АЛЕКСАНДР ЛАЙКО. Стихотворения разных лет
КАРТИНЫ
(Сонет с вариантами)
Памяти художника В. Зарубина
I
В растресканном багете золотом,
Как будто бы во сне – и сами в спячке –
Вдруг возникают старые рыбачки,
Цветочницы и море за мостом,
Баркасы, и на берегу крутом
В чепцах чухонки, сгорбленные прачки,
Бельё везут на деревянной тачке,
И, как сосна, белеет в соснах дом.
Там дамы. Музыка. Мужи во фраках.
Крокет в саду. И англичанин в крагах –
Их тени сохранил фотоальбом.
Все без могил уйдут, сгниют в бараках –
Ты, гимназисточка, ты, прапор в баках, –
Тень близкой смерти на лице любом.
II
В растресканном багете золотом –
С зонтами барышни, в платках простачки,
Наездники, закончившие скачки,
Цветастый, словно клумба, ипподром.
Фонарщик влез на столб. Внизу гуртом
К вечере шествуют и, точно квочки,
Судачат маменьки, болтают дочки,
И море плещет в сумраке густом.
И на Москве, лишь за угол сверну,
В гулянии народном, пенье, пьянстве
Вдруг слышу звук рисованной волны,
Стою, как вкопанный, – ни тпру, ни ну! –
Посредь столицы в «праздничном убранстве»
В виду труда, единства и весны.
III
В растресканном багете золотом –
Бриз, мачты яхт – и вразнобой, и в качке;
Две дамы на мостках и их собачки –
Бесхвостая, а слева – та с хвостом.
Жасмин в цвету. И за его кустом
В любовной и томительной горячке
Хлюст в канотье и кипенной сорочке
К девице движется с открытым ртом.
Картин тех нет, да и самой стены –
Эпоха провалилась за обои,
Но почему-то не даёт покоя
В быту покойно-заспанной страны
Тот живописный бег и звук волны,
Белевший круглым гребешком прибоя.
ГИБРАЛТАР
Тане
Бессоница. Гомер. Аптека.
Тугой кусок холстины грубой –
Белеет парус голубой…
Живи ещё хоть четверть века –
Всё слижет вафельный прибой.
Но прежде нам дано с тобой,
Когда рейх рухнул в одночасье,
Непозволительное счастье,
Тот привкус вольности особый
В запретной прихоти любой.
Дан белый град Бенальмаденa –-
Засвеченный на солнце кадр –
И мачты яхт, жары угар…
Явь обреталась постепенно –
Прохладой привечал бульвар.
Ну разве не Господень дар –
Помола местного коврижка,
Вина бутыль – так где же кружка? –
Помянем коммунальный тартар,
И третьим будет – Гибралтар.
Что же касается прибоя,
Который волны нам печёт,
То вафля – чёт, то вафля – нéчет,
Объяты синей синевою,
Им и векам теряем счёт.
ЭЛЕГИЯ
Как происходят вечера?
Луна восходит, как вчера.
Она садится на карниз,
Затем с улыбкой смотрит вниз,
На город.
С балконов свесился народ –
Поёт и курит, и кричит.
А вот совсем наоборот –
Он не поёт, она молчит –
Чета, считают кирпичи,
Раскиданные у ворот.
Мужчина в комнату идёт.
Включает скачущий экран –
И голос диктора звенит –
И Ватикан,
И клан,
И план…
Бульдозер
И подъёмный кран.
На рычагах весёлый парень
Играет словно на гитаре,
А во дворе кричит татарин:
– Ай, Сталин, ай, товарищ Сталин,
Ты на кого же нас оставил?!
И свадьба –
«Горько!» с потолка,
Как штукатурка гопака.
И снова — «Горько!»,
После – полька,
А справа – восемнадцать арий,
Полёт валькирий или фурий –
Девичник профсоюзных дам.
И гаснут истины реклам,
И под татарские заклятья
Плывут полночные кровати,
Скрипят уключины тахты,
И злоба нищеты, тщеты
Нисходит в чрева
Под музыку любви напева.
НЕМЕЦКИЙ ПАСПОРТ
Офелия пила сырую воду,
А Виолетта пела о любви –
Прибыв надысь в Берлин из Навои,
Девицы здесь не делают погоду,
Но есть соображения свои:
К примеру – замуж выйти с ходу;
На го?тов пожилых ведут охоту,
К венцу готовы, только позови.
