня были влюблены все! Он увлекался темой НЛО, внеземных цивилизаций, контактов с инопланетянами. Ну, разумеется, я тут же вспомнила всю читанную фантастику на эту тему! Парень мне слишком сильно нравился, чтобы не мечтать о взаимности. На личную привлекательность я рассчитывать не могла, считая себя записным уродом, любовные чувства было велено скрывать, пока мужчина сам не начнет ухаживания, доказывая серьезность намерений (бабушка-то учила, как строить личную жизнь, и не могу сказать, что ее советы были неверными…), а дружить – можно. Тем более, я на даче научилась дружить с парнями. Для надежности я не только ринулась изучать всю ту чушь, которая уже начинала просачиваться в СМИ и делать на биологии сомнительные доклады об инопланетном происхождении жизни на нашей планете, но и начала писать фантастику сама. Прямо на уроках. В театре это вызвало просто пандемию графомании. Правда, с любовью у меня тогда все равно ничего не получилось. Много лет спустя тот мальчик, ставший уже взрослым (и совершенно мне неинтересным) мужиком был очень удивлен моим признанием в школьных чувствах. Хорошо скрывала, страдала молча, радовалась – тоже. А в остальном мы в том театре жили просто замечательно. Руководила нами профессиональная актриса на пенсии, которая звезд не растила, заняты в спектаклях были все, и никаких интриг, зависти, самомнения в нас не развивали. Ходили мы все вместе в кино и на футбол, да и сами часами ноги об мяч отбивали. Хороший и здоровый подростковый коллектив!

Любимый мой ушел в армию, когда я заканчивала 9-й класс. Я решила, что хоть ничего у нас нет, все равно буду его ждать. И неважно, что чувство постепенно блекнет и выцветает. Если я полюблю не на всю жизнь, мама меня станет презирать. Она сама любила на самом деле только одного человека, не зная даже его имени и встречаясь только на трамвайной остановке по утрам, а высшим счастьем было проехаться с ним в этом трамвае. Бабушка тоже уклончиво намекала, что это дед ее любил до беспамятства, а она хранила в душе верность другому, единственному. Это – любовь. А все остальное – распущенность. Распущенной становиться не хотелось, но как же тогда выходить замуж, любя кого-то другого? А вот так, замуж выходят не для любви, а чтобы жить хорошо, если с мужем повезет. Вот маме и бабушке не повезло, поэтому я должна выйти за человека с высшим образованием, квартирой, машиной, дачей и большой зарплатой, не ниже 180 см. и чтобы был непременно широкоплечим блондином.

На даче был красивый парнишка, моложе меня на год. Широкоплечий блондин, но вот не 180 см., а чуть выше меня. Мы проводили время, в основном, у него на участке и в доме, потому что его бабушка приезжала только на выходные. Чем занимались? Книжки обсуждали, учились преферансу (не на деньги, конечно), строили «штаб» на дереве, рисовали «Лабиринты» по уже знакомой мальчику компьютерной игре, в «Монополию» играли, фехтовали, орали песни из «Мушкетеров», прикидывались персонажами этого фильма. Разумеется, я была Миледи. И, разумеется, мальчик был Атосом. И с ним хотя бы было интересно фехтовать, потому что всех остальных я выносила за пару минут, а тут приходилось попрыгать, иначе он меня вынесет. Силы были равны, то я побеждала, то он. Поддаться по-девичьи? А зачем? Я в качестве «королевы турнира» и часа высидеть не смогла, чуть не померла от скуки. И шпагу я себе смастерила совсем не для того, чтобы поддаваться… В то лето я впервые оказалась в чисто мальчишеском окружении. Девочки проводили каникулы как-то уж очень тоскливо на мой пятнадцатилетний вкус. Разговоры о фирменных шмотках и романчиках, которые я просто не могла поддержать, не зная ничего про эти дела, увлечение работой на огороде (не, я тоже все делала, но только потому, что иначе ничего не вырастет, бабушки же уже старенькие, им без меня не справиться), а по вечерам полагалось накраситься, надеть все лучшее сразу и пойти «знакомиться». То есть, отмахать километров пять, обсуждая, как на нас смотрят встречные парни и молодые мужчины. Какие книжки, какие мушкетеры, за парнями следи! Никто знакомиться не подходил, было скучно, хотелось вернуться туда, где сейчас трещат самодельные шпаги. Ну, я и вернулась. Мы даже хулиганили иногда. Однажды окончательно доразнесли прогнивший давно сарай кооперации, рванув внутри магниевые бомбочки. Хорошо, выскочить успели, когда на нас крыша повалилась. Делали «Коктейль Молотова», но его взрывали вдали от садоводства, конечно. Собирали патроны в лесах (места-то у нас легендарные, неподалеку наши линию «Пантера» прорывали, там и по сей день многое можно найти), чтобы покидать в костер. Однажды вообще у соседа мотоцикл увели. Мальчишка-то голубоглазый прекрасно водил мопед, но кататься на нем надоело всем. Ну что? Покатались на той рухляди, заводя с толкача каждые 200 метров, да и вернули ее обратно в сарай соседу.

А в августе все мальчишки разъехались, остался только тот самый, с мопедом. Я, конечно, видела, что ему нравлюсь. И понимала, что он мне – тоже. Но так как я нравится не могу никому, в его чувства не верила наотрез. А себе устраивала строгие выволочки за неверность единственной любви, что есть нравственное падение, легкомыслие и признак порочности натуры. Так мы весь месяц и прогуляли вдвоем. Все, что он себе позволял, это нарвать для меня роз на чужом участке и взять за руку. То, что в этот месяц и случился мой первый, детский еще, роман, я поняла только лет через десять.

А тем временем вокруг меня уже пару лет происходило что-то странное. Взрослые мужчины постоянно пугали. То требуют на пьянке присесть к ним на коленки (какие коленки? Мне13 уже!), то хватают, словно в игре, подкидывают, закидывают на плечо. У меня юбка на голове, по ногам шарят чужие руки, а взрослые смеются над моим смущением и говорят: «Да что ты, дурочка, дядя такой-то просто поиграть хотел!». Когда меня ровесники решили «зажать» за сараем, я им наваляла, не давая к себе прикасаться. И никто надо мной не смеялся, наоборот – уважения прибавилось, а тут – взрослые, которым возражать запрещено, чтоб они с тобой не делали. Таких соседушек у меня на даче было два, один – неродной дядя на участке справа, второй – интеллигент с участка слева. И десяток незнакомых мужиков в транспорте, которые распускали руки в толпе. Липкие взгляды, лапанье, разговоры с намеками, которых я не понимаю, но чувствую, что говорят отвратительные вещи, ну и пиво с вином, как взрослой. Спаивание-то бабушки мигом пресекли, заметив, что я с дядькиной веранды косенькая выхожу, а все остальное – да как тебе ТАКОЕ в голову-то могло прийти?! Я начала подозревать себя в том, что мне очень хочется быть облапаной, поэтому я подозреваю в грязи хороших людей, а в разговорах о половой жизни вообще нет ничего криминального, это просто взрослые обычные разговоры.

Когда я училась в 10-м у мамы появился мужчина. Женщина под 50 нашла наконец-то себе пару. Прямо на работе. У него были высокая должность, большие деньги и возможности, он был красив. Им было хорошо вместе, несмотря на то, что отчим никогда не бывал трезвым. Утром – стопка водки, во время рабочего дня – по чуть-чуть, вечером – бутылка водки и пьяное безобразие. Бабушки он боялся, маму не трогал, а надо мной измывался, как мог. Мама и бабушка всегда были на его стороне, хотя он бил меня смертным боем просто ни за что. А уж когда я опаздывала с прогулки на пять минут или получала тройку, или не выдерживала и начинала огрызаться – побои становились легитимной мерой воспитания ужасной девицы, с которой нет никакого сладу. Если ее не бить, сползет на тройки, не поступит в институт, принесет в подоле, ее никто не возьмет замуж и она сопьется. А на мои жалобы на жестокость отчима ответ был один: «Мать тебя спрашивала, выходить за него или нет. Ты сама ей это разрешила, вот и все».

Накануне выпускных экзаменов я обнаружила, что вся моя одежда спрятана, а школьную форму я имею право надевать только на консультации и экзамены. Домашний арест. Я долго стояла у окна, думая, как бы мне умереть сегодня. Прыгать с третьего этажа – глупо, только покалечусь. Я пошла и съела целую пачку аспирина. Никто об этом не узнал. Экзамены я, естественно, сдала прекрасно, хотя не особо к ним готовилась. Книжки-то не спрячешь, их в доме много. У меня незадолго до этого парень появился. Друг друга подруги, который явно мной заинтересовался. Я испытывала к нему благодарность и легкую симпатию. Мы продружили несколько месяцев, потом он попал в больницу, я его там навешала. И однажды, в садике больничном, мы поцеловались. Ну все, мы — пара и обязаны пожениться, когда нам стукнет 18. Несмотря на то, что он мне не особо интересен, а ему со мной нравится только целоваться, а так он открыто говорит, что я – страшненькая. Но я же уже целованная, то есть — для других мужчин я — брак. И этот как-то странно себя ведет, а тут меня еще и дома заперли…Конечно, он меня бросил за время экзаменов. Без объяснений, предупреждений и прощаний.

Вскоре мы с подружками из театра ехали в трамвае. Настроение было прекрасное, мы над чем-то смеялись. И тут на очередной остановке в трамвай входит тот парень. Видит меня и…просто выскакивает из трамвая, проскальзывая сквозь закрывающиеся двери. Мир раскалывается, голова взрывается, боль невыносимая. Не потому что люблю, а потому что от меня можно вот так, шарахнуться, не поздоровавшись. Я оскорблена и унижена сверх меры. Несколько месяцев назад красавец-парень в театре, оставшись со мной наедине в гримерке, погладил меня по голове. Ничего умнее, чем то, что он просто вытер грим с рук об мои волосы, в 16-летнюю голову не пришло. Теперь от меня удрал тот, с кем я целовалась. Лучше б сдохла, но я все еще живая, а рядом – подружки, змеи еще те, оборжут, разнесут сплетни, найдут, как на мне оттоптаться. Они всегда так делают. И я собираю волю в кулак и начинаю хохотать сквозь боль и закипающие слезы. « Вы видели? Нет, вы видели, какой придурок?». Девчонки явно ошарашены, спрашивают, неужели мне ни капельки не обидно. «Да кто он такой, чтобы я на него обижалась? Ничтожество, которое десять классов не одолело, учится в тереме вшивом? А я вообще-то уже студентка и не абы где, а в ЛИАПе, куда таких, как этот, на подготовительные курсы, и то не примут, потому что тупой!». Да здравствуют снобизм, ложь и сила воли! Я получила очень сильный удар, но не подарила подружкам радости добить раненую.

Осенью я начинаю учиться в техническом ВУЗе, в который поступила неизвестно зачем. Потому что в театральный точно не возьмут. И мама, опасаясь, что я туда ломанусь и пролечу, пообещала вознаградить за поступление куда угодно набором итальянской косметики. Теперь я хожу в ужасных штанах на два размера больше, латаных-перелатаных и совершенно немодных, но с красивыми ресницами. Точные науки я от всей души ненавижу, на лекциях помираю от тоски и скуки. Я больше не играю в пионерском театре, потому что уже выросла. Я одинока, несчастна, никому не нужна, мне не за чем жить. А в кино очередным экраном идет «Ромео и Джульетта» Дзеффирелли, про такую красивую и большую любовь!

Ну, вот зачем я однажды свернула по дороге из столовки в аудиторию в студклуб? Сперва сидела в углу невидимкой, слушая «Секрет» и группу, названия которой я еще не знала, но голос солистки завораживал. Это была группа «Браво». Потом оказалось, что нужны люди на «Осень студенческую». Так я и попала в студию 3-го факультета, которая вскоре стала самостоятельным театром. Плохим, врать не стану, но – театром. Мне было 17 и я была счастлива умереть, лишь бы служить искусству. Детские надежды на то, что Бог есть, испарились, моим кумиром стал театр.