Ну, да, не Гамлет. Нет. И не Альфред.
И всё-таки не худшие мужчины:
Курт выпить не дурак, но ортопед,
А Ганс на пенсии – плетёт корзины.
Офелия вино пьёт из пакета.
Поёт в церковном хоре Виолетта.
ВОСТОЧНЫЙ БЕРЛИН В ДЕВЯНОСТОМ
Когда не продохнуть в Берлине от сирени,
И пьян от запаха, едва ползёт закат,
Куда бы ни попал я – на восток ли, запад –
Встречаю мертвецов блуждающие тени,
От ранних сумерек до полной темени
Они по улицам пустынным мельтешат.
То медленно бредут, не узнавая город,
И озираются в кварталах пустырей,
Где югендстиль парил, но буйствует репей,
В глазницах опустевших зданий тьма и холод,
Свинцовой оспою лик ангела исколот,
И прочно досками забит проём дверей.
Под тентами кафе и в кнайпах в этот вечер
Как бы спектакль даёт театр теневой:
Не сообщаясь совершенно с жизнью новой
/Костюмы прошлого и лишь о прошлом речи/,
Герои пьесы цедят пиво до ночи,
И поминально на столах мерцают свечи.
HA BRUSENDORFER МУЗЫКА ИГРАЕТ
Прекрасная немецкая нога, и в ряд
Три пары стройных женских ног в России целой
Отыщется и посейчас… А сей снаряд,
Симво?л Германии технически умелой,
Парит над улицей в красе своей дебелой,
Над подоконником, магнитофоном над –
Хозяйка на игле, и что ей децибелы
И техномузыки кромешный ад.
Как говорится, я объят
Открывшимся… И паруса кипят.
До кнайпы не дойдя, стою балдея.
Берлинский медленный закат
Слепит и увлажняет взгляд…
Ну, здравствуй, Мурка! То бишь, Лорелея.
***
И прибыл друг мой в Иерушала?им,
Сменил «Будь здрав!» на местное «Леха?им!»,
И если граппу починает в паре,
То наливают каждый в свой стакан.
И видится ему, слезою осиян,
Стакан на ветке в Сретенском бульваре.
Он восседает в шалаше в Суккот,
Задумчивый и никого не ждёт.
Того гляди, какой-то сукин кот
Придёт,
Cобьёт музы?ку, сгинет фраза…
И вдруг – аж оторопь берёт! –
Натужно воет и орёт,
Взобравшийся на минарет
Горластый муэдзин,
Зараза.
Во граде происходят дни Творенья,
В ограде он кроит стихотворенья.
Неспешно отложив своё стило,
Он видит: Трубная от зноя мреет,
Трамвай гремит от Чистых до Гило,
И времени песок хамсином веет.
ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ «АНАПСКИЕ СТРОФЫ»
Не мед, но пот – и по усам,
дурею от жары, не знаю сам
зачем я, заплутав, сижу здесь дотемна,
смущаю прах ваш, Евдокия Павловна,
зачем речь сбивчивая к вам обращена –
ряд или бред бессвязных сцен
эпохи социальных перемен,
хмелившей более, чем белое «Мiцне?»,
и стольких воробьев проведшей на мякине…
Лишь стреляный трезвел. Но дело не в вине.
А впрочем, может быть, и в нем.
Я пил с утра, потом в хинкальной днем,
но рядом – пляж и крик, вот и забрел сюда –
маяк, погост, обрыв – сижу, гляжу отсюда
на море, на закат, на дальние суда,
на камень ваш – он у обрыва
отчасти гордо, но и сиротливо
возносится среди оград, крестов болезных,
подкрашенных кой-где стараньями родных,
средь греческих разбитых плит, средь звезд железных.
И алюминиевый цвет
по кладбищу разбрасывает свет
довольно радостный. Фонарь, забор, верста –
все та же краска – памятник или ворота,
скамейка ли, киоск, могильная плита…
Что это? Равенства залог?
Уныние грешно, и, видит Бог,
я, Евдокия Павловна, бегу тоски,
но был мне скормлен этот цвет из детской соски
и он подкрасил кровь, судьбу, потом виски.