И рвануло все, к чему я шла 17 лет. Началось с того, что пьяный отчим пошел на меня с ножом. В этот момент умирать не хотелось, я закрылась табуреткой, совершенно готовая обрушить ее на голову отчима, и сказала, что если он сделает еще шаг, получит табуреткой. Мама с криком «Осторожно! Она сумасшедшая, она тебя убьет!» повисла на моей руке. Либо я сейчас оказываюсь открыта перед ножом, либо…да, применяю силу к родной матери. Жить хотелось и я развернула корпус, не выпуская табуретки, так, что впечатала маму в стенку. Дальше оставалось только отступить, прикрываясь табуреткой, в свою комнату и задвинуться шкафом. Потом я отточила этот прием до совершенства, так, что теперь могу двигать тяжеленную мебель хоть плечом, хоть коленом. Побои сменились драками, в которых я всегда была бита. Отчим был мужчина крепкий и сильный, бил умело, не оставляя синяков, он уже одну падчерицу «воспитал». Но я хотя бы пыталась защитить себя!

В театре в чести было модное в то время в творческих кругах поведение. Пьянство, курение, половая распущенность, наркомания. Тон задавали «дети из хороших семей», прошедшие самое эстетское театральное заведение города для детей. Я не вписывалась. Дура, нищая, некультурная и со всякой ерундой в голове типа «пить – плохо, замуж надо выходить девственницей, измена – это ужасно, людей нужно любить». Когда молчала, выглядела прилично. Меня даже мальчики наперебой провожали до дома. Но я думала, что попала наконец-то в то, хорошее, общество, где все вежливы и галантны, поэтому мальчики ведут себя рыцарски и провожают. Но молчала я не всегда. И говорила все, что думаю и чувствую, а не то, что нужно было для умасливания руководства. Ну и осталась почти в изоляции. Чтобы из нее вырваться, закурила, за сигареткой общение проще возобновить. Потом я стала пить, как другие. Потом лишилась невинности, потому что надо мной однажды так девочки поиздевались за эту невинность, что ну их на фиг, эти высокие принципы! Понятное дело, моему первому мужчине нужно было только тело и, получив свое, он мигом позабыл о том, что делал предложение. Сперва повел себя, как барин, вытирая ноги о дурочку, которая не забыла своих обещаний, потом вовсе исчез. Я не плакала о нем. Я оплакивала свое падение. Теперь дороги назад, в чистоту, нет. Я пьющая и курящая женщина, которая еще и дерется дома. Личное счастье таким не положено, осталось только искусство.

Но других пьющих-курящих-нецеломудренных любили! И уже начинались свадьбы! Ладно, я попробую еще и еще, подражая тем, кого любят. Ну, раз эта стратегия приводит к счастью, ей нужно учиться! Первая же моя проба применения этой победной стратегии закончилась свадьбой «подопытного» с девушкой, которая делилась со мной опытом побед. Опять я хохотала, скрывая боль, хлестала коньяк, делала вид, что счастлива.

С искусством тоже ничего не получалось, в театре меня явно задвигали. Ко мне прилагалась только я сама, на первый план же допускались лишь те, у кого были богатые родители со связями, крутые знакомые или хотя бы хорошо обставленные квартиры, где приятно устроить коллективную пьянку.

О Боге я в то время не думала. Но, увидев у подружки икону, почему-то спросила: Ты что, верующая?». «Да», — ответила она с вызовом. «Да ну, ты ж комсомолка! Скажи еще, что в церковь ходишь?» — «Хожу» — «Слушай, я некрещеная, ты знаешь, как покреститься?». Подружка была звезда-звезда нашего театра, ее образ жизни совершенно не вязался с христианством, да и вместо иконы была афишка «Иисус Христос – суперзвезда», вроде, даже освященная в храме. И вот она повела меня знакомиться с церковностью. Было решено, что в первый день я просто стою на службе, а потом мы договариваемся с батюшкой о Крещении. Это было в церкви на Смоленском кладбище. Я стояла, стараясь не заснуть, ничего не понимала, было долго, занудно, душно и тяжело. Но надо – значит надо! Окрестили меня сразу после той службы, бесплатно. Денег у нас с крестной-ровесницей хватило только на простенький крестик. Я думала, что сейчас все закончится, но оказалось, что нужно еще и причаститься. Что это, зачем, почему? Но надо – значит надо! На следующий день праздновалась память Ксении Петербургской, Литургию служили в часовне. Ажиотаж, телевиденье, толпа. Меня чуть не затоптали, я получила «Битокамом» по башке, на Исповеди я вообще не знала, что говорить, я ж только вчера Крещение приняла, значит грехов вообще нет. Батюшка спросил, грешила ли я с мужчинами, я сказала «да», он сказал, что мужчина – просто грешит, а женщина отдает кусок своей души, поэтому женщинам блудить совсем нельзя. А если я буду воздерживаться, то Бог пошлет мне хорошего мужа. Причастилась я, не понимая, что делаю. И решила, что все, теперь Бог изменит мою жизнь. Дома бабушка на радостях достала вкусную клюквенную настойку, и мы с ней, ее сестрой и моей 18-летней крестной выпили по рюмочке. Бабушкина сестра уже почти ничего не понимала после второго инсульта, мы ее дохаживали, потому что в Пскове наши родственники не стали ее даже из больницы забирать, чтобы не мешала, вот бабушка и привезла ее к нам, в Ленинград. И она была рада и поняла, что я сделала. Я этому удивилась, но не придала значения. И…ничего не произошло. Жизнь не изменилась ни в тот день, ни на следующий, ни через год.

Я подружилась с парнем, который только вернулся из армии, поэтому был подоступнее остальных павлинов в нашем театре. Он давно снимал любительское кино. Фильмы меня восхитили. Вскоре он предложил мне главную женскую роль в новом фильме. По Хармсу. Разумеется я, замирая от счастья, согласилась. Через несколько дней оказалось, что на съемках придется раздеться. Совсем. Я не думала о приличиях, нравственности или общественном осуждении. Только о том, что я ведь – уродина. Договорились, что мы снимем сцену, а после проявки он показывает ее мне, и я решаю, сжигать пленку или монтировать ее в фильм. Съемки закончились моими рыданиями. Неделю, пока проявлялась пленка, два друга успокаивали меня: «нет, ты не стала проституткой… нет мы тебя не перестали уважать…нет, ты – не страшная…нет, ты не стала проституткой…». Увидев сцену, я согласилась на то, чтобы она вошла в фильм. Это — искусство! Да, грешное. Но что мы тогда о грехе знали? Вокруг был 1989-й год с Кашпировским по телевизору, Рерихами-Блаватскими на книжных развалах, порнухой в каждом видеосалоне и Сильвией Кристель, как образце для подражания для зашоренных и несвободных актрис Совка.

Вскоре наш театр развалился. Я при этом не присутствовала, мы кино снимали.

В 18 я встретила свою первую любовную зависимость, которая продлилась несколько лет, то затухая, то обостряясь. Ну, о чем тут писать? Острая и тяжелая форма. Сталкинг, первая поездка в реанимацию по суициду, попытки найти себе кого-то другого, которые заканчивались крахом раз за разом, депрессия. Все отношения, которые могли развиться, заканчивались в моей квартире. Увидев наши быт и нравы, кавалер исчезал навсегда. Институт я давно бросила, поступать в театральный не решалась, помогала ухаживать за бабушкиной сестрой, дралась с отчимом, работала только в театре, который дома отказывались признавать работой, да еще и начала приходить нетрезвая. В общем, не оправдала семейных надежд. Я хотела жить, как все нормальные люди, очень хотела. Но совершенно не знала, как этого добиться. Можно проигнорировать чужие надежды, но как быть со своими собственными? Я ж себя-то тоже разочаровала во всем.

 Однажды мне позвонили и предложили пойти вместе с остатками труппы старого театра познакомиться с какой-то профессиональной актрисой, у которой есть своя студия. Сходили. Женщина предложила поставить «Чайку» Чехова. Меня она поначалу не очень замечала, увлеченная примами старой труппы (ну, они одеты были будьте-нате, поголовно уже замужем, и рядом я – подзаборный щенок, только что не рычу). Но роль Полины Андреевны мне досталась, а за репетиции я получала похвалу, в отличие от прим. У нее занимались ребята с Казани, хиппи. И я поняла, что спасена! Если я с ними подружусь, мне больше не нужно будет ночевать на вокзале, когда приходится удирать из дома, в чем стояла, потому что отчим уже не за нож, а за топор хватается. Еще хиппи не нужны нормальные шмотки, не по ним они оценивают, а вот начитанность, понимание театра, любовь к музыке и живописи – в этой среде очень даже в цене. И подалась я в хиппи. Репетируя уже не Полину Андреевну, а Нину Заречную. Дома кричали, что я опустилась на самое дно, а я смотрела на своих друзей и думала о том, что, приди Христос на Землю сейчас, он бы пришел именно к нам, грешникам с изуродованными душами, и мы бы пошли за Ним. Мы, а не цивилы-праведники, которые от нас в ужасе, и которые в наших шкурах и дня не выдержат, потому что нам все время больно.

Руководительница театра начала меня воспитывать. Ругала за неправильно подобранные туалеты (где я другие возьму?), дурновкусие, асоциальность, непокорность, несветское общение и пьянки вне коллектива. В коллективе она требовала, чтобы от меня убрали вино, потому что все равно потом пойдет водка, и сок, чтоб я водку хорошим напитком не запивала и, тем более, не разбавляла. Но мне хватало воды из крана, потому что не запивать водку я до сих пор не очень умею. Пили мы там часто и помногу. Иногда мы ссорились с руководительницей и она меня выгоняла. Но без меня все начинало разваливаться, приходилось обратно возвращать. Зато были роли, мировой репертуар. Я давно привыкла, что меня везде шпыняют, поэтому в голову не приходило задуматься, почему я позволяю чужому по сути человеку, который вдобавок еще и нуждается в моем присутствии в коллективе, так с собой обращаться.

Там я подцепила парня, который оказался последним в ряду тех, кто вытер об меня ноги безнаказанно. Он был очень страшный, очень странный, очень талантливый, и очень агрессивный. Выбирала я его по принципу «чтобы точно больше никому нужен не был», когда тебя бросают –горько, но когда подружка уводит нагло, да еще и требует отдать, потому что ей нужнее – еще горше. Да, я всегда отступала, чтобы сохранить подругу.

 И вот, у меня стабильная пара, без которой я рискую головой, потому что живу, в основном, самой настоящей уличной жизнью. Бабушкина сестра умерла, бабушка теперь может опять проводить весну, лето и осень на даче. Дома – опаснее, чем в бомжатнике, защиты вообще никакой. Не всегда удается вписаться в квартиру друзей или их знакомых, часто идешь в то, что теперь называется притоном. На кармане всегда пачка глюканата кальция, на случай продавливания пробы наркотика. Я на колесах, типа! Пьянею я медленно, есть шанс успеть убежать, почуяв опасность, а под наркотиками – какой контроль, одни глюки? А я ведь никогда не знаю, не попытаются ли меня пустить по кругу. Со своим мужиком оно все же безопаснее. Мужик тот измывается надо мной, как может, распускает руки, секс я обязана ему предоставлять по первому требованию, иначе – все равно будет секс. Я его ненавижу, себя – еще больше. Но он – лучше, чем толпа посторонних мужиков в притоне. Я поругалась из-за него в театре, мы оба безработные, но выпить всегда есть, на что. Да, вот теперь я и вправду на самом дне. Где не говорят о книжках, а бредят, обдолбавшись. Где групповуха – норма жизни (нет, ни разу не участвовала, Бог уберег, но присутствовать при них приходилось). Где могут зарезать ни за что и не факт, что твое тело потом вообще найдут. И так – почти год. Днем я еще остаюсь приличной хиппи, у меня остались друзья в нормальном мире. А ближе к ночи либо придется драпать из квартиры, либо не придется. Такая жизнь мне не нравится, но где я возьму другую? С дворницкими лавочка закрылась, на стройку не устроиться, они уже начинают вставать одна за другой, рынок съемного жилья – лучше не вспоминать.

Мы сидели в его комнате. Родители — на даче, можно побыть в квартире. Он вышел поставить чайник, чтобы вернуться разъяренным монстром. Три дня громил квартиру, бил и насиловал меня, орал бред. Я чудом дожила до приезда его родителей. В психушку его сдали только через пару месяцев, когда поняли, нет, это – само не пройдет. Все это время он меня преследовал. Мои родители были в отъезде, я жила дома. Он резал вены на лестнице и писал что-то кровью на стенах, выслеживал меня на Невском и дрался с моими друзьями. Было очень страшно. Его положили в больницу сразу после путча 1991-го года. Шизофрения. Теперь он под опекой, на инвалидности, безнадежен.

Вот тогда, очухавшись, сидя в пустой и безопасной квартире, я стала писать тетрадку за тетрадкой, разбирая свою голову по ниточкам. Я не оставила от себя камня на камне и дала над руинами страшную клятву: я буду другой! Сильной! Я отомщу мужчинам, они будут страдать из-за меня, а не я из-за них! Я осталась жить дома, чтобы искать того, кто будет просто вынужден меня полюбить и стать моим защитником.

Метод простого перебора с первого же шага принес мне прекрасного друга. Я никогда в любви так сладко не объяснялась, как с ним – в ее отсутствии, когда стало ясно, что пора бы определиться, роман у нас или не роман. Он погиб в тридцать. Пьянка.

Дальше – бабушкин принцип «всем обещать и никому не давать» оказался удивительно рабочим инструментом. Главное было все время казаться веселой, остальное мальчики сами себе придумают. И надо же, я тут же познакомилась с целой компанией ребят, которые когда-то подружились на почве занятий литературой. Пили они вполне по-писательски, но жили по домам, не распускали рук и знали, что Эрих и Мария Ремарк – не брат и сестра. И вскоре нашелся дурак, который в меня влюбился сильнее остальных. На первом свидании мы с ним распили бутылку водки на лестнице строящегося дома, а через полгода я впервые вышла замуж. В чужих платье и туфлях, набитых газетой, чтобы не слетали. Он меня любил. А я…увы, но очень скоро, я поняла, что поторопилась, во мне крепло чувство к его лучшему другу. Взаимное. Муж был уже жестко зависим от алкоголя, гораздо жестче, чем я. Он грезил о бизнесе, миллионах, хотя у нас часто не бывало ни копейки. Тогда я не знала, что бизнесмены часто так начинают, а если бы знала, замуж не пошла бы. Я презирала и боялась деляг и спекулянтов.

Брак пролился недолго, я ушла к тому, кого полюбила первым взрослым чувством. Муж резал вены, пил, сел на наркотики. Меня это не расстраивало. Скорее было противно, меня, что ли мордой об стол жизнь не волохала? И ничего, справляюсь¸ колоться из-за мелкой любовной страстишки не собираюсь. Я уже научилась презирать слабаков, особенно мужеска пола. Если женщина может быть сильной, выживая вопреки всему, то мужчина быть сильным просто обязан. Иначе он сам – баба.

С любимым мы погрузились в искусство. Я вернулась в театр, привела его. Года два все было просто отлично, только я уж очень сильно не нравилась его родителям. Во-первых, из плохой семьи, во-вторых, его мать мечтала о другой невестке, которую давно приглядела. Ну и в-третьих, потому что я – была я, к которой прилагалось слишком много дряни, чтобы нравиться приличным взрослым людям. Потом мы с любимым начали творчески соперничать и это было начало конца. Однажды мы поругались, он сказал родителям, что мы расстались навсегда. Когда помирились, они этого не узнали. Четыре года из шести наших отношений я была тайной от его семьи и сама не понимала, как к этому относиться. С одной стороны я избавлена от очень неприятного общения, с другой – это же унизительно, так жить. И вообще почему мы не женимся? Он тоже временами задавался этим вопросом. Но как-то фазы не совпадали, когда я хотела – он не хотел и наоборот.

В результате он поступил в театральную академию. Его я успела подготовить, а на себя времени не хватило. Пошла в кулек. Тут у нас все окончательно стало разлаживаться. Он – крутой, а я – из кулька. Попробовали поработать вместе, я играла в его постановке на третьем курсе. Тоже ничего хорошего. Получил за меня 4 на экзамене вместо 5, схлопотав трояк за работу с актерами. Всем мастерам и педагогам я была хороша, а ему вот нет. Ссоры, обиды, скандалы. Тут я поступила к другому мастеру, а он в очередной раз влюбился, потом и я стала влюбляться. В зависимость номер два, например. Так мы долго сходились и расходились. Но это был вполне заурядный роман для театрального студенчества. На фоне других отношений наши выглядели почти благопристойно.

С мастерской у меня не задалось. Травли инакомыслящих не пережила, взяла академку. Думала, вернусь вскоре, но к другому мастеру. Решение было трудное, очень.

И вот сижу я у окна, гляжу на березки. И понимаю — Бог есть, а все, чего у меня нет, вообще не имеет значения. Захотелось в монастырь, подальше от всей этой мышиной возни. Бабушка уже умерла к тому времени, спросить, что и как – не у кого. Мне рекомендовали молиться в каком-то специальном месте за грехи в моих прошлых жизнях. Был момент, влипла таки в эзотерику ненадолго. Пока не поняла, что доброта тетеньки-экстрасенса и огромное сочувствие к моей горькой судьбинушке – лишь развод на деньги. Которых у моей мамы куда больше, потому что у меня их просто нет. Все, что зарабатываю, обязана отдавать маме, с которой и подружилась та тетенька. Мама любила ходить к колдуньям, астрологам, экстрасенсам.

Не то, чтобы я не знала, что христианство реинкарнации отрицает, просто хотелось, чтобы что-то в моей жизни изменилось к лучшему. Вдруг это поможет? И поехала я в ближайшую церковь. Подошла к батюшке, спросила, где тут прошлые жизни отмаливают. Он посмотрел на меня детскими голубыми глазами и все, я забыла про эти прошлые жизни. Батюшка велел подготовиться и приходить на Исповедь и Причастие. Во время Исповеди я рыдала в три ручья, и говорила-говорила-говорила, а батюшка обнял меня, ничего не говоря, и плакал вместе со мной. Или обо мне. Это был отец Иоанн Миронов.

Я стала пытаться воцерковляться. Со всем энтузиазмом новоначальной. Ну да, в полуголодное еще время курицу выбрасывала, потому что пост, было дело. Первым своим Великим постом чуть голодом себя не уморила. А уж сколько я нервов людям попортила своими проповедями, страшно вспомнить. Мама сперва обрадовалась, но вскоре стала изо всех сил бороться с моим воцерковлением. Она-то думала, что сейчас с помощью батюшки прижмет меня к ногтю, а оказалось, что этого не будет.

Вернулась в театр, работала дальше. Смотрела вокруг и думала, как же все это далеко от праведности и как мне надоели эти сложности и нервности. И, когда друг познакомил меня с коллегой, который доучивался на заочке обычного технического ВУЗа, который, напившись, сделал предложение и признался, что хочет детей, согласилась, не раздумывая. Странно, но обещания он выполнил, мы поженились. Обвенчаться не получилось, муж был некрещеный. Я забеременела. Маме говорить не хотела, как можно дольше. Понимала, она будет против. В доме опять был больной, за которым приходилось ходить, отчим допился до инсульта. Когда мама догадалась, что у нее скоро будет внук, был грандиозный скандал, меня были готовы силой тянуть на аборт. Муж испугался, заперся в ванной и плакал там, боясь, что его ребенка убьют. Ну, как обычно, мужики – в кустах ноют, женщины высоту удерживают. Другого я, увы, в жизни не видела и уже вряд ли увижу.

Беременность мне устроили просто роскошную. В театре я пахала, как три лошади, скрывая свое положение, чтобы заработать лишнюю копейку к родам. Муж то обмывал диплом, то уезжал к маме на дачу, то шлялся по бабам. Мама трепала нервы, как могла. Пришлось отлежать на сохранении, потом – на дородовом. А тут еще и дефолт случился, все мной заработанное превратилось в ничто. В общем, рождение здорового мальчишки – я приняла, как настоящее чудо. И даже не испытала ничего особенного, узнав, что по халатности врачей чуть не умерла в родах сама.

Муж из-за дефолта остался без работы. Поэтому пошел на первую попавшуюся, засыпщиком сахара на кондитерскую фабрику. Эта жертва ему потом очень страшно аукнулась, но мы хотя бы были сыты, могли купить ребенку лекарства и погремушки. Так-то и у моих, и у его родителей денег всегда было немало, но помогать нам никто не собирался, а мы оба всю жизнь были нищие.

Материнства я всегда очень боялась, наслушавшись от родни, какие это ужасные страдания и труд. А когда сынишка родился, очень удивилась. Все это оказалось так просто и естественно. Впервые в жизни я была нужна человеку, который любит меня такой, как я есть. И я любила и люблю своего мальчика со всеми его очень разными качествами. Я стала взрослее и сильнее, чтобы мочь его защищать.

 Я знаю, как рассказать о горе, но совершенно не умею описывать счастье. Скажу только, что растила сына совсем не так, как растили меня. И это дало добрые плоды, у нас доверительные отношения.

Сыночка крестили, я возила его в церковь причащаться. Потом он встал на ножки и мы стали проводить больше времени на службах. Сидя в декрете, я узнала о существовании религиозного института на подворье Оптиной пустыни. Пошла туда. Хотелось узнать о нашей вере больше. Конечно, никаких планов на карьеру при церкви я не строила, собиралась в театралку вернуться, изучала вопросы веры для себя.

 И все годы, начиная с того дня, когда я пришла к отцу Иоанну, я молилась и днем, и ночью о том, чтобы в нашем доме стало тихо и мирно.

 И настало утро 30 марта 2002-го года. Я проснулась, когда сынишка уже помогал отчиму завтракать. Муж ночевал у брата. Я вышла на кухню, выпила чаю. Из комнаты донесся голос трехлетнего сына: «Мам! А бабуля не встает…». Я опрометью бросилась в комнату. Из-под одеяла торчала белая нога в темно-синих пятнах. Ребенок тыкал в глазик мертвой бабушки…

Маме очень редко снился ее отец, которого она при жизни люто ненавидела. И каждый раз после такого сна кто-то заболевал или умирал. За несколько дней до смерти она рассказала мне, что отец опять приснился. Мы переглянулись понимающе, обе подумали, что случится что-то с отчимом. И вот, с отчимом все в порядке, а мамы нет.

В ту ночь у нас под окном громко орали пьяные, поэтому сын пошел под бочок к бабушке. Ближе к утру она умерла, инфаркт. Агония была короткой, но он успел проснуться…Спасибо детскому психологу, к которой я повезла мальчишку сразу после похорон.

Вечером я узнала, что в ту же ночь на тонкий весенний лед Залива убежал пьяный друг. И пропал. Я всем говорила, что он вернется, потому что таких совпадений не бывает. Нет, не вернулся. Тело нашли через два месяца.

На меня навалилась ответственность за двоих беспомощных, одного инфантила и квартиру, на которую тут же начала точить зубы отчимова родня, потому что мама не оставила завещания. Ладно, ребенок уже в садике, за больными я ходить немножко научилась, помогая в уходе за бабушками, что-то даже зарабатываю, но что делать с этой юриспруденцией? И в помощи все, к кому обращалась, отказали. А с другой стороны – люди респектабельные, уважаемые, и поддерживающие друг друга…Вот тут я узнала, что такое взбунтоваться против Бога, впав в оголтелый просто ропот. Я перестала ходить в церковь, только кричала в Небеса (и не всегда тихо): «Где Ты? За что Ты мне все это устроил? Помоги же мне, я не справлюсь! Пусть случится хоть что-то хорошее!». Тишина. И полное ощущение, что меня никто не слышит.

 Муж не отказывал себе в радостях употребления, несмотря на то, что ситуация требовала его участия, я одна зашивалась насмерть. Но вместо этого он пил, выносил мне мозг, пытался драться, врал, крутил роман под самым моим носом и наотрез отказывался разводиться. Я терпела, потому что он мог донести отчима до ванны, принести продуктов сразу на неделю, отвести ребенка в садик (вот с забрать уже начинались сложности…). Помощь невеликая, но без нее – просто хоть вешайся. То есть, мне тогда так казалось, вскоре мне это время идиллией покажется.

Все было так беспросветно, что однажды, пока муж и сын были на даче у свекрови, я запила вместе с симпатичным коллегой. Мы даже не целовались, просто пили. Здоровья на запой мне отродясь не хватало, но волевым усилием я вливала в себя алкоголь. К нам присоединились другие коллеги, веселый тогда вылился месяц август в моей квартире. А где я еще могу запить? Тут – отчим, к которому я пришита. А в сентябре мне было уже все равно, что рядом муж и ребенок. Я пила так же, как мой муж. Приходили коллеги, все надирались. Из этого запоя я опять поехала в больницу, наглотавшись таблеток, хотя думала, что суициды остались в прошлом. Меня снова откачали. И я не знаю, чем бы это все закончилось, если бы в конце декабря не свалился муж. Сказалась та работа на сахаре без средств защиты…

Уезжал в больницу в сознании, махал снизу рукой. Оказалось, в желудке дыра огромная, двенадцатиперстная кишка практически перервана, кровь – почти вся в кишечнике. Первая операция прошла успешно, но через неделю не выдержала поджелудочная, панкреанекроз. После второй операции – две недели промидольной комы, и «день – за красных, день – за белых» между жизнью и смертью. Сына отвезли к прабабушке, а отчима девать некуда было. Я дала его родственникам ключи от квартиры. Думала – они к нему так же хорошо относятся, как говорят. Но они за три месяца всего два раза к нему приезжали. А отчим – с последствиями инсульта, диабетом и без ноги, ему уход нужен. Так я и металась между больницей, аптеками и домом. По ночам, чтобы не свихнуться окончательно, жаловалась друзьям на форуме в Интернете. И когда денег не осталось ни у меня, ни у свекрови (очень дорогие лекарства пришлось покупать), добрые люди присылали мне деньги и я могла покупать препараты и дальше.

Первый раз меня пустили в реанимацию под честное слово, что я не упаду в обморок. И, если б я это слово не дала, точно упала бы, увидев, во что превратился мой красавец-мужчина. И я стала там проводить все дни, ухаживая за мужем. А у него отец – магистр какого-то оккультного ордена. Как-то звонит он свекрови и говорит, дозвонился до Грабового, сейчас там у него все работают. А у меня на руках муж начинает просто помирать и я уже просто ору шепотом (реанимация же), чтоб немедленно прекратили это безобразие, иначе сейчас этот Грабовой нам парня окончательно угробит. Свекровь позвонила мужу, наорала на него, тот – ее слушается, позвонил и попросил прекратить работы. А я пошла искать, где тут внизу церковь. Нашла. Было открыто, шла служба. Я дождалась батюшку, подошла, объяснила ситуацию, попросила соборовать мужа. «Воцерковленный?» — «Нет, не успел. Недавно крестился» — «Хорошо, принеси рис и масло». На следующий день мужа соборовали. Девочки в реанимации сказали, что к утру муж либо отойдет, либо начнется улучшение, так оно всегда бывает.

Мужу стало лучше. Вскоре его перевели на отделение, в двухместный бокс, чтобы я могла жить вместе с ним. Самым важным лекарством теперь был хороший уход. Муж вышел из комы не овощем без речи и памяти, как мне обещали, через пару дней он уже вполне внятно разговаривал. И вот там, в больнице, наверное, и было короткое время моего настоящего и правильного замужества. Да, я была там счастлива каждый раз, когда улучшались анализы, не подтверждались опасения, и просто не случалось ничего. Мы слушали песню про Уму Турман и Вована и смеялись. Через несколько дней я пригласила батюшку в палату, причастить больного.

И вот настал день выписки. Шоу закончилось, тотализатор закрыт. Мы стали никому неинтересны. Прекратились звонки, мои жалобы внезапно превратились в нытье, недопустимое для приличного человека, который так хорошо справился со сложной задачей. А у меня – денег нет, а на руках лежачий, ползучий и маленький. Двое нуждаются в уходе, и три разных диеты на троих. Плюс у мужа рана только наполовину зашита и еще не до конца закрылась, чистота в доме должна быть идеальной. И снова я кричу в Небо, чтобы не получить ответа. А потом мою задницы, иссекаю пролежни, забираю ребенка из садика, работаю за компом, бегаю по магазинам, вылизываю полы, пью свое пиво наконец-то, радуясь, что все заснули, мы выстояли еще один день.

Как-то отчима навестил его брат, щедро угостил и оставил в доступном месте литр спирта. Когда я пришла домой, отчим лежал на полу и пускал пузыри. Второй инсульт. В больнице им занимался сын, потом его, уже полным овощем, привезли обратно. Сыну отчима я, посетив психолога, выкатила условие: плати-ка ты мне деньги, мил-человек, а то я из-за твоего отца годы теряю. Договорились о небольшой сумме, достаточной для прокорма и оплаты коммуналки. Платил, спасибо ему.

Муж, как только оклемался, потрусил к ларьку за водкой. Пока пролежни заживали, ноги не работали нормально, память восстанавливалась, я играла в обычную жену алкоголика, находящую и выливающую заначки. Отчим – в больнице, сын – на даче у свекрови, зарабатываю я дома. Было обидно, что Чудо, вымоленное и выстраданное, грязными ногами затоптано, а в остальном мне уже все равно было. Но когда под влиянием алкоголя взбеленились остатки поджелудочной железы и пошли галлюцинации, попытки выйти в окно, крушение всего вокруг, я решительно отправила мужа по месту прописки. Там отец и брат, два здоровых мужика, они его хотя бы скрутить могут.

Нашего театра больше не было. Моя квартира выглядела, как классический бомжатник. Работать я могла только на удаленке. Тогда я и встретила очень важного человека, который на некоторое время стал моей любовной зависимостью номер три. Я была замужем, он женат, намного старше меня. Но я так влюбилась, что плюнула на все, решив, что живу в таком дурдоме, что мне уже все можно, лишь бы самой не чекануться. С этим человеком я впервые почувствовала опеку со стороны мужчины. Какая-то заплаточка на дыру, которую когда-то оставил во мне отец вместо себя. А, главное, он меня не считал дрянью, неудачницей, нищей потаскушкой и пьянью. Конечно, и я, пережив большие испытания, уже просто не могла относиться к себе без минимального уважения. Этот мужчина не пил, я тоже решила бросить. И даже пошла на психотерапию. Помогло. Хотя к употреблению я вернулась уже через два месяца, бросала-то не для себя, а чтобы быть более подходящей другому человеку. Не вернулась только склонность к любовной зависимости, с тех пор разве что на меня, как на вещество, подсаживались, а я – уже нет.

После похорон отчима, я легла в клинику неврозов, заботясь о себе впервые в жизни. И волосы стала стричь в парикмахерской, а не сама, и кремы для лица появились на полочке в ванной.

А потом моя удаленная работа закончилась и я пошла работать туда, куда взяли. В колл-центр, оператором. Год в гарнитуре. Тяжелейшая работа за мизерные деньги. И мучительная притирка к людям не из творческого мира. Ничего, справилась и с этим. И за несколько лет сделала карьеру до топовых позиций. Это было неинтересно и ненужно, но чем выше должность, тем больше платят, а я так мечтала всю жизнь выбраться из нищеты.

Однажды я пережила капитальный провал в очередной новой должности и осталась без работы и денег. Нашла вакансию «Руководитель проекта» в полуглянцевом журнале и устроилась на нее. Чтобы обнаружить, что на самом деле этот полуглянец – прикрытие совсем другого издания, которое мужчинам в пробках раздают. Ну и сеть заведений они рекламируют – свою. Деваться мне некуда, помощи ждать – откуда? Конечно, можно было снова пойти в уборщицы или в продавщицы, но там зарплаты слишком маленькие, на них еле-еле можно прокормить себя и кошку, а у меня ребенок в престижном лицее, бабушка пристроила по блату. И нельзя позволить повториться моей школьной истории вечного «чучела». Так что два месяца мой нежный голос слушали все сутенеры Санкт-Петербурга, а многие даже узнали меня в лицо, давая нам рекламу своих сетей. Да, я понимала, чем именно занимаюсь. Но за это платили. Очень быстро я почувствовала, что моя должность – не конец, а только его начало, вот-вот начнется завлечение в основной бизнес. И я даже понимала, каким образом это произойдет, потому что на моих глазах в эту воронку затянуло главного редактора полуглянца. Когда через пару лет мне прислали запись сюжета криминальных новостей, бодрого отчета об уничтожении сети подпольных заведений, его лицо было на экране среди других осужденных по делу.

Вырвалась я оттуда чудесным образом. Пошла на презентацию нового журнала, нарвалась там на бывшего шефа, с которым рассорилась, как тогда казалось, на всю жизнь. Он навис надо мной, взял, как девчонку, за предплечье, отвел за колонну и прогрохотал в ухо: «Приезжай завтра поговорить, мне зам нужен!». Мысленно я восславила Господа, потому что чувствовала и Его руку у себя на руке. Через день я стала замгендиром, ничего не понимая в новой работе. Опять училась всему на практике, рыдала в подушку, грызла землю, но училась.

 Однажды, в тяжелую минутку, я вспомнила о давнем поклоннике. Позвонила ему и прямо предложила: «Ты – битый жизнью, я – битая жизнью, давай попробуем встречаться!». Я знала, что его штамп в паспорте имеет такую же подоплеку, как и мой: брака сто лет, как нет, но юридически это пока не зафиксировано. Он согласился…Это было 12 лет назад. За это время я переболела туберкулезом и тяжелой депрессией, мы оба полежали в клинике неврозов, мы больше двух лет не употребляли алкоголь, но потом опять вернулись в употребление. И я не вправе писать об этих отношениях, зная, что муж будет присутствовать при прочтении. Скажу только, что эти годы меня окончательно доломали. Я не могла вернуться в церковь, живя вначале в прелюбодеянии, потом в блуде, а дальше уже как-то и не дойти было. Я была типичной захожанкой, изредка ставящей свечки, посещающей службы на порыве, включающей Святые места и храмы в список мест, обязательных для посещения в путешествиях. И каждый раз, войдя в храм, я молилась Богородице и всем Святым: «Помогите мне вернуться домой! Хоть за волосы притащите, я домой хочу!». И временами истово молилась про себя – где угодно. Сыну было 18, когда я почувствовала, что ему что-то угрожает. Все обычно, но все как-то не так. Не те люди вокруг вдруг, не то поведение самого парня, что-то неуловимое еще. И я помолилась Богородице, я ей всегда молюсь о сыне. И почувствовала, да, меня услышали. Чрез пару дней моего ребенка крепко избили новые «друзья». И он понял, что чуть не свернул на скользкую дорожку. Я обрадовалась, подумала, что это — все. Но нет, через несколько дней у него прихватило живот. Три язвы желудка. Академка в колледже, строгая диета, переезд к бабушке, первые пробы заработать деньги. И все это было во благо! Парень ушел из компании, в которой вскоре появились и алкоголь, и тяжелые наркотики. Он узнал, что булки не растут на деревьях. Он по-настоящему задумался о том, кто он и чего хочет. Еще одно чудо!

Год назад нам с мужем было уже совсем невыносимо (но, как обычно, все только начиналось). Мы, двое безработных, под употребление, пытались понять, что в нас и мире не так. Почему нам по 50 лет, а мы так и не научились жить. Логические объяснения не срабатывали, мозги плавились, нервы расшатывались окончательно. И мы решили сходить к Исповеди и Причастию. Подготовились и пошли. Это было четвертого декабря, в день Введения во Храм Пресвятой Богородицы. С того дня я вернулась, а Кирилл пришел в церковь. Без благодатной помощи, без Таинств мы бы не справились с тем, что принес этот год.

 Сейчас мы оба приняли решение выздоравливать. Я пришла на реабилитацию первой. И это было тем самым ответом Господа на все мои крики в окно в течении двадцати с лишним лет. То самое что-то хорошее, которое мне не пришлось выгрызать у жизни зубами. Здесь я получила заботы, помощи и приятия намного больше, чем за все 50 предыдущих лет. Та прозрачная стена, которая всегда была между мной и миром, людьми, жизнью, как будто тает и становится все тоньше, я все меньше и меньше ее чувствую, а иногда ее словно и нет вовсе. Я благодарна всем. И батюшкам, и консультантам, и каждому из тех, с кем познакомилась здесь.

Я не знаю, как распорядится Господь мной дальше, но это уже не пугает. Я знаю, что Его руки – добрые и любящие руки Отца, в них — нестрашно, даже когда приходится туго. Мое грешное прошлое теперь существует только в моей памяти, Богом оно прощено. Теперь я понимаю, что на самом деле Бог всю жизнь нес меня на руках и только поэтому я сейчас могу писать это задание. Я осталась жива, не спилась до терминальной стадии и не сошла с ума по-настоящему только Его милостью. То есть, просто чудом.

Первым делом мне действительно нужно окрепнуть, а дальше – Господь управит. Теперь я понимаю, насколько глубоко и тяжело больна психически (и если бы только зависимостью), но уповаю на Бога и Его милость лучшего Врача. И немножко на нашу реабилитацию где, если что, не дадут пропасть. Слава Богу за все